Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4"
Автор книги: Нодар Думбадзе
Соавторы: Сергей Алексеев,Юрий Коринец,Владимир Амлинский,Григорий Бакланов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 40 (всего у книги 44 страниц)
Дым коромыслом. Часть вторая
– За бивнем пойдем? – спросил дядя шепотом.
– Когда?
– Тсс-с! – Дядя приложил к губам палец. – Когда все заснут, мы пойдем за бивнем… Согласен?
Я кивнул.
Дядя пожал мне руку, потушил свечи и тихонько вышел из комнаты.
Признаюсь, мне было немного страшно. Да и дядя был какой-то не такой. Я не знал, что у него на уме. Никто никогда толком не знал, что у него на уме!
Я лежал в полной темноте. За окном бесновалась вьюга. Иногда мне казалось, что она бросает в окно песком.
– Чанг! – позвал я неслышно.
В то же мгновение я ощутил на лбу холодное прикосновение Чангиного носа. Я прижал Чанга к себе. Я слушал, как бьется его сердце. А Чанг слушал, как бьется мое сердце. Наши сердца бились в унисон. Вы знаете, что значит «в унисон»? Ко сну это не имеет никакого отношения. Это значит – через равные промежутки, удар в удар, совершенно одинаково.
В соседней комнате раздавались голоса мамы, папы, дяди и бабушки. Потом все смолкло. Через некоторое время скрипнула дверь, и я услышал, как вошел дядя. Он швырнул мне на кровать одежду.
Я стал одеваться в полной темноте. Мои руки дрожали… Рубашка, носок, штаны, второй носок, майка, свитер, шарф, варежки…
«Ну!» – прошипел дядя.
…Валенок, шуба, трусы, еще валенок, весло («Зачем весло?» – подумал я)… шапка… Все!
«Пошли!» – прошептал дядя. Он открыл дверь на балкон. Снежный вихрь сразу обжег мне лицо. Засвистел ветер. Я увидел, что дядя стоит на перилах балкона. Чанг тоже стоял на перилах балкона. «„То, как зверь, она завоет, то заплачет, как дитя!“ – пропел дядя. – Дай мне руку!» – сказал он. Я замешкался. «Вперед, доннерветтер!» – заорал дядя и дернул меня за руку. Я машинально сделал шаг вперед и почувствовал под ногами что-то хрустящее. Все вокруг трещало и корчилось, как в огне. Я понял, что мы идем сквозь огонь. Это был какой-то странный огонь – весь белый. Белые языки пламени залезали мне в рот, в глаза. Я задыхался от белого дыма. «Вперед, мой мальчик! – подбадривал меня дядя. – Я покажу тебе этвас!»
Дядя шел впереди без шапки, опираясь на весло. На голове у него шевелились белые космы огня. «Совсем седой!» – подумал я. Дядя шел быстро, я едва за ним поспевал. Я тоже опирался на весло. Зато Чанг носился как угорелый: то он бежал рядом с дядей, то рядом со мной. В зубах у Чанга тоже было весло.
«Зажми нос и прыгай!» – приказал вдруг дядя. Я прыгнул, плюхнулся в воду и камнем пошел в глубину.
Вокруг была тишина. Откуда-то сверху просачивался слабый свет. Огромные рыбы молча сопровождали нас. Это были акулы. Они смотрели на нас маленькими злыми глазами. «Греби веслом!» – кричал дядя. Он кричал беззвучно, но я отчетливо понимал его, как будто говорил я сам. Дядя плыл впереди, помахивая веслом и растопырив руки и ноги. Мы медленно опускались, пока не остановились на дне. На дне лежала труба. «Ты видишь, она медная», – сказал дядя и постучал по трубе пальцем.
В трубе была кромешная тьма – хоть глаз выколи! Некоторое время я полз молча, не выпуская из рук весла. Дяди не было. «Дя-дя-а-а!» – заорал я что было силы. В ответ раздалось такое оглушительное эхо, что труба лопнула и я, оглушенный, вылетел из нее.
Я летел высоко-высоко, над облаками. Ярко светило солнце. Облака внизу были как огромные холмы, долины и горы. Рядом летели дядя и Чанг. Они помахивали в воздухе веслами и улыбались. «Ты видишь полюс?» – спросил дядя. Я посмотрел вниз и увидел полюс. На нем так и было написано: «Северный полюс». «А этвас?» – спросил я. «Это и есть этвас!» – сказал дядя. «Полюс!» – «Не полюс!» – «А что?» – «Все!» – «Что все?» – «Весь мир! Вся жизнь! И ты!» – Дядя смеялся. «И ты тоже этвас!» – крикнул я. Мне было очень хорошо. Я вдруг понял, что такое этвас. Это самое лучшее. Самое интересное. Самое дорогое. Я чувствовал неизъяснимую легкость.
Я опять посмотрел вниз. В середине Северного полюса, там, где сходятся меридианы, стоял снежный домик. Он был круглым. Возле него стоял Полярный человек с женой и тремя детьми. Рядом я увидел Ханга. «Как тесен мир!» – подумал я.
Мы стали спускаться. Полярный человек бежал к нам через ледяные торосы.
«Здравствуйте! – сказал он дяде. – Молодцы, что приехали!» – «Разрешите представить вам моего племянника», – сказал дядя. «Очень приятно!» – «А это Чанг!» – «Очень приятно!» – «Очень приятно!» – сказал Чанг. Я тоже сказал: «Очень приятно!» Мне действительно было очень приятно. «Я забыл у вас бивень!» – сказал дядя. «О!» – улыбнулся Полярный человек. «Я решил подарить его племяннику», – сказал дядя. «О! – улыбнулся Полярный человек. – Благодарю за внимание! Пойдемте чай пить!» Мы пошли в дом.
Полярный человек представил нам свою семью. Потом мы сели пить чай с вареньем. Жена Полярного человека прислуживала нам с обворожительной улыбкой. «Из чего варенье?» – спросил дядя. «Изо льда!» – сказала жена Полярного человека. «А чай?» – спросил я. «И чай изо льда. У нас все изо льда». – «Как вкусно!» – «Кушайте на здоровье!» – «Спасибо!» – «Не стоит!» – «Ну что вы! Очень стоит!» – «Не стоит. Лед у нас ничего не стоит!» – «И все же!» – «Совсем не все же! – крикнул Полярный человек. – У нас льда сколько хочешь!» – «А у нас не сколько хочешь!» – сказал я. «А у нас сколько хочешь!» – заорал Полярный человек. Он скрипнул зубами. «Ну, нам пора!» Дядя встал. И я встал. «Очень жаль», – сказал Полярный человек. Он принес мне бивень. «Большое спасибо!»– сказал я. «Ну что вы! У нас их сколько хотите!» – «Приезжайте к нам в Москву!» – сказал дядя.
Мы двинулись в обратный путь. Полярный человек проводил нас до порога Северного полюса. Потом он повернул назад и скрылся за торосами.
Возвращались мы той же дорогой. На балконе мы долго отряхивались от снега. «Теперь тише!» – сказал дядя. Чанг остался на балконе, а мы на цыпочках вошли в комнату. Я просто валился с ног от усталости. «Спокойной ночи!» – сказал дядя. «Спокойной ночи!» – прошептал я, кое-как разделся, сунул под подушку бивень и упал на кровать. Я заснул как убитый.
О том, чего не было
Когда я проснулся, было уже поздно. Морозное солнце светило в окно.
Я сразу сунул руку под подушку: бивня там не было. Я вскочил и перевернул всю кровать – бивня нигде не было! – Мам! – крикнул я.
В ответ только тикали часы. Они показывали двенадцать часов. Был выходной, поэтому меня не будили. Два воробья сидели снаружи на подоконнике и клевали пшено. Я всегда сыпал птицам пшено на подоконник. Но сейчас мне было не до них.
«Где мой бивень?» – подумал я.
Босиком, в одних трусах я побежал на кухню. На кухне было полно народу. Яростно жужжало четыре примуса. Возле примусов стояли соседки. И мама. И Благодарю за внимание – он мыл в раковине кастрюльку. Все слушали певичку. Певичка помахивала в воздухе ложкой:
– …и на авансцену вышел Немирович-Данченко и поцеловал мне руку. «Вы пели божественно!» – сказал Немирович-Данченко…
– Где мой бивень? – заорал я.
– Боже, как он меня напугал! – сказала певичка.
– Почему ты не здороваешься? – сказала мама. – Ты босиком! Сейчас же марш в комнату!
– Где мой бивень? – повторил я со слезами в голосе.
Мама схватила меня за руку и потащила в комнату.
– Какой бивень? – спросила она, когда мы вошли в комнату и сели на кровать.
– Мой бивень! Бивень мамонта! Он был под подушкой!
– Я не видела никакого бивня! – удивилась мама.
Я вспомнил: мама не знала, что мы ходили за бивнем! И папа не знал. Знал только дядя. И я. И Чанг.
– А где дядя? – спросил я.
– Сейчас он придет. Они пошли с папой в магазин. Скорей одевайся, ты же идешь сегодня в цирк!
Но мне было не до цирка.
– Где мой бивень? – опять заорал я. – Он был вот здесь, под подушкой! Я его сам положил!
– Ничего не понимаю! – сказала мама. – Какой бивень?
– Которым Полярный человек рисовал на льду! Может, ты и лед не видала?
– Лед я видела. А бивень не видела… Откуда он?
– Дядя подарил!
Не мог же я сказать, что мы ходили за бивнем!
– Не знаю, – сказала мама. – Спроси у дяди. А сейчас одевайся.
«Наверное, дядя взял бивень, – подумал я. – Зачем только он его взял?»
В это время вошел дядя. А за ним папа. Чанг нес в зубах покупки.
– Ты еще не одет! – сказал дядя. – Ты забыл, что мы идем в цирк?
– Где мой бивень? – спросил я тихо.
– Какой бивень? – спросил дядя.
– Бивень мамонта! Полярного человека! Мы его клали с тобой под подушку…
– Я ничего не клал под подушку!
– Как – ты не клал под подушку? Мы вместе клали его под подушку!
– Когда?
Это было уже слишком! Я не мог молчать!
– Когда мы вернулись с Северного полюса!
– Он болен! – сказала мама испуганно. – Этого еще не хватало!
– Может быть, это тебе приснилось? – спросил дядя.
– Не обманывайте! – закричал я. – Отдайте мой бивень! Где мой би-и-и…ве-е-е… – И я упал на кровать, захлебываясь от рыданий.
Чанг заскулил. Он тоже уткнулся рядом в подушку.
– Вот! – сказала мама. – Вот до чего ты довел ребенка!
– Сейчас мы все выясним, – сказал дядя.
Но голос его звучал неуверенно. Он сел ко мне на кровать. И папа. Они пытались меня обнять. Но я отталкивал их и ревел как белуга. Мне было так тяжело! К тому же я не понимал, в чем дело.
Наконец я понемногу затих. У меня больше не было слез.
– Мой дорогой! – сказал дядя. – Мой милый мальчик! Пойми, что это тебе приснилось!
– Расскажи, что тебе снилось! – сказала мама.
– М-может, про лед м-мне тоже при-снилось? – сказал я, заикаясь.
– Нет! – сказал дядя.
– Нет, приснилось! – крикнул я. – И ты мне приснился! Вы все мне приснились! Отойдите, вы мне приснились! – И я снова заплакал.
– С ним истерика, – сказала мама. – Выпей воды!
– Чепуха! – сказал дядя. – Вставай, пойдем в цирк!
Но я молчал. Я уже принял решение.
– Ну ладно! – Дядя потрепал меня по плечу. – Будет тебе бивень! Считай, что он у тебя под подушкой…
– Ты жалкий обманщик, – произнес я медленно, с расстановкой. – Я с тобой больше не разговариваю!
Я сказал это твердо, глухим голосом, но внутри у меня сразу все оборвалось. «Как – я не буду с ним разговаривать, с моим дядей?» И опять повторил:
– Не разговариваю!
– Выпей воды! – сказала мама.
– С меня довольно! – сказал папа и вышел.
– Хочешь яблоко? – спросил дядя.
– Не подлизывайся, – сказал я.
– Ну знаешь! – сказал дядя. – Этого не будет! – и тоже вышел из комнаты.
– Дети вы, дети! – вздохнула мама.
И тоже вышла. Они о чем-то говорили в другой комнате. А я лежал и молчал. Я слышал, как дядя ушел. Он ушел нс простившись – первый раз в моей жизни! «Это конец, – думал я. – Конец нашей дружбы с дядей! Вот это уж не этвас! Совсем не этвас!» Мне захотелось вдруг умереть.
«Пусть я умру, – думал я. – Умру навсегда. Тогда они узнают! Они принесут мне бивень, но будет уже поздно. Они будут стоять, содрогаясь от рыданий, и протягивать мне бивень, огромный прекрасный бивень, но будет поздно. Я буду спокойно лежать и улыбаться. Так им и надо! Нечего было обманывать!»
А еще мне очень хотелось в цирк. Сейчас там начинается представление. Я представил себе, как там начинается представление. Я увидел цирковые огни, и огромный купол, и канаты под куполом и ощутил сквозняк – тот особый, неповторимый сквозняк, который всегда дует в цирке, – сквозняк, пахнущий лошадьми, и слонами, и медведями, и тюленями… Но что об этом сейчас говорить! Я никогда больше не пойду с дядей в цирк!
Все идет вверх ногами
Я очень долго не разговаривал с дядей. С мамой я разговаривал, и с папой разговаривал, и с бабушкой, и, конечно, с Чангом. Потому что они были ни при чем. А с дядей я не разговаривал. И дядя со мной тоже не разговаривал.
Мой дядя был очень гордый. И я был гордый. Мама говорила, что я весь в дядю. Человек всегда растет в кого-нибудь.
Когда дядя приходил к нам в гости, я молчал. И не глядел на дядю. И дядя на меня не глядел. Только немножко, краем глаза, боковым зрением. Я тоже глядел на дядю боковым зрением. Видеть что-нибудь боковым зрением – значит смотреть на что-нибудь прямо перед собой, а краем глаза следить за тем, что делается сбоку. То, что делается сбоку, всегда видится тебе смутно, как во сне. Но все же видится. Вот так я и смотрел на дядю.
Я, например, брал газету, и смотрел прямо в газету, и читал там какую-нибудь фразу. У дяди были подшивки дореволюционной «Правды». Дядя любил читать старые подшивки, и тогда он становился задумчивым, потому что эти газеты напоминали ему минувшие годы, годы борьбы и тревог, напоминали ему старых товарищей по оружию, из которых уже многих не было в живых. «Иных уж нет, а те далече…» – говорил при этом дядя. Это строчки из Пушкина. Дядя очень любил Пушкина.
Так вот, я смотрел прямо в газету и четко видел там буквы, до того четко, что у меня рябило в глазах и на глаза навертывались слезы. Потому что боковым зрением я смотрел на дядю, который сидел за столом и пил чай. Краем уха я слышал дядины отрывистые фразы, очень тихие фразы, которыми дядя обменивался с папой и мамой. С тех пор как мы с дядей поссорились, он больше не разговаривал громко. И больше не говорил «доннерветтер». И «этвас» он тоже не говорил. Дядя вообще стал очень тихим, как папа. Даже папа стал как будто громче, потому что тихим стал дядя. Просто папу стало больше слышно.
Все это меня очень мучило, потому что мне было жалко дядю. И себя тоже. Я очень хотел с дядей помириться, но не мог подойти первым. Я чувствовал, что дядя тоже мучается, но тоже не может подойти первым. Такие уж мы были гордые…
Я все сидел и смотрел прямо перед собой в газету, и буквы в газете становились огромными, и прыгали у меня перед глазами, и двоились, и я не мог ничего понять. Я по двадцать раз читал одну и ту же фразу и все равно не мог ничего понять.
Рядом со мной сидел Чанг, тоже невеселый. Чанг чувствовал, что мы с дядей поссорились, и хотел нас помирить, но это ему не удавалось. Чанг все время подходил то ко мне, то к дяде, лизал нам руки и стоял, низко опустив голову, выражая этим высшее доверие и просьбу помириться. Но я не мог подойти к дяде, вспоминая те свои страшные слова. Я не мог себе этого простить. С тех пор прошло много лет, я давно уже стал взрослым, но до сих пор не могу себе этого простить. А тогда, в те дни, у меня вообще все пошло вверх ногами.
Помню, я тогда обнял Чанга и шепнул ему на ухо: «Скажи дяде, что я не могу себе этого простить!» И Чанг пошел к дяде и ткнулся ему мордой в колени, а потом встал на задние лапы и что-то прошептал дяде, лизнув его в ухо. Уж я не знаю, что он ему прошептал, но дядя вдруг встал и сказал:
– Ну, нам пора!
Может быть, он подумал, что Чанг зовет его гулять, а может быть, он все понял, но не хотел мириться, потому что был очень обижен. Он встал и пошел одеваться. Чанг запрыгал, и заскулил, и стал бегать от дяди ко мне и от меня к дяде.
– Может быть, ты хочешь погулять с Чангом? – спросила меня мама.
И тут дядя на минуту замешкался – или это мне только показалось? – и у меня страшно забилось сердце, и кровь хлынула в голову, мне стало жарко, и я сказал:
– НЕТ!
Дядя сразу тихо сказал: «До свидания» – и пошел к выходу. И папа и мама тоже сказали: «До свидания», а я ничего не сказал. Что и говорить, воля у меня была потрясающая!
Когда дядя ушел, я тоже оделся и пошел гулять, потому что я не мог заниматься – ничего не лезло мне в голову. Мне было очень плохо. Ничего меня не радовало: ни пушистый снег, который лежал во дворе сугробами, ни ребята, которые играли в снежки и катались на санках с этих сугробов, ни солнце, ни воробьи. Я ходил мрачный и покинутый и все время думал о дяде. С дядей было связано так много! Дядя был мне самый дорогой, самый близкий человек на свете, не считая, конечно, мамы: мама тоже была мне самый близкий на свете человек, да и папа был мне самый близкий на свете человек, но дядя был дядя! А я с ним так глупо поссорился! Все из-за этого проклятого бивня, которого, может быть, действительно не было. Уж лед-то мне не приснился – это точно, это все подтвердили, а бивень, может быть, и приснился. Хотя я не мог этого утверждать. Я совсем запутался!
В этот день я рано лег спать. Я долго не мог уснуть, у меня болела голова, а потом я уснул, но спал очень беспокойно, мне что-то снилось, что-то про меня и про дядю, я не помню, что именно, но это было что-то очень тяжелое, и я проснулся глубокой ночью и заплакал.
Я не заметил, как ко мне подошла мама. Она села ко мне на кровать.
– Ну, что с тобой? – спросила она.
– Мне жалко дядю! – сказал я и еще сильнее заплакал.
– Я вижу! Я все прекрасно вижу! – сказала мама. – Тебе нужно с ним помириться.
– Я не могу!
– Почему? Что это еще за глупости?
– Я не могу простить себе тех слов!
– Каких слов?
– Ну, тех… «жалкий обманщик» и «не подлизывайся»…
– Да! – сказала мама. – Это ты очень плохо сказал! Ты очень обидел дядю! Ведь дядя тебя так любит! А ты сказал ему такие слова! Тем более, что бивня-то действительно не было.
– Мне тоже кажется, что не было!
– Конечно, не было! Вам надо помириться. Ты не знаешь, как переживает дядя! Он просто места себе не находит. Ты должен подойти к дяде и попросить у него прощения. Когда он приедет…
– Он уехал? Куда?
– На Север, – сказала мама. – В экспедицию ГЛАВСЕВМОРПУТИ. Надо было вам сегодня помириться. Дядя специально приходил. А ты был такой злой!
– Я совсем не был злой! Я тоже хотел помириться… Но я не мог подойти…
– Как это глупо! – сказала мама.
– А когда он приедет?
– Через три недели… – Мама вздохнула. – Жалко дядю… А теперь спи!
Дохлая крыса
Я шел из школы в хорошем настроении.
Во-первых, это было перед праздником – приближалось 1 Мая.
Во-вторых, я получил «оч. хор.» по математике. Получил я эту отметку совершенно самостоятельно.
Когда я учился в начальной школе, «пятерок» не было. И «четверок», и «троек», и «двоек», и «единиц» тоже не было. Были такие отметки: «оч. хор.» (очень хорошо), «хор.» (хорошо), «уд.» (удовлетворительно), «пл.» (плохо), «оч. пл.» (очень плохо). По математике я почти никогда не вылезал из «удов.». Часто я получал «плохо» и «оч. плохо» – особенно за письменные контрольные. Математика мне не давалась. Не давалась, да и все! Бывает же, что кому-нибудь что-нибудь не дается. Моему дяде, например, не давалось рисование. Все ему давалось, а рисование не давалось. Зато мне рисование давалось. Правда, я получал иногда «плохо» за абстрактные рисунки, но это меня не волновало – это было моей жертвой искусству. «В каждом деле должны быть жертвы, особенно в искусстве», – говорил дядя. Потому что человек в искусстве ищет. Он ищет не какой-нибудь там ботинок под кроватью, а себя. Ну-ка, пощупайте-ка себя… Нащупали? Вы думаете, вы себя нашли? Как бы не так!
«Искать себя» – это значит искать себя в высшем смысле. «В высшем смысле» – это любимое выражение дяди. Найти себя в высшем смысле не так-то просто. В живописи, например, это значит научиться здорово рисовать. Но это еще не все – надо научиться так рисовать, чтобы это было ни на кого не похоже.
Каждый хороший художник ни на кого не похож, он похож только на себя. Когда художник начинает рисовать, он, как правило, похож на всех других, потому что его «я» еще в нем спит. Надо это «я» найти и разбудить! Так говорил дядя. И тогда твои рисунки станут ни на кого не похожими. Потому что каждый человек может сказать людям что-то такое, что никто другой сказать не может. Каждый человек видит окружающий его мир по-своему, как никто другой. Каждый человек видит то, чего не видят другие. Вот это-то и ценно! Потому что если ты скажешь людям то, чего они не знают, ты откроешь им нечто новое – этвас, как говорил дядя. Это этвас и будет открытием. А открытия обогащают человечество! И тогда оно движется вперед. Вот почему так ценно найти себя, чтобы сказать людям что-то новое.
Но для этого надо много работать, потому что найти себя можно только в труде. Надо очень много работать, много думать. Надо размышлять. Без труда и размышления ничего не выйдет. Это закон для каждой области труда. Я выбрал себе для труда область искусства, потому что хотел стать художником. И я очень много работал, то есть рисовал.
Конечно, на этом пути у меня были ошибки, и тогда я получал за свои рисунки «оч. плохо». Но у кого не бывает ошибок! «Не ошибается только тот, кто ничего не делает». Это изречение дядя всегда повторял.
Но, несмотря на свои ошибки, я все равно был лучшим рисовальщиком в классе. И лучшим живописцем. Это было признано всеми. Просто некоторые мои абстрактные рисунки никто не понимал. Да и сам я в них мало что понимал. Но дядя это понимал – он понимал, что я ищу себя.
Искать себя надо не только в рисунках – надо вообще искать себя. Не только художники ищут себя. Каждый человек ищет себя. Возьмем, например, дворников – даже они ищут себя. Конечно, не все. Некоторые не ищут. Они вообще ничего не ищут. Это, конечно, очень плохо. О таких людях я вообще не говорю. А настоящие люди всегда ищут себя. Вы думаете, когда дворники подметают улицу, они ищут что-нибудь другое? Вы глубоко ошибаетесь! Они ищут себя! А некоторые, может быть, себя уже нашли. Если они хорошо подметают, если они делают свою работу отлично и довольны своей работой, значит, они нашли себя! Конечно, они не сделают никакого гениального открытия, но это просто потому, что у них такая работа. Но сделать гениальное открытие – это вовсе не самое главное.
Самое главное – найти себя в жизни. То есть найти свое призвание, свое любимое дело, именно то дело, к которому ты предназначен. Это тоже не так просто! Вот в этом смысле и можно сказать, что хороший дворник, который хорошо подметает улицу и любит свое дело, нашел себя. Это, конечно, очень хорошо. Плохо, когда человек себя не находит. Многие, например, так и умирают, не найдя себя. Это, конечно, очень печально! Так что ищите себя, желаю вам в этом успеха! Но только помните: никто никогда вам вас не найдет! Это вы должны сделать сами. Вам только могут помочь. Так говорил мой дядя. Мне, например, помог дядя. Без дяди я бы себя, может быть, не нашел. А благодаря дяде я нашел себя довольно быстро.
Мой дядя тоже нашел себя. Он нашел себя в революции. Он делал революцию, а потом создавал Советскую власть. А потом строил первые советские заводы и фабрики, создавал колхозы. Это тоже была революция. Великая революция, в которой дядя нашел себя, свое призвание. Мой дядя был очень счастливым человеком, потому что нашел себя очень рано.
А моим призванием стало искусство. А математика не была моим призванием. Дядя это понимал. Он, правда, занимался со мной математикой, но это просто так, чтобы я не получал «оч. плохо». Математика мучила меня до десятого класса, я даже не знаю, как я окончил школу… Может быть, я бы ее и не кончил, если бы не дядя и не Лидь Петровна – директор школы, которая преподавала у нас математику, и алгебру, и геометрию, и тригонометрию, до самого десятого класса. Дело в том, что Лидь Петровна меня «вытягивала»… Как она меня вытягивала? Очень просто!
Допустим, Лидь Петровна пишет на доске задачу и вызывает меня. Вообще она меня редко вызывала, потому что боялась меня вызывать, но иногда нужно же было меня вызвать! Когда меня вызывали на уроке математики, на меня всегда нападала сильнейшая тоска, хотя я и знал, что все кончится хорошо. С мрачным видом вылезал я из-за парты и шел к доске. Лидь Петровна строго смотрела на меня, стоя у доски с учебником в руках. Но я-то знал, что вид ее обманчив. Лидь Петровна всегда на всех строго смотрела, а на самом деле была очень доброй. А меня она просто любила. Она относилась ко мне прямо-таки нежно. Она говорила:
– Так как ты любишь путешествия, то вот тебе задача на путешествие! Прочти вслух!
Я читал:
– «Моторной лодке нужно было пройти 220 километров. Первые 60 километров она шла со скоростью 30 километров в час, а остальной путь – со скоростью 40 километров в час. Во сколько часов лодка прошла все расстояние?»
В этом месте я замолкал, тупо глядя на доску.
– Итак, – говорила Лидь Петровна, – задача ясна, не правда ли?
Я кивал головой.
– Для того чтобы узнать, за сколько часов лодка прошла первые 60 километров, надо разделить 60 на 30… Ты это хотел сказать?
Я кивал головой.
– Совершенно верно! – говорила Лидь Петровна.
Это было ее любимым выражением.
– Пиши.
Я писал: «60:30=2» – уж это-то я знал!
– Совершенно правильно! Пойдем дальше. Первые 60 километров лодка прошла за 2 часа. Сколько лодке оставалось пройти километров?
Я опять тупо смотрел на доску, переминаясь с ноги на ногу и краснея как рак.
– 220—60 =… Пиши!
Я писал, «220—60 =…» – тут я мучительно думал.
– 160, не так ли?
Я кивал и писал: «160».
– Совершенно верно! – удовлетворенно говорила Лидь Петровна. – 160 километров лодка шла со скоростью 40 километров в час. Разделим 160 на 40…
Я писал: «160:40 =…»
– Четыре, совершенно правильно!
Я писал: «4».
В классе начинали хихикать.
Но Лидь Петровна говорила:
– Дети, перестаньте шуметь! Вы нам мешаете! Итак, первые 60 километров лодка прошла за 2 часа, а 160 километров – за 4 часа… 4 плюс 2 дает в итоге…
Я писал: «6 часов».
– Совершенно правильно! – торжествующе говорила Лидь Петровна. – Совершенно верно! Молодец! Очень хорошо! Садись на место.
Вот так меня Лидь Петровна вытягивала.
И вдруг я получил «оч. хор.» по математике совершенно самостоятельно, без помощи Лидь Петровны. Я получил «оч. хор.» за письменную контрольную. Как это получилось, я сам не знаю. Я сразу понял задачу, правильно решил ее, и – главное! – решил ее первый. Я ее решил, когда все еще писали, и первый поднял руку.
– Я кончил, – сказал я. – Разрешите выйти из класса.
Все посмотрели на меня с удивлением. И Валя посмотрела с удивлением. Валя была отличницей, она всегда решала первой, а тут вдруг я решил первый. Поэтому она так удивилась. И Лидь Петровна удивилась. Я даже сам на себя удивился – со стороны. Я сам смотрел на себя со стороны с удивлением – конечно, не в зеркало, это только девчонки носят с собой зеркало, – я посмотрел на себя со стороны мысленно. И на свою контрольную я смотрел с удивлением, мне даже жалко было с ней расставаться, но я хотел первым выйти из класса. Обычно я выходил из класса последним, иногда в самом конце перемены перед следующим уроком, а иногда я вообще не выходил – так и сидел до следующего урока, а потом сдавал контрольную всю в помарках и получал за нее «оч. плохо». А тут я первый кончил и решил все правильно, в этом я был совершенно уверен! А Лидь Петровна сказала:
– Ты уверен, что ты кончил?
– Уверен!
Лидь Петровна подошла ко мне, взяла в руки мою контрольную и прочитала ее. А потом она тихо сказала:
– Можешь идти!
Все просто чуть не упали в обморок от удивления, а я гордо вышел из класса. А на другой день, в тот день, о котором я сейчас рассказываю, Лидь Петровна принесла контрольные, и мы их разбирали. Первой разбирали мою контрольную, потому что я решил ее лучше всех. У задач иногда бывает несколько решений, и надо найти самое быстрое и оригинальное решение. И я нашел такое решение! Лидь Петровна вызвала меня к доске, и я повторил свое решение перед всем классом. И тогда Лидь Петровна сказала целую речь. Она сказала:
– Вы видите, чего может добиться человек! В данном случае ваш товарищ. Мы знаем, что математика не его призвание. В этом он слаб. Бывает, что человек в чем-нибудь слаб, что ему чего-нибудь трудно дается. У Миши, например, призвание к живописи, все мы это прекрасно знаем. Задачи он всегда решал с трудом. И что же мы видим сегодня? Мы видим, что он прекрасно решил задачу, решил ее оригинально, остроумно! Решил ее просто – и совершенно правильно! Почему это так произошло? Потому что он не отчаялся, не пал духом, а упорно занимался! Миша говорил мне, что он занимался со своим дядей, и вот каких они достигли результатов! Прекрасных результатов! И все могут добиться таких результатов! Например, Скобелев. Он тоже может добиться таких результатов, если будет упорно заниматься! И Елисеев может добиться таких же результатов. Елисеев и Скобелев очень любят играть в футбол, и это прекрасно, но во всем нужна мера. Они тоже могут добиться успехов, если не будут столь легкомысленны, если будут прилежны и трудолюбивы… Молодец! – сказала мне Лидь Петровна. – Садись на место!
После урока я шел домой радостный и нес в портфеле свою контрольную. Я спешил показать ее маме, папе и бабушке. Я был очень горд. Еще бы мне не быть гордым! Я нес в портфеле такую замечательную контрольную! Это была моя первая самостоятельная контрольная, за которую я получил «оч. хор.». Вот будет подарок дяде, когда он вернется из экспедиции! То-то он обрадуется! Недаром мы с ним занимались! Недаром! Правда ведь недаром? Конечно, недаром! «Скажи-ка, дядя, ведь не даром…» – пришли мне на память стихи Лермонтова. Стихи эти, конечно, совсем о другом. Они просто вспомнились мне, потому что в них говорилось о дяде – не о моем дяде, а о другом, – и там были слова «не даром». Я вспомнил эти стихи по ассоциации, по связи понятий, как говорил дядя. Это стихи о Бородине, об Отечественной войне 1812 года. «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?»– напевал я, размахивая портфелем. У меня было очень хорошее настроение! Иногда, когда у тебя хорошее настроение, можно петь совсем о другом, и это все равно будет выражать твое настроение. Главное – петь, а о чем – это, в сущности, неважно. На каждый случай жизни ведь не придумаешь песню. Ведь нет же песни о контрольной по математике! Вот и поешь о чем-нибудь другом. И не обязательно петь именно песню. Можно петь стихи. Можно даже просто слова петь – неважно, какие слова! Но лучше все же петь стихи. Стихи напевней. В них есть ритм и рифма. Вот я и пел стихи, которые первыми пришли мне на память.
«Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отда-на-а?» – пел я, размахивая портфелем, в котором лежала моя контрольная. А Москва вокруг и правда была как в пожаре, потому что приближалось 1 Мая и всюду вывешивали красные флаги, и красные лозунги, и портреты. Всюду продавались маленькие красные флажки, и красные воздушные шары, и синие шары, и зеленые шары, и оранжевые шары. И на трамваях тоже были красные флажки и лозунги. Вся Москва была красная! И синяя! И голубая! И зеленая! И вся в солнце! Такая веселая-веселая! И вовсе она не была отдана французу! Она была отдана мне! И дяде! И маме с папой! Всем нам, советским людям! А мы ее никогда никому не отдадим. Это говорил дядя. И так написано было в газетах. Да и сам я это знал. Я это знал совершенно точно.
Так я дошел до самого нашего дома и вошел в ворота. Во дворе играли ребята. А возле нашего парадного на лавочке сидел Благодарю за внимание. Он грелся на солнышке и дышал воздухом. Он был в своем рыжем пальто, и рыжей шляпе, и в галошах «прощай молодость». Это такие глубокие галоши с закрытым верхом, с язычком наверху, который закрывает спереди зашнурованное место ботинка. «Прощай молодость» они назывались потому, что их носили старики. Те, кто уже распрощался с молодостью. Потому что молодые могут ходить и без галош. Молодые могут ходить босиком, и ничего им не сделается. Они могут ходить босиком по асфальту, и по земле, и по песку, и по траве, и на солнце, и в тени. Они даже могут ходить босиком по лужам, в дождь. И в ливень. И все равно им ничего не сделается. Потому что молодость – это здоровье. А здоровье – это самое важное в жизни. Это богатство. Его надо беречь. Так всегда говорила мама. И дядя так говорил, он был с мамой совершенно согласен. Поэтому мама и не разрешала мне ходить босиком по лужам. Потому что можно простудиться. И потерять свое здоровье. Даже молодой человек может потерять свое здоровье, если он все время будет ходить босиком по лужам, если он будет ходить по лужам без всякой меры, если он будет этим злоупотреблять. Никогда нельзя ничем злоупотреблять! В меру мама разрешала мне ходить босиком. Летом. Особенно на пляже, по горячему песку. По горячему песку можно ходить сколько хочешь, потому что это даже полезно. И по земле, и по траве она мне тоже разрешала ходить босиком, но не очень долго. Тогда с тобой тоже ничего не случится. Особенно если ты закален. Мой дядя, например, был закален с детства, поэтому он тоже мог ходить босиком, хотя он был уже не молод. Но он был хорошо закален. Мой дядя принимал зимой снежные ванны – вот как он был закален! Зимой у дяди в саду всегда стоял перед крыльцом сугроб – дядя его сам нагребал, – и каждое утро дядя выскакивал из дому и барахтался в этом сугробе. Это, конечно, может не каждый, а дядя мог, потому что он был закален с детства. И вообще у него было прекрасное здоровье. Многие, например, купаются в проруби – их называют «моржами».
