Текст книги "Воин-Врач VII (СИ)"

Автор книги: Олег Дмитриев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Наевшись осетрины от пуза и прихватив столько, сколько одобрили Кондратовы мастера, бдительно следившие за погрузкой и соблюдением развесовки, тепло попрощались с жителями. Рассказав, где именно по весне будет проложен канал, на котором обязательно будут нужны работники, труд которых княжьи люди оплатят щедро. И пригласив приезжать торговать и просто погостить в Смоленск и дальше, в Витебск и Полоцк. Для них, правда, было, наверное, всё равно, что Полоцк, что Булгар, что Царьград – всё где-то сказочно, небывало далеко. Но из вежливости и уважения к великому князю, посетившему эти места впервые, обещали непременно быть. И тоже долго смотрели вслед оседавшему снеговому облаку, в котором скрылись умчавшиеся вверх по Оке чудо-кораблики с дружиной Чародея.

На берегу Оки, перед валами и частоколом на высоком холме выезжали из ворот конные и оружные ратники. Первым был здоровый мужичина, под которым даже сытый и довольно крупный конь шагал как-то не очень уверенно, будто опасаясь, что ноги разъедутся. Но толстым воина назвать было нельзя. Крупным, пожалуй, тоже. «Богатырского сложения», вот, наверное, оптимальное для него определение. Странно, до Мурома ещё не добрались, а муромцы уже тут как тут.

– Здрав будь, Всеслав Брячиславич! – голос богатырю соответствовал вполне. Конь его, бедолага, аж подсел, вон.

– И тебе здравствовать, вой добрый! Назовись, сделай милость, – ответил великий князь, выбираясь на снег и держась обеими руками за борт саночек, чтоб не брякнуться ненароком. Кровь, пробивавшая дорогу в затёкшие ноги, колола тысячами иголочек, а морщиться и кривиться при знакомстве с новыми людьми никогда не считалось хорошим тоном.

– Ильёй зовут люди, сам я с Мурома, – прогудел здоровяк гулко. А я даже и не удивился почти. В былинных временах, в сказочных краях, чего бы и не встретиться лицом к лицу с героем народных преданий?

– Воеводой у Давыда? – уточнил Чародей, следя за лицом и голосом. И своими, и муромца.

Давыд, третий сын президента клуба «Черниговских орлов», был ещё одним звеном той самой правящей горизонтали, что разложили на восточных рубежах Руси тогда, после финала. И был он на самом острие, на переднем краю, на граничных землях, где, случалось, не только шумели мещёра, мордва и черемисы, но и налетали иногда булгары.

– Нет, княже, я в Муроме руку его держу, наместник я тамошний. А сюда примчал спешно, прознав, что занедужил Давыд Святославич. Твоих первых ребят по пути сюда встретил, думал было: бесы ледяные мчат. Помирать уж было собрался, – хмыкнул он.

– Ты не помял ли их, медведь? – буркнул Рысь.

– Их помнёшь, пожалуй, – ухмыльнулся Илья, потерев основанием ладони правую скулу. В такой ладони можно было, наверное, уху варить, на пятерых. А о скулу мечи затачивать.

– Никак, с Ваняткой нашим перевиделся? Он из вперёд ушедших один левша, – улыбнулся и Гнат.

– Иваном назвался тот, точно. Как есть чёрт вьюжный: и глазом-то не ухватишь его, не то, что рукой, – расплылся в ответ и здоровяк. – Рассказали-поведали парни, кого ждать следом, да и усвистали себе дальше. Я им передал, кого в Муроме искать да с кем говорить.

– Добро, что не повздорили, – улыбнулся и князь. К этому времени ноги почти перестало колоть, и можно было без риска попробовать ходить. Что он и сделал.

С наместником и ближниками Давыда поздоровались за руки, как принято. Они, понятное дело, с коней поспрыгивали, едва ближе подскакали. И я, кажется, слышал собственными ушами, как облегчённо выдохнул жеребец Ильи, чудом не помянув чью-то мать.

О Рязани я, что в своём, что в этом времени, знал только то, что там грибы с глазами. Ну и что там находилось гвардейское командное училище десантуры, истинных чудо-богатырей моего прошлого будущего. Со многими из его выпускников мне довелось общаться. К сожалению, в подавляющем большинстве – по работе. Но эти ребята, даже едва выжившие, искалеченные, чудом спасшиеся, оставались небесной пехотой. Ни стона, ни жалобы лишней себе не позволяли, шутили с медсёстрами, беспрекословно выполняли указания врачей. Павел Петрович, тот тайный «лейтенант», с которым мы время от времени говорили после операций, тоже был десантником. Сначала.

Город, защищённый валАми и частоколом, на берегу широкой и раздольной Оки наверняка величественно и красиво смотрелся летом. Сейчас же, среди белого поля город высился тёмной громадиной. Но только по здешним меркам. Народу, по Гнатовым и Ставровым сводкам, тут жило тысячи три с половиной или около того, втрое, почитай, меньше, чем в Полоцке. Причём в Полоцке до того, как Всеслав затеял первое расширение. Сейчас по данным переписи в стольном граде и ближних выселках проживало почти пятьдесят тысяч человек. И крупнее города не было ни на Руси, ни в Европе, даже Венеция, даже Рим проигрывали. Но оставался Царьград-Константинополь с населением, если не врали донесения, под три сотни тысяч человек.

Об этом мы со Всеславом переговаривались про себя, шагая по на удивление чистому двору ко княжьему терему. На высоком крыльце которого встречали гостей митрополит и лучшие, видимо, горожане и воины. Похоже, вовсе уж плох Давыд-то, раз не вышел даже на крылечко. И стоило мне только подумать, не успев даже до конца оформить эту мысль, как распахнулись двери наверху и вылетели девушка лет двадцати от силы и баба крепко за со́рок, очень разные. Девка была конопатая, рыжая, как кленовый лист по осени. Та, что постарше, была вроде бы черноволосой, если по бровям судить и по выбившимся из-под платка прядям, в которых и седина густая, кажется, виднелась. Но орали они, такие разные, одно и то же:

– Князь! Князь помирает!

Глава 17

Дорогой длинною

Митрополит подавился явно заготовленной торжественной речугой, когда Гнат сдвинул его, не восьми ли пудов весом, одной рукой, и мы трое с Варом за спиной взлетели на ступени. Ну, четверо то есть, если меня считать.

– Ведите, бегом! – рявкнул Всеслав на них. И голосистых только что, а теперь онемевших и бледных до синевы вестниц как ветром сдуло.

– Вар, набор с тобой? – на бегу по тёмным переходам бросил назад Чародей, следуя за Рысью. Тот понимал, куда бежать по незнакомому терему. Во-первых, архитектурных излишеств там не было, все постройки были примерно похожи одна на другую. В во-вторых, перед ним виляли два запыхавшихся уже навигатора.

– Да, княже, – а вот у Вара дыхание было ровным и спокойным, как и почти всегда.

В горницу, где было натоплено так, что хоть топор вешай, ввалились гурьбой. Девка осела на лавку справа у стенки, будто ноги не держали. Или не будто. Взрослая подлетела к высокому ложу, на котором метался в бреду русоволосый парень. Ему бы усы – вылитый был бы Роман Святославич, брат его старший, вот только недавно во Смоленске виденный. Или бороду, и весу прибавить втрое примерно – тогда на отца, князя Черниговского, тоже был бы похож. Но усов у парня не было. И отрастить их, как и ве́су набрать, шансов, кажется, тоже было очень мало.

– Гнат, окна пробей! Ладаном рази́т так, что и не учуять ничего, – бросил великий князь. И к концу фразы пузырь, что затягивал левое стрельчатое узкое окошко, вылетел наружу вместе с рамой, высаженный Рысьиным пинком.

– Слышь-ка, ладану не любит! – раздался из-за двери ошарашенный приглушённый голос.

– Лишних всех вон! Дверь закрыть. Тит, смотри там снаружи, – скомандовал Чародей вбежавшему как раз десятнику. Услышав, кажется, из-за хлопнувшей двери звук удара и вскрик.

– Рассказывай! – кивнул Всеслав тётке, что утирала пот с бледного лба парня и, кажется, шептала что-то ему на ухо. Хотя в том, что он это что-то слышал и понимал, я очень сомневался. – Как звать тебя?

– Него́дой кличут, батюшка великий князь, – дрожащим голосом отозвалась та. Показав сперва то, что определённой долей информации владела. А потом и вовсе порадовав. – Занедужил седмицу полную назад, на живот всё жаловался. Думали, с саней выпал да нутро-то и зашиб, да на то не похоже было: там тянуть должно́, да кровь может идти, что сверху, что снизу. У него крови не было, и боль, пока говорить-объяснять мог, резала, не тянула.

Я присмотрелся к Него́де повнимательнее. Очень толково, без суеты и почти без лишних сведений анамнез выдавала, с пониманием. И кивнул, чтоб продолжала, пока один из Ти́товых лил дезраствор на руки нам с Варом.

– Справа болит, внизу. На вдохе сильнее. Как шевелиться мог, ходить – каждый шаг, говорил, нутром чуял, сердешный, – у неё стояли слёзы в глазах. Так за деньги не служат.

– Ты кто ему? – уточнил я, подходя и скидывая с больного покрывало. Почти на сто процентов уверенный в диагнозе.

– Мамкой за ним ходила с малолетства, вот и сюда за ним с Чернигова поехала. Своих деток Бог не́ дал, один он мне свет в оконце, Давыдушка, – она прижала руку с лицу и, кажется, закусила ладонь, чтоб не зарыдать в голос.

– Всё ты хорошо сделала, Него́да, и сказала мне всё, что потребно было. Теперь не до разговоров, медлить нельзя. Хворь я из князя железом вынимать стану. Смотреть тебе на то нужды нет. Хочешь, выйди, хочешь – вон к той молодке сядь, пока она в себе ещё. Кто такая? – я говорил спокойно, пусть и не самые популярные и ожидаемые вещи. Поэтому перемежал их с чем-то простым и понятным, чтобы отвлечь чуть внимание от всяких неприятных слов. Вроде «вынимать хворь железом».

– Златка это, Баже́на, боярина княжьего дочка. Сирота теперь. Мать её при родах лет пять как Богу душу отдала, а Бажена-то той весной булгары стрелой убили за Муромом. Они с Давыдушкой с младенчества, почитай, не разлей вода.

Темноволосая подходила к рыжей, что рыдала в три ручья, но как-то бесшумно, даже не всхлипывая. Слёзы текли по щекам, но звуков не было. Видать, наплакалась за недолгую жизнь. И научилась тому, чтобы делать это молча, тихо, не пугая братишек-сестрёнок малых. А сама Него́да, дойдя и осев тяжко на лавку, обняв сироту за плечи, вдруг дёрнулась:

– Как – железом⁈ По живому⁈ – долго доходило. Зря вообще дошло́. Крепкая баба, держится, гляди-ка?

– Ну, по мёртвому-то толку никакого нет. Ни ему пользы, ни вам, – я уже не смотрел на неё, увидев самым краем глаза, как отгородили ложе и нас с Рысью и Варом от лавки плечистые фигуры Ти́товых. В холстинных накидках, что повынимали быстро из заплечных сумок. Такие теперь были у почти каждого нетопыря, мало ли, кому Боги доведут князю-батюшке помогать из-за Кромки кого-нибудь выводить? А ну как опять королева заморская попадётся? А то и королевна, незамужняя чтоб? Ну а чего? Вон, княжич-то, Глеб Всеславьевич, не княжну-королевну за себя берёт, а Одарку, простую девку с Киева. Значит, освободилась где-то и непростая.

Но додумать эту мысль мне не дали картинки Святовитова дара.

Да уж, снаряд-то, может, дважды в одну воронку и не падает. Но вот номера с горящим спиртом на ладони проходят. И аппендицит, как выяснялось, бывал не только у степных легендарных ханов.

Арконское «УЗИ» показало воспалённый червеобразный отросток, то, что я и ожидал увидеть после детальной истории болезни, заботливо собранной и так своевременно озвученной старой нянькой княжича Черниговского, а теперь князя Рязанского и Муромского.

– Господи, – запёкшимися губами прошептал он, открыв мутные и явно больные глаза.

– Нет, Давыд, к Нему рано тебе пока. Спи, – велел я, придавив гипнозом, который в связке со Святовитовым да́ром работал очень эффективно.

Серо-голубые глаза закрылись сразу же, дыхание выровнялось. И не прервалось криком, не сбилось даже, когда скальпель скользнул по обработанной коже.

Работа, проделанная столько раз за жизнь, пусть и не в этом времени, и не этими руками, шла штатно. И времени, как выяснилось, войдя в брюшину, было не то, чтобы в обрез. По сравнению с той дрянью, что не иначе как чудом удалось извлечь из Ясинь-хана, аппендикс Давыда был сущим баловством. Тогда, на берегу Почайны, на той лодье, на какой два потенциальных покойника превратились в начало дружбы, братских и родственных отношений между Русью и Степью, каждый миг и любое неосторожное движение могли стать последними. И не только для Шаруканова отца. Здесь всё было, как на старших курсах института, как в учебнике. Да, высокая температура, лихорадка, бред. Но сам отросток не выглядел, как налитый гноем мыльный пузырь, рядом с которым не то, что инструментом водить – дышать-то страшно было.

Гнат с Варом тоже работали так, будто в их трудовой деятельности это был не второй или третий случай, а как минимум сотый: инструменты в руки ложились нужные и точно вовремя, салфетки сушили рану, не мешая обзору и не отвлекая. А финальную нашлёпку-пластырь из влажной тряпицы, смоченной в отварах незабвенного отца Антония, где были крапива, тысячелистник, шалфей, подорожник и слой лиственничной живицы, Рысь налепил с таким лицом, будто проделывал это не меньше пары тысяч раз.

– Него́да, ты тут травниц знаешь? Или, может, знахари какие есть в Рязани? – спросил я, смывая с княжьих рук княжью кровь.

– Как не быть, батюшка Всеслав Брячиславич, – откликнулась та. Судя по голосу, во рту у неё пересохло, а попросить попить или самой дотянуться до ковшика, что стоял у Давыдова изголовья, не было сил.

– Ему надо будет две седмицы полных отвар коры ивовой толчёной давать. Когда на третью пластырь, тряпицу вот такую, снимешь да увидишь, что кожа срослась хорошо, не красная, не нарывает нигде – нитки достать надо будет. Это несложно, я покажу. Кому только? – я говорил тем же самым ровным и спокойным голосом, будто не копошился только что в кишках у живого человека, вспоров ему брюхо. Здесь это считалось именно так, и разницы не было, всю белую линию живота ты разворотил, или осторожненько надрезал с краешку, чуть выше паха.

– В травах-то и я малость ведаю, – Вар протянул ей ковшик, она вцепилась двумя руками, кивнув воину благодарно, и напилась, ухитрившись даже не обмочить платья, хотя руки ходили ходуном. И про сироту не забыла, передав оставшееся Злате. – Попы́ присмирели с той поры, как от Киева весть пришла, что те, кто хворь гонит и лекарским делом промышляет, под защитой твоей. Теперь уж и не страшно про то говорить.

Да, та история со спасением Леси разошлась по Руси с обязательными подробностями и деталями, большинство из которых с тем, как обстояло дело под Туровым, не имели ничего общего. Но главным было то, что Ставровы, Буривоевы и патриаршие люди разнесли по стране весть о том, что коли навредит кто лекарю – князю Чародею врагом станет. Десяток тех, кто не услышал или не поверил, среди которых были люди и знатные, и богатые, убедились лично в том, что быть врагом Всеславу – дело безрадостное. Убедились, конечно, посмертно. Но с той поры работа по развитию средневековой системы здравоохранения пошла значительно увереннее и почти без помех.

– Добро. Проводи нас, добрая Него́да, до гридницы, какая побольше. Надо бы перекусить нам чего-нибудь с дороги, а то как-то не по-русски вышло: примчались и давай сразу людей резать. Хотя, бывает, и так приходится, – улыбнулся ей открыто и по-доброму великий князь. И старая нянька несмело улыбнулась в ответ.

– Прям ножом? – недоверчиво басил Илья, переспрашивая у Гната, где мы столько времени пропадали.

– Ну не пальцем же, – подтвердил воевода, оторвавшись с видимой неохотой, с болью даже от свиного бока с кашей. – Говорю же: хворь в Давыде была. А любую хворобу-болячку князь наш батюшка за личного во́рога считает. Потому и заканчиваются они одинаково.

– Кто? – Муромец на глуповатого мужика похож не был. Но уж больно ситуация сложилась непривычная. А непривычного он, видимо, не любил, как многие обстоятельные русские.

– Что – «кто»? – Гната явно мучило вынужденное отложенное близкое знакомство со свининой. – А-а-а. Враги, Илюха. И болячки.

– Как это? – судя по лицу, где загар не скрывал румянца, наместник княжий во граде Муроме и сам понимал, что выглядит не очень внушительно, не так, как привык.

– Одинаково, говорю же, – с досадой отведя глаза от румяной карамельной корочки на жирном боку объяснил Рысь.

– Что во́роги княжьи, что хвори в людях его заканчиваются одинаково. Быстро и неизбежно. Чик ножиком! – махнул он ломтём ковриги, что держал в левой руке, отчего здоровяк-муромец вздрогнул и моргнул растерянно. Тоже явно без привычки к таким реакциям. – Но ножиком-то это ещё по-божески, конечно. Чаще-то громом поражает, ага. Молниями, бывает. Огнём с небес ка-а-ак даст! Слыхал про Александрову падь? Ну вот…

– Гнат, ешь давай уже, займи рот делом. Хоро́ш на него жути-то нагонять! – мы с князем решили, что Илью Муромца пора спасать. Он явно не планировал таких испытаний для психики за ужином. И вообще.

– Я краем глаза глянул карту на площади, когда мимо шли. Там почти всё верно у вас, а как мастер мой над плотниками старший, Кондрат, поправит чуток нынче – и вовсе хорошо станет. Там, коли видал, попросторнее стало в границах Руси, – Всеслав говорил неторопливо, с удовольствием отмечая, что базедово-круглые глаза наместника начинали возвращаться к привычной форме и размерам. – Заметил ли?

Здоровяк кивнул, давая понять, что услышал, понял, обработал полученную информацию и смог отреагировать адекватно. А что молча пока – ну так не всё сразу.

– Во-о-от. Без Божьей помощи не сладилось бы такого ни за что. Вон и митрополит Василий соврать не даст.

Упомянутый иерарх Русской православной церкви солидно кивнул, проследив, чтобы богатая борода, лежавшая на груди и пузе, разминулась с блюдом, в котором горой лежали пирожки.

Я сроду не был знатоком истории, тем более религиозной, святых и прочих великомучеников если кого и знал, то поимённо, а не по деяниям их. И, разумеется, далеко не всех. В раннем детстве на Дальнем Востоке, в эвакуации, пробовала одна мамина подруга читать нам с братом и соседскими ребятишками Библию. Но на улице было всегда гораздо интереснее, чем в её комнатке, где всегда пахло чем-то душным и было темно. И истории про то, как кого-то проглотил кит, кого-то распилили пилой, а с кого-то сняли живьём кожу, хоть и были страшными и интересными, но волновали гораздо меньше, чем голос Левитана из репродуктора.

Из более поздних воспоминаний пришёл образ какого-то священнослужителя, вроде бы даже и откуда-то с этих мест, которого собирались убить рогатые мужья и опозоренные отцы за то, что святое Писание он преподавал, видимо, с натуры, будучи человеком увлечённым и вовлечённым. В очередной раз прихватив попа́ на горячем, а вернее, на горячей, его погнали к реке. Про то, какими крокодилами были богаты здешние во́ды, мы со Всеславом давеча насмотрелись от души. Наверное, знал об этом и пастырь. Дальше мнения расходились. Источники уверяли, что он вознёс молитву ко Господу, вследствие чего явил чудо: бросил на поверхность реки мантию, встал на неё и отчалил от толпы агрессивно настроенных узко мысливших аборигенов, не разделявших его методов в педагогике. Обсуждали мы эту историю, как вспомнилось, с академиком, физиком-ядерщиком, одним из моих хороших друзей, на которых, как выяснялись, обе жизни оказались щедры. Тот, будучи не только учёным-практиком, но и великолепным преподавателем, единственным, кто смог мне, от физики человеку далёкому, буквально на пальцах объяснить принцип действия синхрофазотрона, имел своё мнение на древнее чудо.

По его мнению, человек, любивший жизнь во всех её проявлениях, включая те, что должны были отсекать должность и сан, наверняка подозревал, что рано или поздно его придут брать. И очень повезёт, если за бороду. Поэтому и подготовился. Сиганул в спрятанный под берегом челночок, распахнул парус, вполне возможно, что из мантии и пошитый – и явил то самое чудо, уйдя против течения.

Да, время моё первое было такое, опиумом для народа торговать было опасно и непрестижно. Многие поколения, воспитанные в духе сугубого материализма, отказывались верить древним преданиям, и мы с академиком были одними из их представителей. А тот ещё и физику знал, которая уверяла, что любой человек, даже ребёнок, на тряпке устоять на поверхности воды может в одном случае. Если вокруг будет зима и вода будет твёрдой. Теперь же, под конец одной жизни и в самый разгар другой, мне приходилось тяжко. Раз за разом убеждаться в том, что чудеса случаются – нелегко. Пусть подавляющее большинство из них и выходило пока в нашу пользу.

Тутошний же митрополит, судя по фигуре, и зимой на реку выходить опасался. Хотя лицо имел доброе, кроткое даже, я бы сказал, и на ходока́ по бабам похож не был. А вот на больного гипотиреозом, если присмотреться к сухой коже, редким волосам и вспомнить ту шубу, в какой он встречал нас на крыльце, священник походил значительно больше.

Но раз уж отец Иван его держал на этом посту и в этой должности, не просто епископа, а аж целого митрополита, то и нам со Всеславом не с руки было подозревать Василия в излишествах. То, с какими восхищёнными глазами и сердечными словами благодарности он принял переданные патриархом белую мантию, клобук и посох, говорило в его пользу. Как и то, что некоторых подчинённых, линию партии, то есть церкви, не разделявших, или разделявших на патриаршью и свою собственную, отец Иван приводил к общему знаменателю при помощи Гнатовых и Ставровых. Вернее, знаменателей было два. Две горизонтальные дощечки и одна косая дробная черта на православном кресте над могилкой.

Рязань провожала великого князя тоже, кажется, в полном составе. Во главе процессии стояли отец Василий и Него́да. Оба глядели вослед оседавшему снежному облаку с совершенно одинаковыми выражениями на лицах.

Черниговчанка, княжья нянька, прижимала к груди кожаную трубку с записями, что передал Чародей. Там было подробно написано, что, как, когда и по скольку принимать Давыду до полного выздоровления. Которое, по словам Всеслава, должно было наступить через три седмицы. Были там и схемы снятия швов, и порядок послеоперационной обработки.

Митрополит раз за разом осенял крестом поверхность Оки, по которой улетела крылатая волчья стая. Никого из воинов князя-батюшки давно не было видно, а отец Василий всё шептал молитву Богородице о путешествующих. Будто продолжая смотреть кротко в мудрые глаза, серо-зелёные с солнечным ободком вокруг зрачка. Всеслав был, пожалуй, первым, кто не косился на бедного толстяка с укоризной или упрёком. Он поводил руками возле груди и горла митрополита, почесал большим пальцем старый шрам над правой бровью и уселся обратно за записи, повторяя вслух наказы, что выводил там чудно́й палочкой с серым носиком. Говорил Него́де, как заваривать, напа́ривать и настаивать дурнишник, горечавку, дрок, зверобой и лапчатку. Объяснял самому́ Василию, что изводить себя посто́м и молитвой, дело, конечно, может и богоугодное, но если Господу митрополит понадобится там, на небесах, досрочно, то Всеблагой сам решит, как его лучше призвать. Помогать Ему в этом – глупость и гордыня, то, от чего предостерегают паству и сам патриарх Всея Руси, и каждый из его коллег-подчинённых. А вот помочь Господу, сберечь и сохранить дар Его бесценный, жизнь и душу в живом теле – это посильно и похвально для каждого. Просто кому-то не стоит налегать на капусту с репой, потому что они мешают правильному усвоению чего-то, названия отец Василий не запомнил от волнения. А вот курятина, горох с бобами, яичные желтки и жёлтый сыр, новое для Руси кушанье, те наоборот помогают. Только есть надо чаще, но пома́лу. А ещё гулять больше. Тогда, глядишь, и отступит хвороба, которую великий князь назвал каким-то ромейским словом, которого митрополит тоже не сохранил в памяти. И сил прибавится, и здоровья, для блага православной церкви, земли-матушки и люда русского. Всего, не только рязанского да муромского.

Тысячи глаз провожали княжью стаю. В каждом взгляде были восхищение и любовь. И лишь в некоторых – восхищение и сочувствие к великому князю, что сам, своими руками или словами на глазах других помогал каждому, кому только мог. Летая по необъятной, огромной, как все своими глазами видели на белом экране «стенгазеты», русской земле.

А в тереме спал Давыд Святославич, князь Рязанский да Муромский. Всеслав нашептал ему лечебный сон перед тем, как покинуть его гостеприимный дом. Передав приветы и гостинцы от отца и старшего брата. На которые во все свои огромные зелёные глаза глядела Злата, не отходившая от постели князя. И снова беззвучно плакала. Но уже не от отчаяния.

Глава 18

Во Муромских лесах

От Рязани до Мурома домчали с одной ночёвкой. Расположились под левым берегом, там, где впадала в Оку речка с названием Талая, что текла подо льдом из Шо́мши-озера. Последний участок выдался трудным, Ока петляла змеёй меж заросших густым лесом островов и мысов, через которые протащить саночки, срезая маршрут, было невозможно. Так и кружили вместе с руслом под беспрестанную матерщину Рыси, извилистый путь решительно осуждавшего, мягко говоря.

Едва только завалились спать, как зашёл в наш штабной шатёр-ангар один из Ти́товых. Эти первыми наловчились привязываться верёвками к бортам и креслицам, поэтому днём, как настоящие нетопыри, крепко спали, спрятав ли́ца в высоких воротниках, а ночью заступали в охрану лагеря.

– Батюшка-князь, прости, что в неурочный час, – начал было он.

– Говори ла́дом, Стёпка, один пёс разбудил уж, – буркнул Рысь, откладывая швырковый нож. Откуда он у него и взялся-то под пологом-одеялом?

– Там баба какая-то… Бормочет чего-то не по-нашему, – выдал обычно очень общительный Степан неожиданно мало данных.

– Ты обмёрз там, что ли? – рыкнул Гнат, вставая. – Какие бабы ночью в чистом поле? Не знай я тебя, решил бы, что заспал, ха́рю давил в засидке, а не сторожил. А ну доложить толком!

– Прибыла на санях, запряжённых парой трёхлеток, чалым да каурым. Кроме ножа, ничего при ней, ну, разве под тулупом только, но мы не глядели. В ноги бухнулась, плачет, в сани тычет. Дитёнок там у ней, синий весь… – зачастил тот.

– Обоих сюда, бегом!!! – рявкнул Всеслав так, что Стёпку вы́дуло за толстый войлок, и стены, кажется, подскочили. Него́да, и та лучше докладывала, с важного начиная!

Зарёванную, заиндевелую, орущую бабу со свёртком в руках внесли двое бойцов, не успел я поставить один на другой два плетёных ларя́-сундука. Вар молча выдернул будто из воздуха скрутку с набором, во второй руке у него уже была фляга с дезраствором.

– Сюда клади, – махнул я рукой ошалелой матери, понимая, что речи она может и не знать, но по жесту должна догадаться. И не ошибся.

Свёрток опустился на лавку левых от входа саночек, одних из тех, из которых и были «сделаны» стены нашего походного лагеря. Растеребив шкуры и тряпьё, разрывая пелёнки и ломая с мерзким звуком себе ногти, вряд ли замечая это, она распеленала малыша.

Давным-давно, в моём будущем прошлом, возможном или невозможном, мы с мамой и братом вернулись из эвакуации. У нас появился отчим, а после и сестрёнка с братиком. Отчима, полковника медицинской службы, направили преподавать в Ивановский мединститут. Жили мы тогда в Ко́хме, городке или, скорее, рабочем посёлке рядом с Ива́новым. Потом жизнь носила нас и по Союзу, и за кордоном, по крайней мере меня. Там же, в Кохме, под огромными липами, что росли вдоль ограды, на старом кладбище остался навсегда пятилетним мой младший братишка. У него была дифтерия. Эту заразу я с тех пор ни с чем не путал.

Руки сделали всё сами. Ребёнок, которому было хорошо если две зимы о́т роду, не дышал. И сколько времени он не дышал, вряд ли знала даже мать, что рухнула сразу же, едва Гнат перекинул тельце синевшего сына на светлую холстину походного операционного стола. Левой я махнул дважды, обработав снаружи гортань, а правой тут же вскрыл её, поймав интубационную серебряную трубку, что сунул вместо отброшенного скальпеля умница-Вар. И только после этого приложил палец к сонной. Сразу же начав непрямой массаж маленького сердца. Которое не билось.

В мёртвой тишине, нарушаемой только бабой, что вцепилась зубами в свою ладонь, как Него́да вчера, и скулила на одной ноте, секунды, известные из всех здесь лишь мне одному, тянулись отвратительно медленно, беспощадно равнодушно.

– Давай, малыш, давай! – рычал я, продолжая раз за разом вдавливать узкую бледную грудь, – Не смей умирать! Живи!

В трубке всхлипнуло, как в пустом водопроводном кране, из нее брызнула кровь. А под пальцами правой руки заколотилось пойманной синичкой сердце.

Плёнки, толстые, плотные, выходили трудно. Мальчика, начавшего колотиться, я погрузил в сон или в то подобие кататонического ступора, которое получалось при предыдущих операциях. И махнул окровавленной рукой матери. Та подхватилась, хотя только что даже сидела с трудом, и встала рядом. Положила ладони, искусанные, с обломанными ногтями, на виски сыну и запела. Наверное, колыбельную, слов я всё равно не понимал.

Разобравшись с плёнками, обработав, подсушив, снова обработав горло и нанеся ту чудодейственную Антониеву мазь, закрыл гортань. Спавший мальчик дышал самостоятельно. Тщательно вымыв руки, услышал Гнатово:

– Рожу с бородой тоже помыть бы. Маленький, а наплевал тебе, как большой.

И замер.

О том, чтобы великий князь переболел дифтерией, в его памяти я ничего не видел. Зато моя тут же выдала всё, что в ней было. И про все возможные формы пакостного заболевания, и про смертность среди невакцинированных. И про то, что до появления той вакцины ещё восемь с половиной сотен лет.

– Гнат, малый мешок лекарский дай мне. Вар, руки проверь и лицо, нет ли где крови или пореза. Стёп, пройдись по нашим, узнай, вдруг кто тутошнюю речь разумеет? – голос Всеслава или мой звучал будто бы совершенно отдельно от тела. Которое механическими движениями смывало с бороды, губ и щёк кровь малыша. Заражённую бактериями.

– Кондрат, настойка та из деревянного вина на рыжих муравьях у тебя есть ли? – спросил я у главного конструктора. Который, как и воевода, и верный телохранитель, не сводил с Чародея встревоженных глаз.

– Есть, княже, – выдохнул он еле слышно.

– Принеси, сделай милость, – непривычная для великого князя вежливость и задумчивость напугали плотника, и к нужным саночкам он кинулся, как настёганный.

– Сла-а-ав? – нехорошим тоном протянул Рысь.

Я прошёл рядом с ним, сел возле походной жаровни и протянул к ней руки. Что-то прохладно стало.

– Сла–а–ав⁇ – голос Гната стал ниже и неприятно подрагивал.

Я покосился на него и чуть качнул головой, чего, мол, докопался-то? Слышу я тебя и вижу даже.

– А что будет, если ты его хворью заболеешь? – воины и мастера столпились вокруг, и, глядя на каждого из них, было предельно ясно: вопрос беспокоил не только воеводу.

– Вернее всего помру-у-у, – изобразил я в ответ Рысьину же интонацию. – Но вот беда, некогда мне помирать совсем. Дел много. Значит, придётся что-то другое придумывать.