Текст книги "Боярин"

Автор книги: Олег Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

– Так и быть, – говорит воин. – Только вначале золото покажи.

– Вот оно. – Отвязал Авраам от пояса кошель и на стол мое золото сыпанул. – Здесь тебе на десяток таких, как Рахиль, хватит.

Взглянул Якоб на кругляши блестящие и головой кивнул:

– Завтра с утра велю, чтоб ее к тебе привели.

– Зачем же до завтра откладывать? – Авраам сказал. – Пока ты здесь был, я слугу к управляющему твоему за ней послал. Ты не обидишься за то, что твоим именем ее доставить приказал?

– Ладно, – махнул рукой Якоб, золото в кошель сгреб и себе забрал. – Между нами если… яблочко-то с кислинкой, – вновь засмеялся он. – Да и надкушено. Так что от него почти один огрызок остался. Нафан! – крикнул он громко, дверь приоткрылась, и в горницу просочился низкорослый вертлявый мужичонка с хитрющими глазами и ехидной улыбочкой на лице.

– Звал, хозяин? – спросил он.

– Ты Рахиль привел?

– Как ты и велел, хозяин, – мужичонка учтиво поклонился ребе, а на меня лишь взгляд скосил и скривился, точно мокрицу увидел.

– Оставь ее здесь. Продал я ее, – сказал Якоб и встал. – Что-нибудь еще, ребе?

– Пока нет, – сказал Авраам. – Надеюсь, что еда тебе понравилась?

– И питье отменное, – склонил голову воин.

– И битье, наверное, тоже по вкусу пришлось, – тихо-тихо, чтоб никто не услышал, прошептал я.

– Ну вот, Добрын, – как только Якоб с Нафаном ушли, сказал мне ребе. – Я свою часть уговора выполнил.

– Где она? – я наконец-то обрел право голоса. – Где?

– Асир! – позвал Авраам, и в дверном проеме показался старик-полонянин. – Приведи-ка сюда ту женщину, что мой гость оставил. Потом проветри здесь да благовония воскури, а то провоняло все псиной.

Он повернулся ко мне и сказал:

– Я благодарю тебя, Добрын, за то, что мне на выручку пришел, когда эта мразь на меня кинулась.

– Может, сочтемся еще, – ответил я поклоном на поклон.

Поднял я от пола глаза и обмер.

Вот она.

Любава моя.

Любавушка.

– Я не буду вам мешать, – шепнул мне Авраам. – Пойдем, Асир, – сказал он старику. – Нам сейчас здесь делать нечего.

И они ушли.

А мы остались.

Я и Любава.

Муж и жена.

Сколько раз я представлял себе, как это произойдет. Сколько раз мечтал я о том, как смогу обнять любимую мою. Как зацелую ее до умопомрачения. Как заласкаю безудержно. Как прощение вымолю за то, что обидел ее, не удержал тогда, в Киеве. Как простит она меня и…

Ничего этого не случилось.

Мы стояли и друг на друга смотрели. И я почему-то боялся, что она сейчас исчезнет. Что это сон пустой. Что в Яви такого быть не может…

Вот она какая стала: исхудала, морщинка над переносицей залегла, а в глазах усталость безмерная, настороженность и… страх.

– Здраве буде, Любавушка, – я удивился своему вдруг осипшему голосу.

– Здрав и ты будь, княжич, – ответила она тихо и глаза долу опустила.

И опять тишина повисла в горнице.

– Что это ты меня, как в детстве, здравишь? – Осторожно я шаг ей навстречу сделал.

А у самого, чую, пальцы дрожат, сердце в груди, как осиновый лист, трепещет и комок к горлу подкатил. Даже дышать боюсь, чтобы ненароком счастье свое не спугнуть. Душно стало, словно летним вечером перед грозой, а в голове мысль:

– Что же это? Почему молчит? Почему глаза на меня поднять боится?

И она, смотрю, словно тетива на луке перетянутом. Чуть тронь, и порвется сразу же.

Рванул я рубаху на груди, словно сердце на волю выпустил, сокровище свое, что меня всю долгую дорогу к Любаве согревало, на свет белый выпростал и ей подал:

– Вот, – шепчу, – это колта твоя. Ты ее давеча у Соломона забыла. Так я вернуть тебе ее хочу, – а сам ей кольцо витое протягиваю.

Смотрю, у нее краешек губы дрогнул. Вроде как улыбнулась она. Или только почудилось мне?

– А это матушка тебе просила с поклоном передать, – и веточку на ладонь рядом с колтой положил.

Взглянула она на Берисавин привет, и лопнула тетива со звоном. Глаза вдруг широко открылись у нее, на меня Любава посмотрела. И отшатнулся я невольно: во взгляде у нее не страх даже, а ужас смертельный разглядел. Схватила она веточку, ко лбу прижала да как закричит:

– Матушка! Да зачем же ты меня в этом мире злом одну оставила?! – И упала на колени к моим ногам.

Слезы у нее из глаз брызнули. По щекам потоком неудержимым полились.

– Матушка, – сквозь рыдания причитать стала. – Матушка моя родненькая. Ушла ты, а я как же без тебя теперь буду?

Плачет она, а я никак в толк не возьму, отчего же она так убивается? Что же такого в веточке той? А Любава мне:

– Это же она мне силу свою перед смертью передала… ой, матушка… – И плечи у нее пуще прежнего затряслись.

Только тут я понял, что мне ведьма с собой в дорогу вручила. И меня в тот миг словно мешком пыльным по голове кто-то огрел. Самому впору в рыданиях захлебнуться. Жалко ведьму старую стало. Видно, предчувствовала она кончину свою, и удар копья булгарского для нее не бесследно прошел. Выходит, я Любаве страшную весточку с веткой этой проклятой из дома привез, вместо радости горем ее из полона встретил. Что же натворил-то я? Что же натворил?

Я рядом с ней на пол бухнулся, обнял ее, к груди крепко-накрепко прижал, глажу по волосам, в глаза, в щеки от слез соленые целую.

– Прости меня, любая моя. Прости. Не одна ты. Я с тобой. Никому не отдам тебя больше. Слышишь? Не отдам!

А вокруг поплыло все, и глаза у меня от чего-то защипало. И почудилось мне, что нас с Любавой туман белесый обволакивать стал. Морок непроглядный окутал и горницу Авраамову от нас скрыл, и стоим мы посреди этого тумана на коленях друг перед другом и друг к другу прижимаемся крепко-накрепко. А из марева голос Берисавин раздался:

– Вы чего это, глупые, убиваетесь? Ну-ка хватит без толку слезы лить! Мне в Сварге Пресветлой они мешают. Вы же вместе теперь, вот и радуйтесь… – И из тумана рука появилась и пальцем строго нам пригрозила.

На следующий день Авраам рассказал, что нашел нас в обнимку спящими. Поднять нас с пола хотел да в опочивальню отвести, но ни разбудить, ни оторвать нас друг от друга слуги не смогли. Тогда он велел нас оставить. Только одеялом пуховым Асир нас накрыл, чтобы на сквозняках не простудились. Так мы всю ночь и проспали.

А потом нас в обратный путь ребе снарядил. Мы решили, что рекой возвращаться резону не будет. Уж больно крюк великим выходил. Напрямки, через Поле Дикое, быстрее получалось. А так домой хотелось, что каждый потерянный день мог вечностью показаться. Вот Авраам нам коней и дал, а еще припасов, одежи теплой, чтоб по ночам не мерзнуть в степи. Любаву мы в мужицкое нарядили, она ростом невелика, за отрока сойдет. И ей спокойней так, и мне. Коли кто по дороге встретится, так к отроку интерес небольшой, а на бабу позариться могут. А она все штаны натягивать не хотела. Противилась чуть не до крику[21]21
  Надевать мужское платье среди славянок было недоброй приметой. Считалось, что тем самым перекрываются пути для нормального деторождения


[Закрыть].

Только Авраам на нее прицыкнул, она язычок и прикусила. Я ей волосы в пук собрал да под шапку запрятал. Волосами жену Леля не обидела, вот и топорщилась шапчонка пуком. Так и тут ребе не растерялся, натянул шапку ей на самые уши да сверху придавил.

– Так оно лучше будет, – сказал.

А потом нам грамоту подорожную выдал с печатью самого кагана Иосифа, чтоб нам в хазарских землях препоны не чинили. Откуда у него такая грамота взялась, мне неведомо было, однако за подорожную ему поклон низкий отвесил.

– Ты, – поучал он меня, – по бабам каменным коней правь. Они тебя к границе приведут. Вот здесь, – расстелил он на столе козью шкуру, на которой Великая Хазария была нарисована, – река большая протекает, – ткнул он пальцем в змейку синюю. – Византийцы ее Танаисом зовут, а у нас и у вас она Доном прозывается. Вот сюда и направляйтесь. Как увидите Дивов Белых, так считай, что дошли. Тут у нас крепость сильная от печенегов поставлена[22]22
  У слияния Тихой Сосны и Дона, в Дивногорье (Воронежской области) находятся остатки хазарской крепости (Маяцкое городище), датируемые X веком


[Закрыть]. Тудуну[23]23
  Тудун – титул хазарского наместника (аналог посадника у славян)


[Закрыть] грамоту покажешь, он вам и коней поменяет, и запасы пополнит.

Попрощались мы с Авраамом, с Асиром обнялись. Старик поначалу с нами уйти порывался. Мечтал он в краю родном умереть. И ребе его от этого отговаривать не стал. Только сам Асир от затеи этой отказался, когда понял, что на коня взобраться не может. Вздохнул он горестно, глаза рукавом утер, а потом сказал:

– Пусть Сварог вам гладкую дорогу выстелют, а мне, видать, так на чужбине помереть и придется.

И уже когда мы в лодке с перевозчиком от острова отчалил и да к берегу дальнему направились, он вдогон крикнул радостно:

– Вспомнил! Всеславом! Всеславом меня матушка нарекла! Из дреговичей я родом! От Всеслава земле родной поклон передайте!

Вот так мы с Любавой в обратный путь отправились. Но не слишком простой для меня дорога к дому оказалась. Не все так просто было у нас с женой моей. Замкнулась она в себе, и от меня, и от мира затворилась. Словно чужая была, тихая и безмолвная. Порой казалось, что не живет она, а спит. Что скажешь ей, то она и делает, а в глазах при этом ни горя, ни отрады, лишь пустота одна. Понимал я, что нелегко ей. Что душа ее надломилась. Потому и не лез к ней, в покое оставил. Бывало с ней такое. В детстве, когда над ней варяг угрюмый надругаться захотел, так же она тогда от света отгородилась, и нелегко было ее обратно к жизни вернуть. Берисава в тот раз из нее страхи выгнала. А теперь не было ведьмы, и что делать с душевным недугом Любавиным, я не знал. Только вера во мне жила. Вера в то, что наладится у нас все и лихоманка постылая от любимой моей отступится. А без веры в счастье и жить незачем.

Так и ехали мы по степи в молчании, от одной каменной бабы к другой перебирались. А вокруг трава подымается, цветы разные, ковыли лохматые. Только на красоту весеннюю мы внимания почти не обращали. Не до красот нам было. Каждый в свои думы погружался, и думы эти у меня были заботные. Все пытался загадку решить, как мне любимую свою от недуга вылечить.

Несколько раз нас разъезды хазарские задерживали, но грамота Авраамова на них безотказно действовала. Отпускали нас воины да еще и снедью делились. Помощь свою предлагали.

Переправились мы через Дон-реку, подивились красоте величавой. Горам высоким, что над берегом возвысились. А выше тех гор Дивы сказочные – белыми, как облака, пальцами из земли торчат. У подножия гор пещеры глубокие, будто глазницы пустые на белом черепе.

Меня даже оторопь взяла, словно я перед самим Кощеем встал. Рука сама к мечу потянулась. А жена не испугалась, вцепилась мне в рукав и в одну из пещер потянула.

Под землей сумрачно и прохладно оказалось. Только здесь я успокоился. Должен вход в пекло горячим быть, а здесь холодок под одежу забирается. И стены у пещеры мелятся, а, как известно, навъе семя меловых знаков остерегается.

Любава между тем Дивам меловым требу совершила, а потом попросила меня в одиночестве ее оставить. Я возражать не решился, вышел на свет, на крутъ вскарабкался, а там поселение немалое. С одной стороны от него овраг, а с другой – ров вырыт. У оврага печи чудные дымят. Трудится народ – гончарным делом занят. Много мастерских горшечных по склонам ютится. Глину здесь же добывают, здесь же в горшки и корчаги выделывают, а потом в печах тех огнем обжигают. Суетится народ, торопится, на меня внимания никто не обращает, видно, некогда им от дела отрываться.

И посреди этого муравейника крепость стоит. Стены у нее белые и все узорами причудливыми изрезаны. Я от удивления даже рот раскрыл.

Тут меня кто-то под локоть толкнул. Обернулся я, а это Любава. И как она вдруг рядом со мной оказалась, непонятно. У меня одежа вся в мелу, а на ней даже пятнышка нет. Словно она по горам меловым не лазила, а прямо из пещеры в единый миг рядом со мной очутилась.

– Как это ты так скоро? – удивился я.

– Это просто место такое сильное, – отвечает она. – Только не всем оно подвластно, – и впервые за весь наш долгий путь улыбнулась. – Пойдем, – говорит, – нам в крепости нужно тудуна повидать, – и к воротам быстро пошла[24]24
  До сих пор Дивногорье является аномальной зоной. Реликтовые растения, насекомые, больше свойственные Средиземноморью, чем Среднерусской возвышенности, странные «линзообразные» меловые пещеры, остатки древних поселений – не случайно этот район является природно-культурным заповедником


[Закрыть].

В крепости белокаменной[25]25
  На самом деле стены Маяцкой крепости были не каменными, а сложенными насухо в два панциря из меловых блоков. Пространство между панцирями было заполнено меловым раствором, смешанным с глиной; и всю стену укреплял деревянный каркас. Толщина же стены достигала 6,5 метра


[Закрыть] нас хорошо встретили. Прав был Авраам: тудун, как грамоту увидел, так велел, чтобы накормили нас, напоили и коней, дорогой зануженных, на свежих поменяли.

Переночевали мы последний раз в хазарской земле, а по утру раннему выступили в Дикое поле – в печенежский удел. И тогда у меня лишь одна мысль мелькнула:

«Не приведи, Даждьбоже, нам с печенегами встретиться».

Оказалось, что не напрасно я переживал. То ли предчувствие меня предупреждало, то ли сам я на нас с Любавой беду накликал…

Глава третья
ЗМЕЙ

13 июня 954 г.

Глупая мошка так и норовит забраться в ноздрю. Небось, думает, что там для нее покойней от ветерка хорониться будет. Я чихнул, спросонья не разобрав, себя по лицу хлопнул, оттого и проснулся. Потер сопатку отбитую и подумал:

«К чему это чешется? То ли бражничать скоро буду, то ли кулаком кто-нибудь зуд уймет. Лучше уж бражничать».

Огляделся – степь бескрайняя вокруг, космы ковыль-травы на ветру развиваются. Небо тяжелое над Диким полем нависло, облака, словно снеговые горы, по синеве ползут.

– Как бы дождь не пошел, – вздохнул я и вдруг вздрогнул. – А Любава-то где?!

Второй месяц мы в пути, а все у нас никак сладиться не может. Словно и не родные мы, а так – попутчики случайные. Я и так к ней, и эдак, а она помалкивает, глаза отводит, то коня своего вперед пустит, то приотстанет. Словно нет у нее желания со мной вместе дорогу делить. Извелся я совсем и никак понять не могу: то ли на жену в полоне помутнение нашло, то ли весть о кончине матери ее из себя вывела? Мучаемся оба, и что делать с этим, не знаем.

Я уже подумывать начал, что зря весь поход свой затеял. Да, была у нас любовь, но, быть может, кончилась. Может, и не ждала она меня вовсе? Может, прижилась на чужбине, а я за ней нагрянул совсем некстати?

Сколько раз я поговорить с ней хотел, а все не получалось. Не хотела она со мной разговаривать, отмалчивалась. А я что поделать мог? Насильно же мил не будешь.

Однажды не выдержал. Мы как раз на ерик[26]26
  Ерик – маленькое озерцо, рытвина в земле, где с весны застаивается вода (словарь Даля)


[Закрыть] степной набрели.

Озерко маленькое, посреди простора бескрайнего. И как оно здесь оказалось? Может, Водяной одну из русалок за провинность неведомую от глаз своих подальше прогнал, а может, сама сбежала от нелюбого, как разобрать?

На бережку этого чуда нежданного я привал устроить решил. Костерок развел, воды в котел набрал. В ерике рыба непуганая, так я из рубахи вентерь сообразил. Рукава завязал, ворот в кулак зажал – чем не снасть? Наловил карасиков, на ушицу хватит.

Любава у костерка покружилась, проса в навар бросила. Похлебка рыбная как нельзя кстати пришлась. Поели, водицы из озерка напились…

Не стерпел я тогда. Улучил мгновение, обнял ее, целовать начал. Меня же тоже понять можно. Я же не из железа кованный, а человек живой. А живому и тепла, и ласки хочется, вот и не выдержал. Обрадовался сильно, когда она на мой поцелуй ответила. На миг показалось, что все у нас на лад пошло. Но она вдруг отстранилась от меня, взглянула удивленно и вырываться стала.

– Нет, – прошептала. – Не надо. Не сейчас.

Не стал я ее удерживать. А она из объятий моих выбралась, взглянула на меня укоризненно, отвернулась и заплакала тихонько. Ладошками лицо закрыла.

– Ты прости меня, Любавушка, – повинился я. – Не хотел я тебя обидеть.

– Не винись, – она мне в ответ, а у самой плечики от плача трясутся. – Это я сейчас такая непутевая.

Так мне ее пожалеть захотелось, утешить, приласкать… но постеснялся я. Подумал:

«А вдруг еще хуже сделаю?»

Оставил ее в покое, на озерцо ушел. Присел на бережку, водицей умылся, как будто полегче стало.

– Эх, Любава. Как же мы теперь-то будем? – сказал.

Потом и вправду все успокоилось. Она меня обратно позвала. Я пока похлебку доедал да коней стреноживал, она все травы какие-то собирала. Котел помыла, взвар сготовила. Вкусным питье получилось. На душе от него почему-то легко стало. Смотрел я на Любаву, на небо синее, на степь бескрайнюю, и казалось мне, что все не так уж и плохо. Что наступит день, когда все вспять вернется и будем мы с женою счастливы. Или просто верить мне в это сильно хотелось?

Сморило меня от взвара. Лег я на спину, глаза прикрыл и как будто задремал. Слышал только, как кузнечики стрекочут, перепелка посвистывает и жаворонок высоко в небушко поднялся и в выси песней своей Хорса-Солнышко радует, кони недалече травой хрустят, копытами перебирают, пофыркивают довольно… совсем меня сон одолел, не заметил, как заснул.

И сны мне снились яркие, добрые и красивые…

Но противная мошка вырвала меня из грез. Это сколько же я проспал? Солнышко уже высоко поднялось, к полудню приближается. Наволочь темная наползает. Еще немного, и совсем небо затянет. Кони наши крупы навстречу облакам выставили, жаворонка вчерашнего не слыхать – точно быть дождю.

– Любава, – позвал я жену. – Ты где, Любавушка? – Тишина в ответ.

Искать надобно. Не ровен час, забредет куда-нибудь, так беды потом не оберешься. Тут слышу – в ерике вода плеснула. На рыбу не похоже. Откуда в озерке маленьком такой рыбине взяться? Посмотреть надобно, как бы чего дурного не вышло.

Приподнялся я с земли, огляделся. Так и есть, на озере она. Опростоволосилась, донага разделась, в воду вошла и к середке побрела тихонько.

– Любава, – хотел ее окликнуть, но осекся.

Что-то не так было. Я сразу и не понял, почему мне звать жену расхотелось, только ощутил вдруг, что мне сейчас помолчать лучше. Затаился, смотрю, что дальше будет. Лежу, любуюсь телом жены моей. В сердце томление сдерживаю, а Любава все дальше в озерко заходит. Ерик неглубокий, вода едва груди ей прикрывает, волосы длинные намокли, цветком по глади озерной расплылись – красиво. И отчего-то тревожно.

А Любава на спину легла, руки-ноги раскинула и в небушко запела протяжно. Подивился я – как ее вода держит? А она словно не на зыбкой глади, а на перине пуховой лежит. Голос у нее чистый, к самым облакам поднимается. Заслушался я, улыбаюсь, словно дурачок какой. Совсем разомлел. Не заметил даже, что наволочь уже небосвод затянула, лишь над озерком синий просвет остался.

И тут громыхнуло раскатисто. А потом еще. И запахло в воздухе свежестью вперемежку с травами степными. Испугался я. Любава-то в воде. Как бы ее громом не пришибло. А она и не замечает вовсе, что у нее над головой деется, знай себе песню вытягивает. Я только на ноги вскочить успел, чтоб ее на берег позвать, как тут же молонья небо ожгла. Громыхнуло так, что я от страха зажмурился. Слышу, как Любава закричала страшно, и от этого крика мороз у меня по коже пробежал.

Открыл я глаза, смотрю, по воде пятно кровавое расплывается, а в середке жена моя, и как будто не шевелится.

– Любава! – крикнул я и к ерику бросился. – Любавушка! – С берега в озерцо ухнулся, изо всех сил руками по воде замолотил.

Плыву, а у самого от жути в глазах темнеет, и кажется, что так далеко до нее, что сил не хватит, что сейчас она ко дну пойдет…

Добрался, наконец. Встал на ноги, на руки Любаву подхватил. Мелко же, мне едва-едва озерко до груди достает.

– Сейчас, – шепчу жене. – Сейчас я тебя к берегу… – а сам в дно ногами упираюсь, тащу ее к суше, а она безвольно на руках моих обвисла.

– Любая моя, – тяну ее, а она мокрая, боюсь, из рук выскользнет.

Выволок ее на бережок, к губам ее ухом прижался – вроде дышит.

– Любава!

Она глаза открыла, взглянула на меня и улыбнулась устало:

– Что, любый мой, испужался?

– Ты как, Любавушка?

– Хорошо, Добрынюшка, – отвечает, а сама на бок повернулась, руки к животу прижала и колени к груди подтянула, а по ногам у нее кровь ручейком бежит. – Ты накройся чем-нибудь, а то дождик вот-вот пойдет.

– О чем ты? – Я и не понял сразу, что она обо мне беспокоится.

– Все хорошо, – она мне, – не переживай. Уже все хорошо.

– Как это хорошо? – совсем я растерялся. – Кровь у тебя… что же делать-то?

– Так и должно быть, – простонала она. – В котле отвар, ты мне напиться подай.

– Где?

– Там, возле одежи моей, стоять должен.

– Потерпи, – говорю, – а я сейчас.

Метнулся я вдоль берега, на одежку ее нехитрую наткнулся, смотрю, и котел здесь, а в нем варево мутное. Я его подхватил, одежу сграбастал и обратно поспешил. Но по дороге все же отвар понюхал и на язык попробовал. Мало ли что она там себе наготовила? А вдруг чего злое уварила? Глотнул я зелья и даже остановился, когда понял, что в том котелке наварено. И так мне тошно стало. Так паскудно вдруг, что хоть волком вой.

Вздохнул я и дальше заторопился.

– Ничего не поделать, – сказал себе только. – Видать, мне Доля такую нитку в судьбу вплела. Потом горевать будем, а сейчас нужно жену спасать.

– Принес? – она уже едва говорить могла.

– Принес, – упал я перед ней на колени, голову рукою придержал да котелок ей к губам поднес.

Сделала она глоток, поморщилась, а потом жадно пить начала. А я одной рукой ее, а другой котелок придерживаю, а у самого на душе кошки скребут.

– Что же ты натворила, – не сдержался я, сказал укоризненно.

Поперхнулась она варевом, на меня быстро взглянула, а потом опять за питье принялась.

– Догадался? – спросила она тихо, когда в котелке уже ничего не осталось.

– Да, наверное, не маленький, – сказал я и отбросил котел подальше, словно гадость мерзкую.

– Что содеяно, то уже не воротишь, – тяжело вздохнула она, а потом зло взглянула мне прямо в глаза. – Коли ты все понял, так я тебя неволить не буду. За то, что из полона вызволил, благодар от меня, а теперь поступай, как хочешь, – отвернулась, а саму трясет мелкой дрожью.

– Глупая ты, – я ей в ответ, а сам наготу ее одежкой прикрываю, чтоб не замерзла.

А над нами небо распогаживать стало. Та прореха, что над озерком синела, все больше и больше делалась. Словно раздвигал Даждьбоже воинство Перуново своей могутной рукой, чтобы тучи с облаками нам Солнышко трисветлое не загораживали. Не будет дождя. Погромыхала гроза в вышине, попугала нас и дальше понеслась.

– Где же ты столько крапивы набрала? – спросил я, когда Любава немного успокоилась.

– Тут недалеко, – прошептала она. – К озерку овражек спускается, так там и крапивы, и мать-и-мачехи, и хвоща вдосталь[27]27
  Крапива, мать-и-мачеха, хвощ полевой – отвары этих трав использовались для приостановки маточных кровотечений при выкидышах и преждевременных родах


[Закрыть]. Видимо, по весне там ручеек просыпается, земля влажная, вот и выживают травы в сухости степной. И потом, – она приподнялась и начала натягивать на себя исподнюю рубаху, – ты же знаешь, коли Марена чего с человеком сотворить задумает, так она ему все, что нужно, под руку подсунет.

– Как же ты решилась-то на такое? – Я помог ей натянуть рубаху, точно она дитятя маленькая. – Ведь это же…

– Все одно, – сказала она упрямо, – я бы ублюдка во чреве своем вынашивать не стала.

– Погоди, – говорю. – Волосы-то мокрые, не ровен час, застудишься. Эк трясет-то тебя.

– Крови я много потеряла, вот и знобит. Это пройдет скоро. Ты-то сам как? – взглянула она на меня.

– Я-то ничего, – поправил я ей мокрые пряди волос.

– Теперь понимаешь, что я испытала, когда ты мне про варяжку сознался? Тоже несладко тогда было.

– Прости меня, Любавушка…

– Будет тебе, – она осторожно коснулась моей руки. – Все быльем поросло. Теперь, вот, сама прощения у тебя прошу.

– Даждьбоже простит, – ответил я. – У меня же зла на тебя нет.

– А обиды?

Помолчал я, бурю в душе утихомирил. На жену глаза поднял, а она сидит, насторожилась вся. Понял я, что готова она от меня любое решение принять.

– Глупость это все, – наконец сказал. – И обида моя не вечная. Сознаю, что твоей вины в том, что случилось, нет никакой. Больно, конечно, но боль эта меньше, чем любовь моя. Назад нам смотреть некогда, надо к дому из степей выбираться. – Помолчал немного, а потом добавил: – А с обидчиком твоим, Богами клянусь, мы еще посчитаемся.

И тут солнышко из плена своего вырвалось, нас лучами своими пригрело, и легче на сердце стало. Принял я то, что произошло, как неизбежное. Так смерть принимают. Без горя великого, но и без радости.

Пока Любава не поправилась, с места нам трогаться нельзя было. Шесть дней мы у озерка степного простояли. О многом было переговорено, многое мы друг другу в те дни простить смогли. Что-то из прежней нашей жизни вернуть сумели, а что-то навсегда там, в юности нашей, оставить пришлось. С трудом Любава на поправку игла. Нелегко такие вещи проходят. Нелегко раны телесные затягиваются. А душевные раны еще дольше болят.

Я помогал ей, конечно, чем мог, но только если бы не желание ее могучее да не силы, что мать ей с веточкой заветной передала, не выжила бы она после содеянного. Но, видимо, Даждъбог к ней милость проявил, Велес умения дал, а Лада за душу загубленную простила. На поправку она пошла. Немощь жестокая ее измучила, но отпустила. Так что на седьмой день мы смогли дальше отправиться.

28 июня 954 г.

Лето к середке выкатывало, когда мы на дорогу прямоезжую набрели. Неприметна она, на первый взгляд, среди разнотравья степного, однако с коня хорошо было видно, как полоска, едва заметная, за окоем убегает.

– Ну, теперь, – сказал я жене, – мы точно не заплутаемся.

– Как бы она нас в беду не завела, – ответила Любава.

– Будет тебе беду-то накликать, – дернул я поводья. – Дорога нас к людям приведет, а то надоело по полю блукать.

Но, видно, и вправду Берисава ей свой ведовской дар передала, как будто в воду наговоренную жена моя посмотрела. Еще и полдень не минул, когда на нас напали.

Я даже понять не успел, откуда они на наши головы явились. Только что вокруг все спокойно было, а спустя мгновение на меня трое да на Любаву еще двое набросились. Словно из-под земли они выросли и нам наперерез метнулись. Если бы раньше я их заметил, то в руки бы им не дался, и жену не отдал бы, а так я даже меч из ножен достать не успел.

Один сразу коню моему под ноги кинулся, за узду его перехватил. Двое других за меня принялись.

– Гони, Любава! – жене я крикнул, но понял сразу же, что не удастся ей из вражьего окружения выскочить.

На шее ее жеребчика уже супостат висел, а второй ее на землю стаскивать начал. И мне несладко пришлось. Уже за стремя вражина схватил да на себя потянул. Я его сапогом в морду оскаленную сунул, заметил, как другой меня за стремя уцепил. Не стал я дожидаться, когда они меня, словно куль, с коня приземлят, сам скатился. Едва ногами земли коснулся, сразу на налетчика наскочил. Сшиб его, кулаком в грудь ударил, твердо на земле встал, меч выпростал. Оглянулся, а Любаву уже прочь волокут.

Бросился ей на выручку. Плечом разбойника в спину толкнул. Он жену выпустил, через нее перевалился и упал, но взвился быстро и саблю[28]28
  Сабля – оружие конных воинов-степняков. Клинки печенежских сабель отличались от современных. В раскопках также встречаются печенежские сабли необычной формы – до середины лезвия прямые, а потом сгибаются под углом.


[Закрыть] угловатую из-за пояса вытянул. Зазвенели клинки.

– Беги! – Любаве реву, а сам наскоки отбиваю.

А вражины ее в покое оставили, они же ее в мужском платье за мальца несмышленого приняли, на меня всем скопом налетели. Верещат чего-то, меж собой перекрикиваются. По косам длинным да по говору чудному я сразу понял, что это печенеги нам путь перегородили. Только мне в тот миг что печенеги, что дивы навьи – все одно было. Злость на себя и на судьбу свою нелегкую, что все это время в себе держал, наружу выперла. Вот и повод нашелся на неприятеле ожесточение свое сорвать.

Схлестнулись мы яростно, звоном оружия покой степной нарушили. Ветерок любопытный налетел сперва, да, видать, струхнул, как только понял, что тут бой затеялся, ввысь с перепугу рванул. А мы, знай, друг дружку потчуем.

Печенеги скопом на меня ринулись, того не ведая, что это только на руку мне. Сгрудились они, один другому помехой стал, оттого мне от них нетрудно отбиваться было. Мечом нападки вражьи отмахиваю, а сам на Любаву кошусь.

– Тикай отсюда! – умоляю ее, а она словно мольбы моей и не слышит.

На корточки присела, рукой какую-то травинку сорвала, в кулачках зажала и нашептывает на нее что-то истово.

Некогда мне за ней следить, надо от налетчиков обороняться. Я ногой ближайшему в живот врезал, другому рукоятью меча промеж глаз залепил, третий в меня сабелькой ткнул, да не на того нарвался. Отбил я выпад, сам рубанул наотмашь, за плечо клинком врага задел. От удара рукав на его зипунишке овчинном лопнул, кровь из раны брызнула, отвалился супротивник в сторону, остальным простору больше дал.

Печенеги, разозленные кровью товарища своего, еще яростней на меня насели. Саблями кривыми размахивают, на меня наскакивают, от коней подальше оттесняют, только успеваю их удары обкатывать да от острых сабельных жал уворачиваться.

Тут самый бойкий вперед вырвался, меч мой отбил, в ответ хлестко ударил, я едва успел клинок поставить, лишь железо по железу шваркнуло. А печенег уже норовит меня под колено подрубить. Едва-едва я успел ногу отдернуть, только штанину мне самым кончиком сабли распорол. Словно кочет на насесте, я на одной ноге запрыгал, и сразу новое лихо со мной приключилось: заскользила подошва по траве, едва не упал, руками замахал, равновесие сохраняя. Просвистел мой меч по широкой дуге, печенегу бороду пополам рассек[29]29
  …бороду пополам рассек… – арабский историк Абу-Дулеф (X в.), описывая внешний облик печенегов, говорит о том, что они носили длинные бороды и усы. Прозоров не исключает, что, как и большинство кочевых народов того времени, печенеги на голове отращивали длинные волосы и заплетали их в косы. А Петрухин пишет: «Косы – этнический признак средневековых тюрок. Особая же прическа – распущенные волосы – призвана подчеркнуть исключительность статуса правителя»


[Закрыть], только зубы у вражины клацнули. Я на подбородке царапину ему оставил, он и угомонился, рану рукой зажал и подале от меня отскочил.

– Что?! – кричу. – Не нравится?! – А сам снова твердо на ноги стал: – Подходи, кто смелый!

Кто-то в меня нож кинул – чуть бы замешкался, так он бы мне как раз в глаз воткнулся, но пронесло. Пригнулся я, лишь шапка с головы слетела.

А тем временем печенеги меня с боков обжимать начали. Поняли, видать, что нахрапом со мной не справиться, так они умением меня одолеть решили. Я уже ближнего на меч взять собрался, да Любава помешала. И как она вдруг рядом очутилась, я даже понять не успел. Из-под руки моей вывернулась и печенегу травинкой своей по шее хлестнула.

– Уйди, не мешайся! – прикрикнул я на жену, за рукав схватил и за спину отшвырнул.

Коли от врагов отобьемся, устрою ей выговор, чтоб в мужицкие дела не совалась. Благо бы ножом его полоснула, а то с травинкой прет. Еще бы ромашку какую-нибудь ему под нос сунула, авось, от духа цветочного вражина добрее станет.

Однако смотрю – печенег саблю бросил, волчком на месте завертелся, а сам за шею держится, голова набекрень, словно судорогой его скрючило. Выходит, зря я на жену обижался. В травинке заговоренной сила сокрыта была. Вон как вражину перекорежило. Значит, не ругать, а извиняться перед ведьмой моей придется. Ничего, небось, язык не отсохнет. Одним врагом меньше, так это ж мне на руку.

Я уже обрадовался, решил, что наша берет, но не тут-то было. Не заметил я, как печенег на коня моего вскочил, подлетел ко мне да аркан накинул. Больно конский волос горло ожег. Успел я, прежде чем петля затянулась, ее рукой рвануть, иначе бы несдобровать. Захлестнул бы печенег меня удавкой, задушил бы, и всего делов.

Соскользнула петля мне на плечи, руки к тулову притянула, повязанным, точно спеленатым, я вмиг оказался. Рванул конник, с ног меня сшиб, проволок по земле, пока меч у меня из рук не выпал, и остановился.

Я головой тряхнул. Хоть и связанный, но живой. Вот только надолго ли?

Мысль о жене меня сразу в чувство привела. Приподнялся на локте, вижу – руки ей вяжут. Зарычал я от злости, петлю рванул. Конский волос крепкий, особливо если в вервье сплетен, чем сильнее его порвать стараешься, тем он глубже впивается. Крепкий аркан у печенега, сколько ни тужься, все одно не порвешь, они на таких арканах коней степных сдерживают, а человеку и подавно из петли не вырваться.