Текст книги "Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя"

Автор книги: Олег Аксеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Государь спешился, следом покинул седло и Умной. Иван Васильевич, заложив ладони на затылок, с удовольствием потянулся, подставил солнцу лицо, так, что бородка протянулась параллельно земле.

   – Слова дурного от тебя не слышал, боярин. Не от страха молчал и не ради милостей моих – то ведомо. Служишь верно, ценю. Все бы так...

Царь явно повторялся. Видно, что засела мысль в голове, да и завертелась там в поисках выхода.

   – Все бы приняли, что власть царская – от Бога. Хочешь власть не бояться – благое твори; а если злое творишь – бойся, не просто так царь меч носит! Он – Божий слуга, отмститель зло творящему!

Боярин понял, что Иван Васильевич не своими словами изъясняется, но из Библии говорит, по памяти. Господа взяв в свидетели своей правоты. Неужели был так неуверен в себе, что за Бога спрятаться решился?

   – Опричнина... Думаешь, боярин, не знаю, как говорят про неё и на Руси, и за рубежами нашими? И про Курбского-князя наслышан, что опричников кромешниками кличет, как слуг Антихристовых. И что по Москве слухи ходят, что, мол, отменять опричнину пора; что устал-де народ – тоже мне ведомо. Скажи, князь Умной-Колычев, что сам об опричнине думаешь?

Глаза царя впились в лицо Умного. Как кинжалы, вспороли кожу, как близкий разряд молнии, встопорщили усы и бороду. Страшный вопрос задал государь. Вопрос, ответ на который вёл прямиком на плаху.

   – Не смею волю царскую обсуждать, – начал Умной. – Но не смею и без ответа вопрос государя своего оставить. Опричнина – искоренение крамолы. Любой, что бы под этим словом ни понималось. Измена, соперничество придворных, ереси, попытки растащить страну на уделы, произвол приказных, затрудняющий управление Русью... Так, пожалуй, государь.

   – Ясно мыслишь, боярин. И говоришь хорошо, гладко. Понимаешь, как опасно разгневать меня, не так ли, Умной? Так, Василий Иванович?

По отечеству Иван Васильевич называл только самых близких, самых доверенных. Умной, как видно, выдержал очередное испытание.

Что же теперь?

   – Есть у опричнины ещё одна цель, боярин. Только Малюте в том пока доверился. Третьим станешь, кто тайну знает, после меня и него. Слушай, Василий Иванович!

И Умной услышал...

В сорок шесть лет государь всея Руси, великий князь Московский Василий Иванович Третий задумал жениться во второй раз. И всё бы ничего, но жениться-то он задумал на собственной племяннице, да ещё при живой жене. Соломонию Сабурову, красивую, круглощёкую, налитую, он сам выбрал двадцать лет назад на устроенных по всей стране смотринах. Годы не победили привлекательность княгини, но Бог прогневался на что-то, не дал детей.

А тут из Литвы прибыли на жительство родственники Василия, князья Глинские. Среди них – юная, стройная, с глазами в пол-лица Елена.

Совпали дела государственные со вспыхнувшей похотью. Русь ждала наследника, а Соломония упорно не беременела. Никто и не думал, что проблемы с деторождением могут быть у Василия. Виновна женщина, так ещё от Евы повелось, всегда – только женщина.

В католическом мире разводы давно перестали быть головной болью для высокородных. Римские папы расторгали и утверждали такие браки, что на Руси только крякали изумлённо, выслушав добиравшиеся с сильным опозданием вести.

Православная Церковь защищала святость брака, защищала упорно и истово. Но и Церковь не была едина. Василий смог найти союзников среди церковных иерархов, смог и развестись, и жениться по второму разу.

Соломония была сослана в Суздаль, где приняла постриг в Покровском монастыре. Там же вскоре и умерла.

   – Это ты, конечно, знал и раньше, боярин. Л вот и продолжение истории.

После пышной свадьбы, а возможно, и прямо на ней, Василий Третий узнал, что Соломония носит ребёнка, а значит, и оснований к разводу больше нет. Но взгляд на сочные губы и огромные глаза Елены Глинской был для седеющего князя важнее, чем судьба постылой первой жены.

И полетели в Суздаль княжеские посланники с тайным делом – забрать младенца, отдать его на воспитание в семью, где и знать не будут, чей это сын. Или – чья дочь.

Посланники не успели. Соломония разродилась от бремени мёртвым ребёнком. Так, по мень шей мере, было доложено князю Василию.

   – А что, если не умер младенец?

Иван Васильевич взглянул на своего боярина. Тот слушал внимательно, молча, впитывая каждое слово. Такой запомнит всё. И будет молчать, чтобы с ним ни сотворили, под любыми пытками.

   – Люди бесследно не исчезают, государь.

   – Вестимо, князь Умной-Колычев!

Узнав уже после взятия Астрахани историю о возможном брате, Иван Васильевич, сын Елены Глинской, не мог уже спать спокойно. Брат-то – старший! Законный наследник князя Василия Третьего, получается.

   – Помнишь, как Гришка Грязной по Волге за атаманом разбойничьим, Кудеяром, гонялся? Считалось, что гнев мой за разграбленный царский корабль на него пал. На самом деле, слухи проверить пытался, где атамана в царевичи записывали.

Умной пытался вспомнить Кудеяра – был же такой, точно, что был. Князь даже на допросе раз побывал, ещё до опричнины дело было, ещё в другой жизни словно... Разбойник, как многие, маленький, жилистый, с волосами тёмными. Визжал, помнится, сильно, когда Грязной под ногти ему горящие лучинки загонять принялся.

   – Ошибка вышла, слухи беспочвенные.

Но царь Иван не успокаивался, продолжал внимательно читать допросные листы, что привозили из Разбойного приказа. Искал, вдруг кто проговорится.

Ни с кем не делился, знал, как опасны слухи. Боялся доверять кому бы то ни было.

Истина стала открываться, как часто бывает, неярко, намёками.

Когда выдавалось время, государь требовал к себе ящики с бумагами из архива. Вот, в одном из них, и наткнулся на опись предметов, отданных родственникам после смерти инокини Софьи, в миру – Соломонии Сабуровой. Мелочи там всякие, подсвечники да скатерти старые... Да пара икон. Одна – Богоматери, и на полях, пририсованные позднее, Василий Великий и Соломония. Понятная икона, такая у супругов должна была быть, а перед второй свадьбой великий князь наверняка постарался избавиться от напоминаний о прежней любви. Вторая же... Святой Георгий Победоносец.

Умершего младенца Соломонии, как доложили Василию Третьему, окрестили Георгием. Юрием, как иначе произносили это имя. Но, если младенец на самом деле умер, то зачем кому-то понадобилось забирать икону его небесного покровителя?

   – Долго сказывать, как, но нащупал я следы этого Георгия в Новгороде Великом. Туда его из Суздаля вывезли, младенцем ещё. Понял теперь, боярин, отчего со всем войском опричным на город пошёл? Пока еретиков по городу отлавливали, Малюта, посвящённый в тайну, выросшего Георгия искал... Но – безуспешно.

Долгий разговор получился. Хотя, какой это разговор, один царь и говорил...

   – Теперь тебе Малюте помогать придётся. Он – исполнитель, руки мои, а тут ещё голова хорошая необходима.

Царь Иван подошёл к пасущемуся коню, легко запрыгнул в седло. Дождался, пока на коня сядет и Умной, пожевал губами, задрал бородку вверх.

   – Найди мне его, боярин! А уж я отплачу...

   – Найду, если он ещё жив, государь. Или о могиле доложу.

   – Гойда!

Иван Васильевич ощерился, рванул поводья. Ожёг коня плетью, с татарским взвизгом погнал его к Коломенскому. К полю, над которым ещё вились кречеты в ожидании добычи. Рынды помчались следом, в одночасье забыв о существовании князя и боярина Умного-Колычева. Уже не опасного для жизни государя.

Зато государь стал теперь смертельно опасен для Умного. Такие тайны можно хранить только ценой смерти посвящённых в них.

Тем не менее, Умной-Колычев собирался исполнить порученное ему дело.

Угроза была не Ивану Васильевичу, высокому сильному человеку в золотом терлике, увлечённому сейчас соколиной охотой. Под удар попала верховная власть Руси, та власть, которой Умной-Колычев присягал на Библии.

Самые неблагодарные изо всего сотворённого Господом – любовь да власть. Неблагодарные, жестокие, забывчивые. Но, пока мы служим любви и власти, мы – люди.

Любовь... К женщине ли, к Родине... Скотам недоступна, не правда ли?

* * *

Из Александровой слободы выехали за полночь, отрядом в пять дюжин всадников. Малюта Скуратов держался сбоку, пропустив голову отряда вперёд.

Всадники одеты были однообразно, в монашеские рясы поверх кафтанов. Вооружены до зубов, при пищалях и бердышах, саблях и кинжалах. У некоторых ещё со времён Новгорода с седел свисали серебряные собачьи головы.

Опричники. Верные государю, как сторожевые псы, готовые преследовать измену, как охотничью добычу.

И сам царь, Иван Васильевич Грозный, ехал среди них, скрыв лицо за монашеским клобуком.

Рядом с ним – ближний опричный боярин, князь Умной-Колычев.

Ночная поездка не удивляла привычных ко всему опричников. Удар рукоятью бердыша в ворота, вой дворни, испуганный лай собак. Бледные лица хозяев, сегодня днём ещё почти всесильных, а теперь – ничтожеств, вызвавших на себя гнев царя.

Ночь – лучшее время для свиданий с врагами и преступниками.

Ехали до полудня, остановившись затем на отдых в каком-то заброшенном селе. Добротные дома ещё не успели затянуться мхом и подгнить, заборы не покосились, но поля и огороды заросли заснеженной сорной травой, не тронутые плугом крестьянина.

Таких сел было много в центральной Руси. Опричники знали, что неподалёку обязательно найдётся пепелище на месте усадьбы подвергшегося опале хозяина. Не сами ли разоряли её по весне? Ну, не сами, так кто-то из них, в Александровой слободе людей хватало.

На остывших много месяцев назад очагах опричники, заново разведя огонь, споро приготовили обед. Затем, после обязательного послеобеденного сна и молитвы, кони понесли хозяев дальше, к таинственной цели, о которой знали лишь трое – царь, Малюта и Умной.

Город показался к вечеру, разорвав тёмным пятном огненный шнур заката. Приземистый кремль отряд оставил в стороне, повернув к цепи монастырей, охватывающих город неровным кольцом. Один из них опричники перекрыли со всех сторон, чтобы никто не вошёл и не вышел.

Привратница Покровского монастыря была разбужена осторожным стуком в калитку. Затеплив светильник, монахиня, недовольно поджав губы, пошла к воротам, откинула заслонку смотрового окна.

Выпустив светильник из рук и охнув, села на землю.

Там, с другой стороны, стоял зверовидный человек, нехорошо скалящий зубы и шипящий:

   – Открывай, мать моя, женщина!

Малюту Скуратова знали в лицо и в далёком от Москвы и Александровой слободы Суздале.

Задрожавшими руками монахиня откинула засов на воротах, впустив Малюту, ведущего за собой коня на поводе, и двух всадников, едва видных в спустившейся тьме.

   – Ключи от собора у кого? – спросил один из всадников, тихо и властно.

   – Не заперт собор, – зачастила привратница.

   – Тогда затвори ворота, – приказал тот же всадник. – И молчи обо всём, что видела.

Оставив коней у ворот, трое мужчин быстрым шагом направились к светлой свече собора. Им было всё равно, что они вошли на землю женского монастыря, нарушив покой инокинь.

Потому что не женщины были нужны, и не покой живых собирались они потревожить.

Интересовали те, кто был погребён в подклети собора.

Мёртвые.

   – Огня мне!

Иван Васильевич, пока не проронивший ни слова, снова брал бразды управления.

Малюта, пощёлкав кресалом, запалил факелы, раздал спутникам, не обделив и себя.

Умной за кольцо потянул калитку в воротах собора. Петли негромко скрипнули, и Малюта первым, вытянув перед собой руку с факелом, вошёл в храм.

Светлые пятна беспокойно зашевелились на каменных плитках пола и стенах, выхватывая фрагменты фресок с суровыми ликами святых, осуждающе глядящих на незваных гостей.

   – Прости нас, Господи!

Иван Васильевич размашисто перекрестился, его спутники – следом.

   – Вон и лестница, – зашептал Малюта. – Правее амвона, видите?

Голос звучал гулко, словно и не шептал Малюта, но говорил с глухими, громко и отчётливо.

Умной, ещё раз перекрестившись, первым ступил на выщербленные ступени, ведущие в подклеть собора, в крипту, где нашли последний приют самые знатные насельницы монастыря.

Их покой и собирались нарушить царь и его спутники.

Факелы потрескивали, дыхание мужчин, нервное и хриплое, поглощалось серой влажной штукатуркой холодных стен.

Подклеть оказалась небольшой, с низким сводчатым потолком. На потемневшей штукатурке чёрным квадратом, как старая паутина, выделялась икона, то ли очень старая, то ли пострадавшая от сырости и холода.

И – ряды надгробных плит. Между ними, склонив факелы, тут же разгоревшиеся чадным пламенем, заходили Умной и Малюта. Царь, воткнув свой факел в крепление на стене, остался у входа, безмолвным часовым покоя давно умерших.

   – Не нашли, – развёл руками Малюта.

   – Хотя и должна быть, – заметил Умной, поднимая факел повыше.

   – Как не нашли?

Иван Васильевич недобро сверкнул глазами.

   – По документам архива царского выходит, что сын Соломонии здесь похоронен, близ матери.

   – Вот, государь, изволь сам видеть. – Малюта подошёл к надгробной плите, одной из многих. – Вот здесь инокиня Софья лежит, что Соломонией в миру названа была. Рядом – только одно захоронение, на плите читаем, что в лето 7034-е от сотворения мира здесь в Боге успокоилась старица Александра... И всё, государь!

   – Стой, где стоишь!

Умной метнулся к Малюте.

   – Смотри, государь, расстояние-то между плитами здесь иное, чем везде! А уж смерть инокини почитали, небрежностей быть не может...

Малюта Скуратов, стоявший меж двух надгробий, понял, на что намекает боярин, чиркнул каблуком сапога по земле, покрывавшей пол крипты. К стене отлетели комья, осыпались с шумом. Иван Васильевич недовольно поморщился – нарушить покой мёртвых, грех-то какой...

   – Смотри, государь!

Не до церемоний теперь! Камень, что открыл под землёй сапог Малюты, был могильной плитой.

Ещё и Умной помог, и, когда царь подошёл к тяжело дышащим помощникам, спрятанная могила буквально была извлечена на свет.

   – Безымянная плита-то, только узорочье по краям...

Это Умной, склонившись над плитой, сказал своё слово.

   – А маленькая какая! Словно для старушки иссохшей.

   – Или для младенца.

Голос царя едва не сорвался от волнения.

Значит, всё-таки младенец. Значит, правы были те, кто докладывал о смерти сына Соломонии, Юрия, от моровой болезни во младенчестве.

   – Поднимайте плиту!

Пришлось повозиться, но в четыре руки Малюта и Умной смогли сдвинуть могильный камень в сторону, открыв полусгнившую колоду.

Дерево маленького гроба крошилось в руках Умного, гнилой запах ударил в ноздри.

   – А это ещё что?

Умной брезгливо понюхал руки, выпачканные чем-то белым.

   – Никак селитра?

   – Свят, свят нас!

Малюта перекрестился.

   – Отошёл бы ты, государь, не ровен час, зараза тут.

Смолой и селитрой обмазывали места погребения погибших от моровых болезней, от чумы в первую очередь.

Умной потянул сильнее, и крышка гробовой колоды отошла кверху.

Точно. Дитя похоронено. В шёлковой рубашечке, свивальнике жемчужном. При матери, пережившей своего сына.

Со святыми упокой!

Боярин Умной-Колычев перекрестился, прося у покойника прощения за осквернение места его последнего успокоения.

   – Странный покойничек какой-то!

Кому знать больше о мёртвых, как не могильщикам и палачам?

Малюта недрогнувшей рукой потянул погребальную пелену, скрывавшую лицо младенца.

   – Вот так шутка!

Не череп, облепленный полусгнившей плотью, увидели незваные посетители крипты, не кости, потемневшие в сыром помещении... Но грубую кору заплесневелого белёсого полена, уложенного в гроб и обряженного в детские одежды.

   – Ай да Соломония!

Ухмылка царя выглядела особенно жуткой в окружении слабо освещённых факелами надгробий.

   – Наговорила, стало быть, всем о моровом несчастье. Сама же – осину в гроб, а мальца своего – к надёжным людям. И никто в гроб-то не заглянул, смерти неминуемой себе не желая. Хитра была, только вот собственную скорую смерть перехитрить не смогла!

   – Жив, стало быть, сын Соломонии, – догадался, наконец, Малюта.

   – И нам, Григорий Лукьянович, сыскать его надобно!

Умной-Колычев вернул на место крышку погребальной колоды.

Назад была задвинута и надгробная плита, снова, хотя и небрежно, укрытая земляным покрывалом.

Растревожили покой мёртвых – так приберите за собой, не оставляйте явных следов пребывания.

   – Так, значит, он жив, – про себя проговорил государь, садясь в седло.

Скрипнули ворота, впустив в монастырь рассветную прохладу. Скоро заутреня, инокини подниматься начнут. То-то переполох случится, если в монастыре мужчины замечены будут!

Три всадника чёрными тенями скользнули прочь от ворот. «Как три ворона от гроба с покойником», – подумала некстати привратница.

Ещё она думала о том, кто же этот молчаливый высокий господин, так странно выпячивающий вперёд седоватую бородку. Где-то она его видела... Среди подручных Малюты, вертевшихся иногда в Суздале, очевидно...

«Он жив!» – звучало в голове царя, окружённого верными опричниками, охраняющими путь своего государя обратно, в Александрову слободу.

– Он жив? Как интересно!

Икона стояла на полке неправильно, святые князья Борис и Глеб рисковали потерять отороченные мехом шапки, так как были перевёрнуты головами вниз.

Демон Риммон, любитель осквернённых икон, вглядывался в островок с домами и церквями, что один из князей держал в сложенных корабликом ладонях. На образе первых русских святых богомаз изобразил ещё и образ Руси, а это и было нужно демону.

Нарисованная Русь перед его глазами становилась больше и объёмней. Риммон мог видеть не только отдельные дома, но и людей, и мух на крупах коней, и крупицы песка в дорожной пыли. Видел он и опричный отряд, тайно покинувший Александрову слободу. И осквернение безымянной могилы.

Но, легко отыскав на образе Руси место её государя, демон Риммон не мог нащупать сгинувшего князя Юрия. То ли умер он уже, канув в безвестности. То ли не всесилен был посланец зла, не мог свершить того, что не по силам людям.

* * *

Через Семьчинское село, по Смоленской дороге, к Самсонову лугу, что у Новодевичьего монастыря, ехали две дюжины всадников.

Что поделаешь, охота – на охоту! Либо, по отцовскому образцу, словом перемолвиться, да чтобы надёжно всё было; пусть и при свидетелях, видевших разговор, но не услышавших ни слова. Шестнадцать лет царевичу Ивану, возраст, когда задают не всегда приятные вопросы.

Странная охота намечалась, без ловчих птиц и гончих псов. Рынды вооружились, как на серьёзного хищника собрались – при саблях и бердышах, луках в саадаках, пищалях да пистолях в седельных сумках...

Самый серьёзный хищник – это человек. Убивающий ради забавы, не для пищи. Я говорил об этом, кажется... И буду повторять, потому что – правда.

Разговор же был со старым знакомцем царевича, князем боярином Умным-Колычевым.

Не забывал Иван Иванович, что первым серьёзным делом, порученным ему отцом, стала забава скоморошеская, мнимое разорение посольского обоза, пришедшего из Ливонии. Помните, читатель, Умному тогда понадобилась притворная опала? Тринадцатилетний мальчик очень волновался, что не получится, что не поверят... Поверили. И слухи по Европам пошли, как царь с царевичем ездят на пару, подобно волкам обезумевшим, по землям своим, убивая и насилуя.

Царь-то... Тот мог. Но мальчонка, несмышлёный, тихий и богомольный?! Повзрослел вон уже, а в походе на еретиков из Новгорода Великого без Малюты пропал бы, наверное.

Умной на неспешной рыси ехал бок о бок с царевичем, почтительно, в полглаза, разглядывая наследника престола. За последний год царевич сильно вытянулся, ростом почти сравнявшись с немалым отцом. Пушок на верхней губе пробивается, женить скоро будут, не иначе. Глаза хорошие, большие, тёмные – как на образах. И такие же честные и беззащитные.

«А вот это скоро должно пройти, – думал боярин. – Нельзя царю быть искренним. Любому – тяжко, но государю – смерти подобно. Не иноземец обманет, так свой пришибёт...»

Государь должен быть осмотрителен в своей доверчивости и поступках. Чтобы излишняя доверчивость не привела к неосторожности, а слишком большая подозрительность не сделала его невыносимым. Умной не помнил, где вычитал об этом, но мудрые мысли накрепко засели в голове.

   – Знаю, Василий Иванович, что близок ты к государю...

   – Уж не так, как ты, царевич!

Иван Иванович только рукой махнул.

   – Не знаю только, как к делу подступиться, боярин. Мыслями поделиться хочу... А мысли-то зыбкие, неопределённые. Страшные очень, мысли-то!

   – Слушаю тебя, царевич.

   – Опричнина отцова пугать меня стала, боярин! Раньше всё праздником казалось, огнём очистительным, праведным. Царь – Божье установление, на том воспитан был...

   – Что же теперь?

   – Теперь? Теперь не Малюта с государем рядом, не Щелкалов, не ты, княже. Елисейка Бомелий вхож к Ивану Васильевичу без доклада, а я... Меня не пустили вчера к отцу, вот до чего дошло – он с волхвом этим иноземным взаперти сидел!

Неужели дело просто в детских обидах?

   – Можем ли мы понять замыслы государевы? Бывает, что и выше дел семейных подняться приходится.

   – Бывает. Но наслышан, поди, какие слухи по Москве ходят? Что, мол, яды у себя в доме Бомелька составляет да государю отдаёт – неугодных убивать.

   – Собака лает – ветер носит, это тоже в народе говорят.

   – Вчера, пока англичанин с отцом был, я тайно в дом его пробрался, слуг подкупив да запугав гневом царским...

Ай да мальчик! Далеко пойдёт, достойным царём для Руси будет!

   – Книги у Бомелия страшные. И про яды есть, видел сам. И о гаданиях запретных. И о колдовстве: я ж латынь учил, понять могу...

   – Уж не думаешь ли ты ?..

   – Думаю, Василий Иванович, думаю! Страшный Суд скоро, не уверен, что доведётся страной править. Быть может, для людей раньше всё закончится. Но до второго пришествия, как апостол Иоанн пишет, Антихриста ждать надо, способного подчинить себе царства земные. Лукавого и убедительного...

Рассмеяться бы боярину Умному-Колычеву, отмахнуться от нелепиц, что юноша безусый наговаривает, но – не хочется. После Новгорода и всего, что там видел, – совсем не хочется. Каких людей ересь под себя подмяла!

   – Чем помочь тебе могу, царевич?

   – Бомелия от царя отстранить надо, боярин! Любой ценой – отстранить.

Для человека главное – закон, как для зверя – сила. Но закона часто недостаточно, и государь неминуемо обратится к силе.

Владеть природой зверя – так, кажется, в той умной книге сказано было?

Не скажешь волхву и чернокнижнику, что он плохой, что ему надо покинуть страну. Не скажешь околдованному, что он зачарован. Не скажешь, потому что бессмысленно. Надо бить, жестоко и безжалостно. Чтобы кровь пролилась, а тело коченело в предсмертных судорогах.

   – Сложное дело, царевич.

   – Но ты ведь не отказал мне, не так ли, Василий Иванович?

Царевич остановил коня, взглянул боярину прямо в глаза.

Умной выдержал взгляд.

   – Что могу – сделаю, царевич. Что в силах сделать...

Иван Иванович улыбнулся, широко и радостно.

Неужели опасался, что на смех его поднимут, что откажут? Кто же в своём уме откажет наследнику престола?

Иное дело – лицемерно согласятся, а потом бросятся к царю, к Бомелию, просчитывая возможные выгоды от предательства.

Умному-Колычеву было ясно, что царь Иван вне себя от неведения, жив или нет его старший брат, Юрий. Пока нет тела Юрия – царский трон шатается. Власть прочнее всего на костях держится...

Вот и хватается Иван Васильевич за всё возможное: допрашивает, пытает, казнит, доносы читает. К чернокнижию, услужливо подсунутому иноземцем, прибег, видимо.

Найти Юрия – значит, помимо прочего, сделать Бомелия не нужным для государя.

И подписать себе смертный приговор. Умной-Колычев не забывал этого.

   – Сделаю, – повторил боярин.

И помотал головой, словно отгоняя наваждение.

От Самсонова луга проще возвращаться в Москву по Дорогомиловской дороге, узкой, петляющей, но сухой, идущей по возвышенности, через дубраву. По левую руку останутся монастыри – Новодевичий, от которого видны уже только блестящие на солнце кресты на куполах собора, да Новинский, маленький, с непритязательными деревянными стенами, прячущимися за разросшимися яблоневыми деревьями.

Кто его знает, куда делись дозорные монахи со стен, что выходили на сторону, противоположную Москве-реке.

Точнее – знает демон.

Риммон стоял в проёме меж зубцов монастырской стены и, хмурясь, смотрел на небольшой конный отряд, ехавший через дубраву.

Конечно, демон подслушал разговор.

Конечно, демон хотел защитить Елисея Бомелия, не ведавшего, что помогает посланцу ада – но помогавшего же!

Царевич стал опасен? Что ж, ему придётся умереть.

Дуб – дерево основательное. В смысле – с широким и надёжным основанием, распластанной на большое расстояние корневой системой. Рукой, понятно, дуб не вырвешь, особенно вековой.

Царевич Иван не видел, как демон Риммон на стене монастыря взмахнул правой рукой. Не видел, как стал плотен воздух перед ним, накрепко уцепив крону дуба. Странно было наблюдать, как смялись ветви дерева, поползли кверху, прижатые к стволу невидимыми ладонями.

Разлетелись по сторонам комья вывороченной земли, проглянули щупальца корней, бледные, как пальцы мертвеца. Дуб, широкий и тяжёлый, подлетел вверх и теперь стремительно падал прямо на царевича.

Иван Иванович рванул поводья, поднимая коня на дыбы. Но что это за защита против летящей на тебя тяжести ?

Риммон с интересом смотрел за происходящим. Бедный мальчик, он вырос излишне умным! Вот и расплата, что рано или поздно настигает любого, выделяющегося из общей массы.

И тут из общей массы замерших в ужасе рынд выделился всадник.

   – Проклятие! – выдохнул обиженный демон.

Боярин Умной-Колычев не мог увести замершего в испуге коня наследника престола из-под удара. Но, рванув сзади за пояс, мигом оторвал самого царевича от седла. Пришпорив свою лошадь, боярин в мгновение перенёсся прочь от несущегося к земле дуба. Когда крона дерева с треском, подняв облако пыли, рухнула вниз, а ствол переломил хребет скакуна царевича, сам Иван Иванович был в безопасности.

Неловко, грудью вверх, переброшенный через седло боярского коня.

   – Спасён!

Это был не крик даже, но стон, изданный рындами. Страшно и представить, что сделал бы царь с виновными в гибели наследника. Страшно, но возможно... что ещё страшнее.

   – Что это было? – спросил потрясённый царевич.

   – Видишь, Иван Иванович, – выговорил боярин Умной, помогая наследнику престола сойти на землю, – в дубовых рощах деревья сами по себе стали из земли выкапываться да по воздуху летать...

Корни дуба, крепкие, не подгнившие, опровергали возможные мысли о случайном стечении обстоятельств. Однако корни просто лопнули, не были подпилены либо разрублены, так что и рука человека здесь исключалась.

Тогда – что? Или, сказать лучше, – кто?

– Сдаётся мне, что и здесь без Бомельки-волхва не обошлось!

Царевич Иван сказал это уверенно, и боярин Умной кивнул, соглашаясь.

Оба, проницательные читатели мои, ошибались, и серьёзно.

Настоящий же виновник едва не состоявшегося убийства, демон Риммон, уже исчез с монастырской стены, как и не было его тут никогда. Были же любопытные иноки, сокрушённо качавшие головами при обсуждении случившегося.

Одно дерево ещё может, без видимых и объяснимых причин, рухнуть на дорогу. Не исключено, что в этот миг по дороге будут ехать путники. Быть может, что кто-то, кому просто не повезло, попадёт под падающий ствол и погибнет.

Демон Риммон не творил чудес. Зло – творил, к удовольствию своему...

* * *

Через две недели к Торговой стороне Новгорода Великого подъехал отряд всадников, числом примерно в полсотни. Не было путавших в те годы монашеских ряс – не опричники, стало быть; не было, что подтверждало это, и серебряных собачьих голов, свисавших с лук седел.

А страх – был.

Заранее предупредив о своём появлении через гонца, в город въезжал Григорий Грязной, один из всемогущих заправил Разбойного приказа. Такие люди в гости не ездили, и по торговым делам суетиться им смысла тоже не было.

Чудилось новгородцам, что тянется за всадниками сладкий запах горелого человеческого мяса, что, как в сказках сказывается да в былинах бается, руки у московских гостей по локти обагрены кровью.

Ещё заметили, что вьётся Грязной ужом вокруг боярина какого-то. В лицо боярина не опознали, из новых, видать, безродных и опричных.

Торг новгородский, что понятно, в тот день обезлюдел: как мор снова на город накинулся, и так половину посадских недавно в могилы отправивший.

Но новость, объявленную глашатаем на безлюдном Торгу стенам и башням городского кремля, узнали почему-то все. Торговую сторону да часть пятин боярских государь под себя описывает, в опричнину.

Хорошая новость, богатая. Теперь купчинам да гостям бояться за товары свои и деньги не стоит, царь опричных людишек никому в обиду не давал.

Кроме своих же, опричных.

Засев на недавно отстроенном Государевом дворе, Григорий Грязной стал таскать людей для беседы. Именно, что беседы: ни дыбы не было, ни завалященькой там жаровни под ноги, ни ножа, остриём к глазу приставленного.

На Софийской стороне люди Грязного сколько-то там девок испортили, так даже денег за бесчестие родителям тех девиц отсыпали.

Но вот о чём говорил Грязной с приглашёнными людьми, осталось тайной. Уж очень просил дьяк московский, чтобы слухов по городу не ходило. Не жалобно просил, не плакал, в ногах у собеседников не валялся, но отмолчались – все.

Жить хотели, быть может? А умирать если придётся, так не так, чтобы мучительно. Про Разбойный приказ что только по Руси не говорили...

Грязной, на удивление, ворошил старое, искал людишек, что Пимену-архиепископу ворожей привозили со всего Севера. Бывший архиерей, сосланный в отдалённый монастырь на покаяние, не должен был больше интересовать власть. А вот поди ты... Не иначе как в Москве затевали новые казни, вот и собирали некрасивые истории – на всякий случай, вдруг пригодится?

Разумеется, те, кто знал что-либо, – молчали. Внимание власти редко кому шло на пользу. Грязной понимал это, рассчитывая не на осторожных, а на иных, жадных либо сводящих счёты. На пользу идут доносы, а не честность. Вот и вся правда жизни в версии Разбойничьего приказа. И многих из нас с вами; вы так не думаете, читатели?

Верить бы хотелось, что не думаете...

Грязной же разыскал нужных людишек: работа, знал, к кому и как подход найти.

Тех жёнок-колдуний, кто у Пимена в подклети сидели, задавили ещё в январе, тихо и не вынося сора из избы. Из хором архиепископских, то бишь. Но поведали знающие, что двоим из кудесниц, по наущению ли нечистого либо по уплате немалой доли серебра, удалось скрыться.