Текст книги "Боярин"
Автор книги: Олег Гончаров
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)
– За что, Даждьбоже?! – взмолился я, под стол нырнул, спиной в столешницу снизу уперся, на ногах поднялся, опрокинул на обидчиков яства и питие уже ненужное, меч выхватил.
Заметил краем глаза, что ромей от прыти моей растерялся на миг, раскрытый передо мной стоит, и по самую рукоять клинок Эйнаров в живот ему воткнул.
– А-а-а-а! – вопит жердяй, и нет страха в крике его, а только ненависть к убийцам учителя.
Вцепился он в плащ одного из разбойников, на себя рванул. Тот равновесие потерял, через лавку под ноги остальным налетчикам полетел. А те уже мечи из ножен рвут. Еще мгновение, и мы рядом с Григорием ляжем. А меня такая злость обуяла, что мир тухнуть начал, словно лучина догорающая.
И тут ко мне пришло то, что уже приходило однажды. Я тогда еще совсем малым был. Сцепились мы у стен Коростеня с Зеленей болярином шутейно. Старый спор докончить захотели. Но кровь молодая, кипучая, а язык порой всякого по глупости наговорить может. Чтоб меня раззадорить, супротивник мой о Любаве нехорошо отозвался. Не хотел оскорбить, но получилось так. И погасло все в моих глазах от обиды и злости. В себя пришел, когда меня Путята от горла Зеленина насилу оторвал. Так и теперь случилось…
Вспышка яркая… лицо ромейское, в страхе перекошенное, из губы рассеченной кровь струей, а на моем кулаке царапина от зуба выбитого…
Вспышка… хруст костей переломанных и вопль звериный…
Вспышка… горячим и липким мне в лицо брызнуло, а глаза у вражины тухнут, и ему уже не важно, что вокруг делается…
Вспышка… и кто-то к стене кулем отлетает…
Вспышка… и на мне тяжестью неподъемной повисли, и Претич в самое ухо кричит:
– Все, Добрын! Все! Кончилось!
– Порву-у-у! – рычу, вырываюсь из хватки, а сам в толк взять не могу, откуда здесь боярин взялся.
– Некого рвать! – он мне орет. – Успокойся!
Вздохнул… выдохнул…
В голове проясняться стало.
– Как ты здесь? – я Претичу.
– Нас хозяин харчевни позвал, – он мне отвечает. – Отпустите его, – велел он гридням.
– Драться не будешь больше? – спросил один из державших меня воинов.
– Не буду, – сказал я устало. – Своих не бью.
– Ага, – сказала ратник. – Не бьешь, – и шишку на лбу потер.
– Извини, – я ему.
– Небось, жив буду, – горько усмехнулся он и добавил: – А вот им меньше повезло.
Глянул я – харчевня вся кровью забрызгана, посредине лужа большая, а в ней ухо отрубленное лежит. И все семеро разбойников никуда не делись. Среди обломков столов и лавок переломанных покой нашли. А хозяин харчевни, иудей крещеный, в уголочке сидит и плачет.
– Григорий?! – выдохнул я.
– Плохи его дела, – сказал Претич. – У него между ребер обломок меча застрял. Не жилец… – и сокрушенно головой покачал.
– А Никифор?
– У него лишь рука располосована. А так ничего. Я велел их к монастырю отнести… горе-то какое, – вздохнул он тяжко. – И как Ольга все это переживет?
– А эти… кто они?
– Он и есть, – сказал хозяин харчевни, вскочил на ноги, к разбойнику главному подскочил и зло пнул мертвое тело, – Колосус-Попрошайка, чтоб ему пусто было.
– Ну, ему и так не слишком полно, – сказал Претич.
– Почему у них кресты на плащах? – спросил я.
– Так ведь эти нелюди, – ответил хозяин, – не простые разбойники. Они же из Псов Господних.
– Как это? – не понял Претич.
– Да говорят, что от самого Вараввы[89]89
Варавва – легендарный разбойник. Упомянут в Евангелиях как преступник, которого помиловала толпа в канун Пасхи, отказавшись при этом помиловать Иисуса
[Закрыть] они своим годам отсчет ведут. Дескать, когда Спасителя на кресте распяли, то Помилованный слово дал – апостолов и веру Христову от всяческой скверны защищать. Псом Господним себя нарек. Из дружков войско собрал. Сначала в Иудее христиан оберегал, а потом ученики его в Византию перебрались. Не один век Псы Господни в свои ряды лихоимцев и головорезов привлекали. Законами Божьими им душу пытались очистить. Колосус вон настоящим попрошайкой беспризорным рос, а как к Псам Господним прибился, так высот в положении своем достиг, – вздохнул хозяин и добавил зло: – А как был разбойником, так и остался. Все окрестные лавки данью обложил. Говорил, что на дело Богово, а сам с дружками куролесил и всех в округе в страхе держал. И возразить ему никто не смел – он же из Псов Господних, а им лишь Христос да патриарх указчики.
«Теперь понятно, кто за всем этим стоит, – пришла мне вдруг мысль горестная. – Фокий не мытьем, так катаньем своего добиться решил. Зря он так». – И еще подумалось: «Вот ведь как чудно получается… Пес Господа своего, Колосус-Попрошайка, и пащенок Семаргла-Переплута, калика Баян, оба считают себя породой собачьей, а есть ли меж ними разница?..»
– Боярин! Стражники сюда спешат! – раздался голос из-за двери.
– Добрыня, – спросил меня Претич, – ты до монастыря сам-то дойдешь?
– Дойду, – ответил я.
– Ступай скорее, а я тут с властями пока разберусь.
В монастыре тем временем переполох случился. Девки крик подняли, как только израненного Григория гридни занесли. А вслед за ними Никифор пришел. Кровь с жердяя, словно с борова, хлестала. Его кто-то из воинов поддержать хотел, но он решительно отказался.
– Сам доберусь, – сказал упрямо.
Но стоило ему за ворота шагнуть – рухнул без сил. Подхватили его, в келью отнесли, а тут и я появился.
– Добрынюшка! – сестренка ко мне бросилась.
– Погоди, Малуша. Отдышаться дай.
– Кто же вас так, Добрынюшка?
– Нелюди, – припомнил я, как хозяин харчевни тех Псов Господних обозвал.
– Ранен ты? У тебя вся одежа от крови закожанела.
– Нет, сестренка, не ранен. Даждьбоже миловал. Устал только сильно. А Григорий с Никифором где?
– Ими лекари фряжские занялись. С Григорием совсем худо. Я такой страсти никогда не видела. Прямо из груди у него клинок торчит, а христианин в сознании. Может, и вправду ему Бог помогает?
– А Никифор?
– А чего ему, длиннобудылому, сделается? На руке царапина, крови много потерял, но говорят, что жить будет.
– Нужно навестить их.
– Да куда тебе? – запричитала сестренка. – Сам едва на ногах держишься. Тебе бы отдохнуть не помешало.
– Потом отдыхать будем, – невесело ухмыльнулся я. – В Светлом Ирие времени для отдыха хоть отбавляй.
– Будет тебе, – взглянула она на меня испуганно. – Рано тебе еще помирать. Сам же сказал, что у тебя даже ран нет.
– Это точно. Помирать рановато.
Только мы от ворот отошли, а за нами вслед уже Претич поспешает. За ним остальные воины. Вижу – что-то больно они спешат. В монастырь залетели.
– Ворота! – Претич кричит. – Ворота скорее затворяйте!
– Что стряслось? – от крыльца монастырского окрик раздался.
Ольга на крылечко каменное вышла и на нас смотрит. И показалось мне на миг, что вдруг постарела она. Лет на десять старше своих лет выглядит. Под очами круги черные, через лоб морщинка пролегла, а щеки серыми стали, но глаза у нее, словно уголья горящие, лицо строгое и в кулачке платочек крепко зажат. Видно, что горе ее придавило, а она изо всех бабьих сил ему поддаваться не хочет.
– Беда, матушка! – Претич ей в ответ. – За нами стражники царьградские гонятся! Хотят Добрына схватить. Требуют, чтобы он за тех семерых, что в харчевне положил, ответ держал.
А в ворота уже стучат настойчиво. Слышно, как доспехи на ромеях позвякивают. Как ругаются они сильно, требуют, чтобы отворили им немедля.
– А это они видели?! – и княгиня в сторону ворот кукиш показала. – Сколько их там?
– С десяток, – ответил боярин.
– С каких это пор русичи ромеев бояться стали? Претич! Вас четверо, их десять. Справитесь?
– Только позволь, матушка.
– Дозволяю!
– Эх! Размахнись рука, раззудись плечо! – радостно закричал боярин. – За мной, ребятушки!
Я было тоже в драку рванул, но Ольга остановила:
– Нечего тебе там делать, Добрын. Ты уже и так все, что нужно, исполнил. Жаль только, что Григория не уберег.
– Прости, княгиня, – склонил я перед ней голову. – Виноват я, и прощения мне нет.
– Как же ты так, боярин? – И столько горечи в ее словах было, что я от стыда был готов сквозь землю провалиться.
– Будет тебе, матушка, – вступилась за меня Малуша. – Или не видишь, что он и так едва на ногах держится?
– Вижу, – сказала Ольга. – Мне сказали, что ты злодеям отомстил.
– Да, княгиня, – ответил я.
– И на том спасибо. А пока иди-ка, отдохни.
– Не до отдыха сейчас. Нужно…
– Там и без тебя справятся, – перебила она меня. – К себе пока ступай.
Едва я успел на крыльцо подняться, как из-за ворот Претич со своими появился. Довольные. Кулаки у них в кровь разбиты, а на устах улыбки радостные.
– Все, матушка! Отвадили мы их. Теперь сюда уже не просятся.
– До смерти забили? – спросила княгиня.
– Да так… – пожал плечами Претич. – Ребра пересчитали, чтоб в другой раз неповадно было лезть, куда им не велено. Разбежались они и копья побросали.
– Давай-ка рать поднимай, пока они до своих не добрались! Видно, настала пора показать ромеям, что к ним русы пришли. А ты ступай, – сказала Ольга мне. – Ступай, Добрын.
– Вот ведь каша заварилась… – притопнул Претич.
– Не мы эту кашу заваривали, – вздохнула Ольга. – Ты еще здесь, Добрыня?
– Так ведь…
– Ступай!
Ничего не поделать. Упрямая она. Подчиниться пришлось.
– Погоди, – вдруг остановила она меня. – Они действительно знали, кого искать?
– Да, княгиня, – отвечал я. – Как только Колосус уверился, что перед ним Григорий, он сразу схватился за меч.
– Ясно, – сказала Ольга.
Я за дверь шагнул, а навстречу мне ратник спешит.
– Как там? – спрашиваю.
– Эх, – скривился он, словно это ему рану тяжелую нанесли, рукой махнул и на улицу выскочил.
– Я за него молиться буду, – услышал я голос княгини.
Голова кругом пошла. Ком к горлу подкатился, и почуял я, как деревянный пол под ногами плясать начал.
– Ты к себе не ходи, Добрынюшка, – сестренка меня под руку поддержала. – Там сейчас лекари вокруг Григория суетятся. У нас с Заглядой отдохнешь. Мы тебе мешать не будем.
– Да уж, – разозлился я. – Фрязи его много налечат.
– Зря ты так, – сказала Малуша. – Княгиня говорит, что они искусны в недугах и врачевании.
– Посмотрим. А Никифор?
– Он у себя, бедненький, перевязали его, отвару успокоительного дали, – вздохнула Малуша и настойчиво потянула меня на бабью половину.
Хотел я с христианином попрощаться, но силы меня совсем оставили. Едва до Малушиной постели добрался, рухнул на нее и в сон, словно в омут, провалился.
Крови во сне много было. Еще вороны граяли, широко раскрыв свои серые клювы. Жутко было от этого грая. Я все старался прогнать Кощеевых вестников, но они лишь гортанно смеялись надо мной и таращили черные бусины глаз. А потом совсем страшное приснилось.
Вновь я в харчевне треклятой очутился. И Григорий с Никифором рядом. А Колосус из-под плаща меч свой окаянный выхватывал. Сколько ни старался я беду от христианина отвести, все у меня никак не получалось. Видел я, как острый клинок ткань на черной ризе прорывает и в грудь Григория погружается, но поделать ничего не мог. Валился христианин набок, и от боли лицо его кривилось. Жалко мне было черноризника. И злился я от бессилия…
А потом все снова начиналось. И Григорий был невредим, и Колосус из-под плаща мечом грозил, и холодное железо летело вперед неотвратимо, и вновь я ничего против этого сделать не успевал…
Сколько раз все это продолжалось, я уже не упомню, только навсегда мне в душу этот кошмар врезался.
Я от крика проснулся. От воя бабьего. Понял, что случилось непоправимое.
– Как там, у христиан, положено? Царствия тебе Божьего, Григорий Пустынник. Может быть, там, возле Бога своего, тебе лучше будет. Там с Андреем встретишься. Привет ему от меня передавай, скажи, что помнят его на земле.
Вскочил с постели и на подмогу своим поспешил. Как ни крути, а это же из-за меня весь сыр-бор затеялся. Точнее, и из-за меня тоже.
А в монастыре суета нешуточная. К осаде готовятся. Как только сердце христианина остановилось, Ольгу словно морозом прихватило. Повелела она Претичу ополчить ратников. Купцам в город выходить запретила, наказала им свои ладьи сторожить. Гребцы копьями вооружились, щиты с ладейных бортов сняли. Ворота монастыря гридни укрепили, монахов, во главе с игуменом, заперли в монастырской церкви, на стенах обосновались лучники, близлежащие улицы перекрыли и на подступах к причалам встали заставы русичей. Я когда на свет вышел, сразу понял, что монастырь Святого Мамонта превратился в настоящую крепость.
– Слышь, Добрын! – окликнул меня Претич. – Ночью ромеи опять приходили. Сказали, что пока тебя не отдадим, они нас из Суда не выпустят. Монастырь и причалы наши, а вокруг войско ромейское. Так что в осаде мы оказались.
– А Ольга что? – спросил я.
– А Ольга сказала, что они не тебя, а хрен с маслом получат.
– Так и сказала?
– Ну, может, и не так, – ощерился Претич, – но, по сути, что-то вроде того.
– А ромеи?
– Обложили они нас, но пока не суются. Видно, силы копят. Стоян у купцов местных вызнал, что в городе, кроме того шутейного полка, что перед нами игрища с переодеванием устраивал, да охранников василисовых, ратников больше нет. Их перед казнью Анастасия, чтобы смуту не затеяли, подале от града отогнали, а теперь, небось, жалеют. Войска у Константина оказалось не больше нашего. Может, и рад был бы василис все миром решить, только, говорят, Фокий на него наседает. Дескать, язычник христиан честных жизни лишил, и без ответа такое оставлять нельзя.
– Да уж, – усмехнулся я. – Чего-чего, а чести у Колосуса и в помине не было. Ты же сам слышал, что про него хозяин харчевни рассказывал. Разбойник он был и скотина.
– Не только мы с тобой это знаем, – сказал Претич. – Иначе бы нам не только от войск, но и от горожан отбиваться пришлось бы. А те что-то не сильно возмущаются по поводу безвременной кончины Псов Господних. Иудей вон нам вина и снеди привез, чтоб веселей нам в осаде сиделось, сказал, что все торговцы окрестные нам поклон шлют.
Тут отрок на двор выбежал.
– Бояре, – обратился он к нам. – Княгиня вас к себе требует.
– Пошли-ка, Добрыня, – Претич сказал. – Посмотрим, что там Ольга надумала.
Зашли мы в покои, что монахи для проживания архонтисы выделили, а тут все в слезах и горе безутешном. Девки сенные рыдают, Никифор волком воет, Малуша с Заглядой в обнимку сидят, и слезы у них ручьем текут. Только Ольга себя блюдет. Сдерживается. Для княгини гибель Григория стала страшным ударом. И хотя она изо всех сил старалась сохранить спокойствие, я видел, как ей тяжело. Потом и она не выдержала – прочь из покоев выскочила.
Я Малушку с Заглядой вслед за княгиней послал, Никифора, как мог, успокоил, а потом Претичу сказал:
– Ромеи меня требуют. Может, я сдамся им, чтобы вам легче стало?
– Тогда и я с тобой, – сказал Никифор.
– Еще чего! – услышал.
Обернулся – Ольга вернулась. Снова, значит, в руки себя взяла.
– Вы мне чтобы об этом и не заикались! – сказала она строго. – Глупость несусветную патриарх совершил, и то, что так хорошо начиналось, может плохо закончиться. А василису с нами собачиться резона нет. Если Константин не дурак, он на поводу у Фокия не пойдет, пошумит немного и успокоится. А как успокоится, поймет, что вины твоей, Добрын, в смерти этих разбойников нет. Ясно же, что они по наущению патриарха смертоубийство затеяли, а ты только защищался.
– Все так, – согласился я. – А если Константин понять не сумет, кто прав, а кто по-настоящему виновен?
– Поймет, – уверенно сказала княгиня. – Он правитель разумный. Нам только время выждать надо, чтобы страсти поулеглись.
И Ольга оказалась права. Конечно, не ожидал Константин, что в самом сердце Византийской империи, на окраине столицы его государства вдруг появится неподвластная его воле земля, но надо ему должное отдать – не стал он сгоряча монастырь боем брать, не стал наветы патриарха слушать. Хотя и сильно на него Фокий наседал, однако хватило у императора разума, чтобы во всем разобраться. Еще целую ночь провели мы в томительном ожидании, а рано поутру дозорный доложил, что ромеи к нам с поклоном просятся. Это василис Царьградский Василия к нам послал с приглашением на переговоры. Велела Ольга ворота отворить и проэдра в монастырь впустить. И куда с толстяка вся спесь подевалась? Без лишней помпезности он опасливо в монастырь вошел, повел себя так, словно и не случилось ничего, с почтением великим Ольге приглашение передал и убрался поспешно.
– Что ж, – сказала Ольга. – Пойду.
– Я с тобой, – заявил я.
– Только тебя там не хватало, – урезонила она меня. – Зачем зря собак дразнить? Тут оставайся.
– Без охраны никак нельзя, – настаивал Претич. – Хоть гридней с собой возьми. Кто знает, что у этих на уме… – он с презрением взглянул в сторону города. – Может, Григорий им нужен был только для того, чтобы до тебя им легче добраться было.
– Не надо мне никакой охраны, – сказала княгиня. – Я у игумена прощения выпросила за неудобства, что мы братии причинили. Попросила, чтобы он Григория по христианским обычаям похоронил. Пока его отпевать будут, готовьте ладьи к отплытию. А я с собой Малушу с Заглядой возьму, да еще девок сенных. Они давно в город просились, вот и посмотрят.
– Но… – попробовал ей возразить Претич.
– И никаких «но», – отрезала Ольга. – Неужто они на баб покушаться станут?
И она пошла.
А мы остались.
16 октября 956 г.
Белыми барашками пены кучерявится взбитая мощными ударами вода под упругими перьями весел.
– Помаленьку давай! – прикрикивает на гребцов Ромодан. – Сейчас поднажмем, потом веселее будет!
Медленно ползут ладьи, борясь с течением. Упираются гребцы, стараются. Их теперь и подгонять не надо, сами рады пупки надрывать.
А кормчий за борт выкинул кувшинчик маленький на веревке длинной, зачерпнул водицы, глотнул с опаской и рассмеялся весело.
– Матушка! – Ольге кричит. – Отведай-ка студененькой, – и кувшинчик княгине протягивает.
Та отхлебнула и тоже обрадовалась:
– Никак в Днепр вошли?
– Точно так, – отвечает кормчий. – Братцы! Считай, что успели!
– Нам бы до ледостава к Хортице подойти, – сказал Стоян. – А там уж сани ждать должны.
– А ну-ка! – велит кормчий гребцам. – Поднавались!
И вновь над караваном понеслось привычное:
– Нале-гай!
Странно все это. Еще недавно чудилось, что мы в ромейской земле навечно останемся. Столько всего за эти месяцы, что мы в Царьгороде прожили, случилось, такого кому-то на целую жизнь хватит. И вот все к концу, вместе с ладьями, Океян-Морем избитыми, движется. Сердце щемит от осознания, что скоро я жену увижу, оттого, что отец на свободу выйдет, и лишь одно желание все остальные перевешивает: «Домой хочу. Домой».
Кажется порой, что Царь-город – это сон пустой и не более, однако на душе пусто, словно город этот меня до донышка выпил. А еще тягостно становится, когда понимаешь, что Григорий там навечно остался и не увижу я больше христианина. Вся жизнь наша – встречи и расставания. Только привыкли друг к другу, только язык общий нашли, глядишь, а уже ушел он. Навсегда ушел. Славдя, Гридя, Белорев с Красуном, Анастасий – проэдр Византийский, Андрей с Григорием… а сколько еще их будет? Сколько встреч и расставаний еще впереди предстоит? Об этом лишь Доля с Недолей знают, но они молча нить судьбы моей свивают и только посмеиваются иногда.
Ольга вон тоже почему-то нахохлилась. Может, наставника своего в думах поминает, а может, вспомнилось ей, как в Царь-город мы заявились, как после гибели черноризника едва до рукопашной с войсками императорскими у нас не дошло. Или привиделось ей, как она, окруженная девками сенными, вместе с Малушей через весь город проехала, в любой миг стрелы или копья острого в грудь ожидая. Или о том, как с Константином договор подписывала?
На встрече василис себя повел, словно и не случилось ничего. Вместе с женой и детьми княгиню встретил, как и в прошлый раз, предложил ей трапезу с ним разделить. А когда поснедали, о делах речь завели.
Нашел в себе силы Константин за смерть Григория извиниться. Понимал он, что союз с Русью ему сейчас важнее распри, потому о ереси богомильской даже слова не сказал. А может, надоел ему Фокий хуже горькой редьки с вечными нравоучениями и желанием для Церкви больше власти вытребовать. Василис и так на уступку патриарху пошел, когда тот на войну с Болгарией его подбивать начал. Хоть и кичился Константин перед послами иноземными силой и мощью империи своей, однако сам-то прекрасно знал, что сил этих самых ему не хватает.
В Армении неспокойно было – католикос с хазарами дружбу свел, а каган Иосиф давно на Кавказ зарился. Пришлось туда Никифора Фоку с армией посылать, порядок наводить. С полуночи арабы в подбрюшье империи метились, да норовили побольнее ударить. Никак они не могли с потерей Кипра смириться. И там войска держать нужно было немалые. В Тавриде и Фанагории колонии голову подняли, из-под отеческой руки Константинополя вырваться пытались. И в Херсонесе, и в Сугдее гарнизоны усилить нужно, а тут еще пираты алжирские в Средиземном море моносилиты и триремы[90]90
Моносилиты – торговые галеры с одним рядом весел (кстати, так греки называли и славянские ладьи). Триремы – боевые галеры. Имели три ряда весел, были более скоростными, но и более тяжелыми
[Закрыть] византийские топить вздумали. Некстати была Константину болгарская война.
Однако патриарх настаивал. Не нравилось Фокию, что в Византию ересь богомильская прорывается. Не терпел патриарх вольнодумства. Любое отступление от канонов веры и догматов Церкви карал строго, потому и Псов Господних подкармливал. Все боялся, что его властью обделить могут. Не желал простить Константин, что тот Папу Римского тоже почитает. Вот и пришлось императору на войну согласие дать, чтобы лишний раз патриарха не злить.
Ясно же было, кто на самом деле за убийством богомила Григория стоял. Хоть и не признавался патриарх, однако каждый в Константинополе знал – Псы Господни из патриарших рук едят, и это Фокий их на неугодных натравливает.
– Не мог потерпеть, старый пердун, – сказал Константин жене своей, когда узнал о кровавой бойне, в которой духовник архонтисы русов погиб. – Ушли бы они восвояси, да и дело с концом. Так ведь нет. Не хватило ему терпения, а я теперь выкручивайся.
– Придется на уступки идти, – сказала ему Елена, а потом добавила: – Только дочь я варварам все равно не отдам.
Константин и выкручивался. Понимал он, что Русь Византии сейчас нужна больше, чем Византия Руси. Заключил он договор, открыл для скифов дорогу через Понт. Взамен обещание получил, что отправит Ольга-Елена ратников своих в Константинополь. А вот касательно женитьбы Святослава на Варваре…
– Уперся василис, и ни в какую, – рассказала мне потом Малуша. – Говорит, что есть такой стародавний закон, согласно которому нельзя, мол, кровь государеву на сторону отдавать. А он, василис в смысле, приучен старые законы пуще новых почитать. Так что и рад бы, – передразнила сестренка Константина, – союз наш полюбовный еще и браком закрепить, но не выйдет.
– А ты, небось, обрадовалась? – усмехнулся я.
– Чему это?
– Тому, что Святослав свободным останется.
– Еще чего, – фыркнула Малушка. – Это пускай Варвара радуется.
– А ей-то чего?
– А того, что космы ее черные при ней останутся.
Сразу после того, как договор был скреплен печатями, Ольга велела нам на ладьи грузиться.
– И так мы тут засиделись, – сказала она. – Нам бы до ледостава в Киев вернуться.
– Должны успеть, – заверил ее Ромодан. – Хоть и против течения выгребать достанется, однако на Днепре в это время ветра попутные нам дуют, так что паруса спускать не придется. А вот мешкать действительно нельзя, сейчас каждый день на счету.
– А нам бы еще нужно в одно место заскочить, – Ольга на кормчего взглянула. – Очень нужно.
– Надолго? – спросил тот.
– Дня на три, не более.
– Впритык получается, но мы стараться будем, – вставил свое слово Рогоз.
– Вы уж постарайтесь, – сказала она гребцу. – А я не обижу.
– Да что ты, матушка, – старик был доволен, что на него внимание обратили. – Нам и так на тебя обижаться не за что.
– И все же расплачусь, чтобы у жен и детишек ваших зла на меня не было, – и пошла с пристани.
– Куда это ты заскакивать собралась? – спросил я ее по дороге.
– Потом объясню, – ответила княгиня. – Здесь и так много посторонних. Вон, видишь, грузали ромейские уши навострили.
«Никогда не поймешь, – подумал я тогда, – чего у этой бабы на уме».
Вскоре я узнал, куда так спешила Ольга.
На болгарском берегу, в Месемерие-городе, нас уже ждали. Царь Борис Болгарский со всеми чадами, домочадцами и двором на встречу с княгиней приехал. Митрополит Месемерийский в покоях своих встречу устроил. Пока нам запасы воды и снеди пополняли, Ольга с Борисом в переговоры вступили.
Столковались они быстро, а митрополит договор их своим благословением закрепил. Борис в войне с Византией завяз, уж больно силы неравными были, и хоть ромеям от болгар немало доставалось, союз с Русью сейчас как нельзя кстати был.
Двор болгарский нас на пристань провожать вышел.
– Пускай соглядатаи византийские господину своему доложат, что у нас теперь сильные сродственники появились, – сказал Борис радостно и нам вслед рукой помахал.
– Ловко у тебя все вышло, – шепнул Стоян княгине.
– Не пожелал василис Константин с Киевом родниться, – сказала Ольга, когда мы от берега отчалили, – так теперь пускай на себя пеняет, – и в ответ тоже платочком махнула.
И ушли от дружественных берегов наши ладьи, унося с собой Преславу, дочь царя Болгарского. Суждено ей теперь стать женой кагана Киевского, назло врагам государства Болгарии.
– Хорошо хоть она из наших – из Свароговых правнуков, – сказала мне Малуша, утирая слезы.
– Будет тебе, – утешал я ее. – Жизнь длинная, все еще повернуться может так, что и представить сейчас нельзя, а пока принимать ее нужно такой, какая она есть. Ты уж мне поверь. Я-то знаю.
И точно. Дня через три смотрю, а они с Преславой вместе сидят. Беседуют о чем-то как ни в чем не бывало. Порадовался я за сестренку, значит, не обидел ее Велес Премудрый разумом, и меня она поняла правильно.