Текст книги "Льюис Кэрролл"

Автор книги: Нина Демурова

А вот другой его лимерик, где в последней строке он повторяет название города первой строки. Это одна из традиционных форм лимерика:

 
Старичок один, фермер из Ридла,
Кончил жизнь на столе ювелира:
Он булавкой проткнул себя
И был вместо бусины
Принесен к ювелиру из Ридла.
 

Однажды вместо географического названия в первой и последней строках он повторил последнее слово, не имеющее никакого отношения к географии:

 
Из бумажной обертки торговец
Очень модный цилиндр изготовил,
И носил его с шиком,
Но однажды ошибкой
Вышел в дождь прогуляться торговец.
 

Чарлз написал еще и двойной лимерик, связанный родственностью героя и героини:

 
Вниз растет господин из Опорта,
Дюйм теряет бедняга четвертый
С того самого времени,
Как носить стал на темени
Он цемента ведро ради спорта.
 
 
А сестра его Люси О’Финнер
Тонкой стала, как горло графина:
Спит она под дождем,
Залучить ее в дом
Очень трудно семейству О’Финнер. [21]21
  Перевод лимериков А. Шараповой и М. Полыковского.


[Закрыть]
 

Казалось, Чарлз поставил перед собой задачу употребить различные формы лимериков.

Эти пятистишия были написаны за год до того, как вышла прославленная «Книга бессмыслиц» (1846) Эдварда Лира, давшего лимерику права гражданства в английской литературе и в иллюстрации, чему немало способствовали его замечательные рисунки.

Больше (кроме одного-единственного случая) Чарлз лимериков не писал. Видно, эта игра его не увлекла.

Юмористическому переосмыслению и переиначиванию он подвергал известные строки классиков – Шекспира, Милтона, Грея, Маколея, Кольриджа, Скотта, Китса, Диккенса, Теннисона и др. В этих первых литературных опытах юный автор обнаруживал широкую начитанность и несомненную одаренность. Отметим сразу же, что его пародии этого времени редко носят сатирический характер – это скорее бурлески и травестии, где исходные тексты, по меткому выражению Ю. Тынянова, используются скорее как «подмалевки» для создания юмористического эффекта. Впрочем, подробнее об этом поговорим позже, когда речь пойдет о зрелых произведениях Кэрролла.

Три года, проведенных Ричмонде под крылом мистера Тейта, пролетели быстро. Чарлзу исполнилось 14 лет, настало время переходить из Ричмонда в публичную школу. Название это, сохранившееся в Англии по сей день, обманчиво. Публичные школы – это вовсе не школы, открытые для широкой публики; напротив, это закрытые и часто весьма привилегированные частные школы-интернаты для мальчиков. Обучение в них стоило совсем не дешево, и если бы преподобный Доджсон оставался в Дарсбери, он не сумел бы послать старшего, а затем и других сыновей в подобную школу. Школа в Регби, куда Чарлз поступил в середине 1846 года, хотя и обладала прекрасной репутацией, весьма отличалась атмосферой от почти домашней школы в Ричмонде. По странному совпадению фамилия ее директора также была Тейт, мистер Арчибалд Кэмпбелл Тейт – правда, писалась она иначе (Tait),чем фамилия «доброго старого учителя» из Ричмонда, которого так полюбил Чарлз (Tate).Впрочем, это было не единственное их различие.

Почему Чарлза послали не в Вестминстер, где учился его отец, а в Регби, так и остается неясным. Возможно, на решение родителей повлияла репутация Томаса Арнолда, прежнего директора школы, при котором она получила широкую известность. Однако доктора Арнольда уже не было в живых, а школа попала в жесткие руки мистера Тейта, позже сделавшего блестящую карьеру на богословском поприще и ставшего в конце концов архиепископом Кентерберийским. (Лишь в последний год пребывания Чарлза в Регби его сменил на директорском посту доктор Гулбёрн.)

Учебное заведение гордилось тем, что воспитывало джентльменов и будущих строителей империи; на первом месте здесь стояли спорт, дисциплина и подчинение суровой школьной иерархии. Жизнь в Регби сильно отличалась от спокойной жизни в Ричмонде. Порядки в школе царили суровые. За малейшую провинность учеников наказывали – чаще всего заставляли переписывать сотни строк на латыни, при этом строго следили за тем, чтобы всё было сделано в срок и собственноручно; в случае нарушения этих требований давалось дополнительное задание.

В ходу были и розги, и некая башенка, куда вела винтовая лестница, где, по словам Коллингвуда, «разыгрывались сцены, кои лучше не описывать». Впрочем, Чарлзу, насколько известно, посещения этой башенки удалось избежать.

Надо признать, что и старшие ученики, наделенные различными правами и привилегиями и потому уверенные в собственном превосходстве и безнаказанности, по давней традиции помыкали младшими и разыгрывали над ними всевозможные – и далеко не невинные – шутки. Одним из любимых развлечений было схватить какого-либо новичка или ученика помоложе и подбрасывать его на одеяле до потолка, пока не надоест или пока бедную жертву не уронят на пол. Когда по вечерам в огромном дортуаре, где спали ученики, тушили свет, старшеклассники срывали с младших одеяла, чтобы укрыться потеплее, оставляя их дрожать ночь напролет в нетопленом помещении. Вообще говоря, нравы в школе царили жесткие, а зачастую и просто жестокие. Строго определенное положение в школьной иерархии, устанавливаемой частично школьными правилами, а частично сильнейшими учениками или старшим из них, называемым проктором, не подвергалось сомнениям. Агрессия, как словесная, так и физическая, была в порядке вещей.

Невольно вспоминаются строки У. X. Одена, где он говорит о словесной агрессивности, которой (спустя десятилетия) его также обучали в публичной школе. Эти строки звучат в реминисценции из стихотворения «Прощание с Mezzogiomo [22]22
  Полдень, юг (um.).


[Закрыть]»:

 
Выходцы с готики севера, бледные дети
Культуры картошки, пива и виски,
Мы, подобно отцам, отправляемся прочь,
На юг, в загорелую неизвестность
Винограда, барокко, la bella figura, [23]23
  Прекрасный вид (um.).


[Закрыть]
Утонченных селений…
Где не учат детей беспощадной
Словесной борьбе, как нас обучали… [24]24
  Перевод М. Штайнман. Курсив мой. – Н. Д.


[Закрыть]
 

Эту выучку вынужден был пройти и Чарлз за годы обучения в Регби. Надо полагать, что ему нечасто приходилось прибегать к кулакам: врожденные острота ума и быстрота реакции, отмеченные еще его преподавателем в Ричмонде, верно, не раз приходили на помощь. При всём том это была нелегкая выучка для скромного, добросердечного подростка. Потом она будет продолжена в Оксфорде, где «беспощадная словесная борьба» станет для него привычным атрибутом.

Конечно, Чарлз не слишком отличался в игре в футбол или крикет, которым в таких школах придавалось первостепенное значение; зато его успехи в науках принесли ему не одну награду. Коллингвуд пишет, что Чарлз с девяти лет вел дневник, однако он не сохранился. Во время пребывания в Регби Чарлз вообще не делал дневниковых записей, и потому сведения об этой поре его жизни можно почерпнуть лишь из его писем родственникам. Впрочем, он никогда не жаловался и в письмах домой не упоминал об истинном положении дел в школе.

Из бумаг, относящихся к этому периоду, мало что сохранилось. Единственным письмом Чарлза, которым мы теперь располагаем, было письмо сестре Элизабет от 24 мая 1849 года, написанное к концу его пребывания в Регби, когда ему уже исполнилось 17 лет. Приведем отрывок из этого письма, которое интересно тем, что Чарлз в нем рассказывает о своих преподавателях и о книгах, которые он в то время читал. Оно также дает представление о его отношениях с родными:

«Вчера вечером я гулял с одним приятелем, который занимается математикой с мистером Смайзисом, вторым преподавателем математики; мы пошли к нему домой, поскольку мистер С. хотел переговорить с ним; он пригласил нас зайти и предложил нам по стакану вина и инжир. Судя по всему, он так же предан своему делу, как мистер Мэр; мне он с веселой улыбкой сказал: “Ну, Доджсон, я вижу, вы делаете успехи в математике?” В математике он разбирается прекрасно, хотя и не так хорошо, как мистер Мэр, с которым мало кто сравнится, за исключением Рара.[…] Я прочел первый выпуск новой повести Диккенса “Дэвид Копперфилд”. Она написана в форме биографии и начинается с его рождения и детства; сюжет в ней слаб, зато некоторые герои и сцены хороши. Среди прочих меня позабавила миссис Гамидж, несчастная особа, склонная к меланхолии, которая вечно на что-то жалуется; дымит ли камин или случится другая мелкая неприятность, она разражается горькими слезами и говорит, что “она женщина одинокая, покинутая, и все против нее”. Пока что мне не удалось достать второй том “Англии” Маколея. [25]25
  Речь идет об «Истории Англии» английского историка, публициста и политического деятеля Томаса Бабингтона Маколея (1800–1859).


[Закрыть]Впрочем, я его держал в руках, и один эпизод произвел на меня впечатление: когда семеро епископов подписывают письмо, приглашающее претендента на престол, а король Яков посылает за епископом Комптоном (один из семерых) и спрашивает его, “принимал ли он или один из его собратьев участие в этом деле”. Подумав с минуту, епископ отвечает: “Ваше величество, я совершенно уверен в том, что ни один из моих собратьев так же не связан с этим делом, как и я”. Такой ответ, безусловно, не является прямой ложью, однако, как замечает Маколей, мало чем отличается от нее».

Это письмо очень пространно, что отчасти вознаграждает нас за отсутствие других писем из Регби той поры. Судя по всему, Элизабет просила брата написать ей подробное, «длинное» письмо – и Чарлз выполняет просьбу прямо-таки буквально! Чего только нет в этом письме – и подробное описание развалин древнеримского лагеря в шести милях от Регби, снабженное его собственным рисунком, и сообщение о том, что он приобрел летнюю шляпу и пару перчаток («потому что обнаружил, что у меня нет ни одной пары летних перчаток»), и просьба не присылать больше тминного печенья, которое делает некая миссис Паттисон, «потому что они тают во рту в один миг» и совершенно не стоят денег, затраченных «на их покупку и доставку». Заканчивается письмо вопросами, на которые он просит сестру ответить, – их двадцать, не больше и не меньше!

Конечно, Чарлз подшучивает над сестрой, пожелавшей получить от него «длинное» письмо, однако вопросы его не надуманны, они свидетельствуют о том, что, даже находясь в школе, Чарлз внимательно следит за всем, что происходит в семье, что делают и что читают его братья и сестры, кто из родственников и друзей гостит у Доджсонов, а кто еще только собирается приехать, и пр., и пр. Завершает он свою эпистолу следующим образом: «Сможешь ли ты сжать все эти вопросы в один и ответить на него? Наконец, веришь ли ты или нет, что я от души подписываюсь “Любящий тебя брат”? Ты удовлетворена длиной этого письма?»

Упоминаемый в этом письме мистер Мэр, который вел занятия по математике, высоко ценил способности Чарлза; в 1848 году он писал преподобному Доджсону: «За то время, что я преподаю в Регби, у меня не было более многообещающего ученика его возраста».

Выше уже отмечалось, что Чарлз никогда не жаловался родным на жизнь в Регби; однако некоторое представление о ней можно составить по его замечаниям, сделанным годы спустя. Так, в 1855 году он писал:

«Во время моего пребывания там я, вероятно, достиг кое-каких успехов в науках всякого рода, однако ничто там не делалось соп атоге, [26]26
  С любовью (um.).


[Закрыть]и я тратил невероятно много времени на выполнение налагаемых взысканий, которые заключались в переписывании множества строчек; последнее я считаю одним из главных недостатков школы в Регби. Я кое с кем там сошелся, ближе всего с Генри Ли Беннетом (в колледже у нас оказалось меньше общих интересов, и наши отношения охладели), но не могу сказать, что вспоминаю о своем пребывании в публичной школе с каким бы то ни было удовольствием, и я ни за что на свете не согласился бы снова пережить эти три года».

А спустя почти десять лет после окончания Регби он посещает школу в Редли и обращает внимание на одноместные спальни-кабинки для учеников. 18 марта 1857 года он записывает в дневнике:

«…маленькая спальня, где ты находишься в безопасности, где тебя не будут беспокоить и преследовать… Верно, это много способствует счастью младших мальчиков, уравновешивая любые преследования (bulling),от которых они страдают днем. Опираясь на собственный опыт школьной жизни в Регби, могу сказать, что, будь я таким образом защищен от преследований по ночам, все испытания, выпадавшие на мою долю в дневное время, были бы пустяками в сравнении с ними».

Интересна в этом отношении повесть выпускника Регби Томаса Хьюза (1822–1896) «Школьные годы Тома Брауна», вышедшая анонимно в 1857 году, всего через семь лет после того, как Чарлз окончил школу. Хьюз поступил в Регби в 1834 году, когда директором там был знаменитый Томас Арнольд. Хотя к тому времени доктор Арнольд возглавлял школу уже в течение пяти лет, в ней еще царили некоторые жесткие старые порядки, живо изображенные писателем. Повесть была хорошо принята читателями. Через несколько лет (1861) Хьюз написал роман «Том Браун в Оксфорде», также во многом автобиографический. Можно не сомневаться, что Доджсон прочитал эти книги. Было бы в высшей степени интересно узнать его мнение о них – но, увы, дневники за эти годы утеряны. Писатели познакомились только спустя годы. Мы знаем лишь о том, что они встретились в 1876 году в конторе издателя Макмиллана, куда Кэрролл приехал, чтобы подписать 80 подарочных экземпляров только что отпечатанной поэмы «Охота на Снарка», которые издательству предстояло разослать по авторскому списку. В дневниковой записи Кэрролла об этой встрече нет упоминания о Регби – и немудрено: эта школа оставила у него столь мрачные впечатления, что вряд ли ему хотелось вспоминать о ней.

Жизнь в деревне, с ее чистым воздухом и свежими деревенскими продуктами, равно как и неустанная забота родителей, способствовала тому, что дети в семье росли здоровыми и крепкими. Доджсоны не потеряли ни одного из одиннадцати детей, что было редкостью в эпоху высокой детской смертности от туберкулеза, желудочных и прочих заболеваний. Конечно, Чарлз перенес обычные в те времена болезни: «детскую лихорадку» (какая именно болезнь скрывалась под этим названием, современным медикам установить не удалось), коклюш и корь. Когда матери сообщили о коклюше, которым Чарлз заболел в Регби, она написала 24 марта 1849 года своей сестре Люси, с которой была особенно близка и которую любили все в семье: «Я уверена, что ты будешь так же удивлена, как и мы, когда узнали, что милый Чарлз все-таки и вправду болен коклюшем. А ведь прошлым летом он все каникулы провел с малышами, ухаживая за ними и развлекая их, хотя, вне всякого сомнения, знал, что у них коклюш. Конечно, я очень волнуюсь за него и не нахожу покоя, однако надеюсь, что в это время года болезнь долго не протянется…» Ее старшему сыну тогда было 17 лет.

После лихорадки Чарлз стал туговат на правое ухо; перенесенная позже корь усугубила эту глухоту. Впоследствии во время прогулок он всегда просил спутников идти слева от него, а посещая театр, который очень любил, садился с правого края.

Была у Чарлза еще одна особенность, доставившая ему немало горьких минут в школьные, да и во все последующие годы: он заикался. Правда, это было не то мучительное «взрывное» заикание, когда человек пытается преодолеть первый слог и снова и снова повторяет его; его заикание скорее походило на небольшую запинку или нерешительность перед произнесением некоторых слов, особенно начинающихся с шипящих или свистящих звуков. Отметим, кстати, что от заикания страдали и несколько его братьев и сестер. Впоследствии, когда Чарлз стал преподавателем и принял сан дьякона Англиканской церкви, заикание мешало ему при чтении проповедей и лекций. Он всячески стремился избавиться от этого недостатка и обращался к различным специалистам, но так и не смог полностью освободиться от него. Правда, в семейной и теплой дружеской обстановке его заикание практически исчезало; не было его и в тех случаях, когда он играл или беседовал с детьми. Интересно, что многие из его юных друзей, рассказывая после кончины Кэрролла о своей дружбе с ним, и не вспоминали о его заикании, а когда их об этом спрашивали, искренне недоумевали. Современные психологи, подвергшие внимательному рассмотрению «случай Кэрролла», склоняются к мнению, что его заикание было связано с застенчивостью.

От нее Чарлз не избавился и во все последующие годы. Коллингвуд писал, что «он был застенчив и чувствителен по натуре», а коллега Кэрролла по Оксфорду вспоминал, что его «отличали чрезвычайная стеснительность и болезненное отвращение к публичности». Марк Твен, высоко ценивший книги Кэрролла, познакомившись с ним в доме Макдональдов, заметил, что «на него было лишь интересно посмотреть, ибо это самый молчаливый и застенчивый взрослый, какого я когда-либо встретил, если не считать “дядюшки Римуса” (рассказчика сказок о Братце Кролике американского писателя Д. Ч. Харриса. – Н. Д.)».

Англичане нередко приводят выражение, давно уже ставшее пословицей: «Ребенок – отец Мужчины» (The Child is father of the Man).Эти слова принадлежат Уильяму Вордсворту, поэту, которого высоко ценил Чарлз. Вордсворт недаром выделяет два слова в этой строке заглавными буквами, подчеркивая тем самым их значимость. Эта фраза поначалу кажется парадоксом, однако в парадоксах нередко кроется истина. Глубокое наблюдение Вордсворта невольно приходит на ум, когда думаешь о детстве и отрочестве будущего Льюиса Кэрролла.

Глава пятая
Студент Крайст Чёрч, Оксфорд

Двадцать третьего мая 1850 года Чарлз Латвидж Доджсон явился в Крайст Чёрч на экзамен, чтобы стать студентом старинного колледжа, где в свое время учился и преподавал его отец, оставивший по себе превосходные воспоминания. Экзамен прошел благополучно – недаром он так тщательно готовился к нему под руководством отца. Чарлз мог вздохнуть с облегчением – он принят! Ему вручили черную мантию, которую студенты были обязаны носить в колледже поверх обычного костюма, и черную шапку с квадратным верхом и кистью. У аристократов (nobles),которые приезжали в Оксфорд на два года, кисть была золотой; у студентов, называемых коммонерами ( commoners), – черной; у сервиторов (serviteurs) [27]27
  Коммонеры («сотрапезники») – нетитулованные студенты, которые оплачивали свое питание за общим столом (commons —питание, трапеза). В Крайст Чёрч студенты обедали в Холле – бывшей монастырской трапезной; их присутствие на завтраке и обеде было таким же обязательным, как присутствие на утренней службе в соборе. Сервиторы («служители») – студенты, которые оплачивали свое обучение в университете, прислуживая за столом и пр. Знал ли Чарлз, что один из его предков был студентом-служителем в Кембридже (там их назвали сайзерами), нам неизвестно.


[Закрыть]кисти, а порой и шапки не было вовсе, а мантия была укороченной. У Чарлза кисть была черной.

Затем последовала торжественная церемония, возглавляемая университетским вице-канцлером: стоя на коленях в просторном актовом зале, будущий студент поклялся соблюдать статут Крайст Чёрч, поставил подпись под «Тридцатью девятью статьями» (свод догматов Англиканской церкви, составленный по указанию королевы Елизаветы I), и вписал свое имя в университетские списки. В заключение вице-канцлер вручил ему экземпляр того самого статута, который он поклялся соблюдать.

К середине XIX века, когда Чарлз поступил в колледж, статут Крайст Чёрч, который искони был не только церковным, но и светским заведением, давно уже стал поразительным анахронизмом. Вокруг этого древнего свода законов в течение многих лет велись горячие дебаты. Принятый в незапамятные времена, статут лишь в 1845 году (за пять лет до поступления Чарлза) был переведен с латыни на английский язык, что, впрочем, вовсе не сделало его более современным. В отличие от уставов остальных оксфордских колледжей (каждый из них имел собственный свод законов) статут колледжа Крайст Чёрч практически не претерпел никаких преобразований со времени своего появления. Многие из его положений уже давно безнадежно устарели, были бессмысленны, мелочны или просто нелепы. Так, например, статут требовал, чтобы студенты и преподаватели «не отращивали длинных волос», «не следовали высокомерной и нелепой манере появляться в публичных местах в сапогах», «не вводили новой моды в одежде», воздерживались от игры в футбол, драк и сборищ, на которых обсуждают Церковь или руководство колледжа, и пр. За нарушение правил налагались штрафы, отбиралось оружие; собак, принадлежащих учащимся, вешали, а их самих исключали или отправляли в тюрьму! Не менее нелепы были и запреты, налагаемые статутом на горожан (торговцев, портных, владельцев питейных заведений, таверн и пр.) за малейшее отступление от утвержденных им норм.

Разумеется, многие из этих требований давно уже были забыты. Однако настоятель собора Крайст Чёрч, который был кафедральным собором всего Оксфордского университета, со времени основания колледжа занимал и пост ректора колледжа. Крайст Чёрч был самым богатым колледжем в Оксфорде. В то время, когда Чарлз поступил в колледж, им по-прежнему правили ректор и каноники собора Крайст Чёрч. Они распоряжались деньгами, получаемыми за аренду церковных угодий и прочей собственности собора и колледжа, и не желали поступаться старыми установлениями.

В Крайст Чёрч давно уже шли дебаты между консерваторами и либералами, настаивавшими на принятии нового статута или, по меньшей мере, на исключении из действовавшего многих устаревших положений. Однако до тех пор, пока ректором оставался Томас Гейсфорд, вступивший на этот пост еще в 1831 году, всё оставалось по-прежнему.

Чарлз, конечно, внимательно изучил статут. Нетрудно представить, как он с его чувством юмора и острой реакцией на всякие нелепости воспринял чудовищные анахронизмы этого документа.

Забегая вперед замечу: не исключено, что именно этому документу мы обязаны появлением одного из персонажей поэмы Кэрролла «Охота на Снарка», опубликованной годы спустя. Это, конечно, Bellman(на русский язык это имя переводили по-разному: Бомцман, Балабон, Блямс, Билли-Белл и пр.), возглавивший странную компанию, отправившуюся на поиски Снарка. Биограф Кэрролла Энн Кларк полагает: вполне вероятно, что в статуте Крайст Чёрч внимание Чарлза привлек некий университетский служитель – звонарь, известный под названием La Bellman, или «звонящий в колокольчик». Его обязанности заключались в том, чтобы «по смерти докторов, тьюторов и прочих уважаемых особ обходить колледж, надев на себя одежду покойного, и объявлять о его погребении звоном в колокольчик, несомый в руке». Участие этого персонажа в охоте на Снарка, пишет Кларк, бросает пророчески мрачную тень на диковинную затею этих удивительных персонажей. Вряд ли Кэрролл намеревался таким образом раскрыть свой замысел в самом начале поэмы; скорее всего, острый взгляд писателя просто не мог оставить без внимания этого диковинного персонажа.

Вернемся несколько назад, чтобы пояснить обычаи, которые со времен Средневековья строго соблюдались в Крайст Чёрч. Уильям Теккерей (1811–1863), замечательный писатель середины XIX века, описал их в серии очерков, еженедельно печатавшихся в журнале «Панч» с 28 февраля 1846 года по 27 февраля 1847-го. В 1848 году (кстати, тогда вышла «Ярмарка тщеславия», прославившая Теккерея) писатель опубликовал эти очерки отдельной книгой, назвав ее «Книгой снобов, написанной одним из них». Юный Чарлз, к сожалению, в те дни еще не вел дневник (во всяком случае, до нас не дошло никаких сведений о нем), и мы не знаем, прочел ли он тогда эти очерки. Впрочем, скорее всего, прочел, ведь Теккерей адресовал их в первую очередь именно школярам. «Мы нежно любим всех школьников, – писал он, – ибо десятки тысяч их читают и любят “Панч”; да не напишет он ни одного слова, которое не было бы честным и не годилось для чтения школьников. “Панч” не желает, чтобы его юные друзья стали в будущем снобами или же были отданы на воспитание снобам» [28]28
  Здесь и далее цитаты из Теккерея даются по: Теккерей У. Собрание сочинений: В 12 т. Т. 3. М., 1975. Глава XIII. Кое-где в перевод были внесены необходимые исправления. Некоторые различия в описании одежды студентов объясняются тем, что Теккерей говорит о Кембридже, в котором учился сам.


[Закрыть]. Очерки выходили с иллюстрациями автора, который был блестящим рисовальщиком. Нетрудно представить себе Чарлза с восторгом читающим «Книгу снобов» и внимательно рассматривающим рисунки. Вряд ли он их пропустил. Невольно возникает вопрос: не пытался ли он идти по следам Теккерея, когда иллюстрировал свои домашние журналы юмористическими, а зачастую и сатирическими рисунками? Пять глав из книги – с 11-й по 15-ю включительно – Теккерей посвящает «снобам-клерикалам» и «университетским снобам». Приведем некоторые строки из 13-й главы этой замечательной книги:

«Если Вы, любезный читатель, подумаете о том, какой глубокий снобизм породила университетская система, то Вы согласитесь, что пришла пора атаковать кое-какие из этих феодальных средневековых суеверий. Если Вы поедете за пять шиллингов [29]29
  Проезд по железной дороге от Лондона до Оксфорда и обратно стоил пять шиллингов – немалая сумма по тем временам.


[Закрыть]посмотреть на “университетских юношей”, то можете увидеть, как один из них робко крадется по двору в шапке с квадратным верхом без кисточки, у другого эта шапка бархатная, с серебряным или золотым кантом, третий в шапке магистра и мантии спокойно шагает по священным университетским газонам, где не смеет ступить нога простого смертного.

Ему это дозволено, ибо он вельможа. Так как этот юноша – лорд, университет по прошествии двух лет дает ему степень, которой всякий другой добивается семь лет. Ему не нужно сдавать экзамен, ибо он лорд. Эти различия в учебном заведении кажутся настолько нелепыми и чудовищными, что тому, кто не съездил за пять шиллингов в университет и обратно, просто невозможно в них поверить».

Вот какую картину рисует великий писатель – и заметьте, что здесь нет ни грана сатирического преувеличения: для оксфордских студентов это была жизненная реальность. «Несчастливцев, у которых нет кисточек на шапках, называют… в Оксфорде “служителями” (весьма красивое и благородное звание). В одежде делаются различия, ибо они бедны; по этой причине они носят значок бедности, и им не позволяется обедать вместе с их товарищами-студентами. В то время, когда это порочное и постыдное различие было введено, оно соответствовало всему остальнтшу – оно было неотъемлемой частью грубой, нехристианской, варварской феодальной системы. Различия в рангах тогда соблюдались так строго, что усомниться в них было бы кощунством – таким же кощунством, как если бы негр где-то в Соединенных Штатах притязал на равенство с белым». Теккерей с негодованием вопрошает: «Почему же бедный университетский “служитель” до сих пор обязан носить это имя и этот значок?» – и отвечает: «Потому что университеты – последнее место, куда проникает Реформа».

Суровые слова! «Грубая, нехристианская, варварская феодальная система», «порочное и постыдное различие», «последнее место, куда проникает Реформа»… Теккерей хорошо понимал, о чем говорил, ведь в свое время и он был «университетским юношей» – правда, в Кембридже (Тринити-колледж), – и собственными глазами наблюдал эти «средневековые феодальные предрассудки». Будет их наблюдать и Чарлз – и реагировать на них по-своему.

В своих очерках Теккерей дает новое осмысление понятию «сноб». Если прежде так называли невежду, сапожника, простолюдина, в частности горожанина, не принадлежащего к университетской аристократии, то теперь значение слова значительно изменилось. Теккерей решительно заявил, что снобы имеются во всех слоях общества. Снобы для него – все те, кто преклоняется перед вышестоящими и относится с презрением к нижестоящим. И те и другие, по его мнению, «низкопоклонствуют перед низостью». В последней главе своей книги Теккерей даже предлагает два вопроса для проверки людей «на снобизм»: «Как он обращается с великими людьми – и как с малыми? Как он ведет себя в присутствии его светлости герцога и как – в присутствии лавочника Смита?»

Здесь следует, пожалуй, отметить, что в наши дни смысловое наполнение слова «сноб» изменилось. Согласно русским толковым словарям это человек, который стремится не отстать от моды и придерживается манер буржуазно-аристократического круга. Порой добавляют, что это человек, претендующий на утонченный вкус и манеры, особую интеллектуальность и пр. Примерно так же теперь трактуют это слово и англичане, хотя они вовсе не отказываются от Теккерея.

Выше уже было сказано, что Чарлз принадлежал к коммонерам, носил шапку с черной кистью, сидел не за «высоким» столом, где располагались аристократы, а внизу за столом вместе с другими коммонерами (там же, кстати, сидели и преподаватели, если они не были канониками) и платил за еду, которая в Оксфорде была чрезвычайно проста, что не мешало ей быть непомерно дорогой. Последнее обстоятельство объясняется тем, что агенты, поставлявшие в колледж продукты и напитки, безбожно завышали цену. Слуги, не получавшие жалованья, вынуждены были следовать их примеру. Среди выпускников ходила шутка: «С меня содрали бешеные деньги – и я почувствовал себя снова в Оксфорде!»

В мае 1850 года Оксфорд выглядел просто великолепно – с усаженными вязами улицами и безукоризненно подстриженными зелеными газонами, старинными зданиями и лениво текущей Темзой, над которой склонялись плакучие ивы. Оксфорд располагался между двумя рукавами Темзы – Айсис и Черуэлл; по последней плавали лишь на плоскодонках, отталкиваясь длинным шестом. Древние стены и башенки Крайст Чёрч, внушительный собор и надвратная башня Том Тауэр, возведенная прославленным архитектором Кристофером Реном (Wren),ухоженные газоны, луга, полого спускавшиеся к реке, – всё это производило глубокое впечатление на всех, кто впервые приехал в Оксфорд. Каждый вечер ровно в девять часов пять минут старинный колокол «Том Белл» отбивал на башне 101 удар – по числу школяров, обитавших в колледже при его основании (в старину им надлежало быть дома к этому времени).

Роберт Саути оставил краткое, но выразительное описание учебного заведения: «Большая часть колледжа Крайст Чёрч сохранилась с древних времен; ничто не сравнится с его величественными вратами, величественным четырехугольным двором и широкими ступенями, ведущими к трапезной…» Правда, поэту не понравился небольшой фонтан с фигурой Меркурия над позеленелой водой, стоявший посреди просторного двора (по традиции его называли Том Квод, то есть Том Квадрат), обрамленного старинными зданиями, меж которыми возвышался собор, давший имя колледжу. Саути посчитал, что фонтан портит общий вид. С тех пор прошло два века – и маленький Меркурий давно уже стал одной из любимых достопримечательностей Крайст Чёрч. Во всяком случае, Чарлз не имел ничего против Меркурия.

Друзья поздравляли преподобного Чарлза Доджсона с зачислением его старшего сына. Доктор Джелф, один из каноников Крайст Чёрч, писал старому другу: «Я уверен, что выражаю общие чувства всех, кто помнит Вас в Вашу бытность в Крайст Чёрч, когда говорю, что буду счастлив видеть Вашего сына достойным следовать по Вашим стопам». Такой прием налагал на Чарлза особые обязательства, и он это понимал. Впрочем, он всегда относился к занятиям с крайней серьезностью – и потому, что всё делал с тщательностью и старанием, и потому, что знал: от этого зависит его будущее.

Однако между зачислением и началом студенческих занятий у Чарлза прошло более года. В то время в Крайст Чёрч не было определенного дня начала занятий. Вновь принятые студенты могли приступать к занятиям, не соблюдая строго семестры. Такая вольность отчасти объяснялась тем, что в колледже не хватало комнат для студентов. Имевшие средства снимали жилье в городе, однако это было недешево, и Доджсон не мог себе это позволить. Приходилось ждать, пока освободится помещение в колледже. Впрочем, возможно, преподобный Доджсон решил воспользоваться этим поводом для того, чтобы как следует подготовить сына к началу занятий в Крайст Чёрч. Во всяком случае, Чарлз провел этот год дома: много читал, занимался с отцом и немало времени проводил с братьями и сестрами, которых ему будет очень недоставать, когда он переберется в колледж. А еще он много рисовал, писал стихи и юмористические заметки – и, наверное, раздумывал о том, как сложится его дальнейшая жизнь.