Текст книги "Русская весна"

Автор книги: Норман Ричард Спинрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 37 страниц)

– Обед готов, – крикнула из кухни Соня.

Франя поморщилась: отец с матерью все время после работы проспорили на кухне, а это означало, что за трапезой состоится разговор еще более неудобоваримый, чем обед, состряпанный на поле боя между родителями. Проходя по коридору, она заметила, что дверь в комнату брата приоткрыта, но комната пуста. Очень на него похоже – проскользнуть в столовую первым; не иначе он успел сегодня утром заглянуть в почтовый ящик и увидеть пакет из Москвы.

И точно, когда она вошла, он сидел за столом и приветствовал ее сладкой улыбочкой и взглядом, говорившим яснее ясного, что ее опасения верны.

В кухне же происходили свои, тоже драматические, события.

Джерри Рид не имел обыкновения вваливаться домой после работы пьяным, как некультурный мужик [61]61
  В английском тексте: nikulturni muzhik.


[Закрыть], поэтому Соне не надо было быть ясновидящей, чтобы догадаться: встреча с Эмилем Лурадом не принесла ожидаемого триумфа.

Она резала на кухне говядину, когда он ввалился и бросил на стол у окна бутылку ужасного на вид «бароло» – его умственные способности явно пострадали от выпитого, иначе он не купил бы ее в забегаловке вроде «Феликс Потэн» вместо их излюбленной винной лавочки.

– Что-то мне сдается, новости не шибко радостные, а, Джерри? – сказала она, срезая луковицы со связки, висящей рядом с полочкой для специи.

– Как гласит старая добрая американская поговорка, есть новости и хорошие и плохие, – ответил Джерри, с остервенением отсекая верхушки луковиц, словно это были вражеские головы. – Сначала хорошие: директор ЕКА после работы опрокинул в закусочной на углу пару рюмочек вместе с новоиспеченным руководителем только что открытого проекта.

– Так это же чудесно, Джерри! – воскликнула Соня, потянувшись через стол, чтобы обнять его.

– А плохая новость – я тоже там был, – сказал Джерри, пресекая ее попытку. – Еще вопросы есть?

– Черт побери, Джерри, что случилось?!

И когда Джерри, шмыгая носом, обливаясь слезами от лука, который он не переставал резать, пересказывал ей сегодняшний разговор в кабинете Эмиля; она вдруг с ужасом поняла, что получает от него именно ту информацию, которая так нужна Илье Пашикову. Эти сведения могли бы снизить долю Министерства по делам космоса процентов на десять – в совместном космическом бюджете...

С Джерри поступили ужасно, хотя, если поразмыслить, удивляться было нечему. Но не меньше удручала ее сейчас двусмысленность положения, в котором она оказалась сама. Если рассказать Пашикову о том, что ей стало известно, Союз получит изрядный куш – вполне приличный результат, который неплохо скажется на ее характеристике, а также на репутации отдела экономической стратегии. Если все утаить, Соню никто не попрекнет, что она не сумела раздобыть информацию, но ее политическая лояльность в глазах «московских мандаринов» едва ли повысится. Служебных отношений с Ильей Пашиковым это тоже не улучшит, ведь и он проиграет во мнении своих повелителей.

Она не собиралась говорить Джерри о своей сегодняшней беседе с Пашиковым, но чем больше Джерри проклинал русских, тем сильнее злило ее предательство Эмиля Лурада и тем слаще казалась возможность расквитаться с ним за несправедливость.

...Все валилось из рук. Франя могла бы и не воротить нос от еды, поставленной на стол: Соня и так знала, что «язычки по-романовски» не удались. Макароны разварились в кашу, сметанный соус перекипел и расслоился – получилась клейкая масса, в которой виднелись переваренные куски мяса и недоваренные ломтики помидоров. И, увидев Роберта, напялившего свою нелепую куртку – что всегда было дурным знаком, и Франю, которая беспокойно теребила на коленях какие-то бумаги, Соня с упавшим сердцем поняла, что разговоры за столом будут нынче под стать ее стряпне.

Мать поставила на стол свое коронное блюдо, которое Франя терпеть не могла. Из кухни появился отец с бутылкой, шваркнул ее на стол, сел, оперся локтями на скатерть и с несчастным видом уставился в пространство. Глаза у него покраснели, под ними залегли глубокие круги.

В семье существовал негласный уговор: не обсуждать никаких вопросов, кроме кулинарных, пока все сидящие за столом не наполнят тарелки едой, а стаканы – вином. Сегодня всем было не до того, и раздача гнусных «язычков по-романовски» проходила в глубоком молчании; Франя ерзала на стуле, готовясь подсунуть документы родителям на подпись и покончить с тягостным делом.

Однако вмешался братец Бобби.

– Что это у тебя, Франя? – спросил он, как только все принялись через силу поглощать содержимое своих тарелок. Он наверняка радовался, что отец в унынии, – так легче сыграть на его чувствах.

– О чем ты, Бобби?

– Бумаги-то на коленях, – объявил хитроумный Бобби. – Смотри, соусом заляпаешь – положи лучше на стол.

– Что там у тебя, Франя? – спросила мать, и теперь уж не оставалось ничего иного, как попытаться осуществить задуманное.

...Джерри Рид поглядел на документы так, будто перед ним положили кучку собачьего дерьма.

– Господи помилуй, Франя, – простонал он, когда она объяснила, в чем дело, – ну почему надо лезть ко мне в такой день?

– В какой такой день, папа? – нахмурясь, спросила Франя. Теперь ему некуда было деваться. Он должен был рассказать своим детям, какую свинью подложили ему эти поганые русские. Что ж, рано или поздно это все равно придется сделать, а сейчас, подумал он, сейчас я, по крайней мере, достаточно пьян, чтобы начать.

– Вот сучьи дети! – воскликнул Бобби, выслушав отца. – Не спускай им этого, пап!

– А чту ты предлагаешь, Боб: позвонить в американское посольство и попросить, чтобы Москву разбомбили?

– Может, и стоило бы позвонить в посольство, – неожиданно для себя сказал Бобби. – Может, тебе дадут строить твои ГТН для Америки, чтобы русским не досталась в конце концов вся Солнечная система...

– Бобби, Бобби, – тихо и грустно сказал отец, – те, кто сейчас правит Соединенными Штатами, не интересуются Солнечной системой. А потом, в их глазах я тот самый человек, который передал Объединенной Европе американские «космические сани». Если я опять полезу в Дауни и попрошусь на старую работу, меня запрут в сумасшедшем доме и выкинут ключи.

– Почему ты тогда не хочешь признать, что Гагаринка для меня самое подходящее место? – ввернула Франя.

– Как у тебя хватает совести лезть в русскую космическую программу после того, что эти гады сделали с твоим отцом! – выпалил Бобби.

– Любому дураку ясно, что в ЕКА с дочкой Джерри Рида целоваться не станут! – закричала в ответ Франя.

– Франя! – крикнула мать.

Это было лишнее: не успев договорить, Франя пожалела о своих словах и страшно разозлилась на Бобби, из-за которого все так вышло.

Но отец сидел спокойный, неверной рукой покачивая стакан с вином и легонько кивая; в его глазах, устремленных на Франю, не было ничего, кроме грусти.

– Да нет, Соня, она права, – сказал отец. – В ЕКА моих детей и в сортир не пустят...

– Джерри!

– Так ты подпишешь мне бумаги? – спросила Франя, вынула из кармана ручку и положила ее поверх документов.

– Постой, пап, – выпалил Бобби, – а как же я?

– Ты, Боб? – недоуменно уставившись на него, спросил отец, и занесенная над документом ручка повисла в воздухе.

– Это нечестно! Почему Фране можно ехать учиться в Россию, а мне в Америку нельзя?

– Ради Бога, не надо об этом! – простонала мать.

– Нет, надо, мама! Это нечестно! Если отец отпустит Франю в Россию, то и ты должна отпустить меня в Америку!

– Опять ты его подначиваешь, Джерри? – сказала мать, глядя не на него, а на отца.

– Как это подначиваю?

– Это Бобби подначивает папу! – заскулила Франя.

– Заткнись, Франя!

– Сам заткнись!

– Заткнитесь все, кто орет «заткнись»! – выкрикнул отец в полный голос. И гораздо тише добавил: – Включая меня... – И первый засмеялся над собой же.

Бобби понял, что отец взял ситуацию в свои руки – не потому, что всех переорал, а потому, что всех рассмешил и сам обрел способность рассуждать здраво.

– Мы ведь об этом, по-моему, уже миллион раз говорили, – сказал отец.

– Но тогда перед тобой не лежали документы Франи, пап, – возразил Бобби и принялся вдохновенно врать, намереваясь завтра же утром обратить эту ложь в правду. – Я уже послал заявления в Беркли и Лос-Анджелес. Если я хочу поступить следующей осенью, надо подавать заявление, пока не поздно...

– Он дело говорит, Соня, – сказал отец. – Нам все равно придется решать, где ему учиться.

– Чтобы вы вдвоем шантажировали меня и не пускали Франю в Гагаринку? – огрызнулась мать.

– Это нечестно, Соня...

– Да, Джерри, нечестно! Тебе же нечего возразить против Гагаринской школы. Это был блеф с самого начала! Ты подпишешь ее документы в любом случае, потому что ты тоже любишь свою дочь и не унизишься до того, чтобы в пику мне разбить ее жизнь.

Отец пожал плечами.

– Ты меня знаешь...

– Пап! – закричал Бобби, чувствуя, что победа начинает от него ускользать.

– А мать-то права, Боб, – сказал ему отец. – Ты же и впрямь не захочешь, чтобы я сломал Фране жизнь в отместку за то, что ты не добился своего, разве не так? Поставь себя на ее место!

– Да мне и на своем хреново, – горько пробормотал Бобби.

– Ладно, я попробую поднять тебе настроение, Боб, – сказал отец, прихлебывая из стакана, но ни на секунду не отводя глаз от сына. – Я предоставляю решать тебе. Ты скажешь, подписывать документы или нет. Я не подпишу, пока ты мне не разрешишь...

– Джерри!

Отец жестом велел матери замолчать, но даже не взглянул на нее. Его налитые кровью глаза смотрели в глаза Бобби, пока Бобби не почувствовал, что отец глядит ему прямо в душу.

– Все просто, Боб. Тебе будет лучше жить, если ты поступишь так, как поступили со мной эти русские ублюдки, или ты хочешь поступить как американец?

Бобби украдкой покосился на Франю – о чем она думает? Дрожит от страха, ожидая его мести? Боится, что он ее обездолит?

Сколько он себя помнил, сестра всегда над ним измывалась и не сделала ему ничего хорошего. Разве можно любить такую сестру?

Но ведь дело-то не в этом, верно? Отец преподал ему хороший урок, и Бобби никогда этого урока не забудет. Честная месть – еще куда ни шло, но намеренно совершить несправедливость – нет, к этому он себя принудить не мог.

– Ладно, подписывай, – наконец пробормотал он.

– Молодчина, Боб, – сказал отец, собирая в стопку бумаги. Молча, долгим взглядом он посмотрел на мать. – Ты настоящий американец.

Никогда еще поражение так не смахивало на победу.

...Джерри одну за другой подписывал бумаги, а Соня сидела молча, восхищаясь мужем. После всего, что стряслось с ним сегодня, он нашел в себе силы выбрать правильное решение и вдобавок убедить Роберта. За последние несколько лет, полных труда, конфликтов и карьерных неудач, ее не раз охватывало отчаяние, и Джерри казался ей свинцовым якорем, а замужество – вынужденным шагом, который она совершила ради перевода в Париж. Но такие дни, как этот, напоминали ей, что она вышла за Джерри Рида по любви, напоминали, за что она его любит. Это был тот самый Джерри, который покинул родину, следуя своему призванию, и оставался верен ему, несмотря на долгие годы разочарований.

И, заново осознав это, она поняла, что Эмиль Лурад действительно друг Джерри, что он в последнее время лучше понимал Джерри, чем она сама. Пускай он действовал как изворотливый чиновник, не склонный совершать благородные жесты и тем ставить под угрозу свое положение, но он дал Джерри единственный шанс осуществить заветную мечту – пусть даже поступаясь собственной гордостью.

И еще она поняла, что ничего не передаст Илье Пашикову, хотя еще толком не знала почему. Действительно ли она не хотела предавать Лурада? Или же, предав его, она предала бы и Джерри, пусть и не причинив ему прямого вреда? А может быть, причина была та же, по которой Джерри отдал судьбу Франи в руки Роберта? Та же, что заставила Роберта сказать отцу – подписывай? Она была уверена, что так оно и есть.

Как бы то ни было, она твердо знала, что не изменит своего решения, пусть даже из-за этого возникнут проблемы с Пашиковым, пусть ее еще больше невзлюбят «московские мандарины».

Пока отец подписывал бумаги, Франя краешком глаза поглядывала на Бобби. Нет, он ни капельки не изменился. Сидел в той же своей идиотской куртке, и нимба вокруг его головы не появилось. Хоть убей, она не могла понять, чего он хотел добиться своим поступком. Ох, не верилось ей, что он воспылал к ней братской любовью. Оставалось только одно объяснение, каким бы невероятным оно ни выглядело. Бобби понимал справедливость такого решения.

Но разве это возможно? Неужто ради справедливости Бобби, подобно людям с социалистическими идеалами, способен пренебречь мелкими эгоистическими интересами? Неужто под дурацкой американской курткой у Бобби кроется настоящая русская душа?

Джерри аккуратно положил ручку поверх бумаг и подвинул их через стол к Фране. Соня смотрела на мужа с сияющей улыбкой.

– Ну, настало время решить насчет Боба, – сказал он. – Он заслужил право выбора. Пусть учится в Америке.

Соня мгновенно перестала улыбаться.

– Да-да, я горжусь его поступком, Роберт имеет право выбирать: Сорбонна, любой университет Европы... Но не Америка.

– Ма-а-ам! – завопил Боб.

И началось. Франя слушала, как мать вопила о подлой политике Вашингтона, о том, что Роберта могут призвать и сгноить в бразильских болотах – и так далее. Бобби орал свое – о том, что Америка лучше, чем эта паршивая Франция. Отец тоже порыкивал: у него больше причин ненавидеть американскую политику, чем у кого-либо другого: советская и европейская – нисколько не лучше, грязные политиканы они все, грязные политиканы... Чепуха какая-то, не о том они говорили... Наконец отец сказал:

– Слушай, Соня... Ты поняла, почему мы с Бобом поступили так, как поступили? Нет? Потому, что это было по чести и по совести. По-американски. Когда-то было так, но кто знает, может быть, и сейчас в Штатах остались такие люди...

– А если нет? – отпарировала Соня.

– Я имею право убедиться в этом сам! – заявил Бобби.

– Где твоя знаменитая романтическая русская душа? – вопросил отец.

Франя сунула в рот ложку проклятого варева – оно встало поперек глотки. Отец говорит дело, правильно – по чести и по совести. Вот так и надо поступать. И она подумала, что американские понятия о добродетели – не такая уж и бессмыслица. Чем они, собственно, отличаются от социалистической морали? Одно и то же: люди и в семье и в обществе должны быть как братья. И еще она подумала: если она сейчас промолчит, то навсегда останется в долгу у этого маленького чудовища, ее братца...

– Мам, отец прав, – сказала она. – А ты неправа. Бобби тоже имеет право решать.

– И ты тоже за них! – закричала Соня.

– Я не знаю. Я думаю – чего стоит Русская Весна, если мы, в своей семье, ведем себя как долбаные сталинисты? Снова – комиссары, снова кто-то лезет в дела других и велит поступать по их указке?!

– Я не диктатор! – сказала Соня.

– Я не знаю, мама. Ты вспомни: каждому по потребностям, а не по команде Центрального Комитета...

Соня посмотрела на улыбающегося Джерри. Русские политики ограбили его, но он подавил в себе отвращение ко всему русскому и отпустил Франю в Россию. Она посмотрела на Бобби, который мужественно пожертвовал собой, чтобы с сестрой поступили по справедливости. И наконец, снова на Франю, на дочь, которая отважилась прочитать ей лекцию о социалистической морали.

Все трое объединены общим духом – нечто для нее новое.

Она почувствовала, что гордится ими. Поняла, что сдается. Она осталась при своем мнении, но была глубоко тронута: ее близкие преподали ей урок духовной демократии, которая выше любой политической мудрости, которая и есть душа Русской Весны. Она вздохнула, пожала плечами.

– Все-таки мне кажется, мы делаем огромную ошибку. Но я в явном меньшинстве. Так что, видимо, придется уступить воле большинства.

– Да, Соня, – мягко сказал Джерри.

– Ну что ж, тогда езжай куда хочешь, Роберт, – вздохнула Соня. – Не так уж легко признать, что твой ребенок имеет право распоряжаться собой. Ты меня понимаешь, Роберт? Понимаешь, каково мне сейчас?

Бобби посмотрел на нее и чуть улыбнулся – ласковой, грустной улыбкой.

– Да, мам, – сказал он. – Наверно, понимаю. Наверно, мы все понимаем.

Наступило долгое молчание, но в нем не было ничего неловкого; Соня почувствовала, что настал миг семейного единения и любви – но это не могло длиться долго, до дурацкой сентиментальности оставался один шаг.

Она перевела взгляд на стол: застывшие макароны, комковатый сметанный соус с кусочками потемневшего мяса. Такую трапезу нельзя было считать подходящей для сегодняшнего вечера.

– Давайте-ка отправим эту кашу в мусорное ведро, а сами пойдем в «Манифик», – объявила она. – Не лучшее место на Пигаль, но даже там найдется что-нибудь повкуснее. И по крайней мере, это решение мы не станем принимать большинством, как на Верховном Совете!

Карсон (республиканская партия): Черт возьми, Билли, мы не блефуем. Мы поедем на заседание Европарламента, у нас в загашнике уйма предложений, и мы не сдадимся, пока не отвоюем для нашего президента возможность дать хорошего пинка в кой-какие задницы. Мы им покажем, кто блефует! У них есть наши бумаги, но пусть-ка попробуют хоть что-то по ним получить! Признаться, мы не для этого работали над программой «Космокрепости», но теперь приятно сознавать, что она у нас под рукой и в случае чего мы можем заплатить славные дивиденды – такие, что не унесут! Русские и европейцы годами измывались над «Американским Бастионом», но мы еще поглядим, кто будет смеяться последним!

Билли Аллен: Говори тихо, но не забудь припасти большую дубинку, не так ли?

Конгрессмен Карсон: Как же, тихо, черта с два! Мы им все скажем громко и внятно, не будь я Гарри Бертон Карсон!

«Ньюспик», ведущий Билли Аллен

Парламент Объединенной Европы принимает Советский Союз

Сегодня, несмотря на бессильные угрозы воинствующих политиканов из Вашингтона, Советский Союз принят в Объединенную Европу – против были поданы лишь 53 голоса из 561.

«Это самое крупное со времен Великой Отечественной войны историческое событие, – заявил президент Дмитрий Павлович Смерлак. – А историкам следующего столетия оно, видимо, покажется еще более важным. Гигантская рана посреди Европы наконец затянулась. Старая мечта Михаила Горбачева об Общеевропейском доме наконец нашла свое воплощение – Единая Европа, от Атлантики до Владивостока! Перед нами блестящее будущее!»

ТАСС

XI

В приглашении от «Красной Звезды» Соня значилась как Соня Ивановна Гагарина – обычный прием, означающий, что в этом случае ее муж-американец – персона нон грата.

Она не взяла бы Джерри с собой, будь он и приглашен: на вечере, посвященном вступлению Советского Союза в Объединенную Европу, американец мог оказаться мишенью для торжествующих злопыхателей. И выяснению сложных отношений Сони с «московскими мандаринами» он тоже не поможет. А такой случай мог представиться – все сотрудники «Красной Звезды» уже предвкушают, как пойдут в гору дела их фирмы и их собственные после принятия Союза в Европу. Так что шампанское и водка будут литься рекой.

Обычно Соня приходила на приемы с Ильей Пашиковым, а уходил он с кем-нибудь другим – по соображениям этикета это было удобно обоим. Для Сони – явиться в сопровождении шефа; для него, знаменитого донжуана, замужняя женщина, с которой у него только деловые отношения, – отличное прикрытие, чтобы потихоньку удалиться с другой.

Но сейчас было не время себя афишировать.

В тот день, когда Европейское космическое агентство представило советским участникам переговоров свою программу проектирования «Гранд Тур Наветт» и расчеты необходимых сумм, Пашиков уже с утра вызвал Соню на ковер.

– Вы же знали об этом, а? – спросил он вместо приветствия, как только она вошла в кабинет. – Не может быть, чтобы ваш муж ничего не знал.

Что-то в его взгляде подсказало ей, что отпираться бесполезно – этим она только навредит себе.

– Да, Илья Сергеевич, знала, – ответила Соня.

– Почему вы не сказали мне? – процедил Илья раздраженно. – Уж поверьте, Москва теперь наш отдел по головке не погладит!

– Я... я не подставила вас под удар, надеюсь?.. – виновато спросила Соня, только сейчас сообразив, что Илья, не передав в Москву планы Эмиля Лурада, вполне мог навлечь на себя гнев «мандаринов».

– Нет, конечно, нет, – ответил он по-прежнему раздраженно. – Но если бы мы дали Москве эту информацию, то космические программы объединились бы на более выгодных для нас условиях. И парижский отдел экономической стратегии, то есть вы и я, Соня Ивановна, тоже наверняка не прогадал бы!

Он пристально смотрел на нее.

– Если вы знали об этом, Соня, почему вы не сделали так, как надо?

– Я сделала так, как надо, Илья, – вырвалось у Сони.

– Может быть, вы все-таки объясните, в чем дело?

Соня попыталась объяснить.

Она рассказала, как Эмиль Лурад поступил с Джерри. Рассказала, как Джерри, несмотря на это, подписал Фране документы на выезд, – правда, она ни слова не промолвила о сыне, желающем уехать учиться в Америку.

– Может быть, Джерри зря валит вину за свои несчастья на Советский Союз, но все равно, после того, как он отпустил дочь в московский вуз, я ни за что на свете не смогла бы сделать ничего такого, что могло показаться ему еще одним предательством, а узнал бы он об этом когда-нибудь или нет, совершенно не важно...

Она глянула на Пашикова, который тоже смотрел на нее с любопытством.

– Может быть, вы не вполне поймете меня, Илья...

– Почему же? Что я – какой-нибудь некультурный крестьянин из тундры? – возмущенно сказал Илья. – Вы думаете, если на мне итальянский костюм, то у меня не осталось русской души?

– Вы не сердитесь?

Илья пожал плечами, и Соня увидела в это мгновение, как подходит этому мужчине его аристократическая внешность. И – что находят в нем другие женщины, кроме длинных белокурых волос и казачьей стати.

– Как я могу сердиться? – ответил Илья. – Вы поступили по велению сердца, как преданная русская жена, уж простите мне мою славянскую патриархальность. За это я еще больше восхищаюсь вами как женщиной.

Но минута откровенности прошла; перед ней был снова ее начальник.

– Однако все это вряд ли положительно характеризует наши с вами деловые качества, Соня, – сказал он. – Если представить «московским мандаринам» такое объяснение, нас обоих спишут как безнадежных буржуазных романтиков. Так что лучше уж пусть посетуют на нашу неумелость, а там и забудут, они беспамятные...

На самом ли деле Москва обо всем забыла, осталось невыясненным. Гнев Ильи хоть и улетучился, и дружеские отношения были восстановлены, но что-то в его поведении все-таки изменилось: он стал вести себя с ней чуть официальное и сдержаннее. Похоже, на него вылилось больше бюрократических помоев, чем порядочный человек может спокойно перенести.

Так что у Сони и в мыслях не было просить Илью сопровождать ее на прием. Она просто дождалась конца работы, сжевала в ближайшей закусочной порцию невкусных устриц, чтобы убить время, и поехала на такси в «Ля Декорюс».

Когда «Красная Звезда» решила найти в Париже подходящее место, чтобы демонстрировать советский шик, она учредила предприятие, в котором ей принадлежало сорок процентов акций, остальные шестьдесят отошли к французским фирмам. И был построен банкетный зал, в котором верхушка корпорации с удовольствием устраивала большие приемы, поднимая тем самым престиж «Красной Звезды». Зал, разумеется, был оформлен в русском стиле, что тоже было в моде и тоже приносило немалую выгоду. Так появился «Ля Декорюс», законодатель мод для всей Европы, а фирмы, подконтрольные «Красной Звезде», принялись беспардонно эксплуатировать популярный стиль во всем – начиная с мебели и одежды и кончая столиками в закусочных и пакетами для завтраков. Была даже построена новая станция метро под названием «Плас Рюс»; в ту пору все кругом было в русском стиле...

Этот форпост советского наступления на рынке был возведен по соседству со старым заводом «Рено», в центре Плас Рюс, нового транспортного узла, окруженного фешенебельными жилыми кварталами. Возведено все это было на земле, которую «Красная Звезда» благодаря давним связям с солидными французскими фирмами приобрела по вполне приемлемой цене. Этот образчик «русского стиля» был построен с оглядкой на традиционную церковную архитектуру и научную фантастику былых времен. Здание увенчивал купол-луковица, скрытые лазерные светильники расцвечивали купол разноцветными рвущимися вверх спиралями. Дом походил и на старинный собор, и на летающую тарелку в мусульманском стиле, и на космический корабль, гротескный славянский фаллос, готовый вот-вот вырваться из пут земного притяжения.

Изысканности в нем не было, да изысканность и не числилась среди эстетических основ «русского стиля», который был призван демонстрировать лишь техноромантический блеск. Интерьеры здания соответствовали его внешнему виду, только были еще лучше приспособлены для современных увеселений. Эстрадная площадка была помещена в прозрачном пластиковом пузыре, описывающем под потолком круги и снабженном, как спутник на карикатурах, парой хромированных орлиных крыльев. Внутри пузыря квартет музыкантов в щегольских асимметричных смокингах негромко наигрывал на синтезаторах и электробалалайках причудливые вариации на темы русских народных песен.

Буфеты и бары располагались по всему периметру зала – круглого, кое-где с нишами для столиков, – а всю его середину освободили для танцев. Стены у зала как бы отсутствовали, его окружали голографические панорамы – рекламные виды Советского Союза: кишащая людьми заснеженная улица Горького переходила в жаркое черноморское побережье, за ним был весенний закат над тундрой, потом рассвет в Ташкенте и еще – вечерний Невский проспект. Высоко наверху, там, где описывала круги эстрадная площадка, громоздились мостики и переходы, вынесенные на кронштейнах с кольцевого балкона; прозрачный пластик, сияющий хром, матовая сталь. Решетки, укосины, имитирующие космические фермы, смотрелись как повисший над головой космоград, и те, кто не страдал головокружением, могли забраться туда, чтобы почувствовать себя настоящими космонавтами.

Верно говорили чьи-то предки: ничто так не приедается, как изобилие, думала Соня, без цели бродя по залу, потягивая перцовку, пробуя бутербродики с икрой и вареных крабов, перекидываясь словечком со знакомыми и наблюдая за публикой.

Здесь было почти все парижское отделение «Красной Звезды», включая секретарш и уборщиков. Был здесь и Илья Пашиков в обществе ослепительной рыжеволосой красотки – по его жестам и взглядам, которые он бросал на толпу, Соня поняла, что ему хотелось бы оказаться со своей спутницей в более укромном местечке и побеседовать с ней гораздо доверительней.

Судя по присутствию посла Тагурского с женой, никогда не посещавшего подобные приемы без сонма приближенных, хватало здесь и служащих посольства. Попадались полковники и генералы Красной Армии. Многие из присутствующих могли быть кем угодно – контрразведчиками, гэбистами, корреспондентами ТАСС, промышленниками, служащими Министерства по делам космоса. Казалось, тут собрались все русские парижане, которые хоть что-то собой представляли. Иностранцев же, видимо, было немного – почти все говорили по-русски, и в зале царила родная, русская атмосфера, какой обычно не бывает на международных приемах. Большинство пило водку, ее было море разливанное. Никто еще не успел заметно напиться, никто не горланил песен и не снимал курток и галстуков, но в воздухе витала непринужденность, официальные костюмы не могли скрыть славянской сердечности и радушия – все говорили громко, размахивая руками, иной раз и задевая соседа, всем было свободно, и никто никого не стеснял.

Все мы еврорусские, подумала Соня, но сегодня больше русские, чем европейцы. Ей понравилась идея сделать нынешний праздник подчеркнуто русским. Хоть сегодня и был великий день для всей Новой Объединенной Европы, но для русских – особенно собравшихся здесь, в этом тесном кругу – в нем была особая прелесть.

Со времен революции, которую Европа и Америка попытались сразу задавить, Советский Союз был парией среди государств – страна полуевропейская, полуазиатская и целиком коммунистическая, а Сталин, Хрущев и Брежнев не способствовали, разумеется, улучшению ситуации. Но сегодня, когда Европарламент раскрыл Советскому Союзу свои объятия, наконец-то завершился долгий-долгий процесс, начавшийся с Горбачева, – гласности и Русской Весны. Лозунг «Единая Европа, от Атлантики до Владивостока», пусть и не совсем географически оправданный, превратился из мечты в реальность. Советский Союз стал членом европейской семьи наций, и не в роли бедной приживалки, а как мощнейшая хозяйственная, военная и техническая держава, первая среди равных. И если вся Европа праздновала сегодня рассвет новой эры, то для русских это был еще и день победы – победы над целым веком остракизма и над темными силами русской истории. А для собравшихся здесь еврорусских, для тех, кто своим трудом вдали от России-матушки приближал эту победу, сегодняшний день был торжеством особенным – их собственным.

Так что, решила Соня, мы не запятнаем своего звания еврорусских, если проведем этот единственный, так много значащий для нас вечер в узком кругу, без иностранцев. И она бродила по залу, потягивая водку, беззаботно болтая по-русски со знакомыми из других отделов, с заведующим отделением ТАСС, с экономистом из посольства, с военным атташе, с секретарским людом, со всеми перекидываясь словечком и нигде не задерживаясь, и душу ее согревало приятное чувство душевного единения с заполнившими зал соотечественниками.

И тут она увидала его.

Или показалось?

Он сидел с кем-то, по лицу и одежде похожим на дипломата, да и сам походил на дипломата – белая сорочка, черный костюм. Волосы у него из черных стали почти совсем седыми, на лице появились морщины, но глаза были прежние, и форма носа, и иронический изгиб рта.

Это был он. Он, Юлий. Юлий Марковский. Здесь, в Париже. Через двадцать лет.

Соня, ошеломленная, замерла на месте. Юлий еще не заметил ее. Что делать? Разве она может не заговорить с бывшим любовником, с человеком, который едва не стал ее мужем? Со своей несбывшейся судьбой? Но, с другой стороны, все ведь кончилось так плохо – той последней пьяной ночью в Москве... Она подошла поближе, надеясь, что Юлий заметит ее и возьмет инициативу в свои руки, но он был поглощен разговором с коллегой. Тогда она повернула к ближайшему бару, взяла новый стакан водки и отпила половину для храбрости.

Повернулась к тому столику. Юлий был один. Что ж, ничего другого не остается. Сделала еще глоток и направилась к нему.