Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4"

Автор книги: Нодар Думбадзе

Соавторы: Сергей Алексеев,Юрий Коринец,Владимир Амлинский,Григорий Бакланов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 44 страниц)

Пришел драгун в деревню Басманы. Видит – крестьяне воинственны, французов чумой ругают. Злобой мужик кипит.

Тут-то и пришла Четвертакову мысль поднять крестьян на борьбу с французами, создать партизанский отряд. Заговорил.

И вдруг крестьяне замялись. Мол, неизвестно, откуда прибыл солдат. Как знать, что из того получится. Лишь один молодой рябоватый парень пошел за драгуном.

Поехали они вместе в деревню Задково – там поднимать крестьян. По дороге встретили двух французов. Убили. Потом еще двоих встретили. И этих прикончили.

– Ух ты! Двое – и вдруг четверых! – подивились крестьяне в Басманах.

– А если четверо – то получится восемь!

– А если восемь – то будет шестнадцать!

Заволновались в Басманах: а вдруг как мужики из Задкова прежде их создадут отряд?

– Давай возвращай драгуна!

– Сами желаем иметь отряд!

Вернулся в Басманы драгун. Извинились сельские жители.

– Не обижайся. Хотели тебя проверить, – схитрили крестьяне. – Стоящий ли солдат.

Сразу же более двухсот мужиков дали свое согласие быть у него в отряде. Это стало началом. Вскоре из всей округи свыше четырех тысяч крестьян собралось под командованием Четвертакова.

Стал Четвертаков признанным командиром. Порядки в войске завел военные: караулы, дежурства и даже учения. Следил строго, чтобы головы крестьяне держали высоко, животы не распускали.

– Да ты – что полковник, – смеются крестьяне. А сами довольны, что крепкой руки начальник.

– Что там полковник – сам генерал! Ваше превосходительство!

Ж или крестьяне по-прежнему в селах. Поднимались они по тревоге, когда возникала нужда…

Едет французский отряд по русской дороге. Обоз, но с большой охраной. Порох доставляют для армии. Кони пушку везут впереди. Это чтобы пугать крестьян, ну и себя, французов, конечно, подбадривать.

Звенят, гудят, переливаются на церковных звонницах колокола. То медью ударят, словно в набат, то трепетно, тонко зальются.

Приятно французам слушать.

Вот здесь отгремели. Ушли за бугор – там тоже деревня и церковь. Подхватились и слева и справа. Идет от села к селу перезвон. Эка приятные звуки…

Продолжают французы свой путь. Слушают звонную прелесть. Идут и не знают того, что это не просто звон – это голос для них прощальный, погребальный, выходит, звон.

Четвертаков использовал церковные перезвоны как сигналы для своих отрядов. Это не только сигналы тревоги. В каждом переливе свои команды. Слушай внимательно – будешь знать, куда идти и где собираться.

Продолжают французы свой путь. А в это время из разных окрестных сел выходят уже отряды. Приказ – собраться сегодня им у ручья, у Егорьевской балки.

Подошли французы к ручью – крестьяне со всех сторон. Несметно. Черно от кафтанов. Конный виден в крестьянских рядах – наверно, начальник.

Скомандовал конный. Бросилось воинство на французский обоз. Растерялись солдаты, что были с пушкой, – куда же палить, в какую же сторону! Всюду крестьяне. Стрельнули в конного, в старшего. Да, к счастью того, перелет.

Выстрел был первый, он же последний. Не успели французы сунуть новый заряд. Ноги крестьянские быстры, руки проворны и очень цепки. Пушка, обоз и солдаты – все через минуту в крестьянских руках.

Возвращаются партизаны с отважного дела домой. Едет на коне солдат Четвертаков, Ермолай… как там тебя по батюшке? Эх, можно, пожалуй, без батюшки. Ермолай Четвертаков – генерал крестьянский. Ваше солдатское превосходительство!

Аркан

Наловчились крестьяне села Локотки арканом ловить французов. Спрячутся где-нибудь в кустах при лесной дороге, ждут – не пройдет ли какой отряд. Дождутся – конных ли, пеших. Подстерегут того, кто отстал, аркан немедля ему на шею. И сразу к себе. Кляп ему в рот, пока тот не вскрикнул. И будь тут здоров, мусье. Как карась, на уду попался.

Как-то снова крестьяне засели на выгодном месте. Вначале была неудача – никто не движется. И вдруг конный отряд рысями. И, как всегда, кто-нибудь сзади. На сей раз рослый, с чубом француз. Подъехал француз к кустам, где притаились крестьяне. Взвился аркан. Полетел наездник с коня. Кляп во рту у него немедленно.

Приволокли мужики француза к себе в Локотки. Дорогой еще пристукнули. Уж больно ершистый француз попался. Все ногами крестьян пинал.

Положили крестьяне пленного в каком-то хлеву. Притащили воды, плеснули на голову. Вынули кляп. Решили вести в уезд, в Сычевку. Там принимали пленных. Поднялся француз, как закричит:

– Путаны бороды! Сивые мерины! Рог вам бугаев под самое дыхало!

Крестьяне так и разинули рты. Икота на иных напала.

Оказалось, то был не француз, а донской казак из отряда Дениса Давыдова. Казаки специально оделись во французскую форму. Ехали то ли в разведку, то ли еще по какому делу.

Опомнились, пришли, конечно, крестьяне в себя:

– Да откуда мы ведали.

– На лбу не написано.

– Скажи спасибо, что жив остался.

– Глаза поросячьи! Дубы неотесанны! – не утихает казак. – А это что?! – И тычет на чуб казацкий.

Конечно, чубов у французов не было. Да поди разгляди там в такую минуту.

– Ладно, – наконец приостыл казак. – Есть ли молоко у вас холодненькое?

– Это найдется.

Выпил казак, тряхнул плечами:

– Ну, мужички, бывайте! Благодарствую за угощение.

Несколько дней крестьяне не решались выходить на дорогу.

– Ну их, снова не энтого схватишь!

А потом опять принялись за дело. Однако теперь осторожнее. Схватят француза крестьяне, смотрят прежде всего на голову – не виден ли чуб казацкий.

Шапку об землю

Наслышавшись всяких донесений о действиях крестьянских отрядов, Кутузов решил взглянуть на живых героев. Под городом Юхновом собрались к нему партизаны. Были всякие: и старые и молодые, подороднее и попроще, кое-кто с боевыми рубцами, и даже один без глаза, и тоже, как у Кутузова, – правого.

Набились крестьяне в избу. Расселись. Стал угощать их Кутузов чаем. Пьют мужики осторожно, не торопясь, сахар вприкуску.

За чаем зашел разговор. Конечно, прежде всего о войне, о французах.

– Французы народ геройский, – заявляют крестьяне. – Да только духом они слабее. Дал Бонапарт промашку: разве испугом возьмешь Россию!

– Тут Невский еще сказал, – вспомнил безглазый, – прибудешь с мечом, от меча и погибнешь!

– Верно! – шумят крестьяне.

Заговорили затем о Москве.

– Конечно, жалко. Немаленький город. Веками в народе славится. Да разве Москва – Россия? Отстроится город. Была б жива держава.

Хвалит Кутузов крестьян за смелые стычки с французами.

– Мы что… Нам достается плотвичка. Тут армии первое слово.

Видит Кутузов – неглупый народ собрался. Приятно вести беседы.

– О Денисе Давыдове слышали?

– А как же! И в нашем уезде его отряды. Лихой командир. Зачинатель великого дела.

– Говорят, на Смоленщине женщина видная есть?

– Так это же Кожина, – отвечают крестьяне. – Старостиха Василиса. Гвардейская баба! Мужеской хватки.

Вспомнили солдата Четвертакова:

– Природный начальник. Ему 6 в офицерах положено быть.

Потом как-то, Кутузов и не заметил, разговор перешел на другое. Заговорили крестьяне про озимые, про яровые. Про недород на Смоленщине. Потом о барах, и вдруг:

– Михаила Илларионович, ваша светлость, а как насчет воли? Чай, после победы крестьянам ее дадут?

– И как там с землей? – сунулся кто-то.

Не ожидал Кутузов такого. Ну что он скажет крестьянам про волю? Дикость, конечно, в России. Кутузов бы волю дал. Да он ведь только над войском начальник. Сие не ему решать.

Не знает, что и ответить, фельдмаршал. Впервые попал впросак.

Ясно крестьянам, что трудный задали вопрос. Не захотели смущать Кутузова, снова вернулись к войне. Да только разговор как-то уже не клеился. Отпустил их Кутузов.

Идут по селу крестьяне:

– Да, воли оно не предвидится.

– И земля, как была, – у господ останется.

Замедлил ход вдруг какой-то парень. Скинул он шапку и с силой об землю:

– Только напрасно с французами бьемся! Жизнью своей рискуем.

– Цыц, молоко необсохшее! – выкрикнул тот, безглазый. – Тут вещи не равные – разные. Баре есть баре. Россия – Россия!

Рама

Солдат Жорж Мишле шел в Россию с большой охотой: «Россия страна богатая. Немало добра домой привезу». Да что там Мишле, все солдаты в такое верили.

Самим императором это обещано.

Стал Мишле припасать богатства. В Смоленске – шубу из горностая. В Вязьме достал дорогие подсвечники. В Гжатске – ковер из памирской шерсти. В Москве в каком-то большом соборе похитил икону в серебряной раме.

Доволен Мишле. Взял бы еще, да тяжесть и так большая. «Ну, – рассуждает Мишле, – теперь пусть русские просят мир. Готов я домой к отбытию».

А русские мир не просят. Что день, то французам все хуже и хуже. Лютым местом стала для них Москва.

И вот покатились французы. Дай бог унести из России ноги. Поспешно стал собираться Мишле. Вещи свои пакует. Ковер из памирской шерсти – в мешок, в ранец солдатский – подсвечники, шубу – поверх мундира. А раму куда? Раму надел на шею. Торчит из нее мародера лицо, словно лицо святого.

Гонят французов русские. Армия бьет. Партизаны в лесах встречают. У дорог стерегут крестьяне.

Быстрым маршем идут французы. Потеет Мишле.

Унести такое добро силы нужны немалые. Ранец плечи ему натирает. Рама тяжелая – полпуда в ней серебра, голову веткой к дороге клонит. Шуба длинная, полы волочатся – трудно в такой идти.

Отступает французская армия. Неустанно тревожат ее казаки. Кутузов в боях добивает.

Все больше и больше отставших среди французов. Плетется, как тень, Мишле. Отстает от своих солдат. Силы его покидают. Нужно с добром расставаться.

Дошли до Гжатска. Тут, когда наступали, Мишле раздобыл ковер. Вспомнил француз о хороших днях, поплакал. Кинул памирский ковер.

Дошли до Вязьмы. Тут достал дорогие подсвечники. Глянул на них. Вытер слезу. Бросил подсвечники.

Дошли до Смоленска – расстался с шубой.

Расстается с вещами Мишле. Жалко до слез добытого. Плачет Мишле. Ружье незаметно бросил, ранец откинул. Однако раму упорно тащит.

– Да брось ты проклятую раму! – кричат упрямцу товарищи.

И рад бы, да не может бросить Мишле. Не в силах Мишле расстаться. Ему богатства же были обещаны. Он, может, в Россию специально шел ради этой серебряной рамы.

Оставили вовсе солдата силы.

Отстал за Смоленском Мишле. Отстал, отбился и помер в дороге.

Лежит в придорожной канаве рама. Торчит из нее мародера лицо.

Свадьба

В каком-то селе под Сморгонью Кутузов попал на крестьянскую свадьбу.

Пригласили – не отказался.

Изба-пятистенок. Столы и лавки в длиннющий ряд. Место для плясок.

В ярких одеждах гости. Жених в рубахе небесного цвета. В розовых лентах невестин наряд.

Сидят молодые. Рядом Кутузов.

Вот так невидаль в русской деревне! Свадьба не то чтобы с каким генералом, а прямо с самим фельдмаршалом!

Вокруг избы все село собралось. Буйно идет веселье.

– Горько! Горько! – кричат крестьяне.

Целуются молодые.

Идут пожелания:

– За то, чтобы полная чаша в доме!

– За здоровье отца невесты!

– За женихова родителя!

– За матерей! (И разом и по отдельности.)

И вдруг:

– Здоровья фельдмаршалу князю Кутузову!

Поднялся Кутузов с почетного места:

– Увольте, увольте! Я не жених, – и предлагает: —Слава матушке нашей – России. Богатырскому народу!

– За Россию! – кричат крестьяне.

Вернулся Кутузов в штаб свой с веселья. Окружили его генералы.

– Ваша светлость, вам ли по свадьбам мужицким ездить, здоровье свое не беречь. – И в адрес крестьян с укоризной. – Война кругом полыхает, а им хоть бы что, свадьбы себе играют. Как-то оно не совсем прилично.

– Прилично, прилично, – ответил Кутузов. – К мирной жизни народ стремится. Чует конец войны. Мир, а не бой, жизнь, а не смерть, исконно в душе россиянина.

Новый поход

1812 год. Декабрь. Неман. Граница России. Тот же мост, что летом полгода тому назад.

Идут по мосту солдаты. Только не в эту – в обратную сторону. Не чеканят больше солдатский шаг. Не бьют барабаны. Не пыжатся дудки. Знамен не колышется строй. Горстка измученных, крупица оборванных – чудом еще в живых, покидают французы российский берег. Жалкий остаток великой силы. Доказательство силы иной.

Вышли русские к Неману, остановились. Вот он, конец похода.

– Выходит, жива Россия!

– Жива, – произнес седоусый капрал.

Смотрят солдаты – капрал знакомый.

– Да, да не ты ли нам сказку тогда рассказывал?

– Я, – отвечает капрал.

– Значит, вырос телок в сохатого, – смеются солдаты. – Копытом злодея насмерть!

– Выходит, что так.

Легко на душе солдата – исполнен солдатский долг.

Стоят солдаты над обрывом реки, вспоминают былое время. Витебский бой, бои под Смоленском, жуткий день Бородинской сечи, пожар Москвы… Да, нелегок стал путь к победе. Будут ли помнить дела потомки… Немало пролито русской крови. Многих не счесть в живых.

Взгрустнулось чуть-чуть солдатам. Поминают своих товарищей. И радостен день, и печален.

В это время сюда же, к реке, подъехал со свитой Кутузов.

– Ура-а! – закричали солдаты.

– Спасителю отечества слава!

– Фельдмаршалу слава!

– У-у-ура!

Поклонился Кутузов солдатам:

– Героям отечества слава! Солдату русскому слава!

Потом подъехал поближе к солдатам:

– Устали?

– Устали, – признались солдаты. – Да ведь оно же конец похода.

– Нет, – говорит Кутузов. – Вам новый еще поход. Смутились солдаты. К чему тут фельдмаршал клонит.

А сами:

– Рады стараться! – Так армейский устав велит.

Отъехал Кутузов на видное место. Обвел он глазами войска.

И голосом зычным (куда стариковская хрипь девалась!):

– Герои Витебска, герои Смоленска, соколы Тарутина и Ярославца, Бородинского поля орлы – незабвенные дети России! – Кутузов приподнялся в седле. – живые, мертвые – стройся! Героям новый поход – в века!

Красное знамя труда

В лесу у Емельяновки

Деревня Емельяновна лежала в стороне от проезжих дорог, верстах в трех от Петербурга. За деревней – лес, сразу за лесом – берег Финского залива.

Ничем не примечательна Емельяновна: домов в ней немного, жители мирные. Никаких историй, никаких происшествий. И лес как лес, ничего в нем особенного: сосна да береза, кусты колючей малины, заросль орешника. Редко кто забредал сюда из прохожих.

И вдруг…

Крутился однажды местный мальчишка Санька Лапин около леса, глянул – два неизвестных. Прошли неизвестные полем, осмотрелись по сторонам, скрылись в орешнике.

«Кто бы это? – подумал Санька. – Парни молодые, здоровые. Вдруг как разбойники!»

Хотел было мальчишка подкрасться к орешнику, да не решился. Обошел стороной, выбежал к заливу, смотрит – у берега лодки: одна, вторая, третья… Из лодок выходят люди, тоже озираются по сторонам и направляются к лесу.

Бросился Санька назад в деревню, к дружку своему Пашке Дударову.

– Паш, Паш, – зашептал он. – Люди, человек двести!

– Брось врать!

– Не сойти с места.

Побежали приятели к заливу. Смотрит Пашка – действительно лодки!

Помчались в лес. Идут осторожно, крадучись. От куста к кусту пробираются. Вышли к поляне – народу! Стоят полукругом. В центре – плечистый рабочий. Развернул красное знамя. Заговорил.

Обомлели ребята, залегли за кустом, притихли.

– Сегодня мы, петроградские рабочие, собрались сюда… – долетают до Саньки и Пашки слова оратора. – Нас мало сегодня, но близок час народного пробуждения…

Выступающий говорил долго, а кончил словами:

– Да здравствует наш пролетарский праздник!

Санька толкнул Пашку:

– Про что это он?

Пашка пожал плечами.

Вслед за первым рабочим выступил второй, затем третий, четвертый.

Все говорили о тяжелой доле трудящихся, о том, что надо бороться за лучшую жизнь, и снова о празднике.

Два часа под кустом пролежали ребята. Сходка окончилась. Рабочие начали расходиться небольшими группами. Переждав немного, поднялись и мальчишки. Идут, гадают: что же такое было в лесу, о каком это празднике говорили рабочие?

Вернулись ребята в Емельяновку, решили разузнать у старших.

Полез Санька к отцу, рассказал про сходку, про знамя.

– А вы не придумали? – усомнился отец.

– «Придумали»! Мы же видели. Мы под кустами лежали.

Пожал Санькин отец плечами. Ничего объяснить не смог.

Расспрашивали ребята у матерей, к тетке Марье ходили, к дяде Егору бегали. Да только никто ничего не знал о рабочем празднике.

Помчались ребята к деду Онучкину. Он самый старый, уж он-то, наверное, знает. Онучкин принялся объяснять, что праздники бывают разные: рождество, пасха, день рождения царя, день рождения царицы…

– Не то, не то! – перебивают ребята.

– Есть еще сретенье, крещенье, троицын день.

– Ты давай про рабочий праздник! – кричат ребята.

– Про рабочий? – старик задумался. Почесал затылок. Развел руками. Не слыхал он о таком празднике.

Так ничего и не узнали приятели.

А происходило в лесу у деревни Емельяновки вот что: русские рабочие впервые отмечали Первое мая. Было это давно, в 1891 году.

Только о том, что же это за праздник Первое мая и почему его отмечают, Санька и Пашка узнали не скоро – много лет спустя, когда уже выросли, когда сами стали рабочими.

Отпевание

Запрещалось рабочим праздновать Первое мая. Нельзя им было в этот день собираться большими группами, устраивать митинги и демонстрации.

Приходилось рабочим идти на разные хитрости. Рабочие одной из московских окраин решили собраться на кладбище.

Сколотили гроб. Наняли батюшку. Шесть человек подняли гроб на руки. Остальные пристроились сзади. Процессия двинулась к кладбищу. Впереди шел батюшка и важно махал кадилом.

Теперь уже никто не мог разогнать рабочих. Даже городовые почтительно уступали дорогу.

В кладбищенской церкви «покойника» отпели. Батюшка махал кадилом и тянул:

– За упокой души раба божьего… Как звать? – спрашивал у рабочих.

– Николаем.

– За упокой души раба божьего Николая, – выводил батюшка.

Кончив отпевание и получив пять рублей по договоренности, батюшка удалился. А рабочие собрались в самом дальнем конце кладбища и провели митинг. Спели вполголоса революционные песни, прочитали первомайские прокламации.

Вечером кладбищенский сторож Тятькин, обходя могилы, наткнулся на незарытый гроб. Удивился Тятькин, приподнял крышку, глянул, а там такое, о чем и подумать страшно.

Сторож бросился к участковому надзирателю.

– Ну что тебе?

– Гроб, ваше благородие.

– Ну и что?

– Там в том гробу… – Тятькин стал заикаться.

– Ну, так что же в гробу?

– Его императорское величество, царь-государь Николай Второй, – проговорил Тятькин.

– Ты что, сдурел?!

– Никак нет, – крестился кладбищенский сторож. – Сам государь-император, изволю вам доложить.

Надзиратель пошел на кладбище. Заглянул в гроб, а в нем действительно, ну правда, не сам император Николай Второй, а царский портрет: при орденах, во весь рост, в военном мундире.

Началось следствие.

Тятькин ничего нового сообщить не мог.

Взялись за батюшку.

– Отпевал? – допытывался надзиратель.

– Отпевал.

– Кого отпевал?

– Раба божьего Николая.

– Идиот! – закричал надзиратель.

Батюшка долго не мог понять, за что такие слова и за какие такие провинности его, духовную особу, и вдруг притащили в участок.

А узнав, затрясся как осиновый лист. Трясется, крестится, выпученными глазами моргает.

– Кто был на сходке? – не отстает надзиратель.

Старается батюшка вспомнить. Не может.

– Разные, – говорит, – были. Человек сорок. И высокого роста и низкого. и молодые и старые. Аллилуйя еще кто-то здорово пел.

– «Аллилуйя»! – передразнил надзиратель. – Ну, а кто нанимал? Кто деньги платил?

– Плечистый такой, – оживился батюшка. – С усами. Руки еще в мозолях.

Стали искать. Да только мало ли среди рабочих широкоплечих да с усами. А руки в мозолях у каждого. Так и не нашли.

Обругал еще раз надзиратель Тятькина и батюшку. На этом дело и кончилось.

Рабочие были довольны. Шутка ли сказать – и Первое мая отметили, и самому царю устроили отпевание.

Гриша Лозняк

Гриша Лозняк отбывал заключение в одиночной камере. Худ. Ростом мал. В плечах узок. Глянешь – ничего в нем особенного. Да и нраву Гриша был скромного. Ссор с надсмотрщиками не заводил. Тюремных правил не нарушал. Во время прогулок не разговаривал. Смотрели на него надзиратели и думали: «По глупости небось угодил парень, по недоразумению».

Раз в неделю приходила сестра, приносила передачу – всегда одно и то же: буханку хлеба, бутылку молока и четверть фунта дешевых конфет, но непременно в бумажках.

Звали ее Лизой. Была она под стать брату: худенькая и маленькая, совсем девочка.

Лиза терпеливо дожидалась своей очереди, робко протягивала корзину и уходила.

– Видать, пугливая, – говорили охранники.

Только все было не так.

Гриша сидел не случайно. Был он членом большевистской партии, печатником, и арестовали его при разгроме подпольной типографии.

И Лиза была вовсе не сестрой Лозняка. Она тоже состояла в большевистской партии и выполняла партийное поручение. Да и хлеб, молоко и конфеты приносила она неспроста. В конфетные обертки вкладывались письма от товарищей с воли. Сидел Гриша в тюрьме, а был в курсе всех новостей и событий.

Из хлеба Гриша делал чернильницы, наливал в них молоко и молоком писал ответы товарищам. А если к Гришиной камере приближались охранники, он проглатывал и «чернила» и «чернильницу». Вы, наверное, знаете, что так писал письма из тюрьмы Владимир Ильич Ленин.

Приближалось Первое мая.

Гриша не раз принимал участие в первомайских маевках. Решил он и в тюрьме отметить рабочий праздник. Сообщил об этом соседям – заключенным, сидящим в других камерах. Сообщил стуком – специальным шифром. Вначале постучал в стену направо, потом в стену налево. Товарищи поняли, поддержали, в свою очередь сообщили соседям.

Вскоре о предложении Гриши Лозняка знали все политические.

И уже на следующий день стали в тюрьму поступать лоскутки красной материи: одному – запеченные в хлебе, другому – в пироге вместо начинки, третьему – засунутые в корешок книги.

Во время прогулок заключенные незаметно передавали лоскутки Грише, а он по ночам шил из них красное знамя.

И вот наступило Первое мая. Как и обычно, утром заключенных вывели на прогулку. Тюремный двор небольшой. Ходят они цепочкой по кругу. Десять кругов – тридцать минут. Тридцать минут – вот и вся прогулка.

Прошли заключенные круг, прошли два, и вдруг взвилось над арестантами знамя. Затрепетало в воздухе алым полотнищем. Потянулось к небу и к солнцу.

 
Смело, друзья! Не теряйте
Бодрость в неравном бою,—
 

запел Гриша Лозняк.

 
Родину-мать защищайте,
Честь и свободу свою! —
 

подхватили другие.

Забегали, заволновались охранники.

– Молчать! – кричат. – Молчать!

Не слушают заключенные:

 
Пусть нас по тюрьмам сажают,
Пусть нас пытают огнем,
Пусть в рудники посылают,
Пусть мы все казни пройдем!..
 

Приехал начальник тюрьмы. Окружили охранники со всех сторон заключенных, избили прикладами, погнали в вонючие подземные карцеры.

Две недели отбыли демонстранты в карцере. А потом разослали их по другим городам, в разные тюрьмы. Был отправлен и Гриша Лозняк.

Привезли его в новую тюрьму, посадили в одиночную камеру.

Прошла неделя, и снова у Гриши появились «чернильница» и «чернила», снова он стал получать письма от товарищей с воли…

Худ Гриша. Ростом мал. Скромен. Глянешь – ничего в нем особенного…

Пушка

Утром Первого мая жандармскому полковнику Голове-Качанову вручили письмо. Распечатал – в конверте листовка: «Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие!»

Побледнел Голова-Качанов, схватил листок, понесся в жандармское управление. Собрал подчиненных. Выяснилось: такие же письма получили и ротмистр Галкин, и поручик Кутейкин, и жандармские приставы Тупиков и Носорогов, и другие жандармы. А вскоре к Голове-Качанову в управление начались телефонные звонки от разных именитых граждан: от фабриканта Рублева, купца Собакина, отставного генерала Атакина и от других. И им, оказывается, пришли такие же письма.

Схватился Голова-Качанов за голову. А тут еще ко всему жандармский пристав Носорогов возьми и скажи:

– Ваше высокородие, никак, мастеровые бунт задумали?

– По местам! – закричал Голова-Качанов. – Пулеметы на улицу! Пушку!

Бросились жандармы исполнять приказ. Расставили на уличных перекрестках пулеметы. А около жандармского управления поставили пушку. Носятся по городу полицейские, шпики. Однако в городе спокойно – никаких беспорядков. Только около пушки, что поставлена возле жандармского управления, крутятся мальчишки. Интересно ребятам. Многие пушку впервые видят. Все норовят подойти поближе. Самые смелые даже колеса, ствол трогают.

– Но, но! – покрикивает на ребят солдат.

Отойдут мальчишки, а потом опять за свое.

– Стрельни, – просят солдата.

К середине дня полковник Голова-Качанов успокоился. Повеселел. Но тут вбегает в управление пристав Носорогов и показывает полковнику бумагу.

– Ва-а… ва-а, – заикается, – ва-а-ше высокородие, извольте взглянуть. Только что содрал с пушки.

Глянул полковник – листовка: «Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие!»

Опять побелел Голова-Качанов. Опять схватился за голову. А Носорогов снова свое:

– Ваше высокородие, не иначе, быть восстанию.

И снова забегали по городу жандармы и шпики. Приготовились пулеметчики. А Голова-Качанов приказал из пушки через каждый час стрелять холостым зарядом. Для острастки, чтобы все знали, что власть начеку.

То и дело к полковнику являются жандармские приставы и офицеры, докладывают, везде ли спокойно.

Пришел пристав Тупиков:

– Ваше высокородие, все в полном порядке.

– Молодец. Ступай.

Прибыл поручик Кутейкин:

– Ваше высокородие, все в полном порядке.

– Молодец. Ступай.

Прибыл и Носорогов:

– Ваше высокородие, никаких нарушений не обнаружено. Все в полном порядке.

– Молодец. Ступай.

Повернулся Носорогов, а сзади у него во всю жандармскую спину листовка: «Да здравствует Первое мая! Долой самодержавие!»

– Идиот! – взревел Голова-Качанов. – Под арест! На гауптвахту!

И снова по городу забегали жандармы и шпики. Снова залегли полицейские за пулеметы. Снова ударила пушка.

А тем временем рабочие собрались в загородной роще и спокойно отпраздновали Первое мая.

Будут – не будут

В середине апреля на завод Полисадова приехала группа бельгийских рабочих. Привезли из Бельгии станки для завода. Вот и прибыли бельгийцы их устанавливать.

Приближалось Первое мая. Русские рабочие договорились в этот день на работу не выходить. Стали думать: а как же бельгийцы?

Одни говорят:

– Будут бельгийцы работать.

– Нет, не будут, – возражают другие.

О том же заспорили и заводские ребята. Колька Зудов за то, что бельгийцы будут работать, Ленька Косичкин, наоборот, – не будут.

– Не наших они кровей, не поддержат бельгийцы русских, – заявляет Колька.

– А вот и поддержат, – упирается Ленька.

Спорили, спорили, наконец решили: десять щелчков тому, кто проиграет.

В ночь под Первое мая Ленька спал плохо. А что, если Колька прав и бельгийцы приступят к работе? Пальцы у Кольки крепкие – влупит, так будь здоров.

И Кольке не спалось. А ну как прав Ленька! И хотя Колька щелчков не очень боялся, да неловко будет перед ребятами. Колька любил всегда быть правым.

На следующий день ранним утром помчались ребята к заводу. Были здесь и Колька, и Ленька, и Ленькина сестра – рыжая Катька, и еще человек десять. Интересно ребятам: чем же закончится спор?

В семь часов около заводских ворот появились бельгийцы. Вначале группкой в пять человек, потом еще пять, за ними и остальные.

Пересчитали ребята: все тут – двадцать один человек.

– Ну, говорил я? – торжествующе закричал Колька.

– Говорил.

– Подставляй лоб.

Спустились ребята в овражек, укрылись от ветра, засучил Колька рукав.

– Раз, – отсчитывает Колька, – два, три, четыре…

Бьет крепко. Морщится Ленька, язык прикусил от боли.

– Пять, шесть…

Крепится Ленька, а слезы сами из глаз выступают.

– Семь, восемь, девять, десять.

Только ударил Колька десятый раз, как смотрит – мчится сверху Ленькина сестра, рыжая Катька, кричит:

– Ушли бельгийцы, ушли с завода!

– Как – ушли?!

– А вот так и ушли!

Поднялись ребята из овражка, смотрят – и правда уходят бельгийцы. Впереди пять человек. За ними еще пять. Следом и остальные. Пересчитали ребята: все тут – двадцать один человек.

Ленька с кулаками на Кольку:

– Говорил я, говорил! Подставляй лоб.

– С какой же это стати, – стал возражать Колька. – Может, они снова вернутся.

Тут за Леньку вступились ребята:

– Не вернутся они. Не вернутся. Увидели, что наших нет, вот и ушли.

– Подставляй лоб! – опять потребовал Ленька.

Смирился Колька, подставил…

Возвращались мальчишки домой с распухшими лбами. В поселке встретили отцов.

– Кто же это тебя? – спросил Колькин отец у сына.

– Ну и ну, – подивился Ленькин отец.

– Это из-за бельгийцев, – вылезла рыжая Катька.

– Как – из-за бельгийцев?

Рассказала девчонка, в чем дело.

Рассмеялись рабочие.

– Говорите, не наших кровей. Вот и неверно. Кровь-то у нас пролетарская. Дело-то общее.

Новая рубаха

Пообещал отец к маю Николке новую рубаху купить.

Соберутся, бывало, вечером мать, отец и Николкина сестра, Клава, заведут разговор о рубахе.

– Лучше белую, с пояском, навыпуск, – скажет Клава.

– Не настираешься. Надо темную, синюю, – заявит мать.

– Зачем же синюю, – возражает отец. – Мы ему купим красную, яркую, в маковый цвет.

Замирает сердце у Николки, глаза разгораются.

– Так какую тебе рубаху? – спрашивает отец.

– Мне бы с карманом, красную.

Расхвастался Николка про рубаху дружкам и приятелям. Стали и ребята спорить, какую ему рубаху купить.

– Пусть лучше матроску, – заявляет Зойка Носкова.

– С вышитым воротом выбирай, – советует Пашка Солдатов.

– Ш пуговкой, ш пуговкой на груди, – шепелявит Кузя Водичкин.

Бегает Николка среди заводских бараков, кого ни увидит – про рубаху рассказывает.

Повстречал рабочего Степана Широкого:

– А мне рубаху новую купят!

– Да ну?!

– Ей-ей!

Увидел слесаря Тихона Громова:

– А мне отец к маю рубаху обещал!

– Ты смотри! Добрый, выходит, отец.

– Добрый, – смеется Николка.

Встретил старика токаря Кашкина:

– Мне на май папка рубаху купит!

– Скажи на милость!

– Новую. С карманом. С пуговкой на груди. В маковый цвет, – хвастает мальчик.

Через несколько дней во всем поселке не было человека, который бы не знал про рубаху.

Уехал Николкин отец по делам в город Иваново.

– Ну, Николка, – прощаясь, сказал отец, – слушайся мать. Будет тебе рубаха.

Уехал отец и не вернулся. Случилась беда. Задержали в Иванове Николкиного отца жандармы, арестовали.

Опустело, изменилось в доме у Николки.

– Мам, мам, – пристает Николка. – А чего же папка не едет?

Прижмет к себе мать Николку, молчит.

Расплачется Николка.

– Тихо, тихо, – успокаивает братишку Клава. – Папка скоро вернется. Папка нас не забудет.

Незадолго до Первого мая рабочие устроили сходку. Заговорили о празднике, о рабочей выручке и солидарности. Были здесь и старик Кашкин, и слесарь Тихон Громов, и Степан Широков, и другие рабочие. Вспомнили товарищи о Николкином отце, вспомнили и о том, что пообещал отец к маю рубаху сыну.

– Купим ему рубаху, – решили рабочие.

Наступило Первое мая. Проснулся Николка и не поверил своим глазам: рядом на стуле – рубаха. Новая. С карманом. С пуговкой на груди. В маковый цвет.