Текст книги "Холст"

Автор книги: Олег Ермаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– На сколько?

– На четыре. У нас там еще светло.

– Значит, мы едем дальше в ночь.

– Чем дальше в ночь, тем больше снов. Поговорка сторожей-пожарников. Кстати, на другом краю уже рассвет. А мы где-то посередине. Так что давай спать.

– Где? зде-есь?

– Ну да. Довольно тихо, листья шелестят. Вроде бы неплохо. Ляжем валетом. На, возьми под голову. А этим укройся.

– И так жарко.

– Ну как?..

– Жестковато.

– Вообще путешественники берут с собой надувные матрасы, но они тяжелые. Шьют сами коврики из кусочков пенопласта. Но это тоже не перина.

У фонаря толклись мотыльки, высветлялись и так-то хорошо видные бабочки. Где-то неподалеку изредка проезжали автомобили.

Послышались шаги. Кто-то направлялся сюда. Но остановился. Постоял и повернул обратно.

Утром по скверу шли и шли люди, взрослые и дети. Дети удивленно таращились на лежащих. Возле скамейки стояли босоножки. Она открыла глаза и в ужасе уставилась на прохожих. Он тоже проснулся, сел. Она зажмурилась.

– Проснись, уже утро.

Наносило запахи сигарет, одеколонов, духов. Она встала, принялась натягивать босоножки, стараясь не смотреть по сторонам.

– Немного заспались, – пробормотал он смущенно. Полез за сигаретами.

– Где можно умыться?

Он поскреб щеку в русых завитках, хмыкнул.

– Может, ты потом покуришь? – не поднимая глаз, спросила она.

– Да, пойдем.

Он курил на ходу. Они пристроились к шествию новосибирцев, вышли на широкий проспект с мчащимися машинами. Между домов над деревьями висело красное солнце.

– Ого.

– Ты думала, здесь ездят на собачьих упряжках?

Она взглянула на него:

– Просто я удивляюсь, неужели вчера мы не заметили, как перешли через эту дорогу?

– Нет, мы идем здесь впервые. Еще целый день впереди. Или лучше провести его на вокзале?

– Нет. Но где тут можно умыться? И… мне хочется.

– Здесь один из научных центров страны.

– Академгородок, – сказала она. – Ну и что?

– Ну, наверное, и туалеты есть.

– Ладно, пошли… Смотри, написано: Красный проспект.

Они шли сначала вдоль проспекта, потом углубились во дворы панельных и кирпичных домов. Он предлагал ей просто зайти за железные гаражи, но она отказывалась. Из домов выходили все новые новосибирцы, умытые и причесанные, кто-то закуривал; все спешили к Красному проспекту; из открытых форточек доносились голоса радиодикторов, бодрая музычка. Все та же музычка, что и четыре часовых пояса назад. Автомобилисты выгоняли из гаражей “Москвичи”, “Жигули”, “Запорожцы”, торопливо протирали тряпками лобовые стекла, заводили моторы; пахло бензином. Куда-то бежал задыхающийся толстый мужчина в мокрой футболке. Зевающий мальчишка выгуливал лохматую собачку неопределенной породы, он сомнамбулически безвольно следовал туда, куда его тянула собачка за поводок, и спотыкался.

Внезапно посреди асфальта, стекла, железа и кирпича блеснула вода. Или, может быть, какое-то химическое соединение? жидкое стекло, что-то еще в таком роде… бензиново-асфальтовый мираж.

Нет, это была настоящая вода.

– Вода!..

Они оказались на набережной. Он повел ее к мосту. Осторожно они прошли среди бутылочных осколков и всякой дряни. Она сказала, что умываться здесь ни за что не станет. Он ответил, что умыться можно подальше, а здесь – справить нужду. Кто же виноват, что академики не удосужились нигде построить обычный сортир из досок.

Умывались они поодаль от моста. Вода пахла керосином. Она тщательно вытерлась носовым платком.

– Посмотри, чистое лицо?

Он посмотрел и кивнул.

– Поцелуй в подтверждение.

Он поцеловал ее в щеку.

– И в другую.

Он поцеловал в другую.

– Мог бы это сделать и без просьб, – заметила она.

Он полез за сигаретами.

По воде проплывали масляные пятна. Откуда-то доносились гудки.

– Как называется?

– Река?.. Не знаю.

– У тебя даже нет карты.

– Настоящие места не наносят на карты.

Из-за поворота выплыла моторная лодка, ею управлял человек в кепи с длинным солнцезащитным козырьком. И на миг шар солнца повис прямо над его головой, затем его повело в сторону… солнце? моториста?

Она сказала, что реки в Сибири нечистые. Он ответил, что чистые воды будут дальше. Это намек на легенду?

Моторка проплывала мимо.

– Нет, в самом деле, – ответил он. – Объективно чистые. Никаких намеков.

Они поднялись на набережную, пошли неторопливо.

В открывшемся магазине купили две бутылки яблочного сока, печенье. Полки там ломились от банок с зелеными маринованными помидорами, от макарон и рыбных консервов, больше ничего не было, новосибирцы жили аскетами, держали пост, как и прочие жители азиатско-европейской страны, изобилующей пастбищами и всяческими угодьями для птиц и одомашненных зверей… нет, даже в магазинах чувствовался этот особый, никому не понятный дух самости и таинственности.

Над Красным проспектом кадил жаркий и шумный день.

Они заприметили древесный клочок с лавками прямо посреди проспекта и забрались туда, думая, что никто там не помешает.

Она взялась за булку из столовой, но тут же отложила, скривившись.

– Так невкусно?

Печенье ей тоже не понравилось, но надо же было что-то есть, и она откусывала от квадратиков с узорами и запивала соком. Им бы поучиться у бабушки, вот у нее было печенье. Такое вроде овсяного, но не овсяное, а из ржаной черной муки, которую она замешивала с маслом, сметаной, жиром, делала кругляши, клала на сковородку и – в печь. Ну, это просто у нее такое сердце было. Я где-то читала, в “Крестьянке”, что ли: готовьте с добрыми помыслами. Даже так: это и есть ваши помыслы. Вот глупость. Не люблю готовить. Всегда удивлялась бабушке: встать чуть свет, растопить печку, месить тесто, возиться часа два-три, чтоб потом мы все сразу смели.

– К нам кто-то идет?.. Или просто мимо.

Но мужик в грязно-белой футболке и синих спортивных штанах подошел к ним.

Был он морщинист, ушаст, шея заросла сивой шерстью, из-под густых бровей ярко синели маленькие глазки. Кого-то он напоминал.

Мужик оскалил прокуренные редкие зубы и сказал:

– А я видел вас. Как вы в парке кантовались. Еще удивился, что туфельки как у кроватки стоят.

– Босоножки, – поправила его девушка.

– Ага. Не помешаю? – Он сел рядом. – Но кто ж так поступает. Не по уму. Тут у нас, конечно, можно сказать, всемирный перекресток, ко всему привыкли, народ отовсюду и по разным параллелям кочует, геологи, бичи, таежники. А у странника кто украдет?.. – Он почесал выпуклыми провяленными табачным дымом ногтями загривок, прокашлялся. – Но бывают казусы. – Он покосился на спутника девушки. – Дайте, пожалуйста, сигаретку, если есть, конечно.

Закурил.

– Сами-то, извиняюсь, откуда?.. Мм, и далече?

– На Алтай.

– А там?..

– В заповедник.

Лицо цветом в древесную кору скукожила улыбка.

– А я же так и понял, еще утречком. Почуял – свои, лесные. Только без сноровки: туфельки кто ж так аккуратненько ставит на ночь. Обувь под голову кладут. Народ разный. Один мой корешок, ну, друг, можно сказать, точнее, сообщник по экспедициям, на доверчивости своей сильно накололся, то есть в натуре погорел. Сезон провел в Алданских горах, вернулся, справил прикид, рассовал башли, то есть капусту, по карманам, – решил культурно отдыхнуть, то есть подышать не комарами-гнусом-дымом, а, извиняюсь, дамским и вообще, ну, короче. Купил билет в театр. – Рассказчик в несколько затяжек истребил сигарету, посмотрел печально на окурок, отщелкнул его в траву. – Там некая постановка шла. Что-то Островского, например, или, короче, “Гамлет”, – спектакль. Он первое действие чин чинарем все усидел, косяка давя, то есть шпаря по сторонам на, в общем, женский пол, так что ему не до Гамлета было. Но Гамлет возник в буфете, когда тайм-аут объявили. Пить или не пить. – Рассказчик выставил желтые зубы, хохотнул. – А этот вопрос всегда не в пользу решается, то есть жизни, здесь всегда ноль – один, вечный, короче, во всех смыслах ГОЛ! Ну, он заказал коньяку. Махнул, то есть слегка промочил горло, ста граммами-то. Пошел в туалет смолить, вытащил пачку дорогих сигарет, достал сигарету, попробовал, отломил фильтр, покурил – не накурился. Вторую начал. А уже звонят, всех вызывают. Он со всеми было намылился, но – сто грамм? а? это же что, издевка, – дал, короче, крюка в буфет, еще хватил сотку. Подумал – и еще одну. Уже стало по себе. Но в зале все потом курить хотелось… извини, сигаретку? – Он снова закурил, блаженно замолчал, пуская широкими коричневатыми ноздрями дым. – Так что он еле вторую серию досидел – и сразу побежал курить. Потом в буфет. Начал озираться. Какую же ему бабочку закадрить. А они все в пудрах, духах, неприступные, как Алданские горы. Или пороги на Зее. Он что-то попытался одной вякнуть, ну, крючок слегка закинул. А та голым плечиком вшить! – и все соскользнуло. А корефан почувствовал себя прямо-таки гнусом, гнусно, короче. Во всех смыслах. Он вроде бы к двум другим барышням в теле, с бусами. Так там выдвинулись хлыщи, дуэлянты, чуть ли не в этих колпаках, какие носили при царе, короче, шляпах. Ну что делать. Можно б, конечно, пальцами в глаза, другому по… короче, устроить кадриль с брызгами, но он думает, поведу себя культурно, хотя у меня и нет… этого… цилиндра и шашки. И он эдак с ампломбом во всех смыслах вытягивает двумя пальчиками ма-а-ленькую, гы-ы, пачечку капусты, берет коньяку фужер и пьет, смакуя, маленькими глотками, конфетой заедает. Шик! Приятно. Ну и еще. Короче, почти всю третью серию пропустил. В темноте ходил-ходил, искал-искал свой стул. Нету. Люди, то есть зрители, уже смотрят на него, а не на Гамлета. И дуэлянты с угрозой шипят. Или там змеи у них в цилиндрах. Вдруг кто-то мягонько так: цоп-цопэ его за пинжак, садитесь, мужчина, со мной свободно. Он и сел. Очнулся голый на берегу нашего моря – Обского водохранилища! – выпалил рассказчик и засмеялся: смех его напоминал звук трескавшейся коры. Он посмотрел, какое впечатление произвел его рассказ и неожиданное резкое перспективное сокращение, и попросил еще одну сигарету. Под третью сигарету он дорассказал историю своего друга, как он, очнувшись, добирался до ближайшего жилья с пляжа, где очутился со своей театралкой после спектакля, может, решил таким образом продолжить культурное времяпрепровождение, и с чьего-то забора стянул драный халат – натурально бабский – и заявился на станцию, как артист с погорелого цирка, милиционер так сразу на него и уставился, как будто это призрак на башне. А он, стараясь выглядеть солидно, спросил, который час. Голый мужик в бабском халате. Милиционер даже ничего не ответил, а только кивнул изумленно в сторону вокзальных часов. Но потом уже взялся за него. А мужик говорит: я и сам хотел поинтересоваться у вас, не проходила ли здесь такая… такая, короче, театралка во всех смыслах. Возможно, в мужском костюме для маскировки, у ней еще бородавочка на веке.

Замолчав, мужик вздохнул. Можно было подумать, глядя на его футболку и трико, что все это произошло с ним и совсем недавно, позавчера.

– А я в этом сезоне пас, – хрипло проговорил он, глядя куда-то в марево несущегося взад-вперед Красного проспекта. – Обстоятельства не допустили.

У него обнаружили язву, лечился. На марштуре как? То жрешь до отвала, если, короче, ну, рыба пошла или рогача завалили, а то сухарями с водичкой пробавляешься. Вот через это и болезни всякие. Организм выматывается. Паршиво, конечно, сидеть Ильей Муромцем, короче, во всех смыслах. По глотку бичевской жизни скучаешь. Она как будто даже какая-то воровская. Ну, вообще-то, короче, там с зоны много парней. Нет, я во всех смыслах имею в виду: отпахал, а потом пир горой, ширрокий народный загул. Как вор: пошерстил – и карусель-малина. Это сравнение ему на ум пришло вот теперь, когда врачи его повязали во всех смыслах, короче. И он додумался от тоски до философского обобщения: есть во всей нашей жизни что-то воровское. Но опять же так прикинешь, если с другой стороны, у кого ты крал? Ну там, может, по мелочам, по необходимости, чтобы выжить, вылечить душу и больную голову, ну там какую-нибудь, например, ерунду как бы ничейную, канистру керосина или запчасти от “Вихря”, – речь не об этом. А вот: проснесся ночью, лежишь думаешь: вор. У тебя-то такого еще не бывает, сказал он, скашивая на него свои крошечные синие лесные глазки, по молодости. Он перевел взгляд на девушку. Снова взглянул на него, помолчал.

– Ладно… Пойду.

Но еще некоторое время сидел, не уходил, рассказывал, как он лечится и ждет осени, – осенью с Алданских гор придет друг, Вадя Турта, с золотишком… хрипло засмеялся он, и начнется культурное провожание времени.

Наконец он решительно тряхнул авоськой, собрался с духом, встал, пожелал им удач во всех смыслах и пошел дальше – через вторую линию Красного проспекта.

– Я думала, будет просить денег, – призналась она, – на выпить.

– Даже закурить на прощанье не стрельнул, – ответил он. – У этих людей под шерстью сердца бессребреников.

Мужичок удалялся по сизому от чада Красному проспекту.

– У него же язва, – вспомнила девушка.

Время выпило всю тень, они вынуждены были оттуда уйти. Да и дышать там уже было нечем.

До отправления поезда еще оставалось несколько часов.

Красный проспект бесконечно тянулся куда-то.

– Так совпадают пространство и время, – сказал он, взглянув на часы, а потом на перспективу Красного проспекта. – Известная мысль, что даль – это будущее. Вон смотри, тот мрачный дом, вон, из бурого кирпича, видишь?

– Вижу, – нехотя взглянув туда, проговорила она.

– Это и есть будущее, если мы туда пойдем. Только нас там еще нет.

Она покосилась на него:

– И что это означает?

– То, что будущее можно не только предвидеть, но и видеть. В этом магия пространства.

– Но мы туда не пойдем, – сказала она.

– Значит, это не наше будущее.

– Может, мы никуда не пойдем, – раздражаясь, сказала она. – Останемся на месте.

– У нас куплены билеты, – невозмутимо напомнил он.

– …Надоел этот проспект.

– Что ты предлагаешь?

– Ничего. Где-нибудь скрыться от солнца.

– Пойдем к реке.

– Там грязно.

– Сядем в автобус и куда-нибудь заедем.

Они вошли в автобус.

– Белые воды – это тоже муть, – сказала она. – Почему именно белые?

– Цвет, в котором скрыта возможность всех цветов.

– Короче, во всех смыслах, – проговорила она, передразнивая бича.

– Кто-то сравнивал его с паузой в музыке.

– Они искали паузу?

– Нет. Хотя…

– Или хотели погрузиться в вечный траур.

– Почему? – растерянно спросил он.

– Я читала, что на Востоке это цвет траура. Мы на Востоке?

Пожилой пассажир с лысиной и бакенбардами внимательно слушал, хмуро разглядывая девушку и ее спутника.

– Нет.

– А где? – Она спрашивала нарочно громко.

– В Новосибирске, – тихо ответил он.

Соседка мужчины с лысиной изумленно улыбнулась, взглянула на соседа, тот мрачно отвернулся и уставился в окно.

– Но даже Польша Восток, – сказала она. – Не говоря уже о Москве и нашем…

– Это все относительно, – уклончиво ответил он.

– В какую сторону мы поехали? – спросила она. – В сторону “будущего”?

Мужчина подозрительно посмотрел на них. Его соседка забеспокоилась.

– Давай сойдем, – предложил он.

Они вышли, провожаемые почти злобными взглядами.

– Куда мы попали? – спросила она, озираясь.

Он тоже осмотрелся. Кажется, это был центр.

– Это центр, – сказал он.

– Ты всегда говорил, что центр где-то дальше.

– Ну… в другом смысле. А здесь, видишь, обком. А вон облисполком. Центр Новосибирска.

Они прошли по площади.

– Какая скукотища, – пробормотала она. – Почему-то в центре всех городов площади. Пустое место.

– В центре России гроб.

– Здесь тоже какие-нибудь останки, – сказала она, указывая на вывеску “Краеведческий музей”.

– Что ж, зайдем?

Но музей был закрыт.

Они прошли дальше и наткнулись на картинную галерею.

– Интуиция, – сказал он.

В залах было душно, но хотя бы не пекло солнце. Они рассматривали картины Репина и Сурикова, местных художников, большую рериховскую экспозицию, около полусотни работ.

– Нравится?

– Рерих?.. Ну да… красиво. Хотя как-то… – Она оглянулась среди пейзажей с синими, фиолетовыми, красными горами, пурпурными небесами, реками, странными фигурами, похожими на изваяния, и не нашла нужного определения.

– Как-то что?

– Не знаю. Фальшиво.

– Ну, это ерунда, – возмутился он. – Или одно, или другое. Красота может быть страшной, но не фальшивой. Прописные истины. Суриков, например, в детстве бегал смотреть казни в Красноярске и любовался на палачей в красных рубахах, широких портках: силачи. Черный эшафот, красная рубаха – красиво, сильно.

Она уставилась на него.

– Это Суриков говорил. Ну и что ж, он прав. Действительно, смелое сочетание жизнелюбия и ничто. Если бы кто-то осмелился написать “Последний день Хиросимы”, это тоже было бы красиво и не фальшиво. Все, чего коснулась рука настоящего художника, не фальшиво и, следовательно, красиво.

Ее рыжие косы упрямо качнулись.

– А я била бы их по рукам!

Он усмехнулся:

– Линейкой?

– Чем придется.

Они вышли на улицу.

– Интересно, закончится когда-либо этот день.

Закончился.

Ночью поезд отчалил. Позади остались огни всех сибирских рек.

Поезд медленно набирал скорость, устремляясь куда-то дальше по лесным равнинам, среди невысоких гор, мерцающих заливов.

Окна были закупорены, проводников долго упрашивали, прежде чем они соблаговолили провернуть свои кривые ключи в рамах, отмыкая уста ночи, и вагон наполнился теплым, но все же движущимся, уносящим разнообразные запахи – одеял, еды, волос, табака – воздухом.

Измученная днем, проведенным на Красном проспекте, девушка тут же уснула. А он долго не спал, выходил курить в тамбур, видел в черных квадратах ночи свое отражение… Дорога пробуждает ощущение настоящего. Обычно человек живет либо в прошлом, либо нигде.

Он отражался с трепещущим угольком в губах. Всматривался в ночь.

Возвращался по вагону, и ночь следовала за ним, приникая к каждому окну, вдруг вспыхивая желтым зраком какого-нибудь полустанка.

Он слушал храп соседей, поглядывал на рыжую голову спящей девушки и чувствовал неясное беспокойство и неуверенность.

В Барнауле они увидели множество лунообразных, прокопченных раскосых людей в тюбетейках, полосатых халатах, с огромными баулами. Это был еще один перекресток, здесь можно свернуть на Турксиб и покатить к Каспию, Памиру – Крыше мира. Вспомнился вдруг Сева и “Язык птиц”. Где-то потом попалась эта книжка, но уже с другим – английским – вариантом названия: “Парламент птиц”. Это звучало странно, нелепо – какой парламент на Востоке в средние века? – но сейчас название показалось симпатичным, и мелькнула мысль, что как раз на Памире этот парламент и мог заседать.

Он сказал об этом девушке. Она подняла на него потемневшие глаза, пытливо посмотрела:

– Но мы едем на Алтай?

Вокруг гомонили черноглазые дети. Под потолком вокзала хлопали крыльями голуби. Сквозь пыльные окна светило солнце. У касс маялись очереди.

Да, на Алтай. В эту страну, горным хвостом уходящую в недра Азии, в Гоби, с Белухой в центре, царящей надо всем, принимающей ветры монгольских степей, задерживающей облака Поднебесной, ежемгновенно рождающей мощную Обь.

Что еще?

Здесь останавливался зачарованный офицер Генштаба Пржевальский, делая последние приготовления перед броском в географическую пустоту. Здесь бывал Рерих.

Поезд выехал из Барнаула, чтобы достичь крайней точки железных дорог СССР. Дальше начинается Чуйский тракт.

Бийск, крайняя точка железных дорог СССР. Преддверие Алтая. Когда-то казачья крепость на линии обороны Сибири от набегов Великой Степи. Глядя на разрытые улицы с грудами кирпича и хлама, обшарпанные и как будто испещренные пулями стены, можно было подумать, что набеги продолжаются.

Но от двух старинных пушек в центре пахло мирно – нагретым солнцем металлом.

И молодые женщины с колясками безбоязненно пробирались по колдобинам. Работали магазины. Общественный транспорт: автобусы, такси. По воздушным линиям курсировали самолеты. В киосках продавали газеты, ими удобно было гвоздить мух, настоящее бедствие города. Одна продавщица, сгоняя черно-мохнатых тварей с сыра, объяснила, что они летят за скотом по тракту из Монголии. В Бийске крупнейший мясокомбинат.

Все-таки не оставляло какое-то тревожное чувство. Даже после того, как купили билеты на самолет. Словно вот-вот нагрянут отряды Временного Сибирского правительства. Или маньчжуры на низкорослых лошадках. Да, дело-то в том, что самолет улетал только через трое суток.

Сразу им не удалось найти места в гостинице. Билеты они купили в городской кассе “Аэрофлота” и решили податься в аэропорт. Под вечер зальчик маленького деревянного здания уже опустел. Какой-то служитель аэропорта, с красным лицом, в очках, предупредил их, что сейчас последний автобус отойдет, так что торопитесь.

– Да нам некуда торопиться. Рейс через три дня. Мест в гостинице нет. Нельзя здесь переночевать? Хотя бы одну ночь? За плату.

Красное лицо человека в выцветшей форменной рубашке и синих летных штанах немного покривилось при хрусте бумажек.

– Лады, – сказал он. – А это спрячь.

– Видишь, – сказал он, когда то ли летчик, то ли кто ушел, – что значит попасть в иной хронотоп. Бичи и летчики – бессребреники.

Поздно вечером он снова появился и сказал, что на ночь дверь запрет, так что лучше прямо сейчас закончить все свои дела… он посмотрел на девушку. Туалет был на улице.

– Я не хочу, – тихо сказала она.

– Закрывайте! – перевел он.

Человек с красным лицом повернул ключ и ушел. Они остались одни. Девушка попросила расстегнуть на спине под футболкой застежку, вытащила лифчик, спрятала его.

– Ну и жарища… Мы ближе к Туркмении?.. Да, я никогда не любила географию… А здесь ничего. Как будто в кинотеатре. Какой будет фильм? или картина, говоря бабушкиным языком?

– Картина скучная. Три дня в Бийске… – Он достал сигарету.

– О, только не кури.

– Почему?

– И так душно.

– Что же мне, всю ночь терпеть?

– Наверное.

– Ну! Лучше бы я заночевал на лавке перед входом.

– Не злись.

– Ты боишься пожара?

– Да, кстати, мы заперты. Но… просто мне как-то неприятно.

– Раньше ты не обращала на это внимания.

– Хорошо, кури.

Он чиркнул спичкой, встал и отошел подальше.

– Табак ублаготворяет, – сказал он. – И чувствуешь себя приобщившимся к культу… Ты обиделась?

– Нет.

– Давай ужинать. Откроем тушенку. Хлеб есть. Сыр. Лимонад. Печенье забыли купить.

– Да ничего… Мм, не режь, пожалуйста, хлеб… вытри сначала жир. – Она поперхнулась, закашлялась. – Я не буду.

Он удивленно смотрел на нее:

– Вообще… странно все это. Ведь я, кажется, предупреждал.

– О чем?

– О том, что туда, куда… то есть там, где мы будем жить, нет ни магазинов, ни ресторанов. И нам придется вести жизнь простую. И здоровую. Так?

Она кивнула.

– И что у тебя не будет шикарных нарядов, – продолжал он, – что твоими подругами будут птицы, ну, или какая-нибудь жена егеря, или дочь скотовода. – Он сглотнул. Запах свиной тушенки и хлеба мешал говорить.

– Я все помню, – сказала она, – давай есть.

Он хмуро взглянул на нее и принялся намазывать тушенку на хлеб. Ноздри девушки подрагивали. Она взяла бутылку.

– Откупорь, пожалуйста.

Она торопливо отпила из бутылки.

– Но там озеро, тайга, – говорил он, добрея от еды, – а это значит, что к столу можно подавать, например, копченого тайменя, пироги с оленьей печенкой…

Она приложилась к бутылке.

– …провяленное мясо кабана.

Она судорожно вздохнула. Он взглянул на нее, жуя. Она сморгнула слезы.

– Крепкая газировка? – добродушно спросил он, беря бутылку. Отпил, не вытерев жирных губ.

Она больше не притрагивалась к бутылке. Жевала хлеб.

Утром появился сторож и отпер дверь. Они умывались в струйке питьевой воды, бившей вверх из декоративной каменной вазы на лужайке перед входом. Первый автобус привез работников аэропорта в форменных рубашках, синих брюках и юбках. Сторож уехал.

Надо было отправляться на поиски гостиницы. Она не хотела оставаться одна. Он доказывал ей всю нелепость этой прихоти, – что же им, таскаться по Бийску с вещами? Камеры хранения там не было. Попытки с кем-нибудь договориться окончились безрезультатно. Никто не соглашался взять их вещи – а вдруг что-то исчезнет? кто будет отвечать? И девушка упорствовала, за ней этого раньше не замечалось – слепого упорства.

– Но мы же не будем еще одну ночь сидеть здесь? – спросила она.

Он подумал.

– Не знаю.

– Но как-то неудобно снова напрашиваться к тому дядьке, – сказала она.

– Может, дежурить будет другой.

– И неизвестно, разрешит ли ночевать здесь. Лучше уж перебраться на железнодорожный вокзал. По крайней мере там есть камера хранения, – торопливо проговорила она.

Он взялся за рюкзак, взвалил его на спину, подхватил сумки и молча пошел к остановке. Они уехали в город.

Сойдя на одной из остановок, устроились на лавке возле жилого дома; она купила в ларьке пирожков с повидлом, воды, спросила у продавщицы, где бы им отыскать гостиницу с местами, – та посоветовала одну гостиницу на окраине, объяснила, как добраться.

И только они взялись за пирожки – хлынул дождь. К этому шло, со вчерашнего дня парило. И вот рванул ливень, они мгновенно промокли, пока бежали к ближайшему подъезду. Спрятались под козырьком.

По тротуару неслись потоки воды с листвой, смятыми бумажками, окурками, стаканчиками из-под мороженого.

Из подъезда вышла толстощекая сивая бийчанка в нарядных белых туфлях, лимонной юбке и сиреневой блузке. Мгновенье она изумленно смотрела на безудержный ливень и коричневый поток, прижимая черную лакированную сумочку с блестящими застежками толстой рукой к бедру, потом взглянула на бледную рыжую девушку с синеватыми кругами под глазами, на ее спутника, на их вещи, снова возвела изучающие глаза на девушку – и в них появилось какое-то прискорбное выражение, губы слегка презрительно покривились. Девушка отвернулась. Он закурил. Дым не рассеивался сразу. Бийчанка смотрела. Девушка вдруг вышла из-под козырька, хотя ливень только начал ослабевать.

– Постой, – сказал он, – куда ты…

Она не оглядывалась. На лице бийчанки появилась улыбка. Он бросил недокуренную сигарету в поток, взгромоздил на спину рюкзак, взял сумки.

– Объясни, в чем дело…

Она шла не отвечая, дождь обливал ее веснушчатое лицо, тусклые рыжие косы.

– Куда мы идем?.. Я чувствую себя вьючным животным… Тебе захотелось вымокнуть?.. Слышишь ты?

– Да.

– Хорошо… черт!

Их обдала брызгами проезжающая машина. Он выматерился. Она шла зажмурившись, ничего не видя. Он продолжал изобретательно ругаться, учитывая местные особенности: вшивые скотоводы, сибирские чурки, маньчжурские валенки… Она вдруг засмеялась, по ее щекам текли слезы.

– Ну подожди, – попросил он.

Они остановились возле сосен с красновато-желтыми, источавшими аромат стволами. Дождь перестал. Он достал сигарету. Она отвернулась.

– Все-таки… что произошло?

Она молчала.

– Рюкзак некуда поставить, – пробормотал он, оглядываясь. – Хорошо путешествовать с ослом… А? Нет, тогда в гостиницу не пустят… Смотри.

По мокрой солнечной дороге ехал всадник в синем спортивном костюме, высокая гнедая кобыла перебирала ногами в белых чулках, из-под копыт вырывался сочный цокот, но этот звук как-то не совпадал с грациозным движением ног. Всадника заслонил автобус. Пассажиры не выворачивали шеи, чтобы получше его рассмотреть. Автобус проехал, и снова стал слышен цокот. Всадник неспешно проехал мимо рыжей девушки и молодого мужчины, заросшего светлой курчавой бородой. Лошадь как бы танцевала на месте, и всадник, подчиняясь ее ритму, привставал и опускался, и странным образом они все-таки двигались вперед.

– А тут где-то вправду неподалеку Великая Степь, – проговорил он.

– Так, может, нам туда сразу и надо было? – спросила она. – Завербоваться в Монголию. Жить в юрте. Прямо… Там что? какая-то степь? пустыня?.. Ах, Гоби. Вот и Гоби… А что дальше?

Он покосился на нее.

– Можно считать, что за Алтаем ничего уже нет. Здесь географический и психологический порог.

Она провела рукой по животу и ничего не ответила. Но чуть позже – он уже докурил и нагнулся над рюкзаком – сказала негромко и внятно:

– Гена, я беременна.

Он взглянул на нее снизу.

– Да, – сказала она, как-то бессмысленно улыбаясь.

На окраине Бийска в двухэтажной кирпичной гостинице дежурный – черноглазый лысый, смуглый мужчина в невероятно белой рубашке – повел их по деревянной скрипучей лестнице на второй этаж, отомкнул дверь и, улыбаясь в подстриженные усики, скромно, но не без гордости сказал: “Вот номер”.

Это была огромная комната на пять человек – пять кроватей стояли вдоль стен, одна у окна; стол, зеркало в деревянной раме, на полу ковровая дорожка, здесь же раковина с краном; и диван, обтянутый белой материей. Девушка уставилась на диван. Черненькие лаковые глазки дежурного заиграли.

– Конечно, нет горячей воды, и туалет направо по коридору, но… неплохо, мм?

Он кивнул.

Дежурный прикрыл дверь.

– Рассчитаемся сразу, – тихо и деловито сказал он.

– Сколько?

Дежурный на мгновенье задумался.

– Двадцать пять рэ.

Взял деньги не глядя, улыбнулся девушке, сверкнул лысиной и исчез.

– Диван, – сказал он, – как у Ленина в Горках. Только здесь горки повыше.

Посреди обшарпанного номера с железными армейскими койками диван выглядел торжественно, как музейный экспонат.

– Мне он напоминает какой-то… саркофаг, – пробормотала девушка.

Он прошел к окну и распахнул его. Постоял, глядя на улицу. Девушка села на взвизгнувший стул. Он обернулся.

– На диване же мягче.

– Здесь удобнее.

– …Что бы ты попросила у Ленина?

Она испуганно взглянула на него.

– Ну представь. Мы сюда входим, а он сидит за столом. Музыку слушает. “Аппассионату”. – Он включил радио. И действительно, донеслась музыка: щелканье кастаньет, гитарные переборы.

Она улыбнулась, пожала плечами:

– Ничего.

Журналист-международник рассказывал об Испании. О маврах, Гранадском эмирате, Воротах Солнца в Толедо, о Франко и перекрестке улиц Алькала и Хосе Антонио в Мадриде.

– Ну как, представь, Ильич, любое желание может исполнить… Совсем ничего?

Она кивнула.

– А ты?

– Ну, мне тоже расхотелось… хотя…

Он подошел к умывальнику, открыл кран, набрал пригоршню, плеснул в лицо, потом сунул голову под струю.

– Нет, я бы много чего заказал, – сказал он, рассматривая отраженные в зеркале стену, спинки коек, шкаф, рыжую девушку с веснушчатым усталым, но светящимся лицом, пышную стеклянную люстру.

По радио передавали новости.

Он перевел взгляд на деревянную облупившуюся раму зеркала в петлистых ходах короедов.

– Странно это все слышать, – пробормотал он. – А? И знаешь, о чем это свидетельствует?

– О чем?

– О том, что восприятие уже изменяется.

Стул скрипнул.

– Неужели здесь нет душа? – спросила она.

– Умывайся прямо здесь.

– Но… надо хотя бы что-то постелить… Все залью.

– Пойду куплю газет.

Он вернулся с пачкой газет, развернул их и устелил пол возле умывальника.