Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, т. 30, кн. 4"
Автор книги: Нодар Думбадзе
Соавторы: Сергей Алексеев,Юрий Коринец,Владимир Амлинский,Григорий Бакланов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц)
О повести Григория Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние»
«Навеки – девятнадцатилетние» – так назвал свою повесть Григорий Яковлевич Бакланов, взяв одним из эпиграфов строки из стихотворения С. Орлова:
А мы прошли по этой жизни просто
В подкованных пудовых сапогах.
Г. Бакланов начал воевать рядовым на Северо-Западном фронте, затем, окончив артиллерийское училище, стал офицером, прошел дорогами войны Украину, Молдавию, Румынию, Венгрию, Австрию.
После войны – Литературный институт, первые рассказы, повести.
Повесть «Навеки – девятнадцатилетние», которая включена в этот том, появилась в 1979 году, когда Бакланов уже был признанным мастером неприкрашенного, по выражению В. Быкова, изображения военной действительности. О первой военной повести Г. Бакланова («Южнее главного удара») В. Быков писал, что она явилась примером того, как эта неприкрашенная действительность под пером настоящего художника зримо превращается в высокое искусство, исполненное красоты и правды.
Книги Г. Бакланова оказали влияние и на мою работу. Помню, что, когда я мучительно искал не то что форму своих будущих «Ржевских тетрадей» – не в форме, наверное, было дело, я долго думал: как мне писать о пережитом?.. То, что появлялось тогда в печати о войне, плохо соответствовало моему личному опыту. И вдруг «Пядь земли»!.. Ведь как верно! Война для каждого из нас именно и происходила на «пяди». И скажу прямо, баклановская «Пядь земли» была для меня тогда откровением.
В «Пяди земли» Бакланова была определенная смелость и дерзость: после «эпических полотен» вдруг «пядь», всего несколько действующих лиц, никаких особо эпохальных сражений, броских геройств, а у читателя (особенно воевавшего) сжимается сердце, его душит боль, потому что так было и все похоже на его собственную войну.
В повести «Навеки – девятнадцатилетние» Г. Бакланов остался верен себе: все в ней правда, густо замешанная на событиях, самим автором пережитых, прочувствованных…
Как ни странно, но о быте войны не так много написано. А он меж тем того стоит!.. Потому что вся война из этого быта и состояла. Сами бои составляли не главную часть жизни человека на войне. Остальное был быт, неимоверно трудный, связанный с лишениями, с огромными физическими перегрузками. Так вот о быте войны у Бакланова в повести «Навеки – девятнадцатилетние» сказано очень много и очень подробно. И это, мне думается, не случайно. Углубление военной прозы идет сейчас не только в плане психологическом, но и в более полном охвате самих тех условий, в которых человек жил и воевал.
Удивительно даже, что такая вот строгая, реалистическая вещь, лишенная всякой сентиментальности, вещь вроде бы совершенно беспафосная, в то же время обладает огромной эмоциональной силой.
Русская классическая литература не боялась, а даже стремилась всегда вызвать у читателя жалость, сострадание к своим героям… И не одно поколение русских людей училось сострадать именно у наших классиков. Можно вспомнить целый ряд произведений, прочитанных еще в детстве, которые на всю жизнь дали заряд доброты. Так, не прочитав «Муму», многие из нас что-то потеряли в своей человечности.
Читая «Навеки – девятнадцатилетние», с первых же страниц отдаешься этому чувству. Бакланов пишет обо всем скупо, жестко, без надрыва, даже спокойно пишет, но атмосфера всей повести такова, что читатель постоянно испытывает щемящее чувство боли и сострадания.
И этот эмоциональный настрой – новое не только в прозе Бакланова, но и вообще в нашей военной прозе. Вспомнив, пожалев всех тех, кто не вернулся с войны, кому не довелось дожить до победы, мы не унизим их своей жалостью, а, проникшись этим чувством, сами станем и лучше и чище.
Вот в свете этого общего, пронизывающего всю повесть чувства становится ясно, почему образ главного героя повести лейтенанта Третьякова вроде бы лишен автором ярко выраженных индивидуальных черт… Он такой, какими были все юноши войны, и каждая мать, потерявшая сына на фронте, если она еще жива теперь, может найти в Володе Третьякове черты своего Жени, Васи, Саши, Кости, потому что он так же честен, храбр, верен воинскому долгу, как и ее сын. Будь Третьяков задуман автором другим, более реальным, может быть, и не создалось бы того ощущения общности его со всем тем поколением, какое есть сейчас.
Повесть Г. Бакланова «Навеки – девятнадцатилетние» – повесть-реквием. Она, очевидно, должна была появиться в нашей литературе, чтобы вместе с другими книгами о войне тревожить наши сердца и заставить нас еще и еще раз возвратиться и мыслью и чувством к тому великому, чем была для нашего народа Отечественная война.
В. Кондратьев
Сергей Алексеев
СТО РАССКАЗОВ ИЗ РУССКОЙ ИСТОРИИ
Рассказы о Степане Разине, казаках и восставших крестьянах
Всадник
Отряд верховых ехал крестьянским полем. Поднялись всадники на пригорок. Смотрят – что за диво. Мужик пашет землю. Только не конь у него в сохе. Впряглись вместо лошадей трое: крестьянская жена, мать-старуха да сын-малолеток.
Потянут люди соху, потянут, остановятся и снова за труд. Подъехали конные к пахарю.
Главный из них кинул суровым взглядом:
– Ты что же, твоя душа, людишек заместо скотины! Смотрит крестьянин – перед ним человек огромного роста. Шапка с красным верхом на голове. Зеленые сапоги на ногах из сафьяна. Нарядный кафтан. Под кафтаном цветная рубаха. Нагайка в руках крученая.
«Видать, боярин, а может, и сам воевода», – соображает мужик.
Повалился он знатному барину в ноги, растянулся на борозде.
– Сироты, сироты мы. Нету коня. Увели за долги кормильца.
Лицо всадника перекосилось. Слез он на землю. Повернулся к крестьянину.
Мужик попятился, вскочил и бежать с испуга.
– Да стой ты, леший! Стой ты! Куда?! – раздался насмешливый голос.
Мужик несмело вернулся назад.
– На, забирай коня, – протянул человек мужику поводья.
Опешил крестьянин. Застыли жена и старуха мать. Раскрылся рот у малого сына. Смотрят. Не верят такому чуду.
Конь статный, высокий. Масти сизой, весь в яблоках. Княжеский конь.
«Шутит барин», – решает мужик. Стоит. Не шелохнется.
– Бери же. Смотри, передумаю, – пригрозил человек. И пошел себе полем.
Верховые ринулись вслед. Лишь один молодой на минуту замешкался, обронил он случайно кисет с табаком.
«Всевышний, всевышний послал», – зашептал обалдело крестьянин.
Повернулся мужик к коню. И вдруг испугался. Да не колдовство ли все это. Потянулся он к лошади. Конь и дернул его копытом.
Схватился мужик за побитое место.
– Настоящий! – взвыл от великого счастья. – Кто вы, откуда?! – бросился мужик к молодому парию.
– Люди залетные. Соколы вольные. Ветры весенние, – загадочно подмигнул молодец.
– Да за кого мне молиться? Кто же тот, в шапке, такой?
– Разин. Степан Тимофеевич Разин! – уже с ходу прокричал верховой.
Не осудит
Боярин Труба-Нащекин истязал своего крепостного. Скрутили несчастному руки и ноги, привязали вожжами к лавке. Стоит рядом боярин с кнутом в руке, бьет по оголенной спине крестьянина.
– Так тебе, так тебе, племя сермяжное. Получай от меня, холоп. Научу тебя шапку снимать перед барином.
Ударит Труба-Нащекин кнутом, поведет ремень на себя, чтобы кожу вспороть до крови. Отдышится, брызнет соленой водой на рану. И снова за кнут.
– Батюшка, Ливонтий Минаич, – молит мужик. – Пожалей. Не губи. Не было злого умысла. Не видел тебя при встрече.
Не слушает боярин мольбы и стонов, продолжает страшное дело.
Теряет крестьянин последние силы. Собрался он с духом и молвил:
– Ужо тебе, барин. Вот Разин придет.
И вдруг…
– Разин, Разин идет, – разнеслось по боярскому дому. Перекосилось у Трубы-Нащекина лицо от испуга. Бросил он кнут. Оставил крестьянина. Подхватил полы кафтана, в дверь – и бежать.
Ворвались разинские казаки в боярскую вотчину, перебили боярских слуг. Однако сам хозяин куда-то скрылся.
Собрал Разин крестьян на открытом месте. Объявляет им волю. Затем предложил избрать старшину над крестьянами.
– Косого Гурьяна! Гурку, Гурку! – закричали собравшиеся. – Он самый умный. Он справедливее всех.
– Гурку так Гурку, – произнес Разин. – Где он? Выходи-ка сюда.
– Дома он, дома. Он боярином люто побит.
Оставил Разин круг, пошел к дому Косого Гурьяна. Вошел. Лежит на лавке побитый страдалец. Лежит, не шевелится. Спина приоткрыта. Не спина – кровавое месиво.
– Гурьян, – позвал атаман крестьянина.
Шевельнулся тот. Чуть приоткрыл глаза.
– Дождались. Пришел, – прошептал несчастный. Появилась на лице у него улыбка. Появилась и тут же исчезла. Умер Гурьян.
Вернулся Разин к казацко-крестьянскому кругу.
– Где боярин?! – взревел.
– Не нашли, отец-атаман.
– Где боярин?! – словно не слыша ответа, повторил Степан Тимофеевич.
Казаки бросились снова на поиск. Вскоре боярин нашелся. Забился он в печку, в парильне, в баньке. Там и сидел. Притащили Трубу-Нащекина к Разину.
– Вздернуть, вздернуть его! – понеслись голоса.
– Тащи на березу! – скомандовал Разин.
– Пожалей. Не губи, – взмолился Труба-Нащекин. – Пожалей, – заплакал он тонким, пронзительным, бабьим криком.
Разин зло усмехнулся.
– Кончай, атаман, кончай. Не тяни, – зашумели крестьяне. И вдруг подошла девочка. Маленькая-маленькая. Посмотрела она на Разина:
– Пожалей его, дяденька.
Притихли крестьяне. Смотрят на девочку. Откуда такая?
– Может, безбожное дело затеяли, – вдруг вымолвил кто-то. – К добру ли, если несмышленыш дите осуждает.
Все выжидающе уставились на атамана.
Глянул Разин на девочку, посмотрел на мужиков, потом вдаль, на высокое небо.
– Вырастет – поймет, не осудит. Вешай, – прикрикнул на казаков.
Спаси-и-те!
Разин сидел на берегу Волги. Ночь. Оперся Разин на саблю, задумался.
«Куда повернуть походом? То ли на юг – вниз по матушке-Волге, к Астрахани, к Каспийскому морю. То ли идти на север – на Саратов, Самару, Казань, а там – и Москву.
Москва, Москва. Город всем городам. Вот бы куда податься. Прийти, разогнать бояр. Да рано. Силы пока не те. Пушек, пороху маловато, мушкетов. Мужики к войне не привычны. Одежонка у многих рвань. Стало, идти на юг, – рассуждает Степан Тимофеевич. – Откормиться. Одеться. Войско отладить. А там… – у Разина дух захватило, – а там – всю боярскую Русь по хребту, да за горло».
Сидит атаман у берега Волги, думает думы свои. Вдруг раздался крик на реке. Вначале тихий – Разин решил, что ослышался. Потом все громче и громче:
– Спаси-и-ите!
Темень кругом. Чернота. Ничего не видно. Но ясно, что кто-то тонет, кто-то бьется на быстрине.
Рванулся Разин к реке. Как был в одежде, так и бухнулся в воду.
Плывет атаман на голос. Взмах, еще взмах.
– Кто там – держись!
Никто не ответил.
«Опоздал, опоздал, – сокрушается Разин. – Погиб ни за что человек». Проплыл он еще с десяток саженей. Решил возвращаться назад. Да только в это самое время метнулась перед ним косматая борода и дернулись чьи-то руки!
– Спаси-и-те! – прохрипел бородач. И сразу опять под воду.
«Эн, теперь не уйдешь», – повеселел атаман. Нырнул он и выволок человека. Вынес на берег. Положил на песок. На грудь принажал коленкой. Хлынула вода изо рта у спасенного.
«Вовремя», – подумал Степан Тимофеевич.
Вскоре спасенный открыл глаза, глянул на атамана:
– Спасибо тебе, казак.
Смотрит Разин на незнакомца. Хилый, иссохший мужичонка. В рваных портках, в холщовой, разлезшейся по бокам рубахе.
– Кто ты?
– Беглый я. К Разину шел. Слыхал?
Мужичок застонал и забылся.
В это время на берегу послышались голоса.
– Ба-а-тюшка! Атаман! Степа-а-н Тимофеевич!
Видать, приближенные ходили, искали Разина. Разин ступил в темноту.
Поравнялись казаки с мужичком. Наклонились, прислушались.
– Дышит!
Потащили двое спасенного в лагерь, а другие пошли дальше берегом Волги:
– Ба-а-тюшка! Атаман!
Утром есаулы доложили Разину, что ночью кто-то из казаков спас беглого человека. Только кто, неизвестно. Не признаются в казачьих сотнях.
– Видать, не всех опросили? – усмехнулся Степан Тимофеевич.
Руки
Группа беглых крестьян пробиралась на Волгу, к Разину.
Шли ночами. Днями отсыпались в лесах и чащобах. Держались подальше от проезжих дорог. Стороной обходили селенья. Шли целый месяц.
Старший среди мужиков, рябоватый дядя Митяй, поучал:
– Он, атаман Степан Тимофеевич, – грозный. Он нератных людей не любит. Спросит: владеете саблей – говорите, владеем. Колете пикой – колем.
Явились крестьяне к Разину:
– Принимай, отец-атаман, в войско свое казацкое.
– Саблей владеете?
– Владеем.
– Пикой колете?
– Колем.
– Да ну, – подивился Разин. Приказал привести коня. – Залезай, борода, – показал на дядю Митяя. – Держи саблю.
Не ожидал дядя Митяй проверки. «Пропал, пропал, казнит за вранье атаман». Стал он выкручиваться:
– Да мы больше пеше.
– В казаках, да и пеше?! А ну-ка, залазь!
– Да я с дороги, отец, устал.
– Не бывает усталости ратному человеку.
Смирился дядя Митяй. Подхватили его казаки под руки, кинули верхом на коня. Взялся мужик за саблю…
Гикнули казаки. Помчался по полю конь. Непривычно дяде Митяю в седле. Саблю впервые держит. Взмахнул он саблей, да тут же и выронил.
– Сабля с норовом, с норовом. Не дается упрямая, – гогочут вокруг казаки.
– Зачем ему сабля. Он лаптем по ворогу, – пуще всех хохочет Степан Тимофеевич.
Обидно стало крестьянину. Набрался он храбрости. Подъехал к Разину и говорит:
– Зря, атаман, смеешься. Стань за соху – может, мы тоже потешимся.
Разгорячился от смеха Разин:
– Возьму да и встану.
Притащили ему соху. Запрягли кобылицу. А Разин, как и все казаки, отроду не пахивал поле. Думал – дело простое. Начал – не ладится.
– Куда, куда скривил борозду, – покрикивает дядя Митяй.
– Мелко, мелко пласт забираешь. Ты глубже, глубже землицу, – подсказывают мужики.
Нажал атаман посильнее – лопнул сошник.
– Соха с норовом, с норовом. Не дается упрямая, – засмеялись крестьяне.
– Да зачем казаку соха. Он саблей землицу вспашет, – похихикивает дядя Митяй.
Посмотрел Разин на мужиков. Рассмеялся.
– Молодец, борода, – похлопал по плечу дядю Митяя. – Благодарю за науку. Эй, – закричал казакам, – не забижать хлебопашный народ: выдать коней, приклад. Равнять с казаками. – Потом задумался и добавил: – И пахарь и воин, что две руки при одном человеке.
Качели
Быстро шел вверх по Волге Разин. Истомились войска в походе. и вот в каком-то приволжском большом селе стали они на отдых.
В первый же день казаки соорудили качели. Врыли в землю столбы – в каждом по пять саженей. Выше деревьев взлетали качели.
Сбежались к берегу Волги и парни, и девки, и все село. Визгу здесь было столько, смеху здесь было столько, что даже Волга сама дивилась, привставала волной на цыпочки, смотрела на шумный берег.
В полном разгаре отдых. Три дня, как кругом веселье.
– Эх, простоять бы нам тут неделю! – поговаривают казаки.
К Волге, к качелям, вышел и Разин.
– А ну-ка батька!
– Степан Тимофеевич!
– Место давай атаману! Место! – кричат казаки.
Потащили его к качелям:
– Прелесть кругом увидишь!
Усмехнулся Степан Тимофеевич:
– А вдруг как не то с высоты увижу?
– То самое, то, – не унимаются разницы. – И Волгу, и плес, и приволжские кручи. Над лесом взлетишь, атаман. Как сокол, расправишь крылья.
Залез на качели Разин. Вместе с девушкой местной – Дуняшей. Замерло сердце у юной Дуняши. Вцепилась она в веревки.
Набрали качели силу: то вверх, то вниз, то вверх, то вниз. Разгорячился Степан Тимофеевич. Разметались под ветром кудри. Полы кафтана, как крылья, дыбятся. Глаза черным огнем горят. Все выше и выше взлетают качели. Режут небесную синь.
– Вот это да! По-атамански, по-атамански! – кричат казаки.
Побелела совсем Дуняша.
– Ух, боязно! Ух, боязно!
– Девка, держись за небо! – какой-то остряк смеется.
Состязаются весельчаки:
– Отец-атаман, бабку мою не видишь?
– Может, ангелов в небе видишь?
– Как там Илья-пророк?
– И ангелов вижу, и бабку вижу. А вона едет в карете Илья-пророк, – отвечает на шутки Разин. А сам все время на север смотрит – туда, куда дальше идти походом. Даже ладошку к глазам подводит.
Заприметили это разницы.
– Что там, отец-атаман?
Молчит, не отвечает Степан Тимофеевич.
– Что видишь, отец-атаман?
Молчит, не отвечает Степан Тимофеевич.
Недоумевают внизу казаки. Может, пожар атаман увидел? Может, боярские струги идут по Волге? Или вовсе какая невидаль? Прекратилось вокруг веселье. Обступили качели разницы.
– Что видишь, отец-атаман?
Выждал Разин, когда все утихло:
– Горе людское вижу. Слезы сиротские вижу. Стоны народные слышу. Ждут нас людишки. На нас надеются.
Кольнули слова атамана казацкие души.
Замедлили мах качели. Спрыгнул на землю Разин. Подошел к нему сотник Веригин:
– Правда твоя, атаман. Не ко времени отдых выбран.
– Верно, верно, – загудели кругом казаки. – Дальше пошли походом.
Поднялось крестьянское войско. Сотня за сотней. Отряд за отрядом. Вздыбилась дорожная пыль.
Остались в селе качели. Долго еще на них мальчишки взлетали в небо. И, замирая на высоте, вслед ушедшим войскам смотрели.
Снятся боярам страшные сны
Снятся боярам страшные сны. Снится им грозный всадник – Разин верхом на коне.
В тревоге живут бояре. И в Твери, и в Рязани, и в Орле, и в Москве, и в других городах и селах.
Послышится цокот копыт по дороге – затрясутся осинкой боярские ноги.
Ветер ударит в окна – боярское сердце замрет и екнет.
Боярин Епифан Кузьма-Желудок боялся Разина не меньше других. А тут еще барский холоп Дунайка рассказывал ему, что ни день, то все новые и новые страсти. И, как назло, всегда к ночи.
Много про Разина разных слухов тогда ходило. И с боярами лют, и с царскими слугами крут. И даже попов не жалеет. А сам он рожден сатаной и какой-то морской царицей. В общем, нечистое это дело.
– Пули его не берут, – говорил Дунайка.
– Пушки, завидя его, умолкают.
– Перед ним городские ворота сами с петель слетают.
– Ох-ох, пронеси господи! – крестился боярин Кузьма-Желудок.
– А еще он летает птицей, ныряет рыбой, – шепчет Дунайка. – Конь у него заколдованный – через реки и горы носит. Саблю имеет волшебную. Махом одним сто голов сбивает.
– Ох, ох, сохрани господи!
– А еще, – не умолкает Дунайка, – свистом своим, мой боярин, он на Волге суда привораживает. Свистнет – и станут на месте струги. Люди от погляда его каменеют.
– Ох, ох, не доведи свидеться!
Живет боярин, как заяц, в страхе. Потерял за месяц в весе два пуда. Постарел сразу на десять лет. На голове последних волос лишился.
Молился боярин Кузьма-Желудок, чтобы беда прошла стороной. Не услышал господь молитвы.
И вот однажды ночью случилось страшное. Открыл бедняга глаза – Разин стоит у постели.
Захотел закричать боярин. Но понимает – не может.
И Разин молчит, лишь взглядом суровым смотрит. Глаза черным огнем горят.
Чувствует боярин, что под этим взглядом он каменеет. Вспомнил слова Дунайки. Двинул рукой – не двигается. Двинул ногой – не двигается.
– О-о!.. – простонал несчастный. Но крик из души не вышел.
Утром слуги нашли хозяина мертвым.
– С чего бы?
– Да как-то случилось!
Не понимают в боярском доме, что с барином их стряслось.
– Что-то рано господь прибрал.
– Жить бы ему и жить.
– Может, что-то дурное съел?
– Сон ему, может, недобрый привиделся? Уж больно всю ночь стонал.
…Снятся боярам страшные сны. Снится им грозный всадник.
Райская ягода
Идет вверх по Волге Разин. А в это время следом за ним поднимается струг с виноградом. Это астраханцы решили послать атаману подарок.
– Пусть отведает отец-атаман. Пусть и казаки ягодой этой побалуются.
Виноград отборный – райская ягода. Грозди одна к одной.
Добрался струг до Царицына. В Царицыне Разина нет. Ушли отряды уже к Саратову.
Филат Василенок – старший на струге – подал команду трогаться дальше в путь.
Добрался струг до Саратова. В Саратове Разина нет. Ушли отряды уже к Самаре.
Призадумался Филат Василенок. Лето жаркое. Дорога дальняя. Портиться стал виноград. Половина всего осталась.
– Ну и прытко идет атаман!
Подумал Филат, все же решил догнать Разина.
– Налегай, налегай! – покрикивает на гребцов.
Налегают гребцы на весла.
Прибыли астраханцы в Самару. В Самаре Разина нет.
– О господи! – взмолился Филат Василенок. – За какие такие грехи наказал ты меня, несчастного?
От винограда и десятой доли теперь не осталось. Гребцы за дорогу к тому же устали. В струге возникла течь.
Думал, думал Филат Василенок, крутил свою бороду. В затылке и правой и левой рукой чесал. Прикидывал так и этак. Ясно Филату: не довезет он Разину гостинец в сохранности.
Решил Василенок дальше не плыть. «Эх, была не была – раздам виноград я самарцам! Детям, – подумал Филат, – вот кому будет радость».
Так и поступил. Для самарцев виноград – ягода невиданная. Собрались к берегу Волги и мал и стар.
Раздавал Василенок виноград ребятишкам, приговаривал:
– Отец-атаман Разин Степан Тимофеевич жалует.
То-то был праздник в тот день в Самаре! Виноград сочный, вкусный. Каждая ягода величиною с грецкий орех. Набивают ребята рты. Сок по губам, по щекам течет. Даже уши в соку виноградном.
Вернулся Василенок в Астрахань. Рассказал все как было. Не довез, мол, виноград Разину. Раздал его в Самаре ребятам.
– Как! Почему? – возмутились астраханцы.
Обидно им, что их гостинец не попал к Степану Тимофеевичу. Наказали они Филата. А к Разину послали гонца с письмом.
Написали астраханцы про струг с виноградом; про Филата, про самарских ребят. В конце же письма сообщили: «Бит Филат Василенок нещадно кнутами. А будет воля твоя, отец-атаман, так мы посадим его и в воду[1]1
Посадить в воду – вид казни: человека сажали в мешок и бросали в реку.
[Закрыть]. Отпиши».
Ответ от Разина прибыл.
Благодарил Степан Тимофеевич астраханцев за память, за струг. Написал и о Филате Василенке. Это место астраханцы читали раз десять. Вот что писал Разин: «А Филатке Василенку моя атаманская милость». Далее шло о том, что жалует Разин Филата пятью соболями, то есть пятью соболиными шкурками, казацкой саблей и шапкой с малиновым верхом. «Дети, – значилось в разинском письме, – мне паче себя дороже. Ради оных и бьемся мы с барами. Ради оных мне жизни своей не жалко».
Разин и Калязин
– Батюшка Степан Тимофеевич!
– Ну что?
Сотник Титов запнулся.
– Что же молчишь?
– Боязно говорить, отец-атаман. Гневаться очень будешь.
– Ну и ступай прочь, если боязно.
Однако Титов не уходил. Уходить не уходил, но и сказать о том, ради чего пришел, тоже никак не решался.
Посмотрел удивленно на сотника Разин. Титов – казак отважный. Что же такого могло случиться, чтобы казак оробел с ответом?
Наконец сотник отважился.
Выслушал Разин, минуту молчал. И вот тут-то гадай: то ли взорвется сейчас атаман, то ли шутку какую бросит? Неожиданно Разин расхохотался.
– Не врешь?
– Провалиться на месте, Степан Тимофеевич.
– Так все и было? Назвался Разиным?
– Так все и было. Атаманское имя твое использовал.
– А ну, волоки сюда.
Через минуту в шатер к Разину ввели человека.
Глянул Разин – вот это да! Атаман настоящий стоит перед Разиным. И даже внешне чем-то похож на Разина. Шапка с красным верхом на голове. Зеленые сапоги из сафьяна. Нарядный кафтан. Под кафтаном цветная рубаха. Глаза черные-черные. Черным огнем горят.
– Чудеса! – произнес Степан Тимофеевич. – Так ты, выходит, Разин и есть?
Вошедший зарозовел, смутился. Даже глаза потупил.
– По правде, Степан Тимофеевич, имя мое – Калязин.
– Казак?
– Нет. Из мужицкого рода.
– Чудеса! – опять повторил Разин. Переглянулся с Титовым, вспомнил недавний его рассказ.
Ходил Титов с группой казаков куда-то под Шацк. Заночевал однажды в какой-то деревне. От мужиков узнал, что объявился где-то под Шацком Степан Тимофеевич Разин.
«Какой еще Разин? – подумал сотник. – Откуда тут Разин?!»
– Разин, Разин, казак, с Дона он, – уверяли крестьяне.
Разыскал Титов того, кто был назван крестьянами Разиным.
– Ты Разин? – спросил.
– Разин, Степан Тимофеевич.
Понял Титов, что тут самозванство. Потянулся было за саблей. Хотел вгорячах рубануть. Однако на самосуд не решился.
Схватил Титов с казаками шацкого Разина и привез его к Разину настоящему.
Смотрит Разин на «Разина»:
– Волю людишкам дал?
– Дал.
– Работящих людей не трогал?
– Не трогал, отец-атаман.
– Народу служил с охотой?
– Ради него на господ и шел.
– Нужны атаманы, нужны, – проговорил Разин. Повернулся к Калязину: – Молодец! Ну что же – ступай. Стал атаманом – ходи в атаманах. Желаешь – будь Разиным. Желаешь – Калязиным. Зовись хоть горшком, хоть ухватом. Не дело на имени держится. Имя на деле держится.
«Красавец» Левка
«Красавец» Левка заснул в дозоре. Полагалось за это у разинцев смерть.
Однажды отправился Разин проверять, как службу несут караулы.
Ночь была темная-темная. Звезд не видно. Луны не видно. Небо стояло в тучах. Выбрал Степан Тимофеевич время перед рассветом, когда дозорных особенно клонит сон.
Идет Разин от поста к посту. То тут, то там вырываются из темноты голоса:
– Стой! Отзовись!
Отзывается Степан Тимофеевич. Узнают разинский голос дозорные:
– Здравья желаем, отец-атаман!
Надежно службу несут караулы. Доволен Разин.
Прошел он шесть дозорных постов. Остался седьмой, последний. Тут и дежурил Левка. «Красавец» он потому, что кончик носа был у него обрублен. Так в шутку окрестили его казаки. Когда-то ходил он походом в Ногайские степи. В каком-то бою и лишился носа.
Стоял Левка в дозоре у самой реки, на волжской круче у старых сосен.
Вышел Разин к речному откосу. Никто не крикнул на звонкий шаг. «Что такое?» – подумал Разин. Остановился. Тихонько свистнул. Минутку прождал ответа. Свистнул погромче. Опять тишина.
Прошел Разин вдоль откоса шагов пятнадцать и тут услышал какой-то звук. Застыл атаман. Прислушался. Да это же просто казацкий храп.
Подошел Степан Тимофеевич к спящему. Левку признал в нерадивом. Казак сидел на земле. Прислонился к сосне спиною. Что-то приятное снилось Левке. Он улыбался и даже ртом пузыри пускал. Голова чуть склонилась на дуло пищали. Шапка сползла на лоб.
Стал заниматься рассвет. Спит беззаботно «Красавец» Левка. Храпит на весь берег. Не чует нависшей над ним беды.
– Эка же черт безносый! – обозлился Степан Тимофеевич. Хотел разбудить казака. Затем передумал. Взяло озорство атамана. Решил он вынуть из Левкиных рук пищаль. «Ну интересно, что Левка, проснувшись, скажет!»
Подошел Степан Тимофеевич вплотную к спящему. Легонько притронулся к дулу. Только потянул на себя пищаль, как тут же казак очнулся. Мигом вскочил на ноги. Разин и слова сказать не успел, как размахнулся казак пищалью. Оглушил прикладом Разина. Свалился Степан Тимофеевич с ног.
Пришиб казак человека и только после этого стал смотреть, кто же под руку ему попался.
Глянул – батюшки светы! Потемнело в глазах у Левки. Бросился Левка к Разину.
– Отец-атаман! – тормошит. – Отец-атаман! Боже, да как же оно случилось?
Не приходит в себя Степан Тимофеевич. Удар Левки в руках пудовый.
Помчался Левка с откоса к Волге, шапкой воды зачерпнул. Вернулся. Бежит спотыкаясь. Склонился над Разиным. Протирает виски и лоб.
Очнулся Степан Тимофеевич. Шатаясь, с земли поднялся.
В тот же день атаманы решали судьбу казака. По всем статьям за сон в дозоре полагалась ему перекладина. Однако Разин взял казака под защиту.
– Для первого раза довольно с него плетей.
– Почему же, отец-атаман?!
– За то, что пищаль удержал в руках, достоин казак смягчения.
– Да он ведь чуть не порушил твою атаманскую жизнь.
– Так не порушил. Помиловал, – усмехнулся Степан Тимофеевич, рукой проведя по темени: там шишка была с кулак.
Однако неделю спустя, когда заснул в дозоре другой казак, Разин первым сказал:
– На виселицу!
Строг был Степан Тимофеевич. Ой как строг! Умел он карать. Но умел и помиловать.
Казацкое слово
Два молодых казака Гусь и Присевка заспорили, кто больше народному делу предан.
– Я, – кричит Гусь.
– Нет я, – уверяет Присевка.
– Я жизни не пожалею, – бьет себя Гусь в грудь кулаком.
– Я пытки любые снесу и не пикну, – клянется Присевка.
– Хочешь, я палец в доказ отрежу.
– Что палец. Я руку себе оттяпну!
Расшумелись казаки, не уступают один другому.
Разин в это время проходил по лагерю и услышал казацкий спор. Остановился он. Усмехнулся.
Заметили спорщики атамана. Притихли.
Посмотрел Степан Тимофеевич на молодцов:
– Ну и крикуны: жизнь, пытки, палец, рука. Хотите себя проверить?
– Приказывай, атаман! Слово даем казацкое.
– Грамоте учены?
– Нет, Степан Тимофеевич.
– Так вот: кто первым осилит сию премудрость – тому настоящая вера.
Смутились казаки. Не ожидали такого. Ну и задал отец-атаман задачу. Однако что же тут делать? Назад не пойдешь. Слово казацкое брошено.
Не зря говорил про грамоту Разин. Нужны ему люди, умеющие писать и читать. Мало таких. Трудно крестьянскому войску.
Пошли казаки в церковь, разыскали дьячка:
– Обучай, длинногривый.
Сели они за буквы. Пыхтят, стараются казаки.
Только трудно дается наука. Неделя проходит, вторая.
– Сил моих больше нет, силушек – плачет по-детски Гусь.
– Уж лучше бы смерть от стрелецкой пули, – стонет Присевка.
Проходит еще неделя.
– Голова моя, голова разлетается. Помру я при этом деле, – убивается Гусь.
– За что же муки такие адовы, – причитает Присевка.
Стонут, проклинают судьбу свою казаки. Стонут, а все же стараются. Слово казацкое дадено.
Прошло целых два месяца.
– Ну, ступайте, – произнес наконец дьячок.
Словно ветром дунуло в казаков – помчались быстрее к Разину.
– Осилили, отец-атаман, премудрость!
– Да ну! – не поверил Степан Тимофеевич.
– Проверяй!
Протянул Разин Гусю писаный лист бумаги.
– Читай-ка.
Читает Гусь. Правда, не так, чтобы очень гладко. Однако все верно, все разбирает.
– Молодец, казак! – похвалил Разин.
Достал он лист чистой бумаги, протянул Присевке.
– Пиши-ка.
Пишет Присевка. Правда, не так чтобы очень быстро. Однако все верно. Буквы не путает.
– Молодец, казак, – подивился Разин.
Приблизил Степан Тимофеевич к себе казаков. Приставил к разбору важных бумаг и сообщений. Дельными оказались они помощниками.
– Молодцы, молодцы, – не нахвалится Разин. – Не опозорили честь казацкую.
Смущаются Гусь и Присевка.
– А как же – дело народное.
Разинка
В бою под Симбирском Разина тяжело ранило в голову.
Верные казаки везли атамана домой, на родную донскую землю. Между Волгой и Доном заночевали они на маленьком хуторе. Бережно перенесли больного в избу.
Вскоре к Разину подошел мальчик-подросток, протянул яблоко:
– Откушай, Степан Тимофеевич… Разинка.
– Что?!
– Разинкой называется, – объяснил мальчик.
Брови Разина от удивления приподнялись. Задумался атаман…
Было это в 1667 году при первом походе Разина с казаками на Волгу. Вот и тогда он ночевал на этом же самом хуторе.
Старик хозяин поутру возле дома высаживал яблони. Засмотрелся Степан Тимофеевич:
– Давай помогу.
– Доброе дело, – ответил старик.
Выкопал Разин яму. Посадил яблоньку. Маленькую, еще без листочков. Хиленький, тоненький стебелек.
– Приезжай, Степушка, через три года. Отведаешь разинку, – приглашал атамана старик.
