Текст книги "Боярин"

Автор книги: Олег Гончаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

Второй в него копьем сунул, но не попал. Увернулся ангел от острого жала, древко над головой пропустил, мечом в противника ткнул, но только тот проворнее клинка оказался. Отпрыгнул назад, в луже кровавой поскользнулся, чтобы не упасть, на древко копейное оперся, ноги от земли оторвал и спасителю в грудь ичигами мягкими вдарил. Принял ангел удар, но выдержал. Крякнул и на обидчика бросился. Вновь блеснул меч в темноте, звякнул, по дереву полированному соскользнул, вгрызся отточенным лезвием в предплечье алану, у того от боли в глазах светло стало, словно вокруг не ночь темная, а ясный день. Увидел алан в единый миг и становище разоренное, и товарищей убитых, и тела недругов изувеченных, и речку быструю, что шумела равнодушно неподалеку, и любимые горы, да только проститься он со всем этим миром не успел. Полоснуло в груди новой болью, полыхнул огонь в сердце и погас. Навечно.

А железо холодное горячим от крови неправедной стало, ангел меч из груди недруга выдернул и дальше крушить врагов принялся. Подскочил к нему третий алан, кинжалом длинным по руке полоснул. Алой ангельская кровь оказалась, потекла потоком по рукаву. Поморщился воитель, рыкнул зверем от злости и сам в атаку пошел. Только под его клинком вражья шея хрустнула, голова, отрубленная, о землю ударилась глухо.

Оторвался кухарь от кагана, в покое его оставил, отвалился в сторону, на ноги вскочил. Вывернулся Иосиф, на спину перевернулся, тогда и сумел рассмотреть, кто ему на выручку пришел. Удивиться смог, как ловко ангел Господень с обидчиками его расправляется.

А тот мечом размахивает, крушит их. Ловко у него получается, словно не дерется меченосец, а играется. Вертится спаситель волчком, и меч вокруг него, будто кара Божья. Каждый шаг у бойца – как танец, каждый удар – как песня.

«Так их! Так!» – хочется кагану крикнуть, только не получается у него, силы все на борьбу за честь свою истратил.

А меж тем спаситель с аланами разделался, на кухаря набросился. Истязатель каганов даже сопротивляться не стал. Взглянул на ангела удивленно и рот раскрыл, словно сказать что-то хотел, но не успел. Подавился словами своими. Ангел вначале кулаком ему по зубам съездил, а потом всадил клинок свой кухарю в пузо по самую рукоять. Всхлипнул толстяк и осел. Уперся в его тело каганов спаситель ногой, выдернул клинок окровавленный, взглянул на Иосифа и смутился.

Стыдно стало кагану Хазарскому за наготу, только прикрыть чресла свои не может – руки связаны.

Но спаситель учтиво взгляд отвел, глаза лезвием меча прикрыл[9]9
  Смотреть на обнаженного человека считалось большим грехом (см. Библейскую историю о Хаме)


[Закрыть].

– Прости, – сказал смиренно.

– Кто ты? – прохрипел старик и от боли поморщился.

– Якоб бен Изафет, – ангел себя именем человечьим назвал.

– Откуда ты здесь, Якоб? – распухшими губами прошептал старик.

– Случайно, – ответил спаситель. – Прослышал, что знатный вельможа в наших местах поохотиться решил, хотел узнать, не нужен ли ему проводник? Выходит, – оглянулся он на разоренное становище, – вовремя подоспел.

– Да… – усмехнулся Иосиф, – поохотился…

– Уходить надо, – зажал воин ладонью рану на руке и оглянулся опасливо. – Как бы еще кто-нибудь на огонек не вышел.

– Помоги мне, Якоб, – и непрошеная слеза скатилась по разбитому лицу кагана Хазарского.

Не забыл Иосиф, кто его от позора спас. Так Якоб бен Изафет, отпрыск древнего, но захудалого рода, стал телохранителем кагана Иосифа. Из глуши своей в Итилъ перебрался, таких высот достиг, что и не мечтал даже. Старик считал, что в ту страшную ночь Якоба прислал к нему на выручку сам Господь, и относился к молодому воину с большим доверием.

Носитель Божественной силы никогда не вспоминал о том, что случилось на берегу горной речушки, а Якоб умел держать язык за зубами. И молчание это высоко ценилось каганом – новый начальник охраны получил просторный дом, слуг и достаточно ценностей, чтобы навсегда забыть о своей голодной и холодной юности. И вот теперь ему было оказано величайшее доверие – каган посвятил его в самую большую тайну Великой Хазарии.

11 июля 953 г.

Якоб торопился домой. Прошедший день оказался бурным, суматошным и волнующим.

С самого утра в Итиле было неспокойно. Весть о том, что Великий каганат обретает нового шада, быстро разнеслась по окрестностям. Вспенивая веслами воды Священной реки[10]10
  Священная река – хазары почитали Волгу священной. Основные доходы каганата были связаны с рекой. Рыба, торговля, а также высокие пошлины на провоз восточных товаров являлись основными источниками процветания государства


[Закрыть], к острову спешили лодки.

Вскоре на пристанях не осталось свободного места, а площадь перед дворцом наполнилась пестро разодетым народом.

Шумел народ, переругивался, каждый старался место получше занять. Чтобы видно было, чтобы слышно, чтобы толкались поменьше. Но какое там! Давка случилась. Троих до смерти затоптали, а четвертого с площади едва живого вынесли. Пришлось Якобу со своими воинами порядок наводить.

Ратники не церемонились: кого щитами распихали, а кому и плетками досталось. Не смотрели, кто там кавардак создает. И знатным, и не очень, и богатым, и бедным – всем досталось. Один толстомясый, в парчу дорогую укутанный, возмущаться стал. Дескать, он из древнего рода и положено ему местечко по такому случаю поближе к ступеням дворца занимать. Слуги ему дорогу сквозь толпу пробивали, а он, точно павлин, гордо вышагивал да орал на окружающих. Только вся гордость кончился, как только Якоб его плеткой промеж лопаток огрел и пинка под зад дал. Только взвизгнул наглец да в сторону сиганул – и про слуг забыл, и про древность рода своего. Оно и правильно. Нечего у телохранителя кагана Хазарского под ногами мешаться, особенно когда он свою службу несет.

За Якобом – в две колонны – воины. Кольчуги на них позолотой сияют, в руках копья длинные, на головах шлемы с конскими хвостами. Ратники умело разорвали толпу надвое и, выстроив коридор от пристани Рассвета до дворца, застыли, словно каменные статуи.

Якоб шлем на голове поправил и довольно хмыкнул. Три года на кагановой службе не прошли даром ни для него, ни для его подчиненных. После гибели Давида новому телохранителю пришлось немало потрудиться, чтобы воины охраны понимали его с полуслова и полувзгляда. Вначале охранники не восприняли его, уж больно любили своего бывшего предводителя, считали Якоба выскочкой и деревенщиной. Часто за его спиной отпускали обидные шуточки и не слишком спешили повиноваться. Но несколько выбитых в кулачном бою зубов и пара сломанных в поединках рук быстро дали им понять, что новый начальник охраны не любит шуток.

– И где ты выучился так драться? – спросил его как-то многое повидавший на своем веку воин, прикладывая к своему сломанному носу мокрую тряпицу.

– Я вырос в горах, – ответил ему Якоб и, гордо оглядев ратников, изготовился к новому поединку. – Следующий!..

Три года он натаскивал воинов, требовал от них беспрекословного повиновения, словно это не люди, а бойцовые псы, и добился своего. Теперь, глядя на то, как слаженно действуют охранники, Якоб решил, что его труды были не напрасны.

Он подтянул перевязь, усыпанную самоцветами, меч из ножен вынул, на плече пристроил, поднялся по ступеням к огромным воротам дворца, встал на одно колено и опустил голову, дожидаясь выхода кагана.

– Долгой жизни кагану Иосифу! – выкрикнули привратники, и крик этот подхватила толпа.

Заревели трубы, заухал большой барабан, завизжали дудки, добавляя еще больше шума. Это значило, что Великий каган Хазарский вышел к своему народу.

Иосиф невольно сощурился от солнца. Этой ночью он не смог выспаться, и теперь от яркого света щипало глаза.

– Ну, что там? – тихо спросил он телохранителя.

– Мальчишка готов, – ответил Якоб и встал за спиной кагана. – Ждут только приказа.

– Кому мальчишка, – усмехнулся Иосиф, – а кому шад и владыка.

Он поднял руки вверх, призывая народ к тишине, и, когда люди на площади успокоились, громко произнес:

– Встречай народ Великой Хазарии нового владетеля своего! – И трижды хлопнул в ладоши.

И люди повалились наземь, уткнули носы в известковые плиты площади, не смея поднять глаза. Только охранники остались стоять среди распростертых тел, но и те зажмурились, чтобы не оскорбить нового шада.

– Ты не знаешь, зачем они сюда пришли? – обернулся каган к телохранителю. – Ведь все равно ничего не увидят.

– Зато внукам и правнукам потом рассказывать будут, как принимали нового шада, – пожал плечами Якоб.

Между тем от пристани Рассвета через площадь медленно брел убеленный сединами старик, который вел за руку ярко разодетого и до смерти перепуганного мальчишку лет семи. Тот озирался по сторонам, настороженно поглядывал на замерших воинов, на лежащих на земле людей, на большие дома, окружающие площадь, и все крепче сжимал пальцы своего провожатого. Он шел осторожно, словно по тонкому льду, готовый при первой же опасности броситься наутек. А старик что-то монотонно бубнил ему, стараясь успокоить, и настойчиво подталкивал вперед. Навстречу Судьбе.

Наконец они дошли до лестницы и остановились. И стихло все вокруг. Якобу на миг показалось, что люди, распростертые ниц, даже дышать перестали.

– А вот и он! – торжественно и громко провозгласил старик. – Шад Великой Хазарии! Встречай, каган! – Старик низко поклонился Иосифу и шепнул мальчишке:

– Иди и не бойся.

Мальчишка поднялся по ступеням, подошел к кагану и застыл, затаив дыхание. Некоторое время они разглядывали друг друга: каган Великой Хазарии и мальчик, которому выпала доля стать соправителем Иосифа и умереть. Наконец каган улыбнулся и сказал:

– Пойдем, – и повел мальчишку во дворец.

И как только дверь за каганом и шадом закрылась, народ с земли встал и закричал приветственно.

Потом был пир, и много сластей, и красивая музыка, и девушки танцевали вокруг обритого наголо, совершенно растерянного от навалившихся на него чудес мальчишки. Он все еще испуганным зверьком смотрел на все, что творится вокруг, с жадностью уплетал угощение и запивал вином. Пока новый шад добирался из северных земель, его кормили только дважды: первый раз, когда забрали из семьи, а второй – когда он упал в голодном обмороке за борт и едва не утонул. Теперь же от изобилия пищи мальчишке чуть не стало дурно. В жизни он не видел столько еды, – рожденный в бедной пастушьей семье, он и не знал, что на свете так много вкусного. И уж точно мальчишка не знал, что в яства, которые ему беспрестанно подсовывал пестро разодетый, совсем не страшный каган, подмешано зелье.

Вскоре голова у него закружилась, и он впал в странное состояние. Ему казалось, что все вокруг плывет, переливается радужными всполохами, словно в ярком красивом сне, что его раскачивает на волнах и несет, несет куда-то, в неведомые дали.

Каган только этого и ждал. Он хлопнул в ладоши, и в единый миг пиршественная зала опустела.

– Бери его, – сказал Иосиф телохранителю.

Якоб подхватил на руки мальчишку, удивился его легкому весу и быстро понес вслед за каганом. Он опустил его на ноги только в том самом коридоре, в котором вчера старый шад все пытался понять – сон или явь привели его в это жуткое место?

Затем едва пришедшему в себя мальчишке набросили на шею удавку, и невидимый в темноте палач принялся за свою привычную работу.

– Сколько? – орал на придушенного мальчишку каган. – Скажи, сколько? Назови число! Назови, и тебя отпустят!

– В-в-восемь… – чуть слышно прошептал малыш и потерял сознание.

– Все слышали?! – крикнул Иосиф.

– Мы слышали, Великий каган! – ответили стены.

– Да здравствует шад Хазарии! – Якоб снял петлю.

– Да здравствует шад! – отозвались люди за стенами.

– Пусть восемь лет царствия шада будут счастливыми для страны! – подытожил каган.

– Он жив? – спросил он телохранителя.

– Спит, – улыбнулся Якоб.

– Хорошо, – махнул рукой старик и велел отнести мальчишку в свою опочивальню.

– Теперь можешь быть свободен, – сказал он Якобу, как только шад оказался на кагановой постели. – Ты славно потрудился и должен хорошо отдохнуть.

– А как же…

– Не беспокойся, – Иосиф взглянул в глаза телохранителя, – здесь ни мне, ни ему, – кивнул он на мальчишку, – ничего не угрожает. Ступай, – подсел каган на кровать и ласково кончиками пальцев коснулся щеки спящего шада. – Нам никто не помешает, – прошептал он и повторил настойчиво: – Ступай.

Уже стемнело, когда Якоб вышел из дворца. Он и не заметил, как пролетел этот бурный день. Опустевшую площадь заливал свет полной луны. Воин глубоко вдохнул чистый прохладный воздух и поспешил домой, прочь от дворца, шада, кагана, придворной суеты, крови и грязи.

Всю свою сознательную жизнь Якоб стремился сюда, в Итиль, в столицу Великой Хазарии. И вот теперь, когда он оказался на вершине своих мечтаний, Якоб вдруг почувствовал легкий привкус горечи. Горечи разочарования. Но он отогнал от себя дурные мысли и поспешил домой.

Якоб любил полнолуние. Особенно когда небо, как сегодня, было чистым. Огромный желтый блин висел в вышине, и светло от него было в ночи. Воин шел вдоль берега Священной реки, мечтая о кувшине сладкого вина и теплой постели. Усталость отступала, и казалось, что луна придает ему новые силы.

Он остановился, полюбовался серебристыми отблесками на воде. Лунная дорожка, бегущая по водной глади, манила его. Ему захотелось встать на этот зыбкий путь и уйти. Уйти вслед за луной туда, где нет ни добра, ни зла, где все ясно и легко, где можно просто жить, не думая ни о чем. Вот только есть ли жизнь на той стороне лунного моста?

– Какая великая ночь, – выдохнул Якоб, поднял руки вверх и раскрыл ладони навстречу лунному свету.

– Не боишься, что луна украдет твою душу? – От неожиданности Якоб вздрогнул.

– Кто здесь? – он схватился за рукоять своего короткого меча.

– Неужто ты и вправду испугался? – Из тени вышел человек, закутанный в тяжелый плащ, с длинным посохом в руке.

Лицо его скрывал мешковатый клобук, но Якоб узнал этот голос.

– Доброй ночи, Авраам, – воин встал на колени, снял шлем и склонил голову. – Благослови, ребе.

Авраам положил шершавую ладонь на темя воину.

– Да благословит тебя Господь.

Якоб поднялся и еще раз взглянул на луну:

– Она сегодня такая красивая.

– Да, – отозвался Авраам, – Создатель не напрасно старался. Ночной светильник ему удался. Красиво. Жаль, – вздохнул он, – что мой сын больше не увидит этого света.

– Все в руке Божьей, – ответил Якоб.

– Как новый шад? – спросил Авраам.

– Он божественен, как и положено шаду. – Они неторопливо шли по берегу задремавшей реки и вели неспешную беседу.

– Я привязался к нему, пока мы сюда добирались, – спокойно рассказывал старый ребе, – смышленый мальчишка. Вот и мой Давид в детстве был таким же. Жалко, что не суждено ему пожить подольше.

– Восемь лет – срок не маленький, – возразил Якоб.

– Но и не большой. – Посох старика глухо стукнул о берег. – Меньше, чем сыну моему, Господь шаду отмерил.

Он немного помолчал, а потом спросил:

– Так ты не знаешь, почему погиб мой мальчик?

– Нет, Авраам, – Якоб разозлился на старика, но виду не подал. – Видно, Богу так угодно было. И потом, я же говорил, что на помощь подоспел, когда уже все кончилось.

– Ну да, – кивнул старик, – ты говорил. Запамятовал я. Видно, старею. Ладно. Ступай себе с Господом, Якоб бен Изафет, – и побрел прочь.

Поморщился воин, вслед Аврааму глядя, а когда фигура старика растворилась в ночи, плюнул досадливо.

– И чего ему не спится? – сказал зло. – Чего все вынюхивает?

И если бы кто-нибудь мог увидеть сейчас глаза телохранителя, то наверняка бы догадался, что все эти годы Якоб и Авраам тихо ненавидели друг друга.

Никак не мог простить старый ребе, что Якоб занял место его погибшего сына. Все подозревал в чем-то воина, все пытался сунуть нос в дела телохранителя. Только и Якоб был непрост. В открытую драку с Авраамом не лез, но и в долгу не оставался. Старался подальше убрать старика от кагана. При случае нашептывал Иосифу о том, что состарился ребе, что давно на покой пора Аврааму, а на его место кого помоложе посадить нужно. Посговорчивей.

Вот только каган уговорам этим не сильно поддавался. Знал он Авраама бен Саула еще с тех времен, когда сам юнцом был. Дружили они, доверяли друг другу, вместе росли, вместе охотились, вместе по молодухам бегали, вместе и заговор против отца каганова замысливали. Потому и не слушал каган своего телохранителя, отмахивался от нашептываний его. Больших трудов стоило Якобу хотя бы на время от Авраама избавиться. Уломал он Иосифа отправить старого ребе на поиски нового шада. Уговаривал с умыслом. Надеялся, что в дороге зачахнет старик, не перенесет дальнего пути, а может, кто по лихости к сыну убиенному старика отправит. Но Авраам вернулся. Крепким старик оказался – и сам приехал, и шада привез.

Встряхнул головой непокрытой Якоб, отогнал заботы и мысли дурные, шлем надел и домой поспешил. Устал за эти дни, сильно устал. Только и дома он не сразу покой нашел, прямо с порога ему заботу отыскали. Правда, забота эта приятной оказалась.

Привратник от него принял меч с доспехами и радостно сообщил, что поутру из Булгара управляющий вернулся. Да не с пустыми руками, а с прибылью. Исполнил он приказ Якоба, привез то, что ему хозяин велел, и теперь ждет не дождется, чтобы гостинец показать.

– И где он? – спросил Якоб.

– В зале гостиной дожидается.

– Вели мне воды согреть, поесть подай и вина побольше, – распорядился воин и поспешил с управляющим повидаться.

Зала гостиная была небольшой. Не любил Якоб гостей, да и сам по чужим домам не ходил. Многие хотели к телохранителю каганову поближе быть, подластиться к нему пытались, дорогими подарками одарить, только понимал воин, что нельзя слабину давать, а то сядут на шею богачи итильские, заставят интриги плести, начнут волю ему свою навязывать, и не отбрыкаешься потом. Не по нраву это было Якобу. Дикарем в горах рос, и придворные тонкости ему чужды были. За то и любил его каган, а воин от подарков не отказывался, но и близко к себе никого не подпускал. За три года друзьями так и не обзавелся, потому что знал: дружба, на выгоде и интересе общем замешанная, крепкая на вид, но только в любой момент смертной враждой обернуться может. Да и времени у него свободного мало было, редко его каган от себя отпускал. А в те мгновения, когда у него роздых случался, он старался в одиночестве быть. И жизнь такая его вполне устраивала.

Влетел в залу Якоб, головой закрутил, не сразу разглядел своего управляющего. Свернулся тот у очага клубком, словно котенок, шкурой барсовой накрылся и спит. Устал, видно, с дороги, вот и сморило его. Воин и сам едва под собой ноги чуял, но охота, говорят, хуже усталости любой бывает. А Якобу охота было. Ой, как охота. Растолкал он придремавшего.

– Нафан, слышь, Нафан, – говорит, – ты привез?

– Что? – не понял тот спросонья, кто это к нему пристает, отмахиваться начал.

– Вставай, говорю! – не на шутку рассердился Якоб.

– А-а-а, – продрал глаза Нафан и испуганно уставился на воина. – Это ты, хозяин?

– А кто же еще?!

– Ты прости, хозяин, – Нафан поспешно вскочил и зашатался.

– Да ты пьян?

– Нет, хозяин, даже росинки во рту не было, – старался Нафан поскорее в себя прийти.

– Так чего же ты тогда?

– Ну, ведь усталость сморила. – Управляющий себя в руки взял, глаза продрал, но дышать старался в сторону, чтоб хозяин винный дух не учуял. – Я же не евши, не спавши к тебе спешил, вот и утомился.

– А то, что привез, тоже голодом и жаждой заморил?

– Нет, – помотал головой Нафан. – Все в целости и сохранности. Я над товаром, как наседка над цыплятами, трясся.

– То-то я смотрю, тебя и сейчас трясет.

– Я же говорю, что утомился сильно.

– И где же она? – От нетерпения Якоб треснул управляющего по затылку.

– Вот ты, хозяин, дерешься, – Нафан сразу очухался и даже протрезвел вроде. – А я тебе не одну, а сразу трех привез.

– Как трех? – удивился Якоб.

– А вот так, – гордо ответил Нафан, и его снова качнуло. – Выторговал, и лучше не спрашивай, через какие муки мне пришлось пройти, чтобы добыть для моего хозяина этот первосортный товар, – горько вздохнул Нафан и рукавом вытер нечаянно навернувшуюся слезу.

– Ну а трех-то зачем?

– Я же хотел, чтоб выбор у тебя был, – притворно всхлипнул управляющий. – А в благодарность только затрещины.

– Наверное, кривые какие-нибудь? – хмыкнул воин и хотел снова наподдать слуге.

Но тот ловко увернулся, проскочил под рукой Якоба и посеменил к двери, ведущей в покои для слуг, распахнул их и крикнул в темноту:

– Эй, давайте их сюда! – А потом повернулся к хозяину и сказал: – Почему же кривые, очень даже ровные. Да ты сам сейчас увидишь.

Замер Якоб, в темноту уставившись, а у самого сердце вдруг заколотилось бешено – кажется, мгновение, и сейчас через горло выпрыгнет. Напрягся воин. Ждет.

Долго он этого ждал, три года целых.

Хорошо воину в Итиле жилось под крылом кагана Хазарского, лишь только одна печаль его мучила. Молодость свое брала, и порой по ночам начинал Якоб томиться. Сны к нему приходили такие, что по утрам просыпаться было стыдно. И от обольщения ночного ходил он потом целый день мрачнее тучи. Знал Якоб, что стоит ему только слово сказать или хотя бы намекнуть, как тут же под него придворные лизоблюды дочерей своих и жен подсовывать начнут, но это снова в зависимость попадать.

К непотребным женщинам, что возле пристани Рассвета ублажали купцов заезжих, ему тем более ходить не хотелось. Почему-то эти ярко размалеванные девицы, настырные и жадные, никаких чувств не вызывали в нем, кроме брезгливости. Можно было обзавестись служанкой податливой, но, вот незадача, сколько ни выискивал управляющий на рынке Итиля рабыню поприятней, ничего у него не получалось. С окрестных степей привозили в столицу Великой Хазарии женщин: трудолюбивых, исполнительных, безропотных, но кривоногих, некрасивых и глупых, только и умели они, что ноги раздвигать, а Якоба это не прельщало.

Так и маялся бы, если б однажды не услышал он от посла Булгарии, что самые красивые женщины на торжище в столице ханства его продаются.

– Удачливы ратники булгарские, любят из походов пленниц приводить, – бахвалился посол. – Со всего мира огромного их на рынок свозят, и выбор богатый, и цены приемлемые, и доставка по Священной реке нетяжела.

Измучил тогда посла Якоб вопросами:

– Из каких земель женщин в Булгар привозят? Каковы цены на них? Как ему в Итиль рабыню привезти можно?

Смекнул посол, что на интересе этом можно выгоду поиметь, сделал вид, что Якоб ему лучший друг, угощать воина вином начал, яствами чудными кормил, пообещал свой корабль для такого дела на время одолжить. За плату, конечно. Потребовал взамен, чтобы Якоб ему пособил договор торговый между Булгаром и Итилем заключить, для ханства выгодный. Хотел посол привилегий для купцов булгарских добиться, чтоб им путь до Хазарского моря[11]11
  Хазарское море – Каспий.


[Закрыть] открыли.

Не пошел на эту сделку воин. Не захотел Булгарии продаваться. За корабль камень самоцветный отдал и двух кобыл со сбруей. Вздохнул посол, сказал:

– Не понимаешь ты, Якоб бен Изафет, своей выгоды. Если бы с договором помог, я бы тебе целый десяток лучших женщин подарил. – Но плату все же принял и корабль дал.

Вот и отправил Якоб своего управляющего на торг, серебра отмерил, чтоб Нафан ему служанку привез, два месяца его обратно ждал и дождался, наконец.

– Ну, и где же они? – снова спросил он управляющего нетерпеливо.

– А вот они! – торжественно, как недавно Авраам на площади перед дворцом, прокричал Нафан.

Но на этот раз не было ни музыки, ни криков, просто в залу вошли три обнаженные женщины и встали напротив Якоба.

– Огня сюда! – крикнул воин.

Тотчас слуги внесли масляные лампы, и стало немного светлее. Якоб прищурился, стараясь получше рассмотреть вошедших, но света было явно маловато. Воин выхватил лампу у одного из слуг и поднес ее поближе к рабыням.

– И самое главное, – Нафан, словно торговец на базаре, принялся расхваливать товар, – что все эти жемчужины привезены из разных концов Света. Посмотри, хозяин, какие они различные, но до чего приятны глазу их округлости. Если ты обратишь свое внимание…

– Заткнись, – прервал его Якоб.

– Ну вот… – недовольно заворчал Нафан, но хозяин так взглянул на него, что тот предпочел отойти в сторонку и со стороны наблюдать за происходящим.

А Якоб с интересом разглядывал женщин.

Первая была высокого роста, огненно-рыжие волосы волнами сбегали на ее массивные плечи. Сильные, почти мужские руки с крупными ладонями безвольно висели вдоль тела, крепкие ноги, большие ступни и при этом маленькая, даже слишком маленькая грудь. Рыжеволосая уставилась в одну точку, словно ее вовсе не занимало, что происходит вокруг. Якоб поднес горящую лампу к ее лицу, но и это не произвело на нее никакого впечатления.

– Позволь заметить, – не выдержал Нафан, – что в северных землях именно такие женщины сейчас в большом почете.

– Эй, – Якоб помахал лампой перед ее глазами, – ты слышишь меня?

Но женщина все так же безучастно смотрела в сторону.

– Она что, глухая? – Воин обернулся на своего управляющего. – Даже не шелохнется.

– Я же говорю – с севера она. – Нафан, довольный, что хозяин обратил на него внимание, принялся объяснять. – У них там целый год зима, вот ее, видно, и заморозило. Ну, так это ничего. Она у нас быстро оттает. И потом, ты же ей песни петь не собираешься, – хихикнул он. – А если что, ткнешь ее пару раз ножиком, она и зашевелится.

Вторая была пониже ростом, черноволосая и узкоглазая. Она, словно пританцовывая, поводила своими неширокими бедрами, то показывая, то застенчиво пряча треугольник иссиня-черных курчавых волос в низу живота, кокетливо опускала глаза долу и украдкой поглядывала на Якоба – видимо, понимала, зачем оказалась здесь и, не стесняясь своей наготы, старалась преподнести себя с лучшей стороны.

Якоб почувствовал, как кровь приливает к его чреслам, а щеки обдает жаром.

Нафан заметил, что эта женщина понравилась воину, и тут же принялся ее нахваливать:

– Хороша. А ты посмотри, какие у нее упругие груди, какие маленькие ступни. У них на Востоке это признак красоты. Взгляни, какие пальчики, какие ноготочки, пяточки розовые, сам бы съел, но для тебя берег. Она и по-нашему говорит, – гордо добавил он и пихнул женщину в бок: – Ну-ка! Скажи что-нибудь.

Рабыня презрительно скривилась от этого тычка, вновь взглянула на Якоба, словно ища у него поддержки, сказала громко:

– Хо-ся-ин. Пхай-пхай холосо, – и улыбнулась во весь рот.

Шарахнулся Якоб от этой улыбки, враз все томление прошло.

– Она же беззубая! – гневно сказал он управляющему.

– Конечно, – кивнул тот как ни в чем не бывало. – На Востоке это признак знатного рода. Значит, она благородных кровей…

– Беззубая! – Воин привычно стал шарить у пояса, стараясь нащупать рукоять меча, вспомнил, что отдал его слуге, и от досады зло топнул ногой.

– Так, значит, не покусает. – Управляющий с опаской отступил подальше. – А ты думаешь, легко было сразу трех купить за то серебро, что ты мне дал? Для тебя же старался. Думал, что оценишь заботу мою. Отблагодаришь. Вот она – хозяйская благодарность.

– А эта, – кивнул Якоб на третью женщину, стыдливо прикрывавшую свою наготу, – тоже калечная? – И схватил рукой Нафана за горло.

– С ней все в порядке, – пискнул тот, – сам посмотри.

Отпустил воин слугу своего, к третьей рабыне подошел, лампой осветил, оглядел ее со всех сторон. Вроде и вправду целая: ростом небольшая, но ладная, волосы русые по плечам рассыпаны, глаза зеленые с искрой карей, и спереди и сзади на месте все, только сжалась она, глядит зверьком затравленным, и ненависть в ее глазах.

– Пусть зубы покажет, – велел воин Нафану.

– Все зубы у нее на месте, у них в Куяве[12]12
  Куява – так на Востоке называли славянские земли


[Закрыть] все зубастые, – вздохнул управляющий и заголил руку: – Вот как погрызла всего. Видишь? Ух, как глазищами зыркает! Словно волчица.

– Волчица, говоришь, – Якоб успокоился и сменил гнев на милость. – Посмотрим, что за волчица. – Он и вправду уставился на рабыню: – Ну, что молчишь? Да не бойся, я тебя на потраву не пущу.

Долго они так друг на друга смотрели. Нафан даже окончательно протрезветь успел. Наконец воин сказал:

– Ну? Не будешь кусаться? – Улыбнулся он русоволосой, руку осторожно протянул, потрогать ее хотел.

Она же отстранилась и что-то крикнула ему гневно. Подивился Якоб ее бесстрашию.

– Что она говорит? – управляющего спросил.

– А я откуда знаю? – пожал плечами Нафан. – Это раньше, при дедах наших, мы из Куявы дань женщинами брали, тогда много толмачей было, а теперь…

– Она говорит, – подал голос один из слуг, – что ты – прости, хозяин, – сын вонючей потаскухи, который ест из-под себя испражнения. Если, конечно, я правильно понимаю слово «вы-бля-док» и слово «гов-нюк».

– А ты откуда знаешь? – Управляющий с подозрением посмотрел на слугу.

– Мать моя была из Куявы, – пояснил тот. – Я варварского языка не знаю, но эти слова запомнил хорошо. Она так часто отца называла.

– И что отец? – Якоб рассмеялся.

– Пил с горя, пока не умер, – ответил слуга и замолчал.

– Мне жаль твоего отца, – сказал воин, а потом спросил: – Где моя еда и вино?

– В спальне, – сказал второй слуга. – И вода для омовения уже нагрета.

– Отлично. Ее… – он взглянул на русоволосую и ожегся об ее взгляд. – Я буду звать ее Рахиль. Запомнили?

– Да, хозяин, – ответили слуги.

– Хорошо, хозяин, – сказал Нафан. – А с остальными что делать будем?

– Этих двоих, – кивнул он на рыжую с чернявой, – завтра с утра продашь. Не нужны они мне. А эту Рахиль… помыть, умастить благовониями и ко мне в спальню доставить.

Он набросился на нее, словно изголодавшийся волк. Она отбивалась, как могла, брыкалась, кусалась и царапалась, но это только сильнее распаляло его. Он не бил ее, просто силы были неравными. Наигравшись, словно кот с мышонком, он опрокинул ее на просторное ложе и навалился своим тяжелым телом…

Все кончилось гораздо быстрее, чем она ожидала. Он разозлился, велел одеть ее и накормить. И уснул со счастливой улыбкой на устах, прежде чем вертлявый управляющий увел ее прочь. Нафан исполнил приказание хозяина – набросил на искусанные плечи шерстяную накидку, а потом слуги заволокли ее в холодную комнату с маленьким оконцем под самым потолком, лежаком и тонкой цепочкой, прибитой к стене. Управляющий пристегнул конец цепи к ее щиколотке, рассмеялся довольно и вышел. Кто-то из слуг поставил перед лежаком миску с едой, и она осталась одна. Сжалась в комок в углу темницы, тоскливо заскулила, словно побитая собачонка, и все старалась унять мелкую противную дрожь.

А потом она заплакала, обхватила голову руками и запричитала на своем дикарском языке…

Если бы кто-нибудь в этом доме смог понять ее причитания, то, наверное, сумел бы разобрать слова огнищанки древлянской, на чужбине Рахилью прозванной:

– Боля, ты, боля, Марена Кощевна, остави мя ныне, а приходи надысь…