Текст книги "Льюис Кэрролл"

Автор книги: Нина Демурова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

Посетили друзья и Гостиный двор – «огромное здание, занимающее несколько кварталов и окруженное скромными лавками под колоннадой». Оглядев ряды, где, как им показалось, 40 или 50 лавок подряд торговали перчатками, воротничками и прочей галантереей, они обнаружили с десяток других лавок, где продавали иконы – «от простеньких иконок в один-два дюйма высотой до искусных изображений в фут и более, где всё, кроме лиц и рук, закрыто золотом. Купить их будет непросто; нам сказали, что торговцы здесь говорят только по-русски». Как видим, оба решили привезти в Англию русские иконы, хотя и предвидели трудности при покупке.

Друзья продолжают осматривать столицу России. 30 июля Чарлз делает запись в дневнике:

«Долго гуляли по городу; прошли, вероятно, в целом миль 15 или 16 – расстояния здесь огромные, кажется, будто идешь по городу великанов. Мы посетили Кафедральный собор, расположенный в крепости: [93]93
  Кэрролл ошибся: кафедральным был Исаакиевский собор, а не Петропавловский в одноименной крепости.


[Закрыть]внутри великолепные украшения из золота и драгоценных камней, скорее роскошные, чем красивые. Водил нас по крепости русский солдат (служат здесь по большей части солдаты), чьи объяснения на родном языке не очень-то нам помогли. Здесь покоятся все (за исключением одного) русские императоры, начиная с Петра Великого; гробницы совершенно одинаковые – белый мрамор с золотым орнаментом по углам, массивным золотым крестом сверху и надписью на золотой пластине – и более ничего».

В соборе Чарлз был глубоко тронут поведением бедной женщины с больным ребенком на руках у иконы святого Петра: «Попросив стоявшего у дверей солдата опустить монету в ящик для пожертвований, она потом долго крестилась и кланялась, тихонько приговаривая что-то, чтобы успокоить бедного малыша. По ее исхудавшему, измученному лицу было видно: она твердо верит в то, что таким способом убедит Св. Петра помочь ее ребенку».

Перебравшись из крепости на Васильевский остров, путешественники довольно долго там гуляли, а проголодавшись, стали изучать вывески, но все они были написаны по-русски. Друзья решили купить хлеба и воды, и с помощью разговорника, в котором Чарлз нашел слова khlaibи vadah, им это удалось.

Вечером, обнаружив, что в номере нет ни полотенца, ни воды, а колокольчик не звонит, Чарлз отправился на поиски слуги, а найдя его, попытался объясниться с ним по-немецки. Когда это не удалось, он снова прибегнул к разговорнику и «повторил свою просьбу в стиле суровой простоты, игнорируя всё, кроме главных слов».

В среду 31 июля мистер Мюр, их любезный попутчик, нанес путешественникам визит и пригласил их отправиться на следующий день в сопровождении его партнера в Петергоф – осмотреть тамошние достопримечательности, а затем пообедать с ним и его семьей. Приглашение было с благодарностью принято.

Этот день друзья посвятили осмотру Эрмитажа, куда они уже пытались попасть сразу же по приезде; однако тогда им это не удалось – по той причине, записывает Лиддон в дневнике, что паспорта их находились на регистрации в полицейском участке. Очевидно, к среде паспорта уже были им возвращены. Чарлз в дневнике ничего не пишет о первой попытке и паспортах, однако отмечает, что собрание картин и прочих произведений искусства, называемое Эрмитажем, находится в Зимнем дворце. Дворец в то время был резиденцией царской семьи, но в определенные дни вход туда был свободный.

В Эрмитаже Доджсон и Лиддон намеревались ограничиться осмотром картин, однако попали в руки гида, показывавшего скульптуру, который настоял на том, чтобы провести их по всем «своим» залам и получить причитавшуюся ему мзду. Осмотрев поневоле эти залы, Чарлз отмечает в дневнике: «…должен признать, что там находится великолепная коллекция древнего искусства, стоимость которой трудно себе даже представить». В результате картины смотрели торопливо и видели далеко не все, однако даже тех, что они увидели, было достаточно, чтобы понять, как записал вечером Чарлз, что они представляют собой «бесценное собрание». Особенно отмечает он зал, посвященный почти исключительно Мурильо («дивное “Успение Девы Марии” и “Видение Якова”»), и другой, где висело множество полотен Тициана, а также голландцев. Но более всего запомнилось ему круглое «Святое семейство» Рафаэля. «Совершенно изумительное произведение», – записывает он вечером в дневнике. [94]94
  Как указывает историк искусства Н. Ю. Семенова, картина была куплена для Николая I в 1836 году на аукционе в Лондоне. На акварели Луиджи Премацци 1869 года видно, что она висела в Угловом кабинете императрицы Марии Федоровны, супруги Александра III. Увы, этого шедевра Рафаэля, написанного около 1510 года и известного под названием «Мадонна Альба», нет более в Эрмитаже – в апреле 1931 года он был продан американскому миллионеру Э. Меллону за рекордную по тем временам цену – 1 166 400 долларов. В настоящее время полотно находится в Национальной галерее искусства в Вашингтоне.


[Закрыть]

На следующий день друзья по приглашению Эндрю Мюра (Кэрролл ошибочно называет его Александром) отправились навестить его в Петергофе. Повез их туда партнер Мюра Уильям Мерилиз, старший сын основателя фирмы Арчибалда Мерилиза. Чарлз с благодарностью отмечает, что мистер Мерилиз «любезно пожертвовал целым днем, чтобы свезти нас в Петергоф – около 20 миль пути – и показать нам этот город». Они отправились в Петергоф на пароходе по Финскому заливу. Чарлза всё удивляло, и он тщательно фиксировал все подробности, связанные с этой поездкой. «Вода в заливе пресная, – записывает он в конце дня, – приливов и отливов не бывает; первое характерно для всего Балтийского моря, второе – для большей его части. Мы пересекли залив там, где от берега до берега миль 15, море здесь мелкое, во многих местах не более 6–8 футов глубины; каждую зиму оно полностью замерзает, причем лед достигает 2 футов толщины, и когда сверху его покрывает снег, образуется надежный наст, который регулярно используют для санного пути, – однако огромное расстояние, где нет ни еды, ни укрытия, представляет большую опасность для плохо одетого пешехода. Мистер Мерилиз рассказал нам о своем друге, который, пересекая залив прошлой зимой, видел на своем пути тела 8 замерзших людей… Во время плавания нам хорошо был виден берег Финляндии и Кронштадт».

В Петергофе они сели в поджидавший их экипаж и, «выходя из него время от времени там, где невозможно было проехать, осмотрели парки двух императорских дворцов, включая множество маленьких павильонов, прекрасно благоустроенных и убранных с большим вкусом, не стесняясь с затратами». Вечером Чарлз записывает в дневнике:

«Разнообразием красот и совершенством в сочетании природы и искусства эти парки, по-моему, превосходят Сан-Суси. В каждом уголке в конце дорожки или аллеи, который можно бы украсить скульптурой, мы неизменно находили бронзовые или беломраморные статуи; последние установлены в круглых нишах с синими задниками, прекрасно выделяясь на этом фоне. Здесь мы любовались гладкой пеленой водопада, ниспадающего с широких каменных ступеней; тут – длинной аллеей, сбегающей под сводом вьющихся растений вниз по лестницам и склонам; там – огромным камнем, обтесанным в форме гигантской головы с лицом и глазами, загадочными, как у кроткого сфинкса, так что казалось, будто какой-то Титан пытается освободиться из-под бремени легшей на его плечи земли; а дальше – фонтаном, до того искусно устроенным из трубок, поставленных кругами, что по мере приближения к центру вода в каждом из них взлетает всё выше, образуя цельную пирамиду из сверкающих струй; а ниже – мелькающей в лесной просеке лужайкой, усыпанной алыми геранями, напоминающими огромную ветку коралла; идущими там и сям в разные стороны аллеями, порой по три-четыре подряд, а порой расходящимися звездой и убегающими так далеко вдаль, что глазу уже за ними не уследить.

Всё это я пишу, скорее, для памяти, ибо не могу даже приблизительно описать то, что мы видели».

Вечер Доджсон и Лиддон провели у мистера Мюра, в кругу его семьи; к обеду пришли еще друзья, и лишь поздно вечером неутомимый Мерилиз доставил их назад в Петербург. Так завершилось их первое пребывание в Петербурге (на обратном пути они проведут в столице еще несколько дней).

На следующий день, 2 августа, они отбыли в Москву. В дневнике Лиддона находим интересные подробности путешествия из Петербурга в Москву: «Московская [железнодорожная] линия привлекательнее Варшавской: ее монотонность чаще разнообразят мосты и церкви. Длина вагонов 80 футов, а в высоту они двухэтажные. Колея средней ширины; но вагон с обеих сторон выдается над колесами примерно на ярд. Мы купили спальные места, [доплатив по] 2 рубля каждый. Билет первого класса стоит 19 рублей».

Весь день Чарлз провел, любуясь окрестностями:

«Я не ложился до часу ночи, стоя, чаще в одиночестве, в конце вагона на открытой площадке с поручнем и навесом, откуда открывался превосходный вид на те места, мимо которых мы проносились; правда, шум и тряска здесь были гораздо сильнее, чем внутри».

В 11 часов вечера явился проводник, чтобы приготовить всё для сна; Чарлз с интересом следил, как он производил в купе несколько манипуляций:

«Спинка дивана поднялась вверх, превратившись в полку; сиденья с ручками исчезли, появились валики и подушки – и в результате мы устроились на означенных полках, которые превратились в весьма удобные постели. На полу можно было бы устроить еще трех человек, но, к счастью, никто больше не появился».

В Москве, куда они прибыли на следующее утро в 10 часов, их встретил экипаж с носильщиком от гостиницы Дюссо (Dusaux Hotel),в которой для них были забронированы номера. Устроившись, друзья поспешили на прогулку, с восторгом и удивлением озирая всё вокруг. Чарлз описывает свои первые впечатления:

«5 или 6 часов мы бродили по этому удивительному городу – городу белых и зеленых кровель, конических башен, выдвигающихся одна из другой, словно в подзорной трубе, городу золоченых куполов, где, словно в кривом зеркале, отражаются картины городской жизни; городу церквей, которые снаружи похожи на кактусы с разноцветными отростками (одни венчают зеленые почки, другие – голубые, третьи – красные с белым), а внутри всё увешано иконами и лампадами и до самого потолка расписано красочными фресками; и, наконец, городу, где мостовые изрезаны ухабами, словно вспаханное поле, а извозчики требуют, чтобы им надбавили 30 процентов, “потому как сегодня Императрица – именинница”.

После обеда мы поехали на Воробьевы горы, откуда открывается величественная панорама на целый лес церковных колоколен и куполов с излучиной Москвы-реки на переднем плане; с этих холмов армия Наполеона впервые увидела город».

Утром в воскресенье 4 августа наши друзья снова предприняли попытку найти англиканскую церковь, но безуспешно. И немудрено: церковь Святого Андрея (St. Andrews)на углу Брюсова и Большого Чернышевского переулка располагалась в доме, принадлежавшем в XVIII веке советнику Н. В. Колышеву. Он был приобретен англиканской общиной в 1840 году взамен сгоревшего в 1814 году храма для «устройства в нем «кирхи англиканского вероисповедания». Богослужения в этом доме происходили вплоть до начала 1880-х годов.

Но Кэрролл не сдавался и в тот же день снова отправился на поиски – на этот раз один. Ему повезло: какой-то русский господин, говоривший по-английски, любезно довел его до самого места. Живший при церкви молодой священник (младше Чарлза на шесть лет) Роберт Джордж Пенни, по счастью, оказался дома, и приезжий вручил ему рекомендательное письмо из Англии. Преподобный Пенни с женой приняли его очень сердечно. Доджсон вернулся к вечерней службе вместе с Лиддоном. Им было о чем поговорить – Пенни тоже был сторонником сближения Восточной и Западной церквей. Он дал нашим путешественникам ряд ценных советов и предложил помощь в покупке сувениров, икон и пр. (Мистер Пенни после встречи в Москве поддерживал знакомство с Доджсоном и в июне 1886 года навестил его в Оксфорде.)

В понедельник 5 августа друзья встали в пять часов утра, чтобы попасть к шестичасовой службе в Петровском монастыре, особенно торжественной по случаю годовщины освящения храма. «Музыка и вся обстановка были чрезвычайно красивы», – записывает Чарлз, выражая сожаление о том, что литургия во многом осталась ему непонятной. Тут они увидели епископа Леонида, викария митрополита Филарета, с которым им предстояло встретиться.

Епископ Леонид (до принятия монашества Лев Васильевич Краснопевков) получил первоначальное образование в английском, затем во французском пансионах. С 1859 года он был епископом Дмитровским и викарием Московской епархии, правой рукой митрополита Филарета. Сторонник воссоединения Восточной и Западной церквей, он принимал деятельное участие в проходивших в 1864 году в Москве переговорах с делегатом Нью-Йоркской конвокации пастором Юнгом.

«Епископу Леониду, – записывает Кэрролл, – принадлежала главная роль в обряде Причастия; причащали всего одного ребенка – и более никого. Мы с интересом наблюдали, как по окончании службы епископ, сняв перед алтарем роскошное облачение, вышел в простой черной рясе, как толпились на его пути люди, чтобы поцеловать ему руку».

Надолго зарядивший дождь помешал друзьям после завтрака продолжить осмотр города, и они решили заняться осмотром интерьеров. «То, что мы увидели, описать словами невозможно», – читаем в дневнике Чарлза, который всё же делает записи:

«Мы начали с храма Василия Блаженного, который внутри так же причудлив (почти фантастичен), как снаружи; гид там самый отвратительный из всех, с кем мне когда-либо приходилось иметь дело. Его первоначальный замысел состоял в том, чтобы прогнать нас сквозь храм со скоростью 4 миль в час. Увидев, что это не удается, он принялся греметь ключами, топтаться на месте, шаркать ногами, громко петь и бранить нас по-русски, словом, только что не тащил нас за шиворот дальше. Прибегнув к простому упрямству и удобной глухоте, мы всё же умудрились сравнительно спокойно осмотреть эту церковь или, вернее, группу церквей, расположенных под одной кровлей. У каждой из них свои особенности, но общими для всех являются позлащенные врата и живописные фрески, покрывающие все стены и уходящие высоко в купол».

Затем Доджсон и Лиддон отправились в Оружейную палату.

«Мы осматривали троны, короны и драгоценности до тех пор, пока в глазах у нас не зарябило от них, словно от ежевики. Некоторые троны и пр. были буквально усыпаны жемчугом, будто каплями дождя.

Затем нам показали такой дворец, после которого все другие дворцы должны казаться тесными и неказистыми. Я измерил шагами один из приемных покоев – в нем оказалось 80 ярдов в длину и не менее 25 или, пожалуй, 30 в ширину. Таких покоев мы видели, по меньшей мере, 2, а кроме того, еще множество других просторных залов – все высокие, изысканно убранные, от паркета из атласного дерева и прочих пород до расписных потолков, всюду позолота – в жилых комнатах стены обтянуты шелком или атласом вместо обоев – и всё обставлено и убрано так, словно богатство их владельцев не имеет границ. Потом мы отправились в ризницу, где, помимо неслыханных сокровищ – богато расшитых жемчугом и драгоценными камнями риз, распятий и икон, – хранятся 3 огромных серебряных котла, в которых приготовляют елей, употребляемый при крещении и прочих обрядах, и рассылают по 16 епархиям».

Путешественники поднялись на колокольню Ивана Великого, откуда любовались открывавшимися на все стороны «чудесными видами Москвы со сверкающими на солнце золотыми куполами и колокольнями».

Вечером мистер Пенни повел их в православный храм, чтобы показать обряд венчания. Чарлз подробно описывает его в дневнике: «Перед началом службы большой хор из собора исполнил пространное и красивое песнопение – и дьякон (из Успенской церкви) великолепным басом прочитал нараспев некоторые части литургии, понемногу повышая голос (я бы сказал, если только это возможно, каждый раз на полтона) и увеличивая при этом звук, пока последняя нота не прозвучала под сводами так, словно ее пропел многоголосый хор. Я и не представлял, что один голос может произвести такой эффект». Сам обряд венчания, столь непохожий на английский, удивил Чарлза: «Одна часть церемонии – возложение венцов – показалась мне едва ли не гротеском. Принесли две великолепные золотые короны, которыми священник сначала помахал перед женихом и невестой, а потом возложил им на головы – вернее, на голову бедного жениха; на невесту, чьи волосы были предусмотрительно уложены в весьма сложную прическу с кружевной фатой, надеть венец было невозможно; дружка держал его у нее над головой. Жених, в строгом вечернем платье, со свечой в руках, увенчанный, словно царь, короной, с покорным и грустным выражением на лице, выглядел бы жалко, если бы не был столь смешон».

Знакомство с Москвой было прервано поездкой в Нижний Новгород. Неизвестно, намеревались ли Доджсон и Лиддон посетить его изначально или кто-то подал им эту мысль уже в России – в дневнике Чарлз не дает по этому поводу никакого объяснения. Надо сказать, что в то время ежегодная ярмарка в Нижнем уже пользовалась широкой международной известностью. Каждое лето в честь ее открытия поднимались флаги и шумные пестрые многоязычные толпы заполняли огромную площадь всероссийского торжища. Вот что читаем о Нижегородской ярмарке: «Ежегодно с 15 июля обширная низина на стрелице Оки и Волги, застроенная кварталами приземистых каменных корпусов, становилась главным торговым центром России. Открывалась знаменитая на весь мир Нижегородская ярмарка, на которую съезжалось купечество не только отечественное, но и из многих стран Европы, Азии, Америки. Бесчисленные караваны судов теснились на ярмарочном рейде. Пристани ломились от изобилия привезенных на ярмарку товаров. Сгибаясь в три погибели под многопудовыми тюками, кулями, ящиками, мешками, с трудом передвигались по узким шатким мосткам грузчики. В Главном ярмарочном доме, в рядах, кофейнях, трактирах вершились тысячные и миллионные сделки купцов нижегородских и московских, столичных и провинциальных, российских и иностранных. Потому и называли Нижний Новгород “карманом России”». Прибавьте к этому удивительное местоположение Нижнего на берегу двух великих рек, заставившее И. Е. Репина, побывавшего в нем спустя три года после Кэрролла, воскликнуть: «Этот царственно поставленный над всем востоком России город совсем закружил нам головы. Как упоительны его необозримые дали!»

Лиддон и Доджсон отправились в Нижний Новгород вместе со встреченными в Москве знакомыми, братьями Томасом и Эдвардом Уэрами, также оксфордскими выпускниками.

Путешествие в Нижний было нелегким. «Такая роскошь, как спальные вагоны, – записывает Чарлз в дневнике, – на этой дороге неизвестна; пришлось нам устраиваться, как могли, в обычном вагоне второго класса. По пути туда и обратно я спал на полу. Монотонность нашего путешествия, которое длилось от 7 часов вечера до второй половины следующего дня, нарушила лишь одна неожиданность (не скажу, что особенно приятная): в одном месте нам пришлось выйти и переправляться через реку по временному пешеходному мосту, ибо железнодорожный мост здесь смыло наводнением. Из-за этого двадцати или тридцати пассажирам пришлось под проливным дождем брести около мили».

Вдобавок ко всему на линии случилось какое-то происшествие, которое задержало поезд, в результате чего Доджсон и Лиддон не смогли, как намеревались, отправиться обратно в тот же день. Если бы они держались первоначального плана, то на посещение ярмарки у них осталось бы всего два с половиной часа, что, конечно, было бы бессмысленно. Они решили остаться еще на день. Устроились в гостинице «Смирновская» (Чарлз записывает в дневнике «Смирновая», но отмечает, что не уверен в правильности передачи названия). Гостиница, которая считалась одной из лучших в городе, в глазах англичан не оправдала этой репутации: «Еда там была очень хороша, а всё остальное – очень скверно».

Целый день они бродили по ярмарке, очарованные ее разнообразием и богатством. «Ярмарка – чудесное место, – записывает Чарлз. – Помимо отдельных помещений, отведенных персам, китайцам и др., мы то и дело встречали каких-то странных личностей с болезненным цветом лица и в самых невероятных одеждах. Из всех, кого мы видели в этот день, самыми живописными были персы с их мягкими смышлеными лицами, широко расставленными удлиненными глазами, желтовато-коричневой кожей и черными волосами, на которых, как у гренадеров, красуются черные фетровые фески». На закате они вышли к мечети в тот самый миг, когда муэдзин с крыши призывал единоверцев к молитве. Увиденное затмило все прочие сюрпризы этого удивительного дня: «Будь даже этот крик сам по себе ничем не примечателен, он всё равно представлял бы интерес своей исключительностью и новизной; однако мне в жизни не доводилось слышать ничего подобного. Начало каждого предложения произносилось монотонной скороговоркой, а по мере приближения к концу голос служителя поднимался всё выше, пока не заканчивался долгим пронзительным воплем, который так заунывно звучал в тишине, что сердце холодело; ночью его можно было бы принять за крик феи-плакальщицы, пророчащей беду». Послушные призыву, в мечеть стали стекаться мусульмане. Старший служитель разрешил иностранцам наблюдать за происходящим. Поздно вечером Чарлз подробно рассказывает об увиденном в написанном карандашом письме сестре:

«Моя дорогая Луиза.

Интереса ради пишу тебе отсюда несколько строчек; сейчас уже ночь и чернил достать негде. Вчера мы приехали сюда из Москвы, а завтра едем обратно: здесь идет большая ежегодная ярмарка (справься в любом большом словаре), всюду греки, евреи, армяне, персы, китайцы, не говоря о русских. В Москве, по счастью, мы встретили 2 оксфордцев и приехали сюда вместе, наняв “комиссионера” – сопровождающего, который говорит по-русски и по-французски; он переводит и торгуется, когда мы хотим что-то купить.

Сегодня днем нам очень повезло. Мы побывали в единственной здесь татарской мечети; мы подошли к ней в тот момент, когда на крыше появился человек, сзывающий на молитву. Ничего подобного я в жизни не слышал: странные дикие звуки неслись в воздухе над нашими головами, по большей части произносимые быстрым речитативом, причем каждая фраза кончалась продолжительным воплем. Потом нам разрешили стать при входе и наблюдать за “правоверными”, которые входили и, обратясь лицом к Мекке, падали ниц.

Надеюсь, дома всё в порядке. Всех вас обнимаю.

Ваш далекий, но любящий брат

Ч. Л. Доджсон».

Вечером Чарлз вместе с Эдвардом Уэром, который был младше его на 14 лет, отправился в нижегородский театр. Англичане были удивлены его видом – они не знали, что после недавнего пожара театр располагался во временном помещении. «Более простого здания я не видывал, – замечает Чарлз, – единственным украшением внутри были побеленные стены». Народу было немного, и после утомительного дня путешественники наслаждались простором и прохладой. Давали три пьесы: бурлеск «Аладдин и волшебная лампа» и два водевиля – «Кохинхина» и «Дочь гусара». Больше всего Чарлзу понравилась первая пьеса: исполнители, по его мнению, «играли превосходно, а также очень прилично пели и танцевали». Следить за представлением было нелегко, однако в антрактах они с помощью карманного словаря усердно трудились над программкой и в общих чертах понимали происходившее на сцене.

Игра русских артистов произвела на Чарлза большое впечатление. Он записывает: «Я никогда не видел актеров, которые бы так внимательно следили за действием и своими партнерами и так мало смотрели в зал». Это замечание дает некоторое представление об исполнительской манере, к которой Чарлз привык у себя на родине. Он особенно выделяет двух молодых членов труппы, записывая (вернее, копируя из программки) их имена по-русски: «Лучше всех был актер по имени Ленский, игравший Аладдина, и одна из актрис в другой пьесе по имени Сорокина». Удивительная проницательность! Двадцатилетний Ленский – это будущая слава русского театра Александр Павлович Ленский, знаменитый премьер московского Малого театра. Кэрролл увидел его в самом начале его театральной карьеры: Ленский пришел на сцену в 1865 году, когда ему едва исполнилось 18 лет; в Нижнем Новгороде он выступал в сезоны 1866–1868 годов. Анна Петровна Сорокина – актриса иного масштаба, однако ее имя также вошло в историю русского театра. Молоденькая дочь кассира нижегородского театра скоро обратила на себя внимание публики и антрепренеров и позже, став женой Ленского, также выступала в Малом театре.

После ночи, проведенной в «постелях, состоящих из досок, покрытых матрасом не более дюйма толщиной, подушки, простыни и стеганого одеяла», путешественников ждал завтрак, «основным блюдом которого была удивительно вкусная большая рыба, называемая Стерлядью» (Чарлз пишет ее название с большой буквы – видимо, из уважения к ее вкусовым достоинствам).

День был посвящен осмотру собора, где приезжие услышали прекрасное пение, и Мининой башни, с которой «открывается великолепный вид на весь город и на излучины Волги, уходящей в туманную даль». Посетив еще раз Гостиный двор, ничем не уступавший петербургскому, а возможно, и превосходивший его, и сделав последние покупки, около трех часов пополудни путешественники отправились в обратный путь, на котором, по словам Чарлза, «если это только возможно, претерпели еще большие неудобства», чем по дороге в Нижний. Около девяти часов следующего утра они прибыли в Москву – «усталые, но восхищенные всем увиденным». Оглядываясь назад, Доджсон, не раздумывая, резюмирует: «Это путешествие стоило всех тех неудобств, которые нам пришлось претерпеть с самого начала и до конца».

Нельзя не пожалеть о том, что во время предельно краткого пребывания в Нижнем Новгороде у друзей не нашлось времени прогуляться по улицам, как они это делали в Петербурге, Москве и других городах. В противном случае они непременно заметили бы на Осыпной улице ателье «Фотография и живопись художника А. Карелина», что, несомненно, заинтересовало бы Чарлза. Андрей Осипович Карелин, петербургский художник и фотограф, после того как врачи объявили ему, что сырой климат столицы опасен для его легких, в 1866 году обосновался в Нижнем Новгороде. Вскоре он прославился работами, посвященными Волге и городу, групповыми и семейными снимками и фотопортретами. Его называли «нижегородским светописцем», он выставлялся в России и за рубежом, по приглашению Британского фотообщества принял участие в выставке в Шотландии. Встреча в Нижнем Новгороде с Карелиным могла бы стать связующей нитью между Чарлзом и русскими фотографами и художниками. Жаль, что этого не произошло.

И снова Москва, осмотр достопримечательностей, визиты с рекомендательными письмами, скромные развлечения… В день приезда Доджсон и Лиддон вместе с братьями Уэрами отправились в Симонов монастырь и поднялись на колокольню, насчитав 380 ступеней лестницы. Они полюбовались видом Москвы, открывающимся с колокольни, который, на взгляд Чарлза, был не только ближе, но и лучше, чем с Воробьевых гор. «Мы осмотрели церкви, кладбища и трапезную, – записывает он. – Церкви расписаны чудесными фресками, одна из которых представляет любопытное, почти гротескное изображение пылинки в луче света. Нас угостили черным хлебом, который едят монахи, несомненно, съедобным, но не аппетитным…»

Вечером Чарлз, на этот раз со старшим Уэром, Томасом, посетил Малый театр. Как ни ограничен был его запас русских слов, всё же название театра вызвало у него недоумение – он отметил в дневнике: «…наделе это большое красивое здание». Публики было много, давали «Свадьбу бургомистра» и «Секрет женщины», зрители бурно аплодировали, однако, по мнению Чарлза, обе пьесы проигрывали в сравнении с нижегородским «Аладдином».

И опять они наносят визиты, надеясь встретиться с влиятельными русскими и обсудить с ними вопросы сближения Восточной и Западной церквей, – и снова терпят неудачи. Лиддон записывает в дневнике: «Завез рекомендательные письма князю Долгорукову, генерал-губернатору Москвы, и князю Владимиру Черкасскому, который тоже живет на Тверской площади. Первый сейчас в Париже, второго нет в его официальной резиденции, так что мы зря потеряли время».

Днем поехали в Петровский дворец, выстроенный императрицей Екатериной для последней остановки на пути из Петербурга для отдыха перед торжественным въездом в Москву. Дворец был окружен большими прекрасно разбитыми парками, которые стали излюбленным местом пеших и конных прогулок, а зимой – катания на тройках. Яркая раскраска дворца не понравилась Доджсону; возможно, он отнесся бы к ней иначе, если бы знал, что она сделана в духе популярных в свое время лубков.

Уходя, Чарлз скопировал надпись над Тверскими воротами, ведущими в парк:

«РIÆ MEMORLE ALEXANDRI I.

Ob Restitutam Е Cineribus

Multisque Patemae Curae Monumentis Auctam

Antiquam Hane Metropolin

FLAGRANTE BELLO GALLICO ANNO MDCCCXII

FLAMMIS DATAM». [95]95
  «Святой памяти Александра I, который восстановил из пепла сей древний град, преданный огню во время войны с французами 1812 года, и своими отеческими заботами украсил его многими памятниками» (лат.).


[Закрыть]

Вечером Доджсон и Лиддон обедали у мистера Пенни, где неожиданно встретили супругов Кум и их племянницу Натали. Томас Кум, видный английский издатель, старший партнер издательства Оксфордского университета (Oxford Unversity Press),старейшего в Англии, был также одним из первых меценатов, поддержавших прерафаэлитов, которых высоко ценил и Чарлз, а потому им было о чем поговорить. Приходится лишь сожалеть о том, что ни Доджсон, ни Лиддон не упомянули об этом в своих дневниках. Впоследствии Чарлз неоднократно бывал в гостеприимном доме Томаса и Марты Кум в Оксфорде. Сохранилась даже сделанная им фотография Томаса Кума.

После обеда все вместе отправились в Симонов монастырь, службу в котором Чарлз нашел «очень длинной и очень красивой». Он внимательно следил за богослужением и отметил кое-что новое для себя: «Главный священник вынес вперед Евангелие и держал его, пока все остальные священнослужители, а затем все монахи подходили по двое и целовали его. Затем он положил Евангелие на стол и стал рядом, а прихожане подходили и целовали книгу, а потом его руку».

В воскресенье 11 августа с утра по просьбе мистера Пенни Лиддон читал в англиканской церкви проповедь на тему из «Послания к Римлянам апостола Павла»: «Ибо все, водимые Духом Божиим, суть сыны Божии» (Рим. 8:14). Днем произошла встреча, к которой Лиддон так готовился: он, Чарлз и мистер Пенни были приняты епископом Леонидом, викарием 84-летнего митрополита Московского Филарета, в его московской резиденции.

Чарлз записывает в дневнике: «Епископ Леонид совершенно восхитил нас своим приемом и очаровательной мягкой манерой, которая через минуту позволяет почувствовать себя совершенно свободно. Мы пробыли у него, как мне кажется, часа полтора; на прощание мы условились поехать с ним на следующий день в Троицу (Троице-Сергиеву лавру. – Н. Д.)в надежде, что сможем встретиться с архиепископом Филаретом, [96]96
  Кэрролл называет Филарета архиепископом, поскольку сан митрополита ему незнаком, ибо отсутствует в иерархии Англиканской церкви.


[Закрыть]митрополитом Московским». Лиддон, в свою очередь, сообщает некоторые подробности: «Сам епископ вышел нам навстречу и попросил нас сесть. Я подал ему мои рекомендательные письма и письмо от князя Орлова, в котором тот представлял меня. Разговор зашел о Панангликанском синоде [97]97
  Так обычно называли первую Ламбетскую конференцию, которая должна была состояться в сентябре 1867 года, чтобы решить судьбы англиканских епископов в африканских колониях, получавших независимое законодательство.


[Закрыть]и епископе Коленсо [98]98
  Джон Уильям Коленсо (1814–1883) – епископ провинции Натал (Южная Африка), известный миссионерством среди зулусов. Он был обвинен в ереси, предан суду, низложен и отлучен от церкви Робертом Греем, епископом Кейптауна, однако это решение было отменено Судебным комитетом Тайного совета. Энциклика архиепископа Кентерберийского по поводу этого дела была разослана главам Восточных церквей с сопроводительными письмами.


[Закрыть]».