Текст книги "Воин-Врач VII (СИ)"

Автор книги: Олег Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– А… А чего другое-то? – вообще неожиданным от него голосом прошелестел Вар. Явно злившийся на себя за то, что прозевал угрозу и беду. Которых не мог предугадать.

– Ясно чего, – вздохнул я, потерев лицо ладонями. – Если сдохнуть не выйдет – будем жить. За малым дело. Ненароком за Кромку не перекинуться. Дай мешок-то, Гнатка, чего ты мнёшь его как… это самое ибо потому что?

Немудрённый юмор чуть оживил обстановку. Поняв, что вот прямо сейчас великий князь синеть, задыхаться и закатывать глаза не собирался, народ загомонил. Я же сидел у жаровенки, копаясь в полученном мешке. Вынимая ступки и пестики из толстой глины, серебряные пластинки и первый на Руси походный набор маленьких ко́лбочек и пробирок. Единственный из всех, знавший о том, что инкубационный период у дифтерии – от двух до десяти дней. Чаще же – до четырёх. И жить захотелось ещё острее, чем в то утро на коньке великокняжеского терема в таком далёком теперь Полоцке.

Про то, как прививали первых здоровых сывороткой крови переболевших, я помнил. Про то, как дифтреийниый токсин инактивировал формалином какой-то француз в двадцатых годах двадцатого же века – тоже. Не помнил я трёх вещей разной степени важности. Как звали того француза? Почему в послевоенном СССР так остро не хватало той вакцины? И сработает ли наш средневековый настой по́пок рыжих кусачих муравьёв на метаноле за формалин?

Про то, как получать технический спирт при перегонке, я знал со школы. До тех пор, пока вышло дело с нитроглицерином и порохом, вспомнить, иногда совершенно случайно, удалось многое, в том числе и про эту «ослепительную водку из опилок». Но вот о том, как поведут себя бактерии в этой насквозь колдовской среде, догадаться не мог. Мог только предполагать. Ну и пробовать, конечно. В конце концов, что тут такого? Мечников прививал себе тиф, Хавкин – чуму и холеру, Николай Фёдорович Гамалея вообще, видимо, не знал, чем ещё сделать себя сильнее по заветам старика Ницше – холеру, бешенство, туберкулёз. Правда, они это делали не в чистом поле, не тёмной ночью и не в одиннадцатом веке. Ну, каждому своё. Ждать, заболеем мы со Всеславом на подходе к Булгару, было как-то скучно. Ждать того, что Боги расщедрятся и либо уберегут от заразы, либо в случае чего подселят нам третьего соседа – излишне нагло. И мы с великим князем решили не скучать, но и не наглеть. В конце концов, Высшие силы помогают в первую очередь тем, кто сам чего-то добивается.

На стойке из вбитых в землю копий висела крынка с физраствором, за которой присматривал Вар. Я осторожно отсоединил серебряную трубочку, накапал в пробирку крови и вытянул иглу из вены мальчонки, которую перед этим еле нашёл. Положил в сгиб локтя поданную Гнатом салфетку и согнул маленькую ручку, жестом велев матери придерживать. Та часто закивала и приняла руку сына, не переставая поглаживать того по светлым волосам. Температуры у него не было, и дышал он по-прежнему самостоятельно и вполне чисто.

Стеклянной «мерной-примерной», как я их в шутку называл, трубочкой набрал недоформалина, зажав пальцем отверстие сверху. Сколько, интересно, его нужно на такое количество инфицированной крови? И сколько её тут в принципе? Ох, как просто было в двадцатом веке! Гранёный стакан – двести грамм, чайная ложка – пять. А тут стаканов нет, и ложки в каждом доме разные. Формулу объёма цилиндра, V = π×r²×h, я помнил прекрасно. Но откуда взять миллиметр или сантиметр? Ни линейки, ни визитной карточки, ни спичечного коробка под рукой. Вот поэтому трубочка и была «примерной».

– Ты точно уверен в том, что делаешь? – напряжённо спросил Рысь. Не сказав вслух слово «Врач», но и так было ясно, что обращаясь ко мне.

– Неа, – ответил я легко, продолжая трясти в зажатой пробирке кровь с формалином. И то, и другое разведя предварительно тёплой кипячёной водой в двух разных ко́лбах.

– Очень хорошо. Всё, как мы любим. Что делать – не знаем, как – не имеем представления, – страдальчески простонал он, потирая шею.

– Ни малейшего, – кивнул согласно я. И добавил в пробирку глицерина, продолжая трясти.

– Ох, хвала Богам, отца Ивана тут нет. Спалил бы нас святейший, к хре́новой бы матери, и не поморщился, – вздохнул воевода.

– Это точно, – неожиданно подтвердили хором Вар и Кондрат, не сводя глаз с ладони великого князя, в которой плясала и крутилась блестящая стекляшка.

– А я думал – выпьешь разом, лихо, – заметил Рысь, когда я начал набирать из пробирки получившуюся эмульсию в подобие шприца, уже гораздо больше похожее на привычные мне варианты, чем всего год тому назад.

– Смеёшься что ли? Это же смертельная отрава! – возмутился я. И начал вводить чёрт его знает что там получилось под кожу левого предплечья.

– Ох, матушка Пресвятая Богородица и Перун-батюшка не дадут мне соврать, лучше б ты помер в той яме в Киеве! От одного-то сроду покоя не было, а теперь тем более! То соборы рушит, то народ тыщами губит, то, вон, отраву заливает в себя! Аспид ты! Как есть демон! – заголосил Гнат, закинув голову и прижав к лицу ладони.

– Не ори! Ребёнка разбудишь, – наш со Всеславом негромкий голос снова отразился сам от себя, резко оборвав Рысьины причитания.

Я положил на место инъекции правую ладонь и прикрыл глаза, пытаясь будто бы прислушаться к тому, что же там творилось в левой. Но то ли на самого́ себя дар не распространялся, то ли на клеточном уровне не срабатывал. Понятнее не стало. Я закупорил воском пробирку, в которой оставалось материала ещё на пару вакцинаций. Если повезёт. Но рано или поздно всё плохое обязательно закончится…

«А ты, друже, продолжаешь в лучшее верить», – хмыкнул Всеслав. «Как, ты говорил, такие зовутся? Оптимисты?».

«Я, друже, старый врач. Я реалист. Я просто совершенно точно знаю, что рано или поздно каждый помрёт».

Дальше внутренний диалог как-то не пошёл.

– Княже, там это… – выпалил влетевший снаружи Стёпка. Облепленный снегом с ног до головы. Метель там разыгралась, или он и впрямь в сугробе щемил?

– Глянь-ка, и там тоже. А я думал – тут только, – буркнул Гнат, отнимая ладони от лица. – Ты, коли докладывать князю-батюшке пу́тно не начнёшь, то до следующего привала бегом побежишь, рядом с буераками, понял⁈

Последнюю фразу он не то прорычал, не то прошипел, как до смерти злой болотный кот. Или рысь.

– Деды́ какие-то прибыли, числом трое. С ними воев здешних десяток, но тихо себя ведут. Санки бабы той углядели, теперь её ищут.

– Твою-то мать… Надо было тогда, Слав, как ты предлагал, на озёра уходить. Бо́рти там, кабанчик, монастырь, – с тоскливой мечтательностью протянул воевода. – Не срамили б меня ратники тогда тугодумием своим, и ты бы сам за Кромку с разбегу не сига́л. Эх, кабы знать тогда… Про то, что они бабу ищут, как понял? Знаками показали? – уточнил он без радости у Степана. Продемонстрировав, какими именно жестами стоило по его мнению пояснять про поиски баб.

– Нет, там один по-нашему… – начал было Стёпка.

– Ох, грехи мои тяжкие, ох, крест мой, знать, среди полудурков главным дураком быть! – прервал его патетически закатив глаза Гнат. – Веди дедо́в сюда скорей, расты́ка!

Троица вошла колоритная, не сказать чего лишнего. Но мне напомнила очень бессмертный образ из Гайдаевских фильмов. По центру стоял здоровый, почти с Гарасима, дед в медвежьей шубе. Которая, кажется, кроме функциональной роли носила и сакральную. Шкура с башки косолапого, натянутая капюшоном на голову сивого старца редких статей, намекала на это вполне прозрачно. Так редко кто носил просто для красоты.

По левую руку от него стоял тощий коротышка с блёклыми водянистыми глазками и длинным острым носом. Шапку и шубу имел лисьи, и будто бы даже тёмные меховые сапоги и рукавицы у него повторяли окрас лисицы.

По правую руку от «медведя» замер почти одного с ним роста дед со шрамом через всё лицо. Нос его был вывернут направо так, будто он постоянно пытался принюхаться к тому, что наносил ветер из-за спины. Левого глаза у него не было, как и трёх пальцев на левой руке. А одет он был в шкуры волчьи, отчего у Всеслава дёрнулась щека. Древние легенды, конечно, не всегда были образцом здравомыслия и научного подхода. Их достоверность оспаривалась уже в этом времени, не говоря уже про моё покинутое будущее. Но зарок, обет, табу, обычай, как угодно можно называть, на то, чтобы не носить никому из рода Старого Рогволда волчьих шкур в обиду древнему прародителю, в семье Всеслава соблюдали свято, века́ми. И к тем, кто рядился них, относиться привыкли с подозрением. Дикое средневековье, куда деваться.

«Сами-то в вашем грядущем хороши́, умники», напряжённо фыркнул великий князь про себя. Точнее, про меня.

– Говорят, по реке мчит на крылатых санях великий шаман, тот, кто умеет говорить с духами ушедших и оживляет мёртвых, – неожиданно напевно начал тот, в волчьих шкурах.

– Брешут, – уверенно кивнул Рысь. – Заливают почём зря.

– Говорят ещё, что за землю свою и люд, на ней живущий, он жизни не жалеет, – чуть удивлённо продолжил одноглазый, чуть помолчав.

– А вот это – чистая правда, прах её подери, – вздохнул Гнат с горечью.

Глава 19

Мещера, мурома, меря и мокша

Старики оказались кем-то вроде вождей крупных племён, что собрались на ежегодный сход в одной из здешних заповедных рощ-дубрав. Теснимые с востока булгарами, с севера чудью и весью, с запада русами, а с юга – кыпчаками, они уже которую зиму съезжались и сходились вместе, гадая и спрашивая предков и великих духов о том, как жить дальше. На этот раз духи дали ответ и вовсе безрадостный. Младший правнук старейшины меря́н, того великана в медвежьей шкуре, взялся помирать. Ни один из старых знахарей и говоривших с предками ничего сделать не мог. Внучка старика прознала от знакомцев из мещёры, племени, что жило чуть западнее, о могучем Чародее русов, который мчал по их земле, которую считал своей. И едва только узнала – метнулась к саням. Как удалось одной бабе почти в полной темноте продраться через лес и найти на Оке наш лагерь, она не знала. И никто не знал. Чудо, не иначе.

Старики собрались следом, хоть и были уверены, что найдут в чаще четыре обглоданных тела, два людских и два лошажьих. Но чудеса продолжались. Когда их отряд выкатил на лыжах к реке, из-под снега полезли демоны, вьюжные бесы, как их называл Илья. Лума́й, тот, что в волчьих шкурах, старший от му́ромы, успел начать разговор прежде, чем их вои потянулись было за ножами. Только тем и спаслись.

Пурга́, великан-медведь, сидел возле внучки, не сводя глаз с малыша. Который уже приобрёл вполне здоровый цвет лица и дышал по-прежнему самостоятельно. На какие-то вопросы Лума́я отвечал старик короткими непонятными фразами, низко, будто и впрямь рычал, как Зверь-предок.

Эрека́й, тот, что в лисьих шкурах, старший от мокши-мордвы, вообще молчал, но глазами своими водянистыми обшарил весь ангар, изучил каждого человека и каждую вещь, не сходя с места. Видимо, у них тоже, как у саамов, коре́лы и лопарей, не считалось правильным говорить лишнего. И нам со Всеславом это нравилось. Потому что говорить-то пока было особенно и не о чем. Выживет мальчишка – тогда другое дело. Правда, если и нам тоже повезёт.

Внучка Пурги долго и сбивчиво что-то рассказывала. Лума́й переводил, кажется, выборочно, тезисно, самые важные места. И глаз его светился какой-то холодной синевой, когда говорил он о том, как шаман русов вырвал острым когтем лихоманку из горла ребёнка, потом загнал её в ледяной плен, сосульку, что не таяла в руках. А после и вовсе запустил себе под кожу, как личинку мухи или комара.

Всеслав, руководствуясь моими знаниями, кратко пояснил делегатам от коренного населения, как обстояли дела. Что хвороба та, что в мальчонке отожралась сытой и довольной, сильной и опасной, со взрослым человеком может и не совладать. Тем более, что залил он её отравой лютой и над огнём священным подержал. И если одолеет взрослый заразу ту, то его кровью можно будет многие сотни детишек спасти, а то и вовсе загнать болячку в ледяные подземные пещеры чёрных духов, наславших её – пусть им и вредит там сколько влезет.

– Если? – нахмурил бровь над единственным глазом Лума́й.

– Тут, старче, как на охоте. Бывает, человеку повезёт. А бывает, что и зверю. Наперёд не узнаешь, – спокойно согласился Всеслав, начисто проигнорировав глубоко нецензурную реакцию Рыси.

Деды́ перебросились несколькими словами, и на этот раз сипло говорил и рыжий Эрека́й.

– Мы соберём тех, кто с душами предков говорит, к Небесам взывает. Будут о помощи просить их, – перевёл их решение одноглазый старый битый волчина.

– Нет, – качнул отрицательно головой Чародей, вызвав в собеседниках удивление, а со стороны Гната очередную волну остро непарламентских выражений.

– Не буду отвлекать Богов без нужды. Им и так ве́домо всё и обо всём. Как Они сами решат – так тому и быть. А просить их мы не станем. Сперва люди должны сами делать всё возможное. Потом – ещё чуть-чуть, покуда сил достаёт. И вот только когда выйдут без остатка те силы, тогда и принять волю Высших. Без обиды, без злобы, без страха.

На последних словах Всеславовых пламя в жаровне полыхнуло ослепительно, разлетевшись в стороны и вверх, лизнув дымогон и вырвавшись, кажется, в чёрное небо, к Тем, о Ком шла речь в одном из заметённых снегом походных шатров-ангаров дикого князя диких русов.

Ну да, малость сжульничали. Хотя это вполне можно было назвать и военной хитростью.

Щепотка по́роха, извлечённая незаметно из малого чехольчика за пазухой, нашитого там на всякий случай, сработала как надо. Ахнули даже наши. Рысь перестал наконец-то ругаться сквозь зубы такими словами, от которых не то, что у баб – у ста́да коро́в молоко бы скисло. А голос наш со Всеславом, начавший опять аукаться сам с собой, приковавший все до единого взгляды к задумчиво и неотрывно смотревшим на пламя серо-зелёным глазам, только помог задумке.

Когда затихли тревожные перешёптывания и голоса, наших и гостей, Лума́й проговорил:

– Мы с первыми людьми этих земель, лесов и рек послушали тебя, Всеслав. Мы посмотрели на спасённого тобой ребёнка нашей крови. Мы видели, как ты говоришь с Высшими. Не так, как наши. Без песен, священного танца, без тайных напитков и заедок. Ты говоришь с Ними как равный с равными. Мурома, меря, мокша и мещёра готовы назвать тебя старшим в роду́ и отойти под твою руку.

И склонил голову. От чего и старый волк на ней пригнулся, уставившись на нас с князем. И, кажется, подмигнул одним из прозрачно-желтоватых камней в пустых глазницах хищной седой морды.

– Рано шкуру делим, как у нас говорят, – уже вполне обычным, человеческим голосом ответил великий князь. – Вот отступит совсем лихоманка та от чада вашей крови, по малолетству и имени ещё не получившего, тогда и будет о чём разговаривать. Если будет с кем. Я мог бы, конечно, сейчас по рукам с вами ударить. А потом помереть нечаянно, оставив вас на волю сыно́в да друзей моих. Да только мало чести в том. Нехорошо это. Не люблю я так. И не буду.

Старики поговорили ещё чуть-чуть промеж собой.

– Я предлагаю пока просто дружбу и доброе соседство. А уж если Высшим будет угодно сохранить жизнь и мне, и правнуку уважаемого Пурги́, тогда и родство завяжется. Кровное, – Всеслав почесал зудевшее левое предплечье. Я подумал, что лучше бы зуд был вызван усиленной работой фагоцитов, ростом числа антител и борьбой иммунной системы. Чем всасывающимся в кровь формальдегидом и начинавшимся сепсисом. Вот уж не ко времени пришлось бы.

– Рысь, вели столы́ накрыть. Здесь, в устье Талой реки, нашла Русь друзей верных, мещёру, мурому, мерян да мокшан. Праздновать станем. А все что ни на есть лихоманки в окру́ге пусть удавятся от злости и зависти!

Гнат был хорош не только на ратном поле или в делах тайных, но смертоносных. Пожалуй, живи он своим домом, а не княжьим, там ни дня не проходило без пирушки. Не подвёл воевода и теперь: расстилались на оттаявшей земле нарядные половики поверх серого войлока, постеленного прямо на снег, вставали на них блюда, миски и горшки, от части из которых шёл сытный мясной дух. Найдя в одном из сосудов, по за́паху судя, крепкую куриную уху, великий князь ткнул пальцем Лума́ю:

– Переведи, старче, бабе: малышу первое время ничего твёрдого нельзя давать. Горячего тоже. Прежде, чем кормить, глядит пусть, а лучше локтём щупает или запястьем, эдак вот, – показал примерно Всеслав, сверяясь с моей памятью. – Первую седмицу и вовсе одну жижу, без гущи, куриную вон, или с лесной да озёрной птицы. Молока, простокваши можно, но без творогу чтоб! После на кашку переходить, только зерно вовсе в муку́ перетирать, чтоб ничем горлышко не царапать.

Лума́й переводил, не сводя единственного глаза с Чародея из далёких земель, что говорил о чужом ребёнке, как о родном сыне. Внучка Пурги даже платок на затылок сбила, освободив уши и переводя глаза с соседского старейшины на жуткого незнакомца. Который спас её сыночка-первенца. Почему-то она в этом ничуть не сомневалась.

За столами, а точнее сидя на полу, скрестив ноги, говорили степенно и неторопливо, как и пристало вождям и начальным людям. О погодах осенью и об эту пору. О видах на урожай. О взаимоотношениях с соседями и планах на будущее. Уже общих планах. Рука княжья зудела, отвлекая, но он умел сосредотачиваться. И старое дедово присловье «помирать собрался, а хлеб сей!» помнил крепко.

Гостям постелили в штабном шатре. Лумай перед тем, как отойти ко сну, вышел со Стёпкой проверить, как устроились их воины на ночлег. Пурга и Эрекай к тому времени уже ни ходить, ни общаться не могли – всеславовка с устатку, пусть и под богатую закуску, кого хочешь уговорит.

Малыш утром чувствовал себя вполне сносно. По сравнению со вчерашним днём, так и вовсе небывало хорошо. Мать не выпускала его из рук, не позволяя ни кричать, ни делать резких движений, ни ковырять пальцами шов на горле. Который, надо полагать, чесался нещадно, как и Всеславова рука, мешавшая спать, как туча комаров, напущенная в палатку возле речки. Я, бывало, любил выбраться на рыбалку так, налегке: придёшь, разобьёшь на мысу брезентовый шатёрчик, посидишь с удочкой, ушицы наваришь… Лепота! И только мелкие кровососы, если забудешь опустить по́лог, всю ночь будут мешать. И пара-тройка негодяев непременно останется, даже если перед сном помахать в палатке пучком дымящейся травы или головнёй с костра.

Выручил уставшую до чёрных кругов под глазами мерянку Рысь. Он выудил откуда-то фигурку конного ратника, одну из новинок, едва появившуюся на наших и союзных торгах: гордый всадник восседал на приземистом пони. Герб на щите, знакомая борода и детали одежды позволяли с уверенностью опознать в деревянном кавалеристе Малкольма, короля Альбы. Никогда не видевший такого дива мальчонка затих. Как и его мать, и её дед с друзьями.

Пока я осматривал малыша, Всеслав рассказывал через Лумая историю-побасенку о том, как помогли наказать злодея по имени Вильгельм своим далёким друзьям русские воины. Наши, слушая сказку, кивали в одних и тех же местах. Гости слушали, затаив дыхание. По лицам старейшин можно было предположить, что от вчерашнего предложения они отказываться не надумали. Скорее, наоборот.

– Ангелы? – голосом, не менее сиплым, чем у Эрекая, переспросил серый муромский волк.

– Светлые души праведников и великих воинов прошлого, – как смог, пояснил Чародей.

Лумай произнёс какое-то слово, в ответ на которое почтительно покивали седыми головами старые лис и медведь.

Нет, определённо, экология в эту эпоху была не в пример лучше той, из двадцатого и двадцать первого веков. Горло мальчика подживало практически на глазах, что снаружи, что изнутри. Но от привычной техники я решил не отходить, смешал отвар с настоем, не забывая проговаривать вслух матери, что делал и в каких пропорциях соединял ингредиенты. Ромашку, хвою и шалфей они прекрасно знали, хоть и называли по-своему. Промывание миндалин из большого шприца с длинным глиняным носиком малыш предсказуемо воспринял безо всякого энтузиазма, но маму слушался. А они с прадедом ши́кали ему в оба уха, призывая вести себя с великим князем уважительно и фамилию не срамить.

– Скоро? – спросил Рысь хмуро, когда старики вышли на воздух, раздать указания своим воинам и охотникам.

– Чего скоро? – переспросил Всеслав, пока я слушал наш пульс и осматривал левое предплечье.

– Помрёшь, чего. Отрава смертельная, кровь чужая с лихоманкой… Когда уже осиротишь-то? – пояснил он недовольно.

– Да пёс его знает, Гнатка, – пожал плечами великий князь. – Навроде как поживу ещё денёк-другой.

– А потом мне чего делать?

– Прикопаешь где-нибудь на бережку повыше, где место красивое. Или спалишь, чтоб землю мёрзлую не ковырять почём зря, – рассеянно ответил Всеслав, наблюдая за тем, как я одной его рукой измерял пятно на другой. Линеек, понятное дело, не было, и вчерашние размеры я отметил насечками на черенке ложки. Это, конечно, не проба Манту, но других вариантов наблюдения у меня не было.

Рысь протяжно вздохнул. Мы со Всеславом тоже, без слов поняв практически всю его невысказанную вслух, но исключительно ругательную реплику.

– Дойдёшь с ребятами до Булгара. Козлу этому, балтавару, копыта коленками назад вывернешь. Порядок учинишь, нанесёшь добро в грубой форме, справедливости навешаешь так, чтоб не унести. И домой. А там хошь монастырь на озере, хошь курей разводи. Или к Ромахе под руку стань. Жить будешь, друже. Жить – дело хорошее.

– Это да, – с тоскливой мечтательностью протянул Рысь. – А у тебя сколько той вероятности, чтоб не под деревцем или под камушком прилечь?

– Так одна, – развёл руками Чародей, – из двух. Либо тут лягу, либо дальше пойду.

Вернувшиеся старейшины порадовали вестями. Всё, уговоренное вчера вечером и нынче утром, передали своим. Это означало, что во-первых, у нас не будет трудностей с продовольствием. Ясно, что в лесу да на реке с голоду не помрёшь, но каждый день стоянки для почти тысячного войска требовал снабжения, которого у нас было точно в расчёт. В тот, в первый, в котором не было и мысли о больных дифтерией детях и неилюзорной возможности продолжать путь дальше без князя-батюшки. И пусть знали об этом пока только те, кто ночевал в штабной палатке, есть от этого меньше остальные не планировали. Как и мы с воеводой не собирались морить верных ратников голодом.

Первые сани с мясом, рыбой и зерном пришли аккурат ко времени, когда кашевары разложили походные костры под берегом. Личному составу было доведено, что начальство совещается с местными правителями, которые вежливо прикатили ночью на лыжах, явив глубокое почтение и уважение. Поэтому и их бросать было бы не по-людски. Кажется, даже почти все поверили.

Основная часть саночек-корабликов пустилась дальше вверх по Оке на следующее утро. Старательно не оглядываясь на великого князя, говорившего напутственные слова необычно хриплым сдавленным голосом. И выглядевшего неважно. И на воеводу, что не сводил с друга детства встревоженного взгляда, стоя рядом в напряжённой позе. Будто готовясь подхватить Чародея, если тот завалится на полуслове. Нетопыри, стрелки́ и мастера гнали и санки-буераки под восторженные крики местных. И собственные мысли о том, что жизни Всеславовой могло что-то угрожать. Они умчались, выполняя приказ, и поднявшаяся метель, наполнявшая их паруса, затянула следы от полозьев на широкой Оке.

Температуру сбивали малиновым и брусничным листом, липовым цветом, мёдом, клюквой и ивовой корой. Да, парацетамолом было бы лучше. Но… Да, его тоже не было. Как и многого другого. Как фабричного производства антибиотиков. Как фабрик для их изготовления. Как лабораторий для разработки и лекарств, и вакцин. Как простой резины, из которой можно было бы сделать нормальные трубки для капельницы. Её, кстати, тоже не было. А обиднее всего было отсутствие уверенности в том, что княжий иммунитет и вся эта древняя как мир поддерживающая терапия совладают с заразой. И понимание того, что все мои познания и навыки в хирургии и травматологии тут были ни к чему совершенно. Приходила на память та маленькая могилка на старом кладбище в Кохме, где лежал мой младший братишка. Навсегда оставшийся пятилетним.

Рысь с чёрным от скорби и злости лицом перестал разговаривать вообще, потому что приличных слов изо рта его не вылетало третьи сутки. Жесты языка Яна Немого, покойника, он пару раз подкреплял затрещинами и пинками, чего, кажется, сроду себе не позволял. Но нетопыри не обижались. Каждый видел, что воевода переживал за князя, как за брата, отца, мать и сына одновременно. И каждый понимал, что раз уж сам Гнат так выглядел и вёл себя, то, выходит, дело серьёзное.

Внучка Пурги утирала пот со лба страшного незнакомца, валявшегося на шкурах, руками, пальцы на которых он сам обвязал ей холстинными лентами с отваром тысячелистника и подорожника, предварительно намазав ногти чем-то душистым. Незадолго до того, как впасть в беспамятство. Она плакала, глядя на чужого вождя, что на её глазах вырвал болезнь из её сына и зачем-то забрал себе. Бросил бы прочь, на снег или в огонь!

Рядом, на тех же шкурах, скакал будто бы на помощь к великому князю, брату и Чародею, король Альбы, Малкольм. Выструганный из дерева в далёком сказочном граде Полоцке. Всадника держали маленькие руки мерянского мальчика, правнука великого Пурги. Держали уверенно.

Глава 20

Вот и все

Помирать доводилось не единожды.

На целине как-то подхватил крупозное воспаление лёгких. Похоже было. А потом ещё дизентерия пристала, тут уж вовсе обидно сделалось. Красавец, отличник, боксёр, почти лучший студент курса – и обделаться до́ смерти? Наверное, только резкое внутреннее отторжение этой перспективы и помогло выздороветь тогда. Меня били неоднократно и безжалостно руками, ногами и ножами, в меня стреляли. Ницше сгрыз бы от зависти все ногти на руках и на ногах. И не только себе. Хотя он и так очень плохо закончил, нам рассказывали, на психиатрии, кажется. Для того, чтобы оборвать во мне жажду жизни в прошлый раз Богам понадобился целый лесовоз неподъёмных дубовых плах и пожар, в котором металл плавился и кипел! И всё это для того, чтоб теперь подохнуть где-то между Рязанью и Муромом из-за того, что на меня чихнул спасённый мальчишка⁈

Хотя мало ли примеров было в истории? Тот немец, к примеру, которого знает каждый, кто спиной мучается, его одноимёнными, а точнее «однофамильными» грыжами Шморля. Он при вскрытии порезался и от заражения крови умер. А ведь много чего сделал, и в гистологии, и эклампсию, кажется, изучал. Или Павлов, Евгений Васильевич, лейб-хирург двора Его Императорского Величества, доктор медицины. Один порез при операции – сепсис, гроб и кладбище. Им, правда, обоим за семьдесят было, кажется. Не то, что великому князю, которому ещё жить да жить.

«Всё ты правильно сделал, Врач, и не думай даже казниться!» – буркнул Всеслав, сидевший рядом в белой рубахе с узорчатым во́ротом.

Сидели мы за привычным столом. Только висел он сейчас не над семейным ложем, где отдыхало после долгого дня и трудов праведных наше общее тело. А над кошмой, заваленной шкурами, на которой лютый озноб колотил Чародея, не приходившего в сознание. Как там говорится? Душа из него вон? Так вот из этого аж две…

«Как-то ещё сильнее жить захотелось, не поверишь. Вовсе не ко времени помирать-то, вроде» – ответил я.

«А ты много случаев знаешь, когда вовремя выходило? Чтоб вот так прыгнул кто в домовину со словами: 'Фу-ты, батюшки, едва не опоздал!» – хмыкнул Чародей.

«Это да. Если не мгновенно смерть приходит, всякий раз находятся срочные неотложные дела, которые вот прям кровь из носу нужно сладить» – согласился я.

«О чём и речь, друже, о чём и речь. Не надышишься перед смертью. Об одном только жалею. Что с сына́ми мало нянчился, что с Волькой, что с Юркой. Его-то, почитай, вовсе на руках не держал. Как думаешь, запомнит он меня?» – спросил задумчиво Всеслав.

«Это что ещё за разговоры, княже? Забыл что ли, чему меня да всех прочих сам учил? Не моги́ помирать прежде смерти!»

Но спору двух душ не суждено было продолжиться. Прервало его наше общее тело, рывком поднявшись над кошмой. Оно зашарило слепо руками вокруг, будто потеряв что-то очень важное. И нас мгновенно втянуло обратно.

– Гнатка! – голос князя был сиплым, сдавленным.

– Тут, Слав! Чего? – откуда он взялся? Не было его в шатре миг назад!

– Настойки перцовой. И вина деревянного.

– Оно ж отрава! Может, полежишь ещё чуток тихонечко, да так и отойдёшь сам, чтоб мне греха-то на душу не брать? – он выглядел раздражённым и говорил сварливо, пытаясь сделать вид, что его отвлекли от чего-то очень важного, и что ему совсем не до ерунды. Но мы со Всеславом знали друга лучше всех. И видели, как он светился от счастья. И очень боялся сглазить.

– Неси, трепло! – со смехом просипел великий князь. И закашлялся. А из носа у него пошла кровь.

За плечи удержали Вар с Рысью. А рядом вдруг появился рыжий лис Эрекай, сидевший с остальными стариками вроде бы другом конце шатра. Он схватил левой рукой правую Всеславову, что дёрнулась было зажать ноздри или хоть утереться, а другой рванул себя за бороду. Но ожидаемого «трах-тибедо́х-тибедо́ха» не сказал. Вырвал три или четыре волосины, обмотал их вокруг княжьего ногтя на безымянном пальце, толкнул его несильно в лоб и просипел несколько непонятных слов.

– А-а-а, мать-то… Вот почему я не удивился, а? Ещё один колдун на мою голову, будто этих мало мне было, – скрывая изумление за привычным ворчанием, выдал Гнатка.

Но удивился не он один. Сюрпризом действия мокшанского старца оказались даже для меня. Но кровь из носа течь перестала. И это было главное.

Полоскать горло спиртом с чуточкой формалина – занятие на редкого любителя. Мы со Всеславом к таким себя отнести не могли. Нёбо, глотку, язык, всю слизистую жгло огнём. Но почему-то была твёрдая уверенность в том, что делать надо именно так. И когда со второго или третьего раза изо рта в подставленную кадушку полетели вместе с раствором мерзкие плёнки – убедились в этом. А когда следом, на пятый-шестой раз, потек гной и какие ошмётки, похожие на некротические ткани миндалин, я удивился ещё сильнее. Таких вариантов проведения тонзиллэктомии моя старая память не хранила. Известно, что удалять, как раньше говорили, «желёзки» умели ещё в незапамятные времена, но чтоб вовсе без вмешательства извне? Не считать же вмешательством толчок в лоб от старого мордовского лиса?

– Вот этим то же самое сделай, – услышали мы голос Лумая. Он протягивал небольшой кожаный бурдючок-фляжку.

Я глазами показал Вару, чтоб перелил в посуду поудобнее. И принюхался. Яркая жёлто-оранжевая жижа пахла облепихой, живицей и прополисом.