Текст книги "Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя"

Автор книги: Олег Аксеничев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

   – Вижу, что заключение разума у тебя не убавило... Про князя Старицкого уже наслышан?

   – Нет. Неужто и до него опричники добрались? ! До брата царского, хотя и двоюродного?

   – Малюта Скуратов да Григорий Грязной летом повара царского перехватили, что из Нижнего Новгорода в Москву возвращался. А при поваре склянку с ядом нашли да денег на пятьдесят рублей. За эти деньги повар царя и всю его семью извести брался.

   – Деньги кто повару подложил – Малюта или Григорий? Или прямо из царской казны взяли?

   – Верь не верь – но деньги повару в Нижнем заплатили. Слышал, что не сам князь – он, как телок, незлобив. Но жена его, Авдотья, в ней давно бесы играли. Спала и видела, как бы царицей стать.

   – Я-то зачем царю понадобился? Не моя история, и с князем Старицким никогда близок не был. Или оговорил кто?

   – Нет, просто ниточки дальше потянулись. Из Нижнего Новгорода в Новгород Великий. К Пимену-архиепископу.

Филипп, как ни старался держать себя в руках, всё-таки вздрогнул.

Вспомнил, как митрополитства лишился.

Вспомнил студёную ночь после Михайлова дня, не зимнюю ещё, по-осеннему промозглую. Проведённую в смрадном хлеву Богоявленского монастыря, куда свергнутого митрополита привезли по приказу царя смешливые опричники. Полураздетый (святительские одежды с него сорвали ещё в соборе, прямо после службы), замерзающий, он был лишён даже возможности просто лечь, свернуться в калач, чтобы сохранить остатки тепла. Ноги, как пойманному на торгу вору, забили в колодки, руки стянули цепями... Вот они, эти цепи, их так и не снимали с той ночи... Даже на шею нацепили тогда вериги, приговаривая, что святому мужу только так и жить надобно... Просидел всю ночь, не в состоянии даже разогнуть спину.

А следующим утром его повезли на суд. Филипп вспомнил бледное лицо игумена Соловецкого монастыря Паисия, который и за обещанное митрополитство не стал клеветать на опального владыку.

Вспомнил по-византийски яркие и долгие речи Пимена. Филипп сам не знал, что на него нашло тогда... Молча выслушивавший самые гнусные обвинения в свой адрес, он разомкнул уста и сказал, глядя в глаза новгородца: «Что посеет человек, то и пожнёт. Не мои это слова – Господни».

Выходит, слова вышли пророческие?

   – Пимена простил, как христианин, – тихо произнёс Филипп. – Другое беспокоит. Неужто царь Новгород Великий в измене обвинить хочет?

   – Уже обвинил. И приговор вынес. Опричники идут на город. Всё идут. Почти две тысячи.

   – На всё воля Твоя, Господи...

Показалось ли Филиппу или пробивавшийся сквозь рассохшиеся доски ставней воздух с воли принёс запах гари? Если не показалось – что скормили огню? Полено ли в печи? Или город целый?

А огонь – пища адская...

Не знал Филипп, что по тверским улицам уже носятся на конях, по брюхо покрытых снегом и кровью, опричники Ивана Грозного. Свисающие с седел мёртвые собачьи головы равнодушно смотрят на сотворённое людьми над себе подобными. На вырезанных до последнего человека ливонских пленников. На тела выселенных сюда, в Тверь, новгородских еретиков, осмелившихся сопротивляться или просто попавших под руку опричникам, не забывавшим отрубать своим уже мёртвым жертвам ноги. Чтобы не смогли убиенные даже ночью встать из могилы и покарать убийц, чтобы не пришли во сне. Говорили, что есть у еретиков такая сила – мучить после смерти своих палачей.

Тверь – разминка перед Новгородом Великим. Так кулачный боец, прежде чем потешить зевак единоборством с местным силачом, огромным, но рыхлым и неповоротливым, разогревает себя рубкой дров либо ещё чем подобным. Чтобы кровь не застаивалась в жилах.

Кровь... Много ещё пролиться ей предстоит на Руси...

Не знал об этом Филипп. Может, и хорошо, что не знал?

   – Через Тверь идут?

Не знал Филипп о сотворённом в Твери, но догадался: заточение не сломило волю, не затуманило разум.

   – Царь уже в одном из монастырей близ города. И сюда скоро пожалует. К тебе пожалует, Филипп.

   – И зачем ему убогий узник понадобился? Или не наглумились надо мной всласть его люди?

Умной-Колычев почувствовал в словах бывшего митрополита укор, поморщился.

   – Наглумились всласть. А теперь царь Иван Васильевич желает, чтобы ты послужил ему. Верой и правдой, как встарь.

   – Правдой?! И что же за правда понадобилась государю? О войске его бесовском я всю правду уже сказал и за правду пострадал.

Лязгнули цепи на руках инока, словно выговорили: да, он прав.

   – Иван Васильевич убеждён, что в Новгороде свила гнездо измена, что новгородцы переметнуться под Сигизмунда литовского задумали. Что город поражён ересью, и тысячи православных отшатнулись от истинной веры. Но не все на Руси в такое поверить способны. Твоё слово надобно, Филипп. Тебе царь благословить этот поход против изменников повелевает.

Брови Филиппа высоко поднялись. Боярин же продолжил:

   – С минуты на минуту жди царя... Это и должен был тебе передать. И убедить – от слова твоего зависит судьба дальнейшая. Когда-то неосторожные речи отрешили тебя от митрополичьей кафедры. Иные слова всё повернуть могут... К прошлому повернуть...

   – Царскую волю услышал. Скажи теперь, боярин Василий, что от себя добавить решился?

Умной бесшумно, стараясь наступать только на мыски, подошёл к двери кельи, прислушался. Перевёл дух, так же неслышно вернулся, подойдя к иноку вплотную, окутав его тёплым дыханием.

   – Смерть к тебе идёт, владыка. Волей Божьей повезло мне обогнать убийц, но неведомо, кто успеет раньше – новгородцы или царские войска. Может, и бой принять придётся.

Филипп помолчал.

   – Верую, – сказал инок, – что Господь даст мне силы стерпеть и это... Я не дам благословения на поход против Новгорода. Сколько бы изменников и грешников ни оказалось за стенами города, а кровь невинных всё равно прольётся, и не могу одобрить такую цену.

Боярин Умной опустил глаза, словно на солнце смотрел, а не на лицо родственника своего.

И неожиданно для самого себя опустился на колени. Боярин в богатых одеждах – у ног монаха в старой рясе, на которую была накинута вытертая шуба.

   – А меня благословишь ли, отче?

   – Благословляю добрых на доброе, – ответил Филипп, перекрестив боярина. – Ступай с миром, Василий Иванович!

   – Прощай, – негромко произнёс Умной, поднимаясь с колен.

Уже протянувшись к дверной ручке, он обернулся.

Последний раз взглянул на Филиппа. Последний раз поклонился. И ушёл, притворив за собой дверь.

Словно опустил крышку на домовину-гроб.

Коридор, куда выходили келейные двери, был пуст. Точнее, так показалось боярину в первый миг. И тотчас из оконной ниши появился юноша Андрей, всё это время охранявший переговоры хозяина от излишнего любопытства. Уши – они тоже орудие дознавателя.

Андрей поклонился, сказал, отвечая на невысказанный вопрос:

   – Всё тихо.

   – Пока тихо, – невесело ответил боярин. – Пока господа новгородцы не пожаловали.

У Андрея дрогнули ресницы. Молод ещё, чтобы свои чувства скрывать, заметил про себя Умной. Ничего, научится. С нашими-то делами...

Или погибнет в безвестности, как не один и не дюжина до него, в литовских застенках, крымских отхожих ямах, шведских каменных мешках. Без соборования и отпевания. Без надежды, что друг или любимая после смерти закроют ему глаза.

И, зная, что гибель может быть лютой и страшной, всё равно пойдёт по царскому повелению, переплывёт студёные северные моря, переберётся через безводные южные степи – не за деньги и почести, а для службы отчине своей.

Сегодня Умной-Колычев собирался изменить судьбу юноши. Удачной ли окажется жизненная тропка Молчана? А вот на это воля не боярина и, страшно подумать, даже не царя Ивана Васильевича – на всё воля Божья!

   – Не смотри так, – сказал боярин. – Царь с тобой сегодня после Филиппа говорить пожелал. Честь большая...

Зная, что не услышит ответа, подтвердил невысказанные слова:

   – Но и угроза есть, вестимо. Гроза – она кого дождиком примочит, а кого и молнией пожалует. Робеешь?

   – Терпимо, – потупился Молчан.

«Красна девица точно, – подумал боярин. – Только с кинжалом в рукаве, спаси, Господи, и помилуй».

Царский соглядатай Степан Кобылин ждал их внизу, у крыльца братского корпуса. С ним вместе морозили свои носы на предрождественском морозе несколько монахов, презревших молитвенное бдение ради более важного дела. Келарь и трапезник хотели знать, как приветить государя, есть ли какие распоряжения.

Князь Умной-Колычев, от проявлений раболепства становившийся сразу высокомерным – а как ещё прикажете обращаться с рабами? – выцедил сквозь зубы, что лучшее для братии не появляться на глаза государю. Встретить с почётом – да и по кельям. Целее, мол, будут.

Монахи побледнели.

Интересно, как бы они повели себя, узнав, что к монастырю не только царские люди стремятся, но и отряд новгородских изменников, которым терять нечего, даже душу, уже запроданную нечистому?

Первые гости пожаловали под обед.

Морозный треск снега под копытами был слышен издалека, и монахи Отроча монастыря успели перевести замерший от страха дух, выстроиться двумя рядами у ворот обители. Игумен, ещё не старый, но какой-то сморщенный, будто из него выпустили воздух или половину крови, беззвучно шевелил посиневшими с мороза или от ужаса губами. Молился? Или повторял приветственное слово государю?

Но это был не царь Иван Васильевич.

Всадники, как и кони, – тёмные, кажущиеся тенями на фоне белейшего снега. Нарочито грубая ткань верхних одежд, на контрасте – богато украшенное оружие стоимостью не в один год дохода со среднего поместья. Ощерившиеся в смертном оскале отрубленные собачьи головы, притянутые кожаными ремнями к сёдлам и бьющиеся при движении о стремена и мысы щегольских сапог. Полумонахи-полувоины...

В монастырь пожаловала царёва охрана – недоброй для кого-то памяти опричники.

Иноки выставили перед собой, как щиты, иконы, запели величальную... «Словно заговор от зла произносят», – подумал Андрей. Юноша искоса, осторожно, чтобы не привлечь внимания, рассматривал ожидаемых гостей. Наглы, но не опасны, решил он вскоре. Ни единого знакомого лица. Слуги слуг царёвых, мелкая сошка. На таких прикрикнуть – и вся развязность спадёт.

Опричники, нарочито не обращая внимания на монахов, рассредоточились по обители. Несколько всадников осталось у ворот, поглядывая на заледеневшую Волгу. «Вот откуда царя ждать надо», – подумали, не сговариваясь, боярин и его слуга: так работа ум шлифует, одинаково мыслить приучает.

Или нет, не так. Одинаково мыслить – это, увы, и ошибаться сообща. Об ином говорим: приучает видеть, вникать и сравнивать. И, если выводы одни и те же, принимать как рабочую версию и работать с ней, проверяя и не доверяя самим себе.

Опасная у боярина и его слуг работа. Не сказка, где всегда хороший конец.

Два опричника поднялись на колокольню. На морозе хорошо слышно, как чиркнуло кресало. У одного из опричников был мушкет испанской работы, оружие хоть и громоздкое, но страшное при умелом использовании. Поставит помощник свой бердыш как опору для ствола, ты прицелишься тщательно – и сметёт заряд не то что пешего, а и всадника в доспехах бросит на землю – мёртвого и обезображенного.

Опричник, отдававший приказы другим, подъехал к боярину Умному-Колычеву в сопровождении полудюжины всадников, спешился. Поклонился неспешно, с достоинством, но низко – уважал. Ещё бы: в опричные бояре царь пожаловал единицы, наиболее надёжных. Прочих оставил в земщине, вероятными жертвами безнаказанного произвола. А Умной был именно опричным боярином.

   – Успели, слава Богу! – сказал очевидное опричник. – Государь скоро будет, и не один, со Скуратовым-Бельским.

Боярин кивком дал понять, что благодарен за вести.

   – А Григорий Лукьянович да царский дьяк Григорий Грязной приказали нам допросить до их приезда соглядатая государева. Донесения от него приходить перестали – то ли службу позабыл, то ли в пути затерялись. Прояснить всё надобно.

«Хорошо службу знает, – мысленно восхитился боярин Василий Иванович. – Не ко мне с делом обращается, знает, не по чину ему. К Андрейке. И куда ж подевался соглядатай? Только сейчас тут вертелся, под ногами мешался да в глаза заглядывал, точно пёс брошенный, и вдруг – пропал...»

* * *

А у Степана Кобылина была своя забота.

Жалея узника, он взял было под него хорошую келью на втором этаже братской, хоть и маленькую, но сухую и тёплую. Когда топили, понятно. А ныне приказ царский – спешно перевести бывшего митрополита в иное помещение. Его лично выбрал князь Умной-Колычев, и Кобылин не мог понять, за что так жестоко обходятся с престарелым иноком?

Это не келья была даже, а бывший ледник, многие десятилетия использовавшийся как узилище. Не так давно здесь был заточен знаменитый старец Максим Грек. Молва народная причисляла его то к святым великомученикам, то к еретикам – кто ж знать может, как на самом деле было. Однажды, по пути в Кириллову обитель после тяжкой болезни Иван Васильевич пожелал встретиться с знаменитым иноком. Маленький, худой, с непокорной копной пегих волос, Максим Грек говорил царю с певучим южным акцентом, от которого так и не избавился за долгие годы проживания на Руси, о милосердии к вдовам и сиротам, оставшимся после казанского похода, о том, что слово молитвы и добрые дела заметны Богу везде. И не надо многонедельных паломничеств, во время коих царская свита разоряет оказавшиеся на пути сёла и городки, оставляя несчастных крестьян без крупицы припасов, в ожидании неминуемого голода. Старец грозил, что царь, если не повернёт обратно, в столицу, лишится самого дорогого – народившегося недавно наследника, Дмитрия. Царь не послушал, и младенец умер.

Как знать, провидел ли святой человек будущее или проклял ослушника?

Филипп с кривой усмешкой, скрытой под заиндевевшими усами, смотрел на суетившихся тюремщиков. Он стоял перед дверью в новую келью, всё в той же старой шубе на потёртую рясу, с иконой под мышкой – единственным своим имуществом, с которым не расставался. Образ Успения Богоматери он сохранил ещё с тех времён, когда был настоятелем Соловецкой обители. То были счастливые дни...

   – Протопить надо, – говорил Кобылин казначею.

   – Сейчас же пришлю послушников, – кивал монах.

С поклоном соглядатай предложил Филиппу подойти к жёсткому ложу, куда уже бросили медвежью полость, тоже не новую, явно не один год пролежавшую в каком-нибудь монастырском возке.

   – Так надо, – словно оправдываясь, проговорил Кобылин, прежде чем вышел из холодной кельи.

Так было на самом деле надо. Умной не знал, когда прибудет государь. Не знал и о том, где убийцы, посланные из Новгорода. Возможно, бой принять придётся, а за жизнь Филиппа боярин лично отвечал перед государем. Поэтому – келья, хотя и неудобная, но безопасная.

А что не объяснял своих поступков, так делать дело надо было, а не говорить!

Филипп ничего не ответил соглядатаю.

Власть надо почитать. Но не бояться. Трусость не украшает, а уродует и делает смешным кого угодно. Сын боярский, такой гордый и важный в иные дни, сейчас стал словно бы меньше ростом. Царя ещё нет, а он уже кланяется. Не государю, но страху своему.

Филипп поискал глазами, куда определить икону. Стола в келье не было. Только у нелепо торчащей посредине колонны, под вмурованным в камень светильником виднелась небольшая полочка, куда стекал воск или капли жира от свечей. Сюда и поставил Филипп любимый образ, перекрестился, повздыхал своим мыслям. И, встав на колени, начал молитву.

Молчан не успел ответить опричнику, как из распахнувшейся двери вывалился Степан Кобылий. Такой потешный в своих страхах и ожиданиях, что опричники, не сдерживаясь, загоготали в голос.

Монахи неуверенно прекратили своё пение. Стояли, переминаясь с ноги на ногу, ждали, что будет делать настоятель.

А что ему делать? Говорить, что негоже в святом месте не то что смеяться, голос повышать? Можно подумать, опричникам это не ведомо. Или промолчать... Выбирая не гордость, но спокойствие? Безопасность. Вдруг пронесётся гнев Божий и не тронут монастырь царёвы слуги?

   – Ну, – протянул опричник, – рассказывай, сын боярский, как службу несёшь.

   – Со строгостью, как и приказано, – выпалил Кобылин.

«А ведь боек, – оценил боярин, – за словом в карман не лезет. Просто ума недалёкого человек, не всегда слово нужное разыскать в голове может. Вот и молчит, не от страха, от скудоумия».

   – Вот и говори, что значит «со строгостью»...

Но договорить вопрос опричник не успел. От ворот послышалось ликующее:

   – Едет!

По волжскому льду к монастырю мчался царский поезд. Сани и возки, оставляя за собой белёсые облачка потревоженных снежинок, вытянулись в длинную линию. Вокруг обоза пастухами вились всадники-опричники – тёмные, как их дела, и царские телохранители-рынды[12]12
  Рында – оруженосец-телохранитель при великих князьях и царях России XVI—XVII вв. Состояли в ведении оружейничего. Рынды сопровождали царя в походах и поездках. Во время дворцовых церемоний стояли в парадных одеждах по обе стороны трона с бердышами на плечах. Набирались из юношей знатного происхождения. Во время приёма иностранных послов рынды стояли по обе стороны царского трона, с маленькими топориками; стоять по правую сторону считалось более почётным. Во время войны они всюду безотлучно следовали за государем, нося за ним оружие. У каждого рынды были по 1 —3 подрынды или податня (тоже из стольников). Главный рында пользовался правом прибавлять к своему отчеству – вич. Так как это не было чином придворным, то рынды не получали жалованья. Должность упразднена при Петре I в 1698 г.


[Закрыть] в серебристых кафтанах-терликах. На груди терликов золотыми нитями были вышиты двуглавые орлы – герб Византии, перешедший Руси в приданое при Иване Третьем вместе с его женой, принцессой Софьей Палеолог.

Замыкали процессию конные стрельцы под белым знаменем и в белых же кафтанах. Обычно они несли охрану на дорогах, ведущих в Александрову слободу, где большую часть года жил царь. Но – где царь, там и служивые, вот так стрельцов занесло под Тверь.

Монахи снова затянули пение. Игумен, явно волнуясь, подошёл ближе к воротам, прижимая к животу икону, необходимую для благословения великого гостя.

Степан Кобылин старался слиться со стенами братской. Хоть как-то отдалить время встречи с грозным государем... А может, и вовсе пронесёт, и не вспомнит о нём Иван Васильевич?

Не жди от высших милости – жди обиды: так жил сын боярский Макшеев-Кобылин. И, что обидно, часто бывал прав в своих опасениях. Эх, жизнь наша... Кем придумана, почему такая? Неужели и правда Господь на Русь прогневался?

Кроме рынд и царских саней, никто через ворота монастыря не проехал. Исполняя данный заранее приказ, стрельцы растянулись цепью вдоль стен, а опричники перекрыли ворота. Живой замок – он самый надёжный.

Острый слух Андрея уловил иноземную речь. Опричники у ближних ворот перебросились между собой несколькими фразами на немецком.

«Какие люди пожаловали», – удивился и боярин Умной, узнав Элерта Крузе, ливонца, уже несколько лет служившего русскому царю. Других боярин не признал, но поведение сразу выдавало в них иноземцев.

Опричник, простоявший весь путь на запятках царских саней, соскочил в снег, подбежал сбоку, чтобы помочь Ивану Васильевичу сойти к ожидающим его монахам.

И боярин, и Молчан узнали в опричнике хорошо известного и за пределами Александровой слободы Григория Ивановича Скуратова-Бельского. К нему уже давно прикипело прозвище Малюта, на него он и откликался, когда заговаривали люди высокого звания. Стало быть, Умному – можно, а вот Андрею – спаси и сохрани Господь, поскольку никто иной уже не спасёт.

Царь Иван Васильевич, как и Малюта, был одет в дорожную шубу, бедную и неброскую. Разодетые рынды, тем не менее, не могли затмить государя. Рослый, с могучими плечами кулачного бойца или воина, он выделялся бы в любой толпе.

А не ростом, так взором.

Глаза царя, тёмные, широко раскрытые, одновременно притягивали и отталкивали. Глаза умного и безумца – как их описать?

Перекрестившись на икону, царь кивнул игумену, скользнул взглядом по рядам сжавшихся от страха иноков, спросил в пустоту:

   – Где он?

   – В братской, – принялся кланяться игумен, прекрасно понимая, что царь приехал ради встречи с опальным митрополитом. – Вот туда пожалуй, государь.

Иван Васильевич проследил за рукой игумена.

Стоявший в дверях братской боярин Умной склонился в низком поклоне. Остальные встали в снег на колени.

   – Спаси и сохрани, Господи! – услышал позади себя боярин.

Чего ж так боится соглядатай? Или на самом деле плохо службу исполнял?

Чувство страха перед властью... Мы же хищники, чувствуем опасность не разумом – шкурой.

   – Исполнил ли мою просьбу, боярин? – спросил царь, подойдя поближе.

Голос Ивана Васильевича был негромок и обманчиво мягок.

   – Сказал обо всём, что ты, государь, повелел, – заново поклонился Умной-Колычев.

   – А как митрополит к словам моим отнёсся – Бог ведает, не так ли?

Усмешка получилась у царя горькой.

А боярин был готов поклясться, что Малюта Скуратов сжался, как соглядатай Кобылин. Не от слов даже, от поворота головы государя, от ожидания, что сейчас царь обернётся и что-то скажет.

Непонятное что-то происходило на глазах Умного. Или и Малюта знает, что с Филиппом поступили неправедно?

   – Проводите нас, – сказал Малюта.

Уже и Андрей Молчан заметил, что опричник не приказал, а попросил. Словно не уверен в своих силах и во власти.

Зашевелился соглядатай, готовый провести государя и его слугу в келью к Филиппу. Но царь, так и не обернувшись к дверям братской, окаменев, рассматривал коней опричников, загодя взявших монастырь под стражу.

   – Что это? – спросил государь, указав не пальцем, но движением редкой клиновидной бороды на свисавшие с седельных лук промёрзлые собачьи головы.

   – Через Тверь проезжали, – заговорил один из опричников, тот, что спрашивал Кобылина – очевидно, главный. – Так собаки от ворот прямо на коней кидаться начали, за ноги их хватать. Вот мы и... отделали их... Прости, государь, сейчас снимем[13]13
  У каждого времени – свой язык. Сейчас говорим «зачистить», в XVI веке – «отделать». Суть же не меняется.


[Закрыть]!

   – Не надо, – покачал головой царь. – Не надо. Всё к одному. Вижу руку Твою, Господи!

Перед скорым уже вторым пришествием Иисуса Христа будет, как сказано в Апокалипсисе, царство Антихриста. Войском его верховодить призваны Гог и Магог, и будут в этом войске люди с пёсьими мордами. Опричники, прицепившие отрубленные собачьи головы к сёдлам своих коней, не могли, конечно, знать, насколько глубокий смысл был в их поступке. «Христиане одолеют нечистого», – вот что прочёл царь в деяниях опричников.

Осенив себя крестным знамением и справившись с неуверенностью, Иван Васильевич тронулся к услужливо распахнутым перед ним воротам в братскую. Малюта шёл первым, принимая на себя возможный первый удар неведомого врага, боярин Умной замыкал шествие. Андрея перед воротами придержал за рукав опричник.

   – Не ходи, государь не велел...

На морозе остался и Кобылин, утирая текущие со лба капли пота.

А незваные гости уже входили в узкий коридор, посредине которого виднелась дверь. За ней, как узнал незадолго до этого Умной-Колычев, была лестница в подклеть, туда, где келья с опальным митрополитом.

   – Здесь погляди, боярин, – не оборачиваясь, проговорил царь.

Малюта с поклоном открыл негромко скрипнувшую дверь, пропустил Ивана Васильевича вперёд. Снял со стены небольшой светильник, бережно подсвечивая путь своему государю.

Последнее, что увидел боярин за закрывающейся дверью, были две тени, метнувшиеся под потолок, искажённые, как тела после дыбы.

Теням было больно. Очень больно.

Неужели им передались чувства хозяев? Тогда в каком же аду жил царь, государь и великий князь всея Руси и его подручные?

И в каком аду жил сам князь и боярин Умной-Колычев последние годы? Тоже ведь – слуга царский...

Боярин со слугой не ошиблись.

У ворот монастыря на страже были на самом деле опричники из ливонцев. Угодившие несколько лет назад в плен к русским, они, нисколько не переживая, сменили не только Родину, но и веру, легко став православными. И теперь подвизались то по делам Посольского приказа, ведя переговоры с бывшими соратниками, то, как и сейчас, сопровождая царя в поездках по стране.

Иоганн Таубе и Элерт Крузе предали и продали всех и всё, что смогли. И сейчас пытались обеспечить себе зажиточное будущее на новых землях с новым господином.

По пути на Тверь к ним пристал незнакомец, одетый, как и они сами, в бедный овчинный тулуп. Правда, серебряные бляшки на сбруе коня незнакомца стоили в несколько раз дороже нарочито бедной одежды. Да и самого коня легко можно было променять на неплохую деревеньку в окрестностях столицы.

Говорил незнакомый опричник с лёгким акцентом, и ливонцы быстро признали своего.

Незнакомец представился, но, поскольку говорил он, заметно картавя, ливонцы расслышали его имя неясно. Кажется, фон Розенкранц...

Важнее имени были тугие кошели с золотыми монетами, перекочевавшие в сумы ливонцев. Золоту верили безоговорочно.

Сейчас фон Розенкранцу интересно было вызнать, зачем царю понадобилась встреча с опальным митрополитом. И как далеко может зайти гнев государя. Палача-то с собой захватил. А Малюту не на любое дело брали, на кровавое только.

Ливонцы только разводили руками. Поведение царя изменилось. Отчего? Опричный замок в Александровой слободе, и так хорошо умевший хранить тайны, окончательно замкнулся в молчании. Никаких слухов, никаких случайных обмолвок.

И поход этот нежданный, когда государь собрал с собой всех, даже Москву оставив без опричного присмотра. Иноземцы даже не знали конечной цели, им просто приказали – собраться и ехать за Иваном Васильевичем. Куда? В Ливонию, где продолжались изрядно затянувшиеся военные действия? Но зачем тогда таиться от своих? Говорили, что перед опричным войском посланы разъезды, перехватывающие и убивающие любого, кто мог рассказать об увиденном. Прятаться от собственных подданных – такого царь Иван ещё не делал. Государь боярам не верил, но народу – доверял...

Элерт Крузе заметил, как изумрудом сверкнули на солнце глаза фон Розенкранца. Но решил, что привиделось.

Малюта Скуратов подошёл к дверям кельи, громко топоча подкованными сапогами. Взявшись за ручку-кольцо, он нарочито кашлянул – предупреждал Филиппа о приехавшем госте.

Но в келью Иван Васильевич вошёл один. Малюта, как и Умной, остался снаружи, на страже.

Дверь была низкой, и, перешагивая порог, царь невольно поклонился опальному митрополиту.

Филипп стоял в центре кельи, перед иконой Успения. Инок не пытался делать вид, что молился. Нет, он ждал царя, а икона... Что для истинно верующего станет лучшим щитом от зла?

   – Здравствуй, владыка, – сказал Иван Васильевич.

Сказал, будто и не было последних лет, оскорбления в храме Божьем, суда неправедного. Не было издевательств и ссылки в монастырь, где он не столько насельник, сколько узник.

Царь снова шутит? Так ответь ему тем же.

   – По добру ли приехал, государь?

После откровений князя Умного вопрос звучал издевательски. Оттого и ответ показался неожиданным.

   – Для тебя – по добру, владыка. Каяться приехал... Сможешь ли выслушать раба Божьего, а услышав – понять и простить?

   – И в чём покаяние твоё будет, государь? В сотнях невинных, убиенных твоими опричниками? Их уж в народе кромешниками называть стали – за дела их адские!

   – Невинные от царского гнева не гибнут, – сдвинул брови Иван Васильевич. – Я – помазанник Божий, мне и меч поднимать на врагов Его!

   – Не гордыня ли говорит твоими устами, государь?

Голос Филиппа зазвучал так же могуче, как и в годы митрополитства. За ним – правда. А правда Божья – выше, чем воля государева.

   – Долг это мой, – устало сказал царь. – Долг и епитимья за всю страну.

   – Уж не считаешь ли себя Искупителем новоявленным, что призван принять на себя грехи человеческие?

   – Не считаю. Другое мне Господь уготовил. Я – царь, первый и последний на Руси. Близится день Страшного Суда, неужели не чувствуешь того, владыка?

   – Зачем меня так называешь, я не митрополит больше.

И горько, выдавая обиду, добавил:

   – Твоими трудами, государь...

   – За то и каяться приехал. За то, что клеветникам верил. За то, что усомнился в тебе. Исправить хочу, что возможно... И не отвергай с порога всё, что скажу сейчас, хорошо?

   – Слушаю...

Филипп не подумал предложить царю сесть. Не из грубости или желания оскорбить. Просто растерялся бывший митрополит, не ожидал такого поворота разговора. Ждал новых оскорблений и угроз. Смерти не страшился – за веру, за людей жизнь не страшно отдать.

А царь – прощения просит. Оправдывается.

   – Духовнику своему верил, – продолжал царь. – И как духовнику не верить, он же между тобой и Богом стоит. Архиереям твоим верил, кто ж на душу грех клеветы возьмёт, зная, как перед Христом отвечать придётся. А они лгали. Пимену, архиепископу новгородскому, как оказалось, престол митрополита дороже спасения души был...

Тело царя словно бы стало таять. Высокий, широкоплечий, занявший собой, казалось, большую часть кельи, Иван Васильевич начал уменьшаться в росте. «Что с ним?» – успел подумать Филипп. И понял что.

Царь совершал невозможное. Он пытался встать перед бывшим митрополитом на колени.

Не перед образами – то легко и привычно. Перед человеком.

   – Простишь ли за душевную слепоту и чёрствость, владыка? – с колен спросил царь. – Благословишь ли на дело святое? На ересь новгородскую войско веду... Выкорчёвывать, чтобы ни корешочка не осталось, чтобы очистить северные земли.

   – Благословляю добрых на доброе, – повторил Филипп то, что недавно говорил боярину Умному. – Ты же, государь, надумал сотни невинных погубить. За плевелами и добрые злаки выкорчуешь. Как благословить пролитие невинной крови?

   – Не благословишь, стало быть? – Глаза царя опасно сверкнули.

   – Нет.

Филипп не опустил взор. Тоже с характером человек. И с мужеством.

   – А за своё зла не держу, – продолжил бывший митрополит. – Слушать клевету и отвергать слова правды – то ж не грех, ошибка...

Царь вздрогнул. Мог ли ошибаться помазанник Божий? Тот, кто должен искоренить зло на Святой Руси накануне Страшного Суда? И пусть мучаются тела, распахиваются в истошных криках рты пытаемых, тянет сладким запахом поджаренного человеческого мяса – главное, чтобы души предстали пред престолом Христовым чистыми, как первый снег.

Для того и старался. Для того и опричнину создавал...

Или?

Тот страх, суетный, но каждодневный. Неужели он всему причина? И не в ересях дело, а в пошлой боязни потерять трон?

   – Ступай с Богом, – Филипп перекрестил коленопреклонённого царя. – Не я тебе судья, но Он.

Иван Васильевич выпрямился во весь свой немалый рост, посмотрел на опального патриарха. Маленький, иссохший (посты изнурили или кормят тут плохо?), а сил в нём побольше будет, чем в любом из опричного войска. Истинно говорят, что дух сильнее тела...

   – Пойду, – сказал царь. – Ответь только напоследок, владыка... Цепи на тебе... это тоже – моим именем?

   – Твоим, – не стал спорить Филипп.

Вздёрнулась кверху царская борода, инок видел, как перекатились желваки, побледнело лицо государя.

Иван Васильевич ничего не сказал, кивнул только и подошёл к двери. Короткий стук, петли скрипнули, и царь шагнул в распахнувшуюся перед ним темноту, слабо подсвеченную неверным огнём светильника. Как в ад сошёл – уже при жизни.

Поздоровавшись, но не простившись.

Филипп недоумённо посмотрел на икону. «Вразуми, Пресвятая Богородица, и скажи, что делать мне». Не такого разговора ждал с царём, ох, не такого... Ждал угроз; возможно – немедленной и страшной гибели от рук царского палача. Но не просьб о прощении.