Текст книги "Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя"

Автор книги: Олег Аксеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Пусть пойманных на предательстве дьяков и бояр режут те, кого ещё просто не поймали. Ай да молодец наш государь, хорошее представление придумал!

Мясницким ножом, приготовленным заранее на ближайшей к нему плахе, Малюта Скуратов отрезал нос Ивана Висковатого. Сошёл с помоста, продолжая держать окровавленную рукоять, подошёл к своему коню. Повернувшись к сгрудившимся боярам и дьякам, спросил, глядя поверх голов:

– Ну, следующий кто?

И отшатнулся – так много желающих кинулось к нему, к ножу. Так и сбитым в пыль оказаться недолго.

Бывшего печатника заживо резали по частям. Несчастный старик какое-то время тоненько вскрикивал, потом затих, только тело содрогалось от очередной боли и муки.

Альберт Шлихтинг чувствовал, что ему становится дурно, но ничего не мог с собой поделать – как зачарованный, смотрел, как убивают человека, которого он знал на вершине славы.

Иван Васильевич тоже глядел не отрываясь. Но не на Висковатого, а на тех, кто рвал друг у друга мясницкий нож, стараясь выслужиться перед государем. Неужели этого хотел Господь, сотворив человека? Губы царя брезгливо кривились под старательно подстриженными усами, узкая бородка приподнялась, как указующий перст.

Господин, называющий себя фон Розенкранцем, упивался зрелищем. Количеством зла и подлости на одну площадь. Количеством бездушных и жестоких. Радовался за московитского царя, казнившего не с болью и состраданием, но с наслаждением и интересом.

Русь совсем не потеряна для него! Демон Риммон сверкал изумрудными глазами, упиваясь силами зла, исходящего от москвичей.

Множились жертвы, летели вниз, под помосты, трупы и части тел. С казначея Фуникова, обдав его сначала кипятком, а затем – холодной водой, сняли, ещё с живого, кожу. Кому рубили голову, кого пронзали копьями и опричными посохами.

На площади зеваки щёлкали калёные орешки, перекусывали пирожками с зайчатиной, отхлёбывали квасы и кислые щи прямо из горловин кувшинов, заранее припасённых заботливыми жёнами и матерями. Знали ведь, что мужчины на целый день уходят – царь с размахом взялся за преступников.

Кровь казнённых, просочившись по берегу, попала в крепостной ров. Красный Кремль и розовая вода под его стенами... Демону Риммону нравилась такая цветовая гамма.

У плахи бился в руках помощника палача здоровенный детина. Это был один из новгородских купцов, замешанных в человеческих жертвоприношениях, человек тупой и жестокий, но очень сильный.

Толпа зевак изрядно повеселилась, глядя, как мучаются помощники палача. Из уст в уста передавалось имя недолгого народного любимца, Харитона Белоулина.

– Давай, Харя! – ржали зеваки. – Мы тут на тебя ставки делаем, продержишься ли против троих до обедни?

Купец Белоулин не продержался. Два помощника завернули ему руки назад, третий прыгнул на спину, увлекая гиганта вниз, к плахе. Ударившись лицом об её угол, оглушённый купец затих, и палач, взмахнув топором, смог исполнить свою работу.

«Устал царь, – думал демон Риммон. – Не так уж много способов придумано человечеством, чтобы истреблять себе подобных. Ничего, сейчас веселье будет продолжено.

Вот и решился Риммон на невинное, с его точки зрения, представление.

Помощники палача подхватили обезглавленное тело купца за руки, потащили к краю помоста. И вдруг отшатнулись, бросив свой груз, словно он нежданно ожил.

Так ведь – ожил!

Труп стоял на осклизлых досках помоста, заливая всё вокруг бьющей из разрубленной шеи кровью. Стоял и мелко трясся, слепо шаря перед собой ладонями со скрюченными пальцами.

– Голову ищет! – ахнули в толпе.

Царь Иван в ужасе глядел на так и не пожелавшего умереть купца. Нет, не зрелище смерти напугало царя – всякое видывал в пыточных Александровой слободы или Опричного дворца на Неглинке. Напугало, насколько сильно зло, пришедшее за новгородскими заключёнными и сюда, в Москву.

Где же Божественное вмешательство? Где же ты, Ангел Смерти?

Или бывает и так, что враги Твои сильнее? Кто правит на земле? Божественный ли это промысел?!

«Сейчас будет ещё веселее, – ухмылялся демон Риммон. – Сейчас встанут все казнённые, вот где потеха!»

Силы зла способны лишь повторять за Создателем, сотворившим наш мир Словом. Риммон начал плести незримые сети из неслышимых человеческим ухом заклятий.

Будет ли продолжать веселиться толпа, когда раскроются рты мёртвых голов, а отрубленные ладони, опираясь на пальцы, поползут к окровавленным запястьям? Остановят ли свои песнопения монахи, если под ними запляшут вприсядку безголовые тела?

Осталось произнести последнее слово, но этого-то демон и не мог. Словно сжалось что-то в голове, и не произнести ни звука – ни ртом, ни разумом.

Можно было взглянуть на Кремль и Поганую Лужу иным зрением, чтобы увидеть своего противника, чтобы ударить, уничтожить того, кто осмелился воспротивиться воле зла.

Для демона Риммона пропало всё живое. Не только люди, кони, птицы, собаки, но даже трава и деревья. Пустые помосты, залитые кровью, нелепое безглавое тело, всё ещё дрожащее у плахи... Усохшее, конечно, кровь вся вытекла, время идёт...

Виден стал и источник иной силы.

Маленькая каменная церковь у стены, прикрывающей деревянный мост, ведущий к Фроловской башне. Церковь, окутанная жёлтым сиянием, таким ярким, что у демона заболела голова.

Из раскрытых дверей церкви выехал всадник: на белом коне, в золочёном панцире, алом княжеском плаще. С непокрытой головой, так что ещё сильнее становилось сияние, исходящее, как видно, от непокорных густых кудрей.

– Есть сила больше, чем твоя, – сказал всадник, нахмурив брови. – Прочь, демон!

И бросил в Риммона своё копьё.

Весомое, как слово Господа.

Демон почувствовал страшную боль, какой не испытывал никогда. Не телом – оно лишь обман, ярмарочная кукла. Проклятый дух почувствовал присутствие Бога.

Риммон вскрикнул, чувствуя, как воздух смыкается вокруг него.

И, словно ядро, выпущенное из пушки, вылетел прочь, далеко от площади, за стены Китай-города.

Царь всея Руси Иван Васильевич Грозный, глядя то на трясущееся безглавое тело, то на купол церкви Святого Георгия Победоносца, что у Фроловских ворот, продолжал думать о силе и бессилии Бога и слуг Его на земле.

Боюсь, дорогие читатели, что нам не понравились бы царские мысли.

А вот демону Риммону были бы любы...

6. Любовь и государственные интересы

десь, в Кларкенуэлле, я наконец-то смогу расставить свои книги!

Доктор Джон Ди радовался, как ребёнок, показывая Андрею Остафьеву свой новый, наконец-то не снятый на время, а выкупленный в полную собственность дом. Уильям Сесил расщедрился, и свершилась мечта библиофила – весь второй этаж дома был преобразован в кабинет, по стенам которого, на толстых дубовых стеллажах, вольготно, хозяевами, расположились книги, от толстенных гигантов in-folio[19]19
  В лист (лат.) – один из самых больших книжных форматов.


[Закрыть] до казавшихся на их фоне карликами томиков в одну тридцать вторую листа.

Московит никогда не видел такого количества книг. Поговаривали, что в либерее Ивана Васильевича было тысячи полторы томов, но у почтенного доктора их казалось никак не меньше.

   – Вот они, мои дети и любовницы, – захлёбывался восторгом Джон Ди. – Вот куда уходила большая часть заработанных мной монет! Знаете, сэр Эндрю, книги – это страсть, которая всегда с тобой!

«Хорошая фраза, – подумал Молчан. При случае поделюсь ею с кем-нибудь из знакомых поэтов. Вот кто бы только со мной поделился предположениями – отчего стал так щедр глава королевского Тайного совета? Не иначе, как затеял нечто, где в полной мере пригодятся «таланты» почтенного доктора».

За последние недели судьба Джона Ди неразрывно переплелась с жизненным путём Андрея Остафьева. Так что – считай вероятности, московит; здесь, за три моря, ты сам себе царь и бог... Прости, конечно, Господи, гордыню мою...

   – И вы это всё прочли?

   – Не всегда книга покупается, чтобы удовлетворить сиюминутный интерес, юноша!

«Когда меня перестанут так называть, – с тоской подумал Андрей. – Третий десяток пошёл, а всё никак заматереть не выходит. Хотя, возможно, оно и к лучшему – чтобы соперника вводить в заблуждение своей кажущейся молодостью и хрупкостью».

   – В книгах – знания, юноша. Те знания, кои нет смысла держать в голове, перегружая разум. Вот, взгляните, как много книг здесь собрано по алхимии. Представьте, сударь, что превращение пошло у меня не так, вместо жёлтого осадка на дно атанора стал падать красный, и не хлопьями, а горошинами. Что же прикажете делать? Останавливать реакцию, гасить огонь, да? Чтобы не спровоцировать взрыв либо пожар, не правда ли?

Доктор Ди пошёл вдоль стеллажей, поглаживая кончиками пальцев золотое тиснение на книжных корешках. Возле одного из томов он остановился, бережно извлёк его на свет.

   – Или спросить мудрого Бернардо из Тревизо, раскрыв его «Аллегорию источника»? Или его же «Сон-зелень»? Чтобы выяснить, что вышли мы на новую стадию магистерия, приблизившись к Великому Деянию, и не гасить очаг надо, но раздувать сильно и не ленясь?!

   – В знании – сила, – согласно кивнул Молчан.

   – Изрядно сказано! – доктор Ди даже расстроился немного, что не ему в голову пришёл такой простой и ёмкий афоризм. – Разрешите ли использовать эти слова в одном из моих трудов?

   – Дарю, – расщедрился Андрей, продолжая прикидывать, за какие же заслуги этому блаженному милорд Сесил дал денег на покупку дома в Лондоне.

   – Изрядно, изрядно, – закивал головой доктор. – Но сейчас, сударь, меня ждут неотложные дела в госпитале, том самом, что в бывшем монастыре Святого Иакова. Вы, конечно же, увяжетесь со мной, ведь таков приказ сэра Френсиса?

Джон Ди понимающе и грустно улыбнулся.

   – Вовсе нет. Мне велено быть рядом, это правда, но не лезть же благородному человеку в дела другого джентльмена? Я вполне могу переждать и здесь, посмотреть книги, если позволите, конечно. Но вот к закату, если раньше не придёте сами, явлюсь за вами непременно, уж не гневайтесь, сударь!

   – Прекрасно! Тогда поручаю вас заботам моей жены. И не краснейте так, юноша, вас никто не подозревает в недозволенном. Джейн – образец скромности. Известно также, что люди Уолсингема на службе – монахи, поэтому не волнуйтесь и подчинитесь законам гостеприимства!

   – С удовольствием, сударь!

   – Quid dixit[20]20
  Что и требовалось доказать (лат.).


[Закрыть]!

Молчан предпочёл не уточнять, что он-то не был человеком Уолсингема, уже присягнув однажды московскому царю Ивана Васильевичу.

Сидя в жёстком неудобном кресле с высокой спинкой, Молчан наблюдал, как слуга безмолвно разводит огонь в камине. Весна задерживалась, и в библиотеке ощутимо тянуло прохладой и сыростью от недалёкой реки Флит.

   – Любезнейший, – нарушил молчание Андрей. – Акройд – это ваше имя?

   – Фамилия, сэр!

   – В ней есть что-то языческое, не так ли?

   – Я добрый христианин, сударь, крещённый в честь ключника Господа нашего!

   – Благодарю вас, Питер, вы свободны.

А это произнёс уже не Молчан.

В кабинет доктора Ди вошла его жена, мистрис Джейн.

Слуга с поклоном вышел, затворив за собой створки двери.

   – Сударыня!

Андрей поднялся с кресла, отвесил даме учтивый поклон.

   – Вас долго не было, Эндрю, я скучала...

   – Я покинул ваш дом вчера вечером, сударыня.

   – Для влюблённого сердца это – вечность, Эндрю... Но что же вы целуете мне руку? Уж не разлюбили ли? Вот мои губы, и они хотят поцелуя, они просят его, разве ты не слышишь призыв, мой скиф?

Скиф слышал, разрываясь от желаний и раздумий.

К Джейн Ди его тянуло, как стрелку компаса к северу. Не смущало ничего: ни её замужество, ни то, что она была старше Андрея, ни то, что московит был ниже ростом. Хотелось дотронуться ладонью до её вьющихся светлых волос, провести губами по резко очерченным скандинавским скулам, прижаться щекой к коленям, тёплым и нежным даже через плотную юбку из итальянского узорчатого дамаста, слава Богу – домашнюю, без кринолина.

Месяц назад доктор Ди, по обыкновению, отправился на весь день в госпиталь Святого. Иакова. Андрей же остался у него в доме, раскрыв очередной том из огромной библиотеки доктора.

Госпожа Ди сидела в соседнем кресле, неспешно поддерживала беседу, немного склонив голову к левому плечу. Молчан понимал, что это привычная попытка приуменьшить рост, не стать выше собеседника, вполне уместная и удачная при разговоре стоя. Джейн Ди не кокетничала, не старалась специально привлечь к себе внимание, но там, в кресле, выглядела так беззащитно, так... нежно, что ли...

Андрей сам не понял, как оказался на коленях перед женой Джона Ди, как уткнул лицо в её юбку, не ведал, что говорил тихим срывающимся голосом...

– Так нечестно, – шептала Джейн Ди, расстёгивая дрожащими руками крючки на пурпуэне Андрея. – Нечестно... Почему ты раздеваешь меня, а сам... Хочешь, раздену тебя?

«Акройд, – подумал вдруг Молчан. – Вдруг войдёт – что тогда делать?»

Но, найдя губами губы Джейн, перестал размышлять о таких глупостях.

Но это был единственный раз, когда госпожа Ди допустила Андрея к своему телу.

Глаза Джейн всё так же вспыхивали, когда она видела Молчана, появляющегося в доме доктора Ди; она, едва муж закрывал за собой дверь, кидалась на шею своего скифа, подставляя пухлые чувственные губы под ожидаемый поцелуй, вздыхала нежно, влекуще. Но, едва Молчан начинал воспламеняться, словно выстраивала между ними незримую стену.

Андрею же хотелось взаимности. Ну не насильник же он, в конце концов.

Больше времени проводя с госпожой Ди, Андрей яснее понимал, с какой необычной особой ему довелось познакомиться. Не то чтобы Джейн Ди оказалась холодна и бесчувственна. Просто близость с мужчиной стала для неё одним из способов познания мира, не более того. Мы же испытываем удовольствие от наблюдения за красивой бабочкой, чтения интересной книги, не правда ли?

Но перечитывать большинство книг – так скучно: всё уже известно, и главный герой всё равно женится на главной героине, а злодей примет смерть от топора палача. Джейн Ди неинтересно было испытывать чувства и эмоции, уже пережитые ранее.

Андрей Остафьев был интересен Джейн Ди как источник информации, не более того.

И слава Богу, что московит вовремя понял это: не хватало только наделать глупостей от неразделённой любви.

А получение информации – процесс обоюдный, не так ли, сударыня? В конце концов, Молчана приставили к почтенному доктору именно для того, чтобы знать о нём всё. Поэтому Френсис Уолсингем требовал от нового сотрудника подробностей и деталей, даже самых незначительных. Видимо, важное дело задумывалось, и осечки с выбором кандидата быть не могло.

   – Ты здесь уже пять недель, мой скиф, – шептала Джейн через поцелуи. – Не привык ли ко мне, не мечтаешь ли уже о другой? Не бросишь ли меня?

   – Не покину, моя госпожа. Скоро доктору Ди придётся, по приказу её величества, собираться в дальнюю дорогу, и не только вам придётся его сопровождать, но и вашему покорному слуге.

   – Только слуге?

   – Вашему рабу, сударыня!

Как легко лгать женщине, когда её не любишь! И совсем не совестно отчего-то...

Вернувшись в сумерки домой, доктор Ди застал в библиотеке идиллическую картину. Его жена и соглядатай Уолсингема сидели в креслах, уже затеплив свечи, и читали.

   – Что за вкус, сударыня, – поморщился доктор Ди, заметив в руках у жены «Мандрагору» Макиавелли. – Эта книга – не более чем пример, как отдыхает разум великих! Отвлекаясь от политики и интриг, синьор Никколо развлекал себя любовными играми...

   – Хотите сказать, что для очищения от одной грязи необходимо выпачкаться в другой?

   – Сэр Эндрю, вы кладезь парадоксов! Вслушайтесь, сударыня, вот пример настоящего христианского мировоззрения! Да-да! Ибо в любви нет иного, чем грязь! Светлые чувства – они только в семье, когда между супругами не похоть, но только долг!

Сэр Эндрю и госпожа Джейн с готовностью согласились с мнением доктора.

После чего Молчан, отложив «Элегии» Овидия (без латыни в Европе никуда), вежливо откланялся.

Но отправился не к Уолсингему, где письменный доклад и непременная личная беседа ожидались не раньше чем через неделю, а в таверну неподалёку, на Тернмилл-лейн, если быть точнее, в заведение под названием «Благочестивая Марта», со старой закопчённой вывеской и неброским фасадом.

В самый приличный бордель этого района.

Ну не может молодой здоровый мужчина без женщины так долго, вот вам правда жизни, госпожа Джейн Ди! Особенно – мужчина, которому шепчут множество ласковых слов, к которому прижимаются так тесно, словно и нет между телами одежд, а вскоре отпускают, одарив на прощание коротким небрежным поцелуем.

Андрей обязан следить за своим душевным спокойствием (работа!), вот и нашёл вполне разумный, с его точки зрения, выход.

Благочестивая Марта, хозяйка этого достойного заведения, всегда была рада таким посетителям, как Андрей, тихим и честно расплачивающимся по счетам. Заметив предпочтения молодого человека, Марта стала интересоваться, когда в следующий раз ожидать дорогого гостя, и придерживала для него одну и ту же девушку. На всю ночь, разумеется, и по особой цене, конечно – кто сказал, что гостеприимство не стоит денег?

Этим вечером Анарда, как и было условлено заранее, ждала прихода Молчана.

   – Та женщина снова с тобой не осталась? – спросила она, открыв на стук дверь в свою комнату.

   – Снова, – не стал спорить Молчан, снимая перевязь со шпагой и вешая её на настенный крюк.

Туда же отправилась и шляпа.

   – Ты не выглядишь огорчённым...

   – Страсть можно регулировать разумом, – проговорил Молчан, скидывая с помощью Анарды сапоги для верховой езды, удобные и для пешего передвижения по грязным улицам Лондона. – Главное – не потерять его. А Джейн... Она напоминает мне Химеру, описанную греческими и римскими авторами. Ты слышала о ней?

   – Нет.

   – Дикая коза, змея и львица. Можешь представить себе зверя, совмещающего в себе черты этих существ?

   – Н-н-ет, наверное...

   – Да, это очень сложно, признаю. Вот и стала Химера образом всего невозможного, меняющегося... Так и Джейн – то любящая и покорная, то чужая и далёкая...

   – Может, она ждёт от тебя большего? Чтобы не скрывать больше любви, к примеру? Для тебя же служба важнее, чем она, не так разве?

Молчану нравилась Анарда. Уроженка одной из южных стран, Испании или Италии, невысокая, с глазами-оливами, налитым упругим телом, она разжигала желание уже одним своим присутствием.

Ещё больше она привлекала московита умом – жёстким и безжалостным. Мужским, как тогда считалось.

   – Может, и ждёт. Но знаешь, что писал о Химере Вергилий? Что она сжигает своим дыханием любого, кто осмелится к ней приблизиться А мне ещё рано погибать.

   – Почему же – рано?

   – Может, потому, что провёл с тобой не все ночи, отведённые судьбой?

Анарда улыбнулась. Неярко, уголками губ. Работа в борделе отучала от излишних проявлений чувств; это не нравилось большинству клиентов, желающих одного.

Тела, но не души.

   – Знаешь, что я подумал? Что мне нравится проводить с тобой ночи...

Молчан так и не смог привыкнуть к имени девушки, называя её более мягко и мелодично, как сам считал, – просто Нари. Не привык и к тому, что Анарда говорит о себе, как о мужчине. Однажды он поинтересовался, отчего так, и услышал в ответ:

   – Как бы объяснить... Внутреннее содержание другое. Такая вот среднеполость получается – телом женщина, а умом... Соответственно, общаться с такими созданиями сложно, у них заклятия иные, чем у обычных девушек. «Ты та-а-кая необычная. Я тебя люблю!»... а им подавай информацию, новую или под новым утлом. И ум, – Анарда постучала по гриве густых рыжеватых волос, – такой, что обычной девушке иметь стыдно. Это очень долгая история, Эндрю...

Андрею нравились умные женщины. В этом с позиции шестнадцатого века было нечто извращённое, но Молчана подобное не смущало. Такие женщины могли дать большее, чем простые плотские утехи, большее для разведчика – могли поделиться информацией.

Нари тоже интересовал странный, по её разумению, московит, она впитывала подробности непростой интриги с женой доктора Ди, в обмен пересказывая занятные (и очень полезные, как думал Молчан) детали разговоров с другими клиентами.

Андрей поглядел на Анарду и отчего-то смутился.

   – Не стыдись, – Нари сразу же отследила перемену в настроениях клиента. – Есть занятия более предосудительные.

* * *

   – Есть занятия более предосудительные...

Князь боярин Умной-Колычев говорил эти слова негромко и самому себе.

У крыльца Опричного дворца, перед которым стоял боярин, было непривычно пусто и тихо. Даже охрану отодвинули к въездным воротам, через двор, и Умной-Колычев оказался наедине с бронзовым двуглавым орлом, распластавшим крылья над крыльцом.

Орел опустил свои головы долу, словно стыдился происходящего за дверями. И князь Умной его вполне понимал.

Явившийся на Русь с очередным караваном английских купцов Елисей Бомелий, представившийся личным лекарем королевы Елизаветы, быстро нашёл дорожку к сердцу и уму царя Ивана, прочно перегородив её для остальных. И уж о чём там шептал он долгими зимними и весенними вечерами – то неведомо, но стал Иван Васильевич нелюдим, часто запирался с новым лекарем в дворцовой подклети, покраснел глазами, словно долго не высыпался.

Гнал от себя стариков, рассказывавших ранее сказки на ночь, а постельничий по секрету шепнул раз Умному, что государь часто и протяжно кричит во сне.

Потом к тайным сборищам стали привлекать новых участников. Так и сейчас – Умной-Колычев проводил к дверям дворца отца и сына Басмановых, ждавших после недавних казней на Поганой Луже лютого конца, а оказавшихся, что удивительно, ещё в большей милости.

Малюта, самолично открывший двери, впустил Басмановых, Умному же буркнул, не поднимая глаз, что тому не велено.

Вот и стоял боярин, не зная, как поступить. И войти нельзя, и удалиться, не выслушав нового повеления от царя, – тоже нельзя.

Нам же, читатель, всё можно! Скользнём сквозь дубовую дверь внутрь, промчимся скупо освещёнными проходами дворца, вырвемся снова на свежий воздух, во внутренний двор.

Туда, где в центре круга, составленного из опричников в монашеских рясах, стояли четверо.

Царь сильно сдал за полгода, прошедшие с похода на Новгород. Поредели волосы, сильнее вытянулась, поседела бородка, глубокие морщины прорезали щёки. Под глазами угнездились тёмные мешки. Но сами глаза горели всё тем же пламенем, что заставляло трепетать соседей Руси. Пламенем высшей власти, непререкаемой на Руси.

Басмановы были единственными, на ком не было монашеских одежд. Богатые кафтаны казались вызывающе-нелепыми среди тёмных ряс опричников, и отец с сыном беспокойно озирались, не понимая, на какое действо приглашены и что им в том действе уготовано.

Четвёртого из стоявших в центре круга смог бы опознать Андрей Молчан. Тот самый иноземец, с тоской вглядывавшийся в сторону Англии, когда мимо проплывал ганзейский когг, увозивший Андрея прочь от родины.

Агент Френсиса Уолсингема, чернокнижник и колдун Елисей Бомелий, служивший английской королеве не за совесть, но за страх, что в тёмных делах предпочтительнее.

   – Предали либо продали, – без предисловий обратился государь к Басмановым, – всё одно плохо. Хуже некуда. Для того ли опричнину создавал, страну на дыбы ставил, чтобы ближние мои с заморскими королями списывались, земли русские обещали?

Басмановы пали на колени. Младший, Фёдор, пополз к царским сапогам – целовать. Посохи опричников, больше походившие на копья, едва не впились в лицо бывшего любимца Ивана Васильевича.

   – Смоковницу, дающую кислые плоды, выкорчевать надобно.

Царь говорил медленно, взвешивая не слова даже – звуки.

   – Делать что с вами?

   – Смилуйся, государь!

   – А вы надо мной смиловались, когда письма в Новгород отсылали, в изменах Сигизмунду клялись? !

   – Смилуйся!

По широкому лицу Фёдора Басманова текли крупные слёзы. Алексей Басманов, хотя и опустился на колени вслед за сыном, не проронил ни слова, только смотрел снизу вверх на государя – пристально, как никогда не осмеливался раньше.

Перед смертью не страшно; в дни самые плохие, когда душа болит и стенает, можно решиться на всё. Смерть сильнее страха.

   – На всё готов, чтобы вины свои искупит! На всё, государь!

   – На всё, говоришь?

Иван Васильевич чувствовал, как занемело внутри. Что это – душа окаменела, осознав, ни сколько доверчиво и оскорбительно ошибочно тянулась к этим людям? Федька Басманов, большой, весёлый, верный, как дворовый прикормленный пёс... Неужели с той же широкой улыбкой отдал бы государя своего на растерзание ляхам да литовцам? За деньги или послушав отца, умного и холодного, как гадюка под камнем? Алексея-то царь точно не разглядел, не дал Господь.

   – Вот нож, Федька! Возьми его!

Опричники подобрались. Их круг стал меньше, посохи упёрлись заострёнными завершениями в грудь встающего на ноги Басманова-младшего.

   – Вот мой лютый враг, Федька, смотри, в ногах у меня валяется!

Ростом Фёдор Басманов был с царя, так что Ивану Васильевичу не пришлось наклонять голову или опускать взор. Пристально глядя в глаза бывшего любимца, государь вынул из ножен кинжал персидской работы, украшенный золотым узорочьем, протянул его рукоятью вперёд.

   – Убьёшь врага моего – жить будешь. Решай, Федька, не я судья твой, сам себе судьёй будешь.

Ещё утром Иван Васильевич думал, что отца и сына Басмановых казнить нужно тайно, чтобы, скажем, Малюта удавил их по одному: да схоронить на деревенском погосте, под одним крестом, без имён, но с отпеванием.

Думал так, пока не явлено было государю видение.

В часовне, что рядом с царской опочивальней, Иван Васильевич опустился на колени перед образами, зашептал слова молитвы. Молился истово, закрыв глаза, вот и не заметил, как и когда часовня осветилась неземным мягким светом. В воздухе разлилось нежное благоухание, необычное настолько, что царь сбился со слов, замолчал, открыв глаза. Перед иконами, в зеленоватом сиянии, ярком, но приятном для глаз, стоял ангел.

Стоял ли?

Между полом и стопами ангела было расстояние, небольшое, в ладонь, наверное. Ангел висел в воздухе, поддерживаемый, как кажется, только силой Божьей. За спиной посланца Господа белели два крыла, но сложенные; не опорой бывшие, но грузом.

   – Ангел Грозной Смерти! – в восхищении проговорил Иван Васильевич. – Осанна в небесах!

   – Измену открыл, государь?

Голос архистратига Михаила отдавался громом в теле царя, хотя и говорил ангел тихо, нараспев.

   – И не понимаешь, как с изменниками поступить?

   – Всё знаешь, архистратиг Михаил!

   – Всё только Господь ведает! Вот и вспомни, как поступил Бог, когда восстали на Него вознёсшиеся в гордыне своей ангелы.

   – Низринул Он их с небес...

   – Вот и думай, царь Иван, помазанник Божий! Наказание – не в смерти только. Очисти созданное тобой от скверны!

   – Как очистить, посоветуй, Ангел Грозной Смерти!

   – Господь дал людям право выбора, человек... Думай.

Ангел исчез, так же неожиданно, как появился, и только благоухание оставалось ещё какое¹ то время разлитым в воздухе часовни, смешиваясь с запахом восковых свечей, теплившихся перед образами.

Не только смерть.

Кто-то из Басмановых должен кровью своей смыть грех предательства. Господь даст понять, кто будет убит, знака ждать следует.

Но – не только смерть!

Очищение.

Молитвой, видимо, но не простой.

И к кому обратиться за помощью? Не к своим ли священникам, послушным, готовым забыть о Боге ради царёвых милостей? Осуждавших Филиппа, расхваливавших Пимена и переменивших мнение на иное, как только так поступал царь. Фарисеи они перед Господом, не полетит их молитва на небеса.

Но говорил же иноземец Елисей, что сведущ он в тайных знаниях, показывал многое в подклетях Опричного дворца. Такому очищать опричнину от скверны. Он – человек сторонний, ему и слово перед Господом держать!

Радостная улыбка озарила лицо принявшего решение царя, и Иван Васильевич с усердием возобновил молитву, откладывая поклоны перед образами.

Не замечая, как вытекла слеза из глаза нарисованного на иконе архангела Михаила.

Или жарко было в часовне, и просто капля воды оставила недолгий след на образе предводителя небесного воинства?

Запах.

Свечение.

Образ.

Всё убрать!

Демон Риммон принял свой привычный облик.

Злое начало лживо. Обман – одно из оружий нечистого.

И правду ведь, на удивление, говорил демон русскому царю. Да, дал Господь человеку право и возможность выбора.

Всю жизнь перед каждым из нас – две дороги.

На какую из дорог ступит царь Иван?

   – Сам себе судьёй будешь, – повторил царь, глядя на Фёдора Басманова.

   – Решайся, нож у тебя в руке!

Это сказал Басманов-старший, Алексей, тоже поднявшийся с колен, смотрящий по-прежнему не на сына, но на царя. Ему бы дать нож – не задумываясь, ринулся бы на государя, постарался, пока не остановят острия опричных посохов, пустить кровь потомку князя Рюрика.

И Фёдор Басманов ударил. Опытно, привычно: не одну жизнь отнял раньше по царскому повелению.

Его отец неуклюже, мешком, свалился под ноги онемевших опричников.

Елисей Бомелий, не обращая внимания на то, что кровь убитого залила носы иноземного кроя башмаков, раскрыл толстую рукописную книгу, что держал в руках, заговорил быстро и непонятно.

Царь Иван разобрал знакомые слова, понял, что Бомелий говорит на латыни.

Что взять с католика! Молится, как учили.

Иван Васильевич расслышал pater noster, столь же привычный за границей, как у нас – Отче наш.

Лукавый, продолжаешь оправдывать данное тебе прозвище, не так ли?

Не молятся на крови, заменившей святую воду.

Не молятся без креста – а на Бомелии распятия не замечалось.

Не говорят «Отче наш, бывший на небесах», сомневаясь в нынешнем существовании Господа.

Не обращаются с такими словами к убиенному, лежащему под вашими ногами:

   – Агнец, которого служители Адонаи сделали символом чистоты, я приношу тебя в жертву Люциферу. Мир Сатаны да пребудет всегда с тобою!

Господи, и как служить царю, сотворившему такое?!

* * *

   – Господи, и как служить царю, сотворившему такое?!

Признаться, услышать русский говор в борделе, достаточно далеко отстоявшем от портового района, Андрей Молчан не ожидал.

Утомив Анарду ласками и чувствуя приятную истому в собственном теле, Молчан решил спуститься вниз, раздобыть у Благочестивой Марты вина и немного еды.

И нате вам – за угловым столом, в окружении пары субъектов разбойного вида, видимо, прилипших тут же, в таверне, в поисках дармового угощения от пьяного иноземца, сидел московит. По красному кафтану судя – стрелецкого звания. Из русского посольства, как подумалось Андрею, что через три дня собиралось покинуть Англию.

Местные выпивохи, ничего не понимая в разглагольствованиях московита, согласно кивали головами. Один уже завладел ладонью Благочестивой Марты, щедро заказывая на всю компанию. За чужой счёт, конечно.