Текст книги "Русская весна"

Автор книги: Норман Ричард Спинрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 37 страниц)

II

Слава Богу, Марксу, Горбачеву или кому там еще – святому покровителю детей Русской Весны – за этот отпуск, думала Соня, пока ТЖВ [15]15
  ТЖВ – сокращение от «Train Grande Vitesse», «поезд высокой скорости» (фр.) ТЖВ ходят во Франции в наше время.


[Закрыть] мчался на скорости в четыреста километров в час, мимо сельских ландшафтов – которых она сейчас не замечала, – уносил от Брюсселя, от «Красной Звезды», работы и Панкова, человека-осьминога, к Парижу и двум неделям свободы.

Последняя неделя каторги в офисе – переложение нуднейших машинных переводов, целых кип проспектов и отчетов на вразумительный французский и английский и сверх всего – слюняво-патетические атаки Панкова – была ужасна. Соне казалось, что вся ее жизнь состоит из работы, без просвета, с одним лишь ожиданием: когда же веселье, которого она заслуживает, наконец начнется. Правда, случались передышки – каждую пятницу в 17.30 офис закрывался и начинался уик-энд. Прекрасно было и сейчас: сверхскоростной поезд приближается к Парижу, а ты сидишь и превосходным «Кот дю Рон» [16]16
  Марка вина.


[Закрыть] вымываешь изо рта запах офиса. Соня ощущала прилив счастья, радость оттого, как удачно разыгрывается ее собственный жизненный сценарий.

Брюссель – всего лишь Бельгия, а «Красная Звезда» – не дипломатическая служба, а она сама, Соня, всего лишь преуспевающая секретарша, но она молода, она русская, и она – обратите внимание – живет в Европе. Многие ли могут похвастаться, что в двадцать четыре года они воплотили в жизнь свои девические мечтания? И она добилась этого сама, собственными стараниями!

Соня Ивановна Гагарина не была в родстве со знаменитым космонавтом. Но гласность гласностью, перестройка перестройкой, а престиж семьи и связи очень много значили в новой России, как, впрочем, и на загнивающем Западе, и повсюду. Соня была дочерью водителя троллейбуса и кассирши ГУМа, она провела детство в двухкомнатной квартире, на десятом этаже мрачного огромного дома в Ленино, в районе, который и Москвой-то можно считать с трудом. Связей у нее не было, и она не могла отказаться от легких намеков на свое знатное происхождение – при всей своей фанатической приверженности правде. Конечно, если ее спрашивали прямо, была ли она родственницей героического Юрия, она признавала, что нет, ибо ложь могла быть раскрыта, и это испортило бы ее характеристику – с весьма неприятными последствиями. Но если учителя, молодежные вожаки и школьные товарищи тешились фантазиями о родне Сони Ивановны Гагариной, стоило ли разрушать их иллюзии?

Она собиралась стать одной из немногих, пробиться на Запад, и ей необходимо было использовать все свои козыри – и, кроме ее мрачной красоты, не по годам развитой груди и трудолюбия, ее козырем было имя. Когда она начала мечтать о жизни на Западе? Когда еще ребенком увидела в программе «Время» репортаж об открытии французского Диснейленда и на экране прыгали девочки с Дональдом Даком и Микки-Маусом? Когда на ее шестилетие отец принес домой кассету с «Кроликом Роджером»?

Это было старое и глубокое чувство, без всякой политики. Все началось с Дональда Дака, Микки-Мауса, Кролика Роджера, программы «Кинопутешествия», а дальше были видовые открытки, коллекции марок, уроки географии, программа «Друзья по переписке», уроки английского и французского в передачах Евровидения и журналы. Сценарий карьеры начал формироваться задолго до того, как Соня поняла смысл слов «сценарий» и «карьера».

Штука в том, что перестройка началась не с выпуска товаров, не с наполнения магазинных полок пищей телесной, а с расцвета гласности. Единомыслие сменилось интеллектуальной свободой и официальным одобрением иностранной экзотики. Поэтому Соню не укоряли за ее восторги перед удивительным всемирным Диснейлендом за границами Советского Союза. Это не считалось уже непатриотичным и реакционным. Наоборот! Отец поощрял ее увлечение марками и географией, а мать помогала в переписке с английскими и французскими друзьями. Все это одобрял и умный пионервожатый: он считал, что страсть к Западу, направленная в нужное русло, будет движителем в Сониных школьных занятиях.

Так и вышло. Соня стала прилежной ученицей и с энтузиазмом бралась за пионерскую работу, хоть малость относящуюся к зарубежным связям. К тому времени, когда старшие начали говорить с ней о высшем образовании и выборе карьеры, у Сони уже было твердое решение и она была готова принять любую поддержку на пути к цели.

Соня Ивановна Гагарина решила связать свою судьбу с дипломатической службой. Каким иным способом можно гарантировать жизнь с частыми поездками на Запад? У нее ведь не было семейных связей, выдающихся способностей в спорте, театральном искусстве, танцах и музыке, а ведь без этого молодой советский гражданин не может раскатывать по всему миру. Так что ее решение, принятое в пятнадцать лет, не имело отношения к политике. Она попросту создала себе имидж идеалистической комсомолки, стремящейся к членству в партии и жаждущей применить свои способности в патриотическом служении Отечеству. Она получила отличные комсомольские рекомендации, оценки у нее были высокие, а интереса к точным наукам и математике не было. Она поступила в Университет имени Ломоносова и специализировалась в английском и французском языках, всемирной истории, сравнительной и практической экономике. И здесь она впервые познакомилась с молодыми людьми, близкими ей по духу.

Молодежь, не имевшая связей, попадала в Ломоносовский университет примерно так же, как Соня. Это считалось как бы триумфом советского равноправия. Верно – отпрыскам партийных функционеров, чиновников, академиков и прочей элиты карьера была обеспечена с рождения, однако дети рабочих и крестьян тоже могли пробиться в люди, если они хорошо закончили школу и имели безупречную репутацию у учителей и молодежных лидеров.

Студенты из «золотого круга» обычно держались вместе, а «рабоче-крестьянская прослойка», как сардонически именовало себя Сонино окружение, не общалась с ними и называла их «детьми проклятых».

«Меритократия» [17]17
  Меритократия (лат., греч.) – «власть наиболее одаренных». Термин введен английским социологом М. Янгом в 1958 г.


[Закрыть] – этот оборот стал употребляться, когда перестройка начала выбивать кресла из-под отвислых седалищ прежних бюрократов. Подразумевалось, что дети «золотого круга», буде они унаследуют власть своих аппаратных родителей, все окончательно загубят, и, напротив, «рабочие и крестьяне» – меритократы – куда больше годятся на высшие посты новой эпохи, как верные «дети Горбачева».

Когда Соня все это поняла, в ней пробудилось наконец политическое чувство или – вернее – особая разновидность карьеризма. Эти ее стремления укрепились за два последние университетские года. У нее началась связь с Юлием Владимировичем Марковским, первым серьезным ее другом, притом во многих отношениях.

В отличие от москвички Сони, которая вынуждена была жить с родителями, провинциал Юлий имел право на место в университетском общежитии. Он презрел это и снял крошечную комнатенку в Никулине, на которую у него едва хватало средств, но зато он жил в трех перегонах метро от университета. Он притворялся, что не живет в общаге по идейным мотивам, а на деле все это было рассчитано на девушек-москвичек, живущих в семье, для которых сама возможность ночного свидания была куда важнее, чем личность партнера. Даже в сексе Юлий умел представляться идейным человеком.

Подобно Соне, он сделал ставку на дипломатическую карьеру, но поездки за рубеж как таковые его не интересовали. Прорыв в дипломатическую службу будет первым шагом на долгом марше к креслу министра иностранных дел, а там уж он сумеет служить интересам Советского Союза и своим лично, будет вести жизнь большого босса – со всякими вертолетами и визитами в разные страны по высшему разряду. И уж само собой, он будет служить новому идеалу – восходящей еврорусской идее.

Он очаровал Соню тем, что в его устах такие речи не казались софистикой. Он действительно верил.

– Так или иначе, двадцать первый век станет веком Европы, – как-то заявил он после грандиозной возни в постели. – Если нам не удастся вступить в Объединенную Европу, верх над всеми возьмут немцы, а Советский Союз превратится в страну третьего мира. А с другой стороны, Европа, в которую вошел бы Советский Союз, неизбежно стала бы центром нового мирового порядка, в котором мы, а не немцы были бы первыми среди равных. Эти мужланы из «Памяти» называют себя русскими националистами, но все эти простаки не понимают, что назначение России – руководить, а не стоять у витрины кондитерского магазина, заглядывая через стекло внутрь.

Окончательно убедив Соню, что он – надутый осел, Юлий усмехнулся, глотнул болгарского коньяка – лучшего напитка он не мог себе позволить – и стал другим парнем, сыном смоленского сталевара, пробившимся в столицу и, кажется, надежно там закрепившимся.

– От меня – по способностям, то есть по моей способности осуществить нашу национальную судьбу, – заявил он. – Мне же – по моим равнозначно огромным потребностям – дачу на берегу Черного моря, целый этаж в доме на улице Горького, вертолет и «мерседес» с шофером.

– Ну ты законченный лицемер!

– Совершенства не бывает, – проговорил Юлий, наваливаясь на Соню, – но я постараюсь.

И он старался – в постели, и в классе, и в комсомоле, и на студенческих вечерах, где склонные к еврорусизму профессора и прочие интеллектуалы общались с избранными студентами. Он всегда водил с собой Соню. К последнему году учебы их иронически называли «пионерами» – в том смысле, что они станут «комсомолией», обручившись после конца учебы, а потом, поженившись, – «полноправными членами партии».

Если честно, то Соне не хотелось выходить замуж до того, как она попробует на зуб европейскую жизнь. Но она жила в России, в стране, где, несмотря на социалистический феминизм, принятый в интеллигентных кругах, патриархат был в крови. И за несколько недель до окончания университета они обручились.

Соня получила неплохой диплом; во всяком случае, ее оценки позволяли ей поступить в дипломатическую академию, а характеристика у нее была образцовой, можно сказать, исключительной. Она была довольна жизнью. Оставалось всего три ступеньки до цели – той, что она наметила в детстве, когда захотела увидеть воочию французский Диснейленд. Сначала – два года учебы в дипакадемии, потом – год или два за столом в московской конторе и, наконец, – назначение в какое-нибудь захолустье вроде Бангладеш или Мали. И после этого – если повезет – работа в Объединенной Европе. Расчет простой: Соне еще не будет тридцати лет.

Она постоянно держала в уме этот сценарий, но, увы, в нем не было места для Юлия Марковского. Конечно, она использует его знакомства, чтобы поступить в дипакадемию; плохо было то, что ей приходилось учитывать чужие желания, прикидываться кем-то иным, чем она была, – как и прежде, когда она притворялась добропорядочной пионеркой и комсомолкой.

То, что она не любила Юлия, не имело большого значения; на деле она просто не могла сказать, любит она его или нет. С одной стороны, любить его было несомненно выгодно, а с другой – возможно, поэтому она его и не любила – сплошная глупость и путаница, в которой невозможно было разобраться. Впрочем, за время учебы в дипакадемии положение может естественным образом измениться – правда, по желанию Юлия они уже были помолвлены комсомолом... Ну, ничего, у нее есть целых два года – решить, хочет ли она на самом деле стать женой Юлия Марковского, а когда эти годы истекут, может оказаться, что сердце ее свободно.

Но жизнь пошла не так, как она предполагала.

За две недели до окончания университета ее вызвали в ректорат. Воображая самое худшее, не пытаясь даже вспомнить, какой грех она совершила, Соня с сердцем, провалившимся куда-то в желудок, шла по нескончаемым коридорам и ехала в бесконечных лифтах громадного здания университета.

Головомойки не было; Соне вручили телефонную трубку, и вежливый голос сообщил, что ее хочет видеть Виталий Куракин, начальник центрального отдела кадров «Красной Звезды». Если у нее есть время, то через двадцать минут к главному выходу будет подан автомобиль... Соня ничего не поняла и что-то пробормотала в ответ, выбралась на ступеньки главного входа и встала там, жмурясь под лучами нежного весеннего солнца и собираясь с мыслями.

На курсе практической экономики она подробно изучала деятельность «Красной Звезды». В советской экономике не было более агрессивного предприятия, и европейцы с некоторым беспокойством окрестили его «большой Красной Машиной». Эта фирма была детищем Русской Весны – «нового мышления» и идеи «Единой Европы от Атлантики до Урала». Она считалась любимицей советской внешней пропаганды. Эта фирма (полное название: «Красная Звезда, акционерное общество с ограниченной ответственностью») ловко вписалась в Объединенную Европу, хотя шестьдесят процентов акций принадлежали Советскому правительству. Остальные свободно обращались на Большой бирже; это было затеяно, чтобы фирма считалась европейской транснациональной компанией. «Красная Звезда» так и работала. Она продавала русское зерно, масло, минералы, меха, мебель, станки, икру, медицинское оборудование, услуги по запуску спутников, рассекреченную аэрокосмическую технологию и, как утверждали некоторые, даже гашиш из Средней Азии. Половина доходов в виде товаров народного потребления переводилась в Союз, половина реинвестировалась в Европе, заглатывая акции европейских корпораций так же эффективно, как японцы – американскую недвижимость. Юлий Марковский еще мечтал о вступлении Советов в Объединенную Европу, а на деле они уже контролировали один из самых крупных и преуспевающих европейских концернов.

На Западе его знали как «большую Красную Машину», а здесь, в Москве, – как «СССР, Инкорпорейтед». Капиталистическая транснациональная корпорация, имевшая за спиной капитал всей нации, – дьявольски успешный пример социалистического предпринимательства, спасшего, как говорили, саму перестройку, начав заполнять магазинные полки и сделав возможной частичную конвертируемость рубля.

Чего же хотела могущественная «Красная Звезда» от скромной студентки Сони Гагариной? Ей не пришлось долго ждать. Двадцать минут еще не прошли, когда подъехал ярко-красный «ЗИЛ» в экспортном исполнении – такие чудища обычно поставлялись правящей элите нищих стран третьего мира. Этот бредовый автомобиль плавно, будто царская карета, вырулил к Ленинским горам, проехал через оживленный центр Москвы и высадил Соню на проспекте Маркса перед фасадом такой же бредовой башни «Красной Звезды», возвышавшейся над Кремлем и Москва-рекой. Это было здание в тридцать этажей, в солидном административном стиле, но русифицированное – со стенами из розового стекла, цоколем черного мрамора и полосатой красно-золотой, как у церкви, луковицей, увенчанной огромной красной звездой. Звезда сияла по ночам неоновым светом, а по цоколю были запущены модернистские барельефы на героические темы. Это безвкусное сооружение напоминало разом архитектуру Токио и рисунок из «Крокодила». Было в нем еще что-то, непонятно откуда взявшееся, раздражающее – наглый юнец среди массивных и тяжеловесных старцев.

Кабинет Виталия Куракина тоже оставлял странное впечатление. Из огромного окна был виден древний Кремль и Красная площадь, и эти символы русского могущества казались архаичными и ненастоящими при взгляде отсюда, сверху вниз, – из мирка современной мебели, хрома, полированного тика, черной кожи и компьютерных терминалов. Вся обстановка противопоставляла кабинет символике матушки-России; так могло выглядеть любое учреждение развитого мира.

Куракин, казалось, чувствовал себя здесь как дома, он и выглядел как посланник извне, наместник интернационального гиганта. На вид ему было лет тридцать пять – сорок. Каштановые волосы с легкой сединой, дорогая стрижка, скрывающая уши до мочек, – этакое консервативное щегольство. Он был одет в модный голубой костюм и шелковую белую, стилизованную под крестьянскую рубашку с расшитой золотом вставкой вместо воротничка и галстука. Он носил антикварные механические часы «Роллекс» и вычурное золоченое пенсне. По-своему он был даже красив, но в то же время внушал некоторый страх – из тех сказочных существ, о которых понаслышке знала Соня, – настоящий еврорусский, утонченный и элегантный советский гражданин мира. Она тоже мечтала стать такой.

Куракин сам, демократично, налил чая из старого серебряного самовара – единственного традиционного предмета во всем кабинете – и перешел к делу.

– «Красная Звезда» расширяется быстро, нам срочно требуется персонал, – сообщил он. – Наш отдел разработал план оптимального пополнения, и мы изучили учебные архивы университета и характеристики выпускников. Вы попали в двадцать пять процентов лучших. Поздравляю вас, Соня Ивановна! Вы приглашены в «Красную Звезду».

– Но... но... но меня уже приняли в дипакадемию и...

– Дипломатическая служба! – фыркнул Куракин. – Нужно еще лет десять, чтобы убрать оттуда динозавров и навести порядок в этой каше. «Красная Звезда» – не дипломатическая служба, это место для умных молодых женщин, позвольте вам сказать.

– Но... но... я для этого пошла на помолвку...

– Ваша личная жизнь не интересует «Красную Звезду», – беззаботно произнес Куракин. – Что хотите, то и воротите. Насколько мы понимаем, с работой вы справитесь, а в выходные, если желаете, развлекайтесь хоть со всем хором Красной Армии или выходите замуж за орангутана.

– Но как же Юлий и моя карьера...

– Ну, не глупите! – заявил Куракин. – Вам целых два года учиться, прежде чем вы туда поступите, и зарплата у них не та. Для начала мы положим вам втрое больше, и заметьте – в валюте, Соня Ивановна, не в рублях.

– В валюте? – вырвалось у Сони.

Эти слова ее поразили. «Валютой» назывались свободно конвертируемые деньги (доллары, ЭКЮ, иены, швейцарские франки), обращающиеся на Западе, в отличие от рублей, конвертировавшихся лишь по отношению к ЭКЮ, да и то при официальных международных расчетах. Каждый, кто хочет ездить на Запад, мечтает о кошельке, набитом валютой, без этого придется довольствоваться нищенской подачкой от «Интуриста».

– В валюте, ясное дело, – сказал Куракин. – Мы превращаем рубли и советские товары в настоящие деньги, и валюты у нас хоть отбавляй. Нам нужно держать марку, детка, и мы не желаем, чтобы наши служащие слонялись по Европе с протянутой рукой, как наши нищие русские, вот так-то. Уверен, при пяти тысячах ЭКЮ в месяц нам не придется краснеть за вас перед бельгийцами!

– Бельгийцами? Пять тысяч ЭКЮ в месяц?

Куракин воспринял ее замешательство на странный манер.

– Вы что, не слышали меня? Я – занятой человек, Соня Ивановна, за сегодня я принял человек пятьдесят и не могу терять время. Вы хотите работать или нет?

– Вы не сказали, какая работа, товарищ Куракин, – пролепетала Соня.

– Разве? – переспросил Куракин. Он застонал, сквозь стекла очков было видно, что он закатил глаза к потолку. Он раскинул руки и улыбнулся ей извиняющейся улыбкой. – Вы правы. Я сегодня нанял столько людей одного за другим, что все слились в одно лицо. Язык заплетается.

Он встал и, словно забыв о Соне, налил чая из самовара – себе одному, – сделал глоток, похоже, обжег язык и снова обрел вид самоуверенного и хваткого делового человека.

– Мы предлагаем вам место переводчика с французского и английского языков в брюссельском отделении. Для начала пять тысяч ЭКЮ в месяц плюс подъемные – месячный оклад. Через год – плюс пятьсот, в дальнейшем – по заслугам. Медицинская страховка, разумеется. Выходные – как в Объединенной Европе, плюс Первое мая, день рождения Ленина и годовщина революции.

Он произнес все это гладко и быстро, но чуть застенчиво, словно американский политик, говорящий перед телекамерой с подсказки суфлера.

– Далее: двухнедельный оплачиваемый отпуск после первого года работы, трехнедельный – после трех, месячный – после пяти и дополнительный день за каждый год свыше пяти лет. В выходные – право свободного перемещения по странам СЭВ и Западной Европы с постоянной въездной визой. Бесплатное питание в буфете с вином или пивом...

Он сделал паузу, глотнул чая и, казалось, переключил что-то в своей коробке скоростей.

– С вином или пивом, пойдем и на это. Ну как, принимаете предложение?

– Да, конечно! – не раздумывая, воскликнула Соня.

Это напоминало сказочный сон, приключения героини какой-нибудь американской мыльной оперы. Диснейленд! Брюссель! Объединенная Европа! Пять тысяч валютой! Вольная езда по Европе в выходные, праздники и отпуск, с твердой валютой в кармане!

– Но... но... – возвращаясь в реальность, забормотала Соня. Юлий... дипломатическая служба... замужество... весь сценарий жизни, который она так старательно разрабатывала...

– Что за «но»? – раздраженно отозвался Куракин. – Я думал, вы решились?

– Я не готовилась в переводчики. – Соня пыталась собраться с мыслями. – Я бегло говорю и пишу на этих языках, не сомневайтесь, но опыт, навык...

– Нет проблем. – Куракин махнул рукой, блеснув «Роллексом». – Основные переводы делаются компьютерами, за три недели предподготовки в нашей крымской школе вы все освоите. Я должен заполнить вакансию немедленно и не могу ждать выпускника иняза. – Он взглянул на часы. – Ну-с, да или нет? Следующий претендент по расписанию через пять минут, но мне бы еще выкроить время на туалет...

– Можно подумать несколько дней?

– Нет! – Куракин откинулся в кресле, отпил чая, повертел в пальцах стакан и взглянул на Соню с некоторой симпатией. – Я понимаю, решение серьезное, с ходу его не примешь. Но я должен заполнить двадцать восемь вакансий, а для этого поговорить с тремя сотнями кандидатов, мне некогда ждать, пока они думают... – Он улыбнулся и пожал плечами. – Или принимают беседу за проверку. Мы здесь, в «Красной Звезде», социалистические предприниматели, мы ведем дела с оч-чень оборотистыми капиталистами, и нам надо крутиться быстрее, чем они. Мы имеем дело с товарными оценками, прыжками валютного курса, с электронной экономикой, где зазеваешься или промедлишь – и вылетишь в трубу. Нам не нужны российские тугодумы, маньяки, вечно думающие, а не следит ли за ними КГБ. Нам нужны новые русские – умные, решительные, интуитивные, даже импульсивные.

Куракин встал и посмотрел на Соню с высоты своего роста. За его спиной был вид на Кремль, Красную площадь, реку и на далекую южную часть Москвы. Все казалось таким маленьким и нереальным в ярком солнечном свете, что напоминало макет города во дворце пионеров, освещенный сверху лампами.

– Да или нет? – спросил Куракин. – Брюссель или Москва? Новая Европа или старая Россия? Рубли или валюта? И если вы считаете это трудным выбором, то вы определенно нам не подходите.

Ну что тут Соня могла ответить? Не так уж сильно она была влюблена в Юлия. Она не была уверена, любит ли его вообще. Так ради чего отказываться от такой блестящей возможности?

– Дело сделано, товарищ Куракин, – сказала она. – У вас есть переводчик для Брюсселя и еще есть время сходить в туалет.

Потом все было просто.

Хотя разговор с Юлием – совсем иное дело.

У Сони напрягся живот, стоило ей вспомнить об этом разговоре. Она поскорее глотнула «Кот дю Рон» и попыталась сконцентрироваться на придорожном пейзаже – но ТЖВ мчался сквозь уродливые жилые кварталы на северо-востоке Парижа, мимо огромных многоквартирных домов для рабочих, и это напомнило ей кварталы в Ленине, где она выросла, и московскую жизнь, и даже вкус бордо как будто нарочно напомнил о том, как она принесла две бутылки шато «Мэдок» [18]18
  Марка вина.


[Закрыть] к Юлию в комнату и потребовала, чтобы одну они распили сразу, прежде чем она расскажет, в чем дело. Она тоже приняла, и как следует, – и, выслушав ее, Юлий осторожно поставил свой стакан на пол, уселся на кровати и молча уставился на Соню.

– Ты ничего мне не скажешь? – спросила она требовательно.

– А что ты хочешь услышать?

– Что ты ненавидишь меня. Что я бессердечная, эгоистичная сука и карьеристка!

Юлий натужно усмехнулся.

– Я ведь всегда говорил, я – не настоящий лицемер, – сказал он очень вежливо, и это укололо Соню в сердце. – Я не притворялся, что могу отказаться ради тебя от цели своей жизни.

– Верно, – согласилась Соня, чувствуя, что за это циничное признание она любит его больше, чем в их лучшие дни.

– Это и было истинной целью твоей жизни, Соня, правда? – Тон его стал жестче. – Жить на Западе, иметь кучу валюты, и все дела? Остальное: учеба, дипломатическая служба – затем и затевалось?

– Но не ты, Юлий, – простонала Соня несчастным голосом.

Он внезапно смягчился.

– Конечно нет, Соня. – Он дотронулся до ее щеки. – Мы в некотором смысле родственные души. Если бы пришлось выбирать между идеалом и любовью, я бы тоже выбрал идеал, но это бы не значило, что я тебя разлюбил. Здесь мы понимаем друг друга, и здесь нет ничьей вины, Соня Ивановна.

– Юлий...

– Однако... однако есть и разница. – Он взял вторую бутылку. – Твоя мечта обращена лишь на тебя, а я служу идее. Да, я карьерист и индивидуалист, но я преданный идеалам коммунист – или буду им, когда меня примут в партию.

Он открыл бутылку, наполнил стаканы и жадно ополовинил свой, словно в нем была дешевая водка, а не благородное французское марочное вино.

– Ты заботишься о себе, а я не отделяю свои интересы от блага матушки-России.

– Что хорошо для Юлия Марковского, то хорошо для Советского Союза! – парировала Соня.

– Вот что хорошо для Юлия Марковского: корабль Советского государства вошел в безопасную гавань Объединенной Европы, – патетически объявил он, и Соня не без язвительного удовольствия поняла, что он сильно пьян.

– И молодому дипломату уготована роскошная жизнь, – сказала она.

– Правильно! Новый Советский Человек – не социалистический монах!

– Пью за это! – объявила Соня и выпила.

– И я, – сказал Юлий, наливая себе еще стакан.

– Ты меня ненавидишь, Юлий? – пробормотала Соня. Голова кружилась, и Соня чувствовала, что становится пьяно-сентиментальной.

Юлий через силу пытался сидеть прямо и пристально смотрел на нее налившимися кровью глазами. И несмотря на пьяный туман – или благодаря ему – вдруг все стало понятно.

– Я просто тебя жалею, – ответил Юлий. – Существует часть жизни, которую ты не видишь. Ты слепа. Твои глаза не различают цвета страсти, истинной преданности чему-то большему, чем ты сама, помыслам, без которых... без которых...

– Опять – Юлий Марковский, бескорыстный слуга народа?! Ну давай ссылайся на Ленина, на идеалы социализма! – закричала Соня. Но что-то было непонятное в глазах Юлия, от чего ей захотелось стать еще пьянее. И хотя комната уже начала кружиться, она выпила еще, не отводя, однако, взгляда от его воспаленных глаз.

– А я не собираюсь, – сказал Юлий. – Просто наступило замечательное время, и быть молодым, русским – значит попасть в потрясающее приключение. Наш час пришел, мы выйдем на авансцену, подтолкнем мир и ощутим его движение; мы оседлаем дикого жеребца истории и направим его к великому добру...

– Верно, замечательное время быть молодым, а удивительное приключение – жизнь в Объединенной Европе, Юлий! – воскликнула Соня, пытаясь освободиться от его взгляда, от диких распутинских глаз, уйти от того, что она страшилась постичь и что делало ее чувства ничтожными и глупыми.

– Ты не понимаешь, о чем я говорю, а? – спросил он и, отпустив наконец ее глаза, выпил еще. – У тебя нет чувства судьбы, ни моей, ни своей.

– Не надо меня поучать, – огрызнулась Соня.

– Я и не собираюсь. – Он встал и, пошатываясь, направился к ней.

– Ты совершенно пьян, – сказала Соня.

– Так же, как и ты...

– Я и не отрицаю.

– Ну тогда, – Юлий навалился на нее, одновременно нащупывая ее груди и пуговицы своих брюк, – тогда не будем ныть как незадачливые интеллектуалы, трахнемся хорошенько и без всякого смысла, как честные пьяные крестьяне.

При сложившихся обстоятельствах ничего другого и не оставалось. Они занимались этим долго и без удовольствия, пока наконец не заснули, обнявшись. Соня проснулась утром с ужасной головной болью и мерзким вкусом во рту и поняла, что это конец.

Через три недели она была в Крыму. Перед завтраком купалась в Черном море, до пяти сидела на занятиях, перед ужином – опять купание, а по вечерам, на берегу моря, – любовные игры с кем-нибудь, кого она никогда больше не увидит. Все складывалось отлично: погода была умиротворяющей, еда – первоклассной, секс под открытым небом – бодрящим и целительно безответственным, а учеба, по сравнению с университетской, – совершенно пустячной. Здесь изучали программное обеспечение компьютеров и поверхностно знакомились с настоящим программированием.

Спустя три недели после Крыма началась новая жизнь – в Брюсселе, в собственной квартире, которая была не так уж велика, по местным меркам, но в сравнении с квартирой ее родителей в Ленине казалась огромной. Правда, работа переводчика оказалась нудной скукотищей: день за днем Соня сидела у экрана в большой душегубке. Рядом работали другие переводчики, превращая безграмотный канцелярит компьютера в пристойные французские и английские тексты. Развлечься удавалось лишь тогда, когда компьютер ляпал что-нибудь совершенно несуразное. Что еще хуже – Соне приходилось отбиваться от приставаний своего надзирателя, Григория Панкова, робкого старого козла. Он с унылым постоянством нарывался на унижения, и с этим ничего нельзя было поделать.

Зато не было домашних заданий, «комсомольской работы», никаких волнений из-за черных пометок в характеристике и никаких родителей. Впервые в жизни ее свободное время принадлежало ей самой. Брюссель далеко от Лондона и Парижа, и даже от Амстердама, но на самолете – или, что много дешевле, на сверхскоростном поезде – попасть куда угодно не сложнее, чем в Москве съездить за город. Это и было главным. Соня действительно была в Европе, вся Европа расстилалась перед ней. Об этом она и мечтала – но теперь она поняла, что фантазии у нее было маловато.

Она училась кататься на горных лыжах в Цурматте, а на водных – в Ницце. Она играла в Монако и пускалась в настоящий разгул в Берлине. Она отправлялась на вечеринки в Париж и посещала театры Лондона. Ее мутило на Октоберфесте в Мюнхене, и она ездила смотреть гонки в Ла-Манше и бой быков в Мадриде. Курила гашиш в Амстердаме, пила «рецину» в Афинах и конечно же побывала в Диснейленде, причем ухитрилась большую часть этого проделать за счет доброхотов, не знающих, куда девать деньги.

Она была молода, привлекательна и щедро дарила себя партнерам по развлечениям. Ей помогала репутация «Красной Угрозы»: свободные молодые еврорусские гарцевали по Объединенной Европе стадом, невинным в своей дикости. Добрую сотню лет они не могли устроить себе такой пикничок и теперь кутили с широко раскрытыми глазами и чарующим энтузиазмом. Соня была такой же, как они, у нее была та же мания: она коллекционировала любовников всех наций – увлечение сродни коллекционированию марок. Некоторые девушки в их офисе вкалывали кнопки в карту Европы... Вспоминать прошлое было некогда – разве что в поезде, как сейчас, или когда заметишь случайное сходство кого-либо с кем-либо, или услышишь обрывок разговора на русском языке – о политике, разумеется... Сейчас вкус бордо – вкус одиночества – вызывал воспоминания о Юлии Марковском и о пути, на котором они разошлись.