Текст книги "Воин-Врач VII (СИ)"

Автор книги: Олег Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

– Глото́к или два выпить нужно, – серый волк, оказывается, переводил слова старого медведя, который еле различался в полумраке за ним.

После двух небольших глотко́в удивился я и в третий раз. Потому что горло не болело вовсе. То есть вот прямо ни капельки!

– Продай состав снадобья, Пурга! – почти нормальным голосом обратился я к мерянскому старейшине.

– Он просит не обижать. Он подарит заповедную науку, покажет, как делать живой настой, – перевёл Лумай низкое, но, кажется, не злое рычание.

– О́жил! Мать моя вся в саже, опять не околел, чёрт ты проклятый! – Гната как отпустило. И он полез обниматься, колотить по плечам и спине, вопя что-то радостное.

Странно, но больше в шатре не заболел ни один. То ли здешняя разновидность дифтерии передавалась как-то иначе, то ли на нежарком воздухе походного шатра делалась не такой активной. То ли мы со Всеславом опять всласть позабавили Богов самостоятельно, и Те решили не перегружать концерта статистами и массовкой. Чудо? Пусть будет чудо. В любом случае повторять такие номера не было ни малейшего желания.

Сутки ещё пробыли на устье Талой. А после расстались со старейшинами и воинами. И безымянными матерью и ребёнком. Её имени тоже не поминали, Лумай коротко обмолвился, что знать имя чужой вдовы – плохая примета для ратника и охотника. Мы настаивать не стали, помня слова святейшего патриарха Всея Руси отца Ивана о том, что вместо чужого монастыря со своим уставом лучше идти прямиком к Сатане в задницу.

Обернувшись последний раз, сидя в креслице буерака, Всеслав заметил, как махнула ему рукой внучка медведя Пурги. Махнула, держа своей ладонью сыновью. Он сидел у неё на руках, замотанный подобием шарфа до самых глаз. Серых, похожих на Волькины и Юркины. Только у него было больше небесной синевы, чем живой летней зелени. И то, что лица его и матери были замотаны, не помешало уловить сходство картины с иконами во Святой Софии, Полоцкой ли, Киевской или Новгородской. За спинами верной волчьей стаи оставались мать и дитя. Спасённое Чародеем.

В Муроме только ночевали, а до той поры заняли все бани княжьего посада и парились так, будто в последний раз в жизни. С нами был и десяток воинов лесных народов, отобранный вождями куда придирчивее, чем персы на торгу коней выбирают. Им пар тоже пришёлся по душе, хоть и не высидел ни один даже близко столько, сколько дорвавшийся до любимой забавы Рысь. Уставший за последние несколько дней хоронить своего князя, и за это отлупивший его дубовыми и можжевеловыми вениками так, что другой бы точно помер. Всеслав только крякал и подзуживал, мол, поддай ещё, да посильнее колоти, чего ты как баба дитёнка шлёпаешь?

Утром вышли вверх по течению, зная от местных, что в месте слияния Оки и Волги стоит большое и богатое стойбище марийцев. Пока я размышлял, почему все названия племён в окру́ге начинаются на одну и ту же букву, Всеслав ёрзал, приноравливаясь к доспеху, что подогнал по фигуре вчера после бани Кондрат и два его скорняка-шорника. По фигуре, ставшей легче и меньше. Не скелет, конечно, не старая тощая кобыла-доходяга с мутными глазами, стёршимися зубами и отвисшей нижней губой. Но случаев такого резкого снижения веса за несколько суток не припоминал даже я. Ну, если не считать той дизентерии после воспаления лёгких в Северном Казахстане пятидесятых годо́в невообразимо далёкого двадцатого века.

Там, где в моём времени находился город Горький, ставший потом обратно Нижним Новгородом, в котором я не раз бывал, ничего памятного по будущему встретить не удалось. Кроме, пожалуй, двух великих рек, сливавшихся в одну точно так же как тысячу лет вперёд, и многие тысячи назад. Всё остальное напоминало пригороды Смоленска, Рязани или того же Мурома. На Витебск и тем более Полоцк похоже не было. Места на берегах много, а вот устроено всё как-то без идеи, вразнобой. На Москву, которой пока не было и в помине, походило чем-то. И на садовое товарищество по соседству от моей деревни из прошлой жизни, где выдавали по шесть соток работникам завода. И если в девяностых там строили сараи для лопат и тяпок, похожие на шкафы-комоды из оргалита и горбыля, а на остальной свободной площади сажали семьями картошку, чтоб с голоду не сдохнуть, то после начали скупать по три-четыре соседних участка и на них возводить то, что позволяли вкус и деньги. Которых явно было больше, чем вкуса. И в небо попёрли трёх– и даже четырёхэтажные уроды, окружённые высоченными заборами, а на лестницах белого мрамора завелись каменные львы. Многих отливали на заводе ЖБИ в моём городе, директор которого, хитрый башкир, быстро научился в конверсию и диверсификацию. Львов опознать можно было, пожалуй, только по ценнику у него на площадке. При перевозке и монтаже скульптуры теряли половину вида, а после десятка дождей – и оставшуюся индивидуальность. Смотрелось, наверное, остро модно. Или наоборот, в стиле ретро. Как каменные бабы кыпчаков или древних скифов.

В будущем Горьком проторчали два полных дня, собирая сведения и новости от гонцов. Среди которых был тот же самый Ванятка, что давеча оставил при знакомстве приятные впечатления и бланш Илье Муромцу. Он за два дня успел дважды смотаться до устья Камы и назад. А вот поспать, кажется, не успел ни разу. Поэтому получив от него самые свежие данные, Всеслав приказал: «в баню и отсыпаться!». А мы с Рысью, Кондратом, Яном Стрелком и Варом сели над картой более крупного масштаба, чем та, что была у нас за основную на маршруте.

Выходило, что до устья, где планировалась последняя перед решающим выходом стоянка-ночёвка, оставалось около четырёх сотен вёрст. Как успевал покрывать это расстояние Ванятка, было неясно, но зато стало гораздо понятнее, почему Кондратовы умельцы орали на гонца так, что аж их самих жалко делалось. Получалось с их слов, что в последнюю ходку он не убился редким чудом, потому как чуть ли не половина стоек и верёвок и чего-то ещё на буераке было порвано, сломано, разболтано и изношено до последней крайности. Но от конструкторов Чародей нетопыря спас. Потому что новости его были хорошими, а того, кто такие приносит, казнить нельзя. И давать орать на него – тоже.

Как умудрились лесные воины добраться до тех краёв за неделю, было ещё меньше понятно, чем то, как не убился гонец. Но фактом, вещью, как известно, суровой, было и то, и другое. Окские племена, приросшие по пути марийцами и ещё какими-то местными, выходили на правый берег Волги. И через пару дней должны были собраться все. И ждать сигнала. Место, подготовленное и разведанное передовыми дозорами, тоже вполне устраивало нас. Дело оставалось за малым: добраться в срок, дождаться, чтобы булгары отреагировали на запланированные нами события так, как мы этого от них ожидали. И, как говорил Рысь, «насовать всем – да по домам, нагулялись, пора и честь знать!». Шансов на успех было, вроде бы, значительно больше, чем на выздоровление в устье Талой. Но загадывать не хотелось. Поэтому мы со Всеславом привычно отбрехивались, что вариантов ровно два: или там поляжем – или по-Гнатову выйдет. Булгар считался одним из крупнейших городов мира в этом времени, по численности населения не уступал Киеву. А вот Полоцку уже уступал. И неспокойно было там, на левом берегу Волги. Будто чуяли беду мусульмане. Потому что мы всё это время тоже не только самоходные лапти плели.

Байгар, прознав тогда о Всеславовой задумке, сперва долго жевал губами, сминая в кулаке бороду и снова расправляя её на груди. И в глазу его явно бились мысли, от вежливости далёкие.

– Я был бы рад помочь в этом непростом деле, княже, – собрав воедино все силы и навыки дипломатии, проговорил он. – То, что Великая Степь знает о твоей удаче и бесстрашии, говорит мне прислушаться к тебе. Хотя разум и опыт говорят скакать прочь от яростных русов, как латиняне или норманны. Я не устаю благодарить Великого Тенгри и Вечное Синее Небо за то, что наши народы живут в мире, благодаря тебе и Шарукану. И думать не хочу о том, что было бы, пойди всё по иному пути. А вот о том, как ты встретишь балтавара, хочу думать. И посмотреть очень хочу. Как вы говорите? Одним глазком!

И тайный воевода кыпчаков, правая рука Шарукана, тот, кто наводил ужас на восточный и северный берега Русского моря лукаво подмигнул. Тем самым единственным своим глазом, о котором и говорил. И план начал исполняться. Потянулись вверх по Волге лодьи с товарами и купцами от степняков, пошли вниз по ней такие же от новгородцев и ладожан. Только в числе команд и пассажиров были не только они. И товары в тех лодьях обычные и привычные лежали только сверху, на виду. Переход, хотя скорее пролёт по карте с запада на восток, был завершающей частью большого и сложного плана. И разыграть его нам предстояло в самые ближайшие дни. Хотя какие-то ноты уже звучали в великом городе на Волге. Осыпа́лись глубокие колодцы в стойбищах. Дохли целыми стадами и табунами коровы и кони. Те, кого не угоняли дальше в степи верховые отряды неуловимых степняков. А позавчера упал один из высоких минаретов. Отзвучали напевы-вопли муэдзина, начал расходиться после намаза народ. И в это самое время среди ясного неба раздался оглушительный грохот. И высоченная колонна с куполом, одна из тех, что были красой и гордостью Булгара, возведённых ещё при прошлом правителе и, как обещали строители, способных дождаться конца света, завалилась и рухнула. На Восток. Будто с Запада кто-то ударил по ней незримой, но невероятно сильной рукой.

По городу давно ползли слухи о том, что Гасан Абд Ар’рахман ибн Исхак прогневал Всевышнего. Что нарушать слово правоверного, пусть и данное иноверцу – постыдно. Люди вполголоса читали суры Корана, где говорилось об этом. Говоря аллегорически, южный и западный ветра́ давно начали раскачивать стойки Гасановой юрты. Оставалось доиграть пьесу так, как мы планировали.

Утром вышли на Волгу. И там выяснилось, что по Днепру и Оке мы если не на карачках ползли, то максимум – трусцой бежали, не торопясь.

Буераки набрали такую скорость под ровным сильным северо-западным ветром, что Кондратовы начали опасливо покрикивать с задних саночек. Но слышно их было плохо. Мешал свист и вой ледяного воздуха, который мчался нам навстречу быстрее самого резвого скакуна. Глаза не слезились только потому, что за время вынужденного простоя на Талой плотники наделали берестяных личин, масок, что закрывали лица от меховой опушки ша́пок до воротников шуб. Мастера ещё опасались, что на скорости эти намордники просто примёрзнут к коже, но оказалось, что белые ленты доброй берёзовой коры наоборот сохраняли тепло дыхания, и в них было гораздо проще и удобнее. А на месте глаз были наколоты разогретым в огне шилом точечки– отверстия. Я вспомнил, что видел подобные конструктивные решения в каком-то музее, не то краеведческом, не то этнографическом. Северные племена носили такие «дырявые очки», спасая глаза от «снежной слепоты». Яркие солнечные лучи, отражаясь от белоснежного покрова, жгли сетчатку не хуже вспышек сварочного аппарата. Были там ещё окуляры, в которых кора была наклеена на оправу узкими полосками, получались очки со щёлками, вроде жалюзи. Но и наши, перфорированные, работали отлично.

Саночки на окованных узких полозьях, сменивших широкие лыжные, подбитые камусом, мчали быстрее ветра. Покрикивали на особо ретивых десятники и мастера. Волчья стая летела на Булгар с невообразимой скоростью.

Глаз едва успевал выхватывать справа и слева закопчённые чёрные шесты. И, кажется, фигуры людей, что следили за пролетавшими буераками с восторгом. Не иначе, те самые волонтёры и доброжелатели из местных, о которых предупреждал Ванька. Который нёсся первым, указывая дорогу.

Он, искатавший этот участок Волги больше остальных, здесь, пожалуй, и с закрытыми глазами промчал. Зная о каждом ледяном бугре-торосе, о каждой большой полынье под берегом, о которых не знали мы. И встреча с которыми на такой скорости совершенно точно не оставила бы ни единого шанса на выживание.

Стая долетела до привольного Камского устья уже в потёмках. Вместо шестов-факелов, видимых на открытом пространстве необъятного русла великой реки, попадались белые полотнища, несильно хлопавшие на утихшем ветру. Последний участок проходили без той жуткой невообразимой скорости, что осталась за спиной. На прогоне между Горьким и этой огромной водяной-ледяной пустыней. Свернув за Ваняткиным буером в один из не то больших оврагов, не то в устье какой-то речки, пройдя два поворота, упёрлись в лагерь, где повалили будто бы прямо из сугробов и из-под берегов знакомые лица. Нетопыри первой, основной группы, ушедшей до того, как нас со Всеславом едва Бог не прибрал, помогали друзьям выбираться из креслиц и с лавок, тормошили, разгоняя кровь в затёкших-замёрзших конечностях, подносили туеса, пари́вшие душистым взваром.

Тишина. Тишина висела над ночной зимней безымянной рекой, что несла подо льдом свои воды в Волгу. Время от времени поскрипывал снег, шелестели ткань и войлок по́логов, иногда раздавался глухой деревянный стук, с каким сходились и фиксировались опо́ры шатров-ангаров. Но через полчаса от силы стихло всё. Ни огонька, ни вздоха, ни скрипа. Потягивало дымком и едой, но сейчас ветер гнал запахи прочь от волжского простора. Да, возможно, сторожились мы зря. Да, до намеченной точки булгарского рандеву оставалось сто с лишним вёрст. Но что-то подсказывало Всеславу, что потерять внезапность появления именно сейчас, за день до решающего момента, было бы обиднее всего. Поэтому тишина и светомаскировка. Поэтому сытный ужин, отдых с проверкой доспеха и снаряжения. И долгий сон.

И только дозорным, двум десяткам нетопырей, что обеспечивали безопасность и контролировали подступы к незримому лагерю летучей стаи, было не до него. Семерых булгар притащили они к рассвету к штабному шатру на загривках. Троих живыми. Ещё пято́к не тронули, даже на глаза им не попадались, позволив покружить рядом да и ускакать себе обратно. Заставив балтаваровых воинов, и без того издёрганных и тревожных, гадать, почему из отправленной на разведку чёртовой дюжины вернулись только эти пятеро? Двоих ещё до восхода Солнца запытали до смерти свои же, но так и не нашли ни ответа, ни следов пропавших.

Глава 21

Богам виднее

– Пусти! Пусти, дай я ему ухо отрежу и сожру! – орал Рысь, брызгая слюной, щёлкая зубами и выкатив глаза так, что не мог не обеспокоить меня, как врача. Знай я его чуть похуже.

Гнатка валял дурака искренне и ярко. Тут, пожалуй, и сам старик Станиславский, тот ещё Фома неверующий, дал бы слабину. Не говоря уж о захваченном ночью «языке». При других обстоятельствах его, пожалуй, стало бы даже жаль. Но не при наших. Стая мчала сюда через всю страну не за жалостью к противнику.

Понять – это пожалуйста. Прощать – извините. Не в полной мере, видно, впитались в старую языческую кровь новые христианские парадигмы, оставалось ещё над чем работать отцу Ивану и всем его епархиям. Хотя, зная святейшего и его частично рассекреченный богатый опыт, можно было утверждать со всей уверенностью: этот воспитает-выпестует новых православных пастырей, которые в полном соответствии со Святым Писанием начнут окормлять паству. Среди которой не будет ни агнцов, ни ко́злищ. А будут там русские люди, чтящие Правду и заветы предков, которые не противоречат Христову учению. И рабами им тоже не стать – я сам по этому поводу говорил с патриархом Всея Руси.

Бывший ватажник руянской дружины, в прошлом благородный пират, оказался на редкость интересным собеседником. Даже для меня, изучавшего в институте логику, историю и основы марксизма-ленинизма, будь они неладны. Старец оперировал развёрнутыми цитатами из Иоанна Златоуста, Григория Нисского, Климента Александрийского и пророков, большинства из которых я предсказуемо не знал. Но суть сводилась к тому, что при нескольких не сильно синхронных переводах с латыни на греческий и обратно в тексты Писаний, Деяний и Заветов вкрались опечатки. И изначально в зависимости от контекста греческое δοῦλος могло трактоваться и рабом, и слугой, и служителем и даже рукой Божьей! Отец Иван сетовал на то, что не застал того времени, когда апостол Андрей путешествовал по нашим краям, и не имел возможности задать вопросы, которых было ох как много, непосредственному свидетелю и участнику сюжетной линии Великой Книги. А ещё он был совершенно согласен, пусть и с горькой досадой, с тем, что власти кесарей были совершенно не нужны общительные ребята, двигавшие в массы неприятные теории о равенстве и братстве, о том, что для Го́спода нет разницы, сидишь ты под ним на золоте, крытом бархатом, или на голой земле. Я с патриархом был согласен, потому что тысячи раз имел возможность убедиться: чисто технически все люди одинаковые. По крайней мере внутри – совершенно точно. Всеслав тоже не спорил со святейшим. Мы и вправду одно дело делали, для блага одной страны и её народов. И если к нам надумали присоединяться другие, то, наверное, это самое одно дело у нас получалось.

Булгарин сучил ногами и голосил что-то, заливаясь слезами и не только. Кошму выкидывать придётся, видимо. Хотя там, ниже по течению, за высокими каменными стенами, под оставшимися ещё высокими минаретами и огромными куполами мечетей наверняка найдётся новая. И не одна.

Гнат продолжал рваться из рук Вара и Яна, как бешеный пёс с цепи. Великий князь видел, что от того, чтобы расхохотаться, всех троих отделяет самая малость. Напугали подсыла-убийцу до мокрых порток – и радуются. Как дети, ей-богу…

– Внемли мне, ничтожный червь, прах от ног моих! – начал внезапно Всеслав, а я тут же подключился, от чего голос снова перешёл в невозможный стереорежим.

Парни, успев заметить, как подмигнул Чародей, с воем ужаса повалились на пол, вытягивая трясущиеся руки в нашу сторону. Этим не то, что Станиславский, но и постоянные зрители сериалов по НТВ и России-1 бы не поверили. Нельзя так переигрывать. Но пленнику было не до Мельпомены. Он захрипел, вытаращив глаза хуже, чем Гнат недавно, и замер.

– Я – Всеслав Русский! Пославший тебя Гасан, подлая тварь, сын шакала, верблюда и змеи, посмел ослушаться приказа моего сына! – продолжал рычать ахинею, поглядывая в мою память, Чародей. Один из местных, взятый из Горького толмачом, переводил. И вот его голос дрожал вполне убедительно.

– Один из тысячи дэвов и ифритов, что сопровождали сына в дороге, оторвал кому-то из ваших его дурную голову. Да видно не тому! Нарушивший клятву правоверного, презревший договор со мной, решивший обмануть Всевышнего, Гасан рассердил меня. Я окружу Булгар стеной из копий. Их будет ровно тридцать две тысячи семьсот сорок три, по числу оставшихся в живых на это утро. И на каждом будет скалиться голова. Мужчины, женщины, малые дети… У тебя осталась родня в городе? – резкий переход с рыка на человеческий стеганул бедолагу, как кнутом. Он часто закивал, размазывая сопли по грязному лицу.

– Ты, я вижу, честный малый, чтишь Пророка и отвечаешь за свои слова. Не то, что Гасан, позор для каждого мусульманина, лживая тварь, чьи разум, сердце и язык сделаны из свиного навоза! – великий князь с ненавистью плюнул в жаровню.

Плевок его вспыхнул ярче углей, на которые упал, и вспыхнул значительно сильнее невысоких лепестков огня, выбросив облачко ароматного дыма. Пожалуй, сейчас в шатре было от силы человек пять, кто мог бы с некоторой натяжкой считаться психически здоровым визуально. Остальные, включая переводчика, выглядели уверенными, но безнадёжными пациентами Скворцова, Ганнушкина и Кащенко. А всех дел-то – лиственничная живица да воск, которые, бывало, жевал с утра Всеслав.

– Как твоё имя, добрый воин? – доламывал и без того развалившийся шаблон пленному Чародей. Хотя, скорее топтался на осколках.

– Ибрагим, – с пятого аж раза выговорил тот.

– Я угощу тебя жидким пламенем, Ибрагим. Я научу тебя, как стать сильным и могущественным, как ифрит. Я могу поменять жизнь никчёмного Гасана на жизни твоих родичей, если ты хочешь.

Да, манипуляция. Да, гипнозом он тоже не погнушался. Но мы тут собрались не в белых перчатках под сенью мангровых зарослей чай со льдом пить. Чая, кстати, мне уже почти и не хотелось даже, привык к морсу да взварам.

Ночью в Бугларе упало ещё два минарета. По тёмным улицам носились с факелами оравшие дурниной люди, уверяя, что Аллах прогневался на город и правителя, и что спасти свои семьи можно, лишь сбежав за стены, больше не сулившие безопасности. Лиц кричавших за огнями видно не было, но никто особо и не вглядывался. Зато многие вслушивались.

Ближе к утру в городе, охваченном паникой если не полностью, то процентов эдак на девяносто пять – девяносто семь, разнеслись слухи о том, что кошмарный Иблис, князь русов, летит наказать клятвопреступника балтавара. И что сам Хасан Абд Ар’Рахман ибн Исхак готовит побег. Народ повалил ко дворцу, стеная и вопя. Глашатаи срывали гло́тки, а воины-нукеры ближней стражи эмира – одежду и кожу с тех, кто подходил слишком близко. Кнутами сыромятной кожи, такими, какими умеючи можно было с одного удара убить барана. Или человека.

С первыми лучами Солнца разнёсся новый слух о том, что рассвирепевший и проголодавшийся в пути Иблис не то сожжёт, не то сожрёт западный минарет. Самый высокий из оставшихся. Издёрганные за ночь жители были готовы верить, кажется, уже любому бреду. Редкие единицы взывали к разуму и умоляли не поддаваться панике. Тем самым лишь усиливая её. Когда вспыхнул золотом на утренней заре полумесяц на куполе, снова раздался оглушительный грохот. И вершина минарета лопнула, как пузырь, забросав и побив зевак камнями и щебнем. Там, внизу, озверевшая толпа месила ногами кого-то из тех, кто не так давно звал, но не дозвался рассудка.

С зарёй вышел на крыльцо и правитель. Он призвал город и горожан к порядку. Пять или семь человек упали замертво, пронзённые стрелами стражи эмира. Они хотели что-то бросить в сиятельного Хасана Абд Ар’Рахмана, кажется. Мощные лу́ки пустили бронебойные наконечники на длинных древках с такой силой, что те, пробив одно тело, застревали в следующем. Но охрану это мало беспокоило.

Эмир высмеял тру́сов, детей шакала, что распускали по его городу нелепые слухи о колдунах и магах из далёких земель Рус и о том, что у тех колдунов якобы были какие-то претензии к сиятельному. На фоне обломанных остатков двух ближайших ко дворцу минаретов звучало это всё очень малоубедительно. А потом из-за стен донеслось страшное. Не то рёв чудища, джинна или дэва, не то вой волка. Если бы волк был размером с мечеть.

Воины на стенах орали. Народ ломанулся к открытым воротам. В давке визжали и хрипели те, кого сбило с ног людской волной. И затихали, раздавленные сотнями, тысячами ног.

Посреди белого огромного поля, каким становилась зимой Волга, стояло три странных не то судна, не то саней под парусами. От них и раздавался рёв труб, размером, кажется, больше человеческого роста. А на юге, там, где впадала в Волгу Кама-река, показались какие-то странные точки. Которые приближались с немыслимой скоростью.

Завизжали трубы Булгара, загремели барабаны и бубны. Потянулось на лёд великой реки войско эмира. Многие воины оглядывались на городские стены. Не то давая клятву сберечь их, не то прощаясь с ними.

– Во! Этот мой! – радостно воскликнул Рысь.

Мы уже с полчаса ходили возле штабного буерака, притопывая и прихлопывая, глядя с интересом на то, как строились булгарские полки́ вокруг. Ветерок был бодрящим вполне, даже после финального рывка к точке встречи двух войск.

– Это который? – заинтересованно уточнил Всеслав, делая вид, что не понял.

– Да вот этот вон… продолговатый, – наградил громадного, ростом явно за два метра, булгарского воина неожиданным даже для меня эпитетом Гнат. – Который на комолой уродливой корове верхом. Здоровый, гад! Чем их таких только кормят-то?

– Это верблюд называется, а не корова, – авторитетно заявил великий князь, до сей поры видавший бедное животное только в моей памяти. – А отожрался не иначе, как на христианских младенцах.

– Да тьфу ты, скажешь тоже, как это… Аж жрать расхотелось, – передёрнулся брезгливо воевода. – Хотя этот, пожалуй, и смог бы. Во харя-то страхолюдная. Они похожи, кстати, что сам он, что этот его вербля… верблё… Корова горбатая, короче!

– Верблюд! – хмыкнул Всеслав.

– Да хоть Лихо Одноглазое! Я на Всеславовом поле был, я с той поры если чего и боюсь, так это за тобой на драку опоздать. А то придётся потом куски покойников по всей окру́ге вместе с собаками таскать.

– А как же к обеду опоздать? Неужто не боишься? – поддел друга Чародей.

– А вот харчей не трожь! Харчи – святое! – он моментально стал серьёзным, торжественным даже. Но не выдержал и заржал первым. А следом уже грянула вся дружина.

Переводчик из Горького переводил круглые глаза с воеводы на князя и обратно. Давно отчаявшись понять, когда эти двое шутили, а когда правду говорили. Ясно ему было одно: ни один из хохотавших ратников, которых слетелось на дивных крылатых саночках около четырёх сотен, не боялся. Ни огромного воина в драгоценном доспехе, что сидел на громадном боевом верблюде между первыми шеренгами дружин русской и бургарской. Всадник поноси́л русов последними словами, распаляя себя перед сшибкой. Копьё в его великанской ручище напоминало минарет. Которых в городе за его спиной, кажется, было больше, когда переводчик был здесь с персидскими купцами минувшим летом.

Не боялись сумасшедшие русские и того, что бесчисленное войско булгар почти прижало их к правому берегу, возле которого почему-то велел остановиться и построиться Чародей. Оравшая и улюлюкавшая толпа окружала рать Всеслава с трёх сторон, отсекая пути к отступлению. Если бы дикие русы во главе с диким князем собрались отступать.

Их, смеявшихся сейчас от души, хлопая друг друга по серебристой вязи кольчуг, не страшил ни невероятных размеров багатур на жутком верблюде, ни наведённые на них лу́ки, ни вопли орды балтавара, ни то, что та орда была больше их дружины в десять раз.

– Ну да-а-ай, Слав! Ну тебе жалко что ли? Я замёрз стоять! И проголодался! – капризничал Гнатка, вышибая из стаи слёзы не хуже встречного ветра.

– Да ты надоел! Только что ж завтракали, – подыграл великий князь.

– Какой «только что»! Полдня уж долой! А мне надо чаще питаться, я – путешествующий! – он задрал одновременно нос, бороду и указательный палец, сделав постное лицо.

– Вредитель ты и проглот, – не сдержавшись, фыркнул Всеслав, не удержав торжественного лица. И дружина снова грохнула смехом.

Булгары перестали улюлюкать и орали значительно тише, будто прислушиваясь к незнакомой речи, пытаясь понять, о чём говорят воин и колдун из дальних земель. Не выходило даже определить точно, кто из этих двоих был магом, а кто воином. Два высоких, крепких и явно умелых ратника отличались только цветом глаз и волос, да у тёмного седины в бороде было побольше.

– Так, ладно, пошутили и будет, – повёл ладонью на уровне груди параллельно ледяной Волге Всеслав, глянув на высокое Солнце, подобравшееся к зениту. – Сейчас согреемся, братцы.

По тому, как с первого звука непонятных слов этого тёмного, с серо-зелёными глазами, подобрались, сощурились и оскалились его воины, противникам стало ясно: вождь и колдун – именно он.

– Рядом будь, воевода. Что делать – каждый знает, а ты проверишь, чтоб никто не напутал ничего. Ян, готов ли?

– Та-а-ак, кня-а-аже, – тут же ответил из-за борта ближнего штабного буерака стоявший там латгал.

– Верблюда жалко, конечно. Но хрен с ним, нового поймаем. Р-р-русь! – и Чародей, начавший едва ли не вполголоса, последнее слово прорычал хрипловато, низко, страшно, махнув вперёд отцовым мечом, что сам вырос в его правой руке.

Он был из древнего и богатого рода великих воинов. Его предки служили эмирам, султанам, императорам, базилевсам, князьям и ханам. В зе́млях его рода разводили таких верблюдов, каких не видела Степь нигде больше. Мальчики, готовившиеся стать багатурами, гордостью, силой и красотой своего народа, воспитывали верных животных с рождения, становясь с ними будто одной крови. Звери, злые и беспощадные к врагам, двуногим или четвероногим, хозяев слушались без слов, будто мысли читали.

Когда над рекой пролетел рык чужеземца, верблюд надрывно заорал в ответ. Вытянув шею, оскалив корявые зубы, напрягая глотку так, как никогда до этого. Он знал, что они с хозяином сейчас умрут. Знал, но уже ничего не мог сделать.

Болт, вылетевший из-за борта саночек, мало кто сумел разглядеть. Подавляющее большинство булгар смотрело на своего богатыря, что вышел на поединок с тем, кто не испугался бы встать напротив него из чужеземцев. Остальные смотрели во все глаза на вождя пришлых, что достал меч, указав на противника так, как мало кто смог бы, неуловимо, молниеносно. Молниеносно…

Гром услышала вся здешняя земля. Тот самый, с каким рушились минареты Булгара, величавые строения высотой почти до Вечного Синего Неба, которому возносили хвалу здесь до той поры, пока пришли те, кто принёс зелёное знамя. Знаки их власти, могущества и силы разлетались от этого грома на куски.

Великана, воина, не знавшего поражений, родом из неутомимых и неустрашимых огУзов, звали Алмуш. Он разлетелся точно так же.

Когда развеялся сероватый дым и осела розовая взвесь, окрасив белый некогда волжский снег, над великой рекой повисла тишина. Да, у многих её пронзал невыносимый писк и звон в ушах, оставшийся после грохота. Но не двигался и не издавал ни звука ни один воин великой Булгарии. Все как один они смотрели на то место, где был недавно Алмуш, бросавший князю-колдуну диких русов грязные оскорбления.

Там лежал в дымящейся кровавой луже его красавец-верблюд. Почти весь. Только между его частями было слишком много свободного места. Снег и лёд, ставшие красными, будто объединили очертания разрозненных частей в одну большую, непривычно большую фигуру. Её и рассматривали онемевшие воины. И находили всё новые детали. Например, ногу Алмуша в богатом сапоге с загнутым носком. Оторванную по колено. Дымившуюся половину его могучего копья, с которым он упражнялся каждый день. Раньше. А теперь всё, что осталось от непобедимого багатура, его боевого верблюда, богатого доспеха и оружия, было раскидано в парЯщей луже крови и дерьма.

– Слушай меня, люд Булгара!

Сперва снова прозвучал низкий, громовой рык Чародея. А следом – сухой и скучный голос толмача. Тот говорил так, будто тоже только что умер.

– Балтавар Гасан Абд Ар’Рахман ибн Исхак нарушил клятву, данную моему сыну, князю Роману. Я пришёл сюда через половину мира для того, чтобы наказать лжеца, клятвопреступника и мерзавца. Я не терплю обмана в своих и союзных землях. Тот, кто прикрывался моим именем и обокрал, как трусливый вор, соседние племена, умрёт.