Текст книги "Льюис Кэрролл"
Автор книги: Нина Демурова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)
Все эти герои перечислены в списке действующих лиц в начале «Зазеркалья», где с ними соседствуют совсем не шахматные персонажи, которые тем не менее также участвуют в игре (цветы, устрицы, Морж и Плотник, Лягушонок, Овца и пр.). Среди них есть и такие, что проникли в Зазеркалье из Страны чудес, слегка изменив свои имена и роли (Зай Ате, Болване Чик). Но, пожалуй, еще интереснее для нас персонажи, которые появились из детских песенок. Они есть и в Стране чудес: две последние главы, где идет безумный суд над Валетом Червей, основаны на народной песенке о том, как Валет украл крендели:
Известная песенка разворачивается в две блистательные главы, в которых действуют и другие персонажи сказки, а сам Валет играет весьма скромную роль.
В Зазеркалье этих героев, проникнувших сюда из фольклора, гораздо больше и им принадлежат центральные роли: это и Лев с Единорогом («Вел за корону смертный бой / Со Львом Единорог…»), и Траляля и Труляля («Раз Траляля и Труляля / Задумали сражаться…»). Коротенькие сюжеты народных песенок Кэрролл разворачивает в яркие панно с разработанными характерами, ситуациями и фоном, и скромные герои народных песенок становятся под его пером философами, воинами и шутниками. Старые сюжеты получают новое, неожиданное и глубокое звучание.
Особое место в сказке занимает еще один из фольклорных героев – Шалтай-Болтай:
Шалтай-Болтай сидел на стене,
Шалтай-Болтай свалился во сне.
Вся королевская конница, вся королевская рать
Не может Шалтая, не может Болтая,
Шалтая – Болтая, Болтая – Шалтая, Шалтая – Болтая собрать!
Эта простая народная песенка-загадка [119]119
Кто такой Шалтай-Болтай? Ответ прост – яйцо!
[Закрыть]известна буквально всем, как в Англии, так и – благодаря переводу С. Я. Маршака – в России. Но под пером Кэрролла ее герой становится в «Зазеркалье» чуть ли не философом и лингвистом.
Вот он говорит Алисе: «Когда я беру слово, оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше». Алиса возражает: «Вопрос в том, подчинится ли оно вам». – «Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин», – заявляет Шалтай-Болтай. В этом остроумном споре затронута, как отмечает Мартин Гарднер, важнейшая философская проблема, над которой бились философы начиная со Средневековья. Он пишет в комментариях к сказке: «Льюис Кэрролл полностью сознавал глубину диковинных рассуждений Шалтая-Болтая по вопросам семантики.
Шалтай-Болтай становится на точку зрения, известную в Средние века как номинализм, согласно которой общие имена не относятся к объективным сущностям, а являются чисто словесными знаками. Эту точку зрения искусно защищал Уильям Оккам (XIV век). В настоящее время ее придерживаются почти все логические эмпирики».
Более развернутое толкование этого и других высказываний Шалтая-Болтая дает английский философ Питер Хит в книге «Алиса глазами философа» (The Philosopher's Alice).
В статье «Подмостки сцены и дух пиетета» Кэрролл формулирует ту же мысль, раздвигая ее рамки: «…ни одно слово не имеет полностьюзакрепленного за ним значения; слово означает то, что подразумевает под ним говорящий, и то, что понимает под ним слушающий, и это всё». Подробнее Кэрролл пишет об этом в своей книге «Символическая логика», которая вышла в 1896 году, менее чем за два года до его смерти:
«Авторы и издатели учебников по логике, ступающие по проторенной колее, – я буду величать их титулом “логики” (надеюсь, не оскорбительным), – испытывают в этом вопросе неуместную робость. Затаив дыхание, говорят они о Связке в Суждении, словно Связка – живое сознательное Существо, способное самостоятельно возвестить, какое желание оно хотело бы иметь, тогда как нам, беднякам, остается лишь узнать, в чем состоит монаршая воля, и подчиниться ей. Вопреки этому мнению, я утверждаю, что любой человек, пожелавший написать книгу, вправе придать любое значение любому слову или любой фразе, которыми он намерен пользоваться. Если в начале фразы автор говорит: “Под словом черноея буду всегда понимать белое, не оговариваясь специально каждый раз, а под белым – черное”, – то я с кротостью подчинюсь его решению, сколь бы безрассудным оно мне ни казалось».
Все те, кто изучает иностранный язык или задумывается над сложностью своего родного языка, не могут пропустить мимо ушей следующее замечание Шалтая-Болтая: «Некоторые слова очень вредные. Ни за что не поддаются! Особенно глаголы! Гонору в них слишком много. Прилагательные попроще – с ними делай, что хочешь. Но глаголы себе на уме! Впрочем, я с ними всеми справляюсь».
Вообще говоря, баллада «Бармаглот» (Jabberwocky),которую «расшифровывает» Алисе Шалтай-Болтай, вызвала особый интерес и восхищение читателей. Это один из шедевров кэрролловского нонсенса, привлекший особое внимание ученых мужей, современников Кэрролла; опыты его интерпретации продолжаются по сей день.
Попытки перевести эту загадочную балладу были предприняты сразу же после выхода «Зазеркалья» в свет. Первым переводчиком был доктор Роберт Скотт, соавтор ректора Лидделла по древнегреческому словарю (правда, перевел он балладу не на греческий, а на немецкий язык и опубликовал под псевдонимом). По мнению Энн Кларк, он сделал «превосходный тематический перевод этой баллады» и высказал предположение, что баллада, возможно, восходит к санскритскому источнику и что со временем будет открыта Jabrivokaveda;героем окажется бог Солнца в одной из своих аватар (воплощений), а дерево Там-там – великим ясенем Yagdrasilскандинавской мифологии. Ученые мужи в Оксфорде любили замысловатые шутки.
Вскоре появились и другие переводы – на латынь, французский и немецкий (1869), итальянский (1872), голландский (1874) и другие языки. Первый русский перевод вышел в 1879 году.
«Зазеркалье» и «Страну чудес» объединяет фигура Алисы, всё той же девочки, которой в этих сказках посвящено три чудесных стихотворения – два вступительных к каждой из сказок и стихотворное заключение второй сказки, написанное в форме акростиха – из него складывается полное имя Алисы Плэзнс Лидделл.
Ах, какой был яркий день!
Лодка, солнце, блеск и тень,
И везде цвела сирень.
Сестры слушают рассказ,
А река уносит нас.
Плеск волны, сиянье глаз.
Летний день, увы, далек.
Эхо смолкло. Свет поблек.
Зимний ветер так жесток.
Но из глубины времен
Светлый возникает сон,
Легкий выплывает челн.
И опять я сердцем с ней —
Девочкой ушедших дней,
Давней радостью моей.
Если мир подлунный сам
Лишь во сне явился нам,
Люди, как не верить снам? [120]120
Перевод Д. Орловской.
[Закрыть]
Спустя годы Кэрролл опубликовал статью, в которой рассказал о том, как создавались обе сказки об Алисе – «Страна чудес» и «Зазеркалье». С присущей ему точностью он описал творческий процесс. Начал он с рассказа о лодочных прогулках с девочками Лидделл:
«Как часто мы отправлялись в путь по этой тихой воде – как часто я рассказывал им сказки, которые придумывал на ходу, было ли это в те дни, когда автор был “в духе” и образы сами собой, толпясь, возникали в его воображении, или тогда, когда усталую Музу понуждали идти и она послушно плелась вперед, ибо ей нужно было что-то сказать, а не потому, что у нее было что сказать. Ни одна из этого множества сказок не была записана: они появлялись и умирали, как летние мошки, каждая в свой солнечный полдень, пока не настал день, когда одна из моих маленьких слушательниц попросила, чтобы я записал для нее эту сказку. […] И чтобы порадовать ребенка, которого я любил (другой причины не помню), я записал сказку от руки, сопроводив ее собственными рисунками – которые противоречили всем законам Анатомии и Искусства (я никогда не учился рисованию) – факсимиле этой книги я только что опубликовал. [121]121
Речь идет о факсимиле рукописи Кэрролла «Приключения Алисы под землей», опубликованном в декабре 1886 года.
[Закрыть]Записывая сказку, я многое добавил к первоначальному тексту, казалось, мысли возникали сами собой, а когда спустя годы я готовил ее к публикации, в голову мне пришло еще кое-что. Однако (это может заинтересовать кого-то из читателей “Алисы”) каждая идея и чуть ли не каждое слово диалога возникали сами собой.Иногда это случалось ночью, когда мне приходилось вставать, чтобы засветить лампу и записать услышанное, иногда – во время одинокой зимней прогулки, когда приходилось останавливаться и черкать окоченевшими пальцами несколько слов, дабы не потерять возникшую идею – но когда бы и как бы она ни приходила, она приходила сама собой.Я не могу заставить воображение работать, заводя его по желанию, как часы, и я не верю, что оригинальныйтекст (а что иное стоит сохранять?) был когда-либо создан подобным образом» [122]122
Carroll L. Alice on the Stage // Alice in Wonderland. Lewis Carroll / Ed. by D. Gray. N.Y., 1971. P. 281–282.
[Закрыть].
Кэрролл не одобряет авторов, которые пишут, потому что взяли за правило писать столько-то часов каждый день; созданные таким образом сочинения, по его мнению, «легче всего писать и труднее всего читать»; ими на две трети заполнены журналы. Его сказки были созданы по-другому:
«“Алиса в Стране чудес” и “Зазеркалье” составлены почти целиком из кусочков и обрывков, из отдельных мыслей, которые появлялись сами по себе. Возможно, они были не слишком хороши, но это, по меньшей мере, было лучшим из того, что я мог предложить, и я не желаю себе большей похвалы, чем слова Поэта, сказанные им о Поэте:
Он дарил людям лучшее из того, чем владел,
Худшее он оставлял себе, а лучшее дарил».
Весной 1876 года Кэрролл присовокупил к очередному заводу «Зазеркалья» «Пасхальное поздравление всем детям, которые любят “Алису”». Приведем его целиком, ибо оно было очень важно для Кэрролла.
«Милое дитя, представь себе, если можешь, что это письмо от твоего настоящего друга, которого ты хорошо знаешь и который, как и я, от всего сердца поздравляет тебя со светлым праздником Пасхи.
Помнишь сладкую негу, когда, пробудившись летом поутру, слышишь щебет птиц, чувствуешь, как веет из открытого окошка свежий ветерок, и, словно в дреме, видишь сквозь полуприкрытые веки, как колышутся зеленые ветви и играют в золотистом солнечном луче водные струи? И слезы наворачиваются на глаза, словно слышишь дивную песнь или видишь прекрасную картину. И что это, неужто это рука Матери раздвигает занавески и нежный ее голос зовет тебя пробудиться ото сна? Пробудиться и при свете ясного дня забыть пугавшие тебя ночью сны – пробудиться и насладиться новым днем, преклонив сперва колена пред невидимым глазу Другом, подарившим тебе это дивное солнце?
Неужто это странное послание пишет тебе автор таких сказок, как “Алиса”? И не странно ли обнаружить это письмо в книжке, полной веселых бессмыслиц? Возможно, это и так. Возможно, одни будут бранить меня за то, что я мешаю серьезное с веселым; другие – усмехнутся, полагая, что такой разговор уместен лишь в храме в воскресенье, но я-то думаю – нет, я уверен! – что кое-кто из детей прочтет мое послание с тем же вниманием и любовью, с какими я его писал.
Всевышний, я думаю, не хотел бы, чтобы мы делили нашу жизнь на две половины: хранили торжественные мины по воскресеньям, а в будни считали неподобающим о Нем даже упоминать. Неужто ты думаешь, что ему приятны лишь те, кто с молитвой преклоняет колена, – и что он не радуется ягнятам, резвящимся в погожий день на лугу, и детворе, с веселым гомоном барахтающейся в сене? Их невинный смех, несомненно, ему не менее сладок, чем торжественные песнопения, гремящие в “религиозном сумраке” величавых соборов.
Если я создал нечто, что войдет в детские книги невинных и здоровых развлечений, которые я так люблю, то я смогу надеяться на то, что без стыда и грусти оглянусь (а сколько мне всего надо будет вспомнить!) на пройденный путь в час, когда придет мой черед ступить в долину теней.
В эту Пасху солнце будет светить для тебя, дорогое дитя, и “каждой жилкой” ты будешь чувствовать, что живешь и что готов выбежать из дома навстречу раннему утру, – и много пройдет Пасхальных дней, прежде чем, ослабший и седой, выйдешь ты погреться на солнце напоследок, – и всё же хорошо, что даже сейчас ты будешь иногда думать о том особом утре, когда “воссияет солнце Праведности, подымаясь на крыльях ввысь”.
Я уверен, радость твоя ничуть не потускнеет от мысли о том, что когда-нибудь ты проснешься в еще более яркий день и увидишь еще более прекрасное зрелище, чем трепещущая листва и струящиеся струи, – когда ангелы откинут полог, и голос, нежнее Материнского, пробудит тебя для новой сияющей жизни, – когда все печали и грехи, омрачающие жизнь на нашей маленькой земле, будут забыты, словно ночные сны.
Твой любящий друг
Льюис Кэрролл».
Современного читателя это письмо может поразить: говорить детям о смерти в светлый праздник Пасхи! Однако вспомним, что в XIX веке не существовало того табу на смерть, которым отмечено наше время. О ней всегда помнили, о ней говорили в церквах и в семьях, к ней готовились, размышляя о том, что ожидает в жизни вечной. В этом контексте письмо Кэрролла выглядит вполне естественно и уместно. Это как бы одна из тех проповедей, с которыми он обращался к детям, – только здесь она запечатлена на бумаге. К тому же важно иметь в виду, что он, конечно, думал и о тех детях в больницах и приютах, которым посылал свои сказки. Он знал, насколько высока была детская смертность, особенно от тифа и туберкулеза, даже в достаточно благополучных семьях (трое детей его друга Макдональда умерли от туберкулеза). Что уж говорить о детях бедняков и сиротах в благотворительных больницах?
По распоряжению автора это письмо было приложено и к первому изданию поэмы «Охота на Снарка», также вышедшему к Пасхе 1876 года.
Вторая книга об Алисе, как ни удивительно, оказалась и последней книгой, оформленной Джоном Тенниелом. «Странное дело, – писал он впоследствии, – после “Зазеркалья” я совершенно утратил способность рисовать книжные иллюстрации. Несмотря на самые соблазнительные предложения, я ничего с тех пор не делал в книжном жанре». Осознавал ли сам художник, сколь велика была роль Кэрролла в его успехе? Ведь до встречи с ним вышло всего несколько книг с его иллюстрациями – «Книга британских баллад» (1842), «Ундина» (1845), «Сказки Эзопа» (1848). Они имели успех, но этот «весьма обычный успех» был чрезвычайно далек от того восторга, который вызвали и продолжают вызывать его иллюстрации к сказкам Кэрролла. В 1893 году Тенниел был удостоен рыцарского звания как ведущий карикатурист «Панча», самого известного сатирического журнала Британии, в котором он проработал полвека. Однако, думаю, не будет ошибкой сказать, что всемирную славу ему принесли не столько еженедельные карикатуры в «Панче», сколько иллюстрации к двум детским сказкам скромного математика из Оксфорда.
Новаторское значение книг Кэрролла было отмечено в первые десятилетия XX века. Видный исследователь истории английской детской литературы Ф. Дж. Харви Дартон в своем капитальном труде «Детские книги в Англии» писал, что две сказки Кэрролла об Алисе произвели настоящий «переворот» (revolution)в своей сфере, ибо с ними возникло то мощное и вечное, что было жизненно необходимо читателям: «свобода мысли в детских книгах». А упоминавшийся выше Джон Падни писал, что к концу XX столетия стало совершенно ясно, что этот писатель «открыл такие грани фантазии и поэзии, которые по-новому осветили природу нашего воображения и мышления, значительно раздвинув их возможности». Тут я готова от всего сердца согласиться с автором, которому не раз возражала по другим поводам.
С 29 марта по 21 июня 1879 года в журнале «Вэнити Фэр» («Ярмарка тщеславия») публиковалась новая игра «Дублеты, словесные загадки». Игра эта пользовалась успехом у детей и взрослых. Годы спустя он познакомил с ней свою юную приятельницу Элизабет Бьюри в письме от 8 марта 1896 года:
«Прилагаю несколько дублетов, чтобы ты могла заполнить свободные минуты (если они у тебя бывают). Чтобы решить дублет, необходимо изменить только одну букву в первом слове так, чтобы получилось другое невыдуманное слово, затем изменить только одну букву во втором слове и так далее до тех пор, пока не получишь второе слово. Промежуточные слова называются “звеньями”, а всё вместе – “цепью”. […] Вот, например, цепочка, превращающая КОШКУ в СОБАКУ (CATв DOG): CAT – СОТ– DOT – DOG.Использовать имена собственные запрещается».
В эту игру можно с удовольствием играть и по сей день.
Глава пятнадцатая
«Охота на Снарка» [123]123
Глава написана М. Матвеевым.
[Закрыть]
Пять лет (1871–1876) отделяют выход в свет «Алисы в Зазеркалье» от публикации завершающей знаменитую трилогию нонсенса поэмы «Охота на Снарка». В эти годы преподобный Чарлз Латвидж Доджсон ведет размеренную, уединенную жизнь оксфордского преподавателя, почти всё свое время отдавая чтению лекций и изучению столь любимого им Евклида и лишь изредка, как можно предположить, посмеиваясь над литературными выходками Льюиса Кэрролла.
В течение этих пяти лет Кэрролл пишет и издает несколько математических работ: «Изложение Евклида. Книги I–VI» (Enunciations Euclid I–VI),«Алгебраическое обоснование Пятой книги Евклида» (Euclid Book V. Proved Algebraically),«Введение в алгебру и Пятая книга Евклида» (Preliminary Algebra and Euclid Book V),«Арифметические примеры» (Examples in Arithmetic), «Первая и Вторая книги Евклида» (Euclid Books I and II).
Интересы Кэрролла в это время чрезвычайно обширны и не исчерпываются одной лишь математикой. Он издает несколько сочинений, посвященных университетской жизни, объединенных в сборник «Заметки питомца Оксфорда» ( Notes by an Oxford Chiel,1874). Некоторые из вошедших в книгу работ написаны ранее, другие – в самом начале 1870-х годов. Примечательно его «Видение трех Т: Погребальная песнь» (The Vision of the Three T’s: A Threnody; 1873), критикующее, подобно вышеупомянутому памфлету «Новая колокольня Крайст Чёрч в Оксфорде», изменение архитектурного облика Крайст Чёрч и пародирующее стиль «Умелого рыболова» (1653) Айзека Уолтона. Несколько статей Кэрролл посвящает системе выборов – еще одной теме, серьезно занимавшей его, при рассмотрении которой он использовал методы, предвосхитившие в определенной мере методы теории игр. Включенная в «Заметки питомца Оксфорда» написанная ранее статья «Точ(еч)ная динамика партийной болтовни» ( The Dynamics of а Particle,1865) также посвящена выборной системе.
Статья выстроена, как математический трактат, и в точности воспроизводит структуру «Начал» Евклида. Кэрролл, следуя великому древнегреческому математику, вначале дает определения понятий, затем формулирует аксиомы, постулаты и предложения – теоремы и задачи. Почти все слова, используемые автором, имеют двойное значение – их можно приложить и к математике, и к политике, поскольку статья посвящена выборам в парламент представителя Оксфордского университета и соперничеству трех кандидатов: У. Гладстона, Г. Гаторн-Харди и У. Хиткоута. Вот, например, как Кэрролл формулирует постулаты:
«I. Предполагается, что оратор может отклоняться от какой-то одной позиции в направлении другой позиции.
II. Любая ограниченная во времени дискуссия (т. е. завершенная и забытая) может быть неограниченно продолжена в последующих дебатах.
III. Любая полемика может возникнуть по любому вопросу и на любом отдалении от этого вопроса». [124]124
Кэрролл Л. Точ(еч)ная динамика партийной болтовни / Пер., вступ. ст. и коммент. Ю. М. Батурина // История политической мысли и современность: Ежегодник. 1988. М., 1988.
[Закрыть]
Но Кэрролл не ограничивается игрой слов. Дебаты в английском парламенте, например, вызывают у него любопытную аналогию с гиперболой, которая быстро и далеко отклоняется от первоначального направления. Статья во многих смыслах показательна для творчества Кэрролла: в ней проявляются его склонность к иронии, игре словами, его математическая эрудиция, его интерес и неравнодушие к проблемам современной жизни.
Поразительно, что статья, написанная более ста лет назад, не утратила своей злободневности и в наши дни, что позволило автору ее перевода Юрию Батурину приложить словесные находки Кэрролла к выборам в России в 2000 году. Таким образом, «Аксиоматическая теория выборов» Кэрролла доказала свою жизнеспособность.
К вопросам совершенствования выборной системы Кэрролл еще вернется и наиболее комплексно изложит свои взгляды в брошюре «Принципы парламентского представительства» ( The Principles of Parliamentary Representation, 1884),которую Дункан Блэк, шотландский экономист и политолог, назовет «самым любопытным вкладом в политологию, который когда-либо был сделан».
В 1875 году Кэрролл принимает деятельное участие в не менее злободневной дискуссии о допустимости вивисекции в научных целях. Его племянник Стюарт Доджсон Коллингвуд вспоминает, что Кэрролл испытывал безотчетный ужас перед вивисекцией. Когда он собрался пожертвовать гинею на содержание питомника для бродячих собак, он предварительно поинтересовался, не отдают ли они своих подопечных для проведения опытов, и только получив отрицательный ответ, отправил деньги.
Полемика, развернувшаяся по этому вопросу в английском обществе, очень скоро приобрела весьма острый характер: была создана Королевская комиссия по расследованию практики вивисекции, заслушаны мнения как обывателей, так и экспертов, сама тема дискуссии существенно расширилась: фактически обсуждался вопрос о праве ученых проводить исследования, не контролируемые ни государством, ни обществом. Во многом такая острота обсуждения объяснялась увеличивающимся разрывом естественно-научного и гуманитарного знания, специализацией научных дисциплин, предмет которых оставался за пределами понимания общества, уходом в прошлое фигуры ученого-универсала, философа и властителя дум. Растущий авторитет теории эволюции Дарвина также внес свою лепту в дискуссию, а публикация в 1871 году его книги «Происхождение человека и половой отбор» предоставила возможность сторонникам вивисекции внести в полемику дополнительные смысловые оттенки, подчеркивавшие насущную необходимость проверки эволюционной теории на практике.
Кэрролл, конечно, не мог остаться в стороне. Он публикует две статьи – «Вивисекция как символ новых времен» ( Vivisection as a Sign of the Times// Pall Mall Gazette. 1875. 12 February) и «Некоторые распространенные заблуждения в отношении вивисекции» (Some Popular Fallacies about Vivisection// Fortnightly Review. 1875. 1 June), – направленные против такого метода научного познания. Оставаясь верен своим полемическим приемам, он пытается с точки зрения формальной логики опровергнуть доводы оппонентов, доказывавших, что опыты на животных направлены исключительно на благо человечества.
Однако одними формально-логическими приемами риторика Кэрролла не ограничивается. В «Вивисекции как символе новых времен» он подвергает сомнению эволюционное превосходство вивисектора по отношению к подопытному животному:
«…анатом, который способен наблюдать непрекращающуюся агонию, которую он сам же вызвал, не имея никакой более высокой цели, кроме удовлетворения собственного научного любопытства или желания проиллюстрировать некую истину, этот анатом – существо более или менее развитое в масштабе человечества, чем какой-нибудь неуч, чья душа содрогнулась бы от отвращения при виде подобного зрелища?»
Во втором эссе автор бросает вызов риторической двуличности защитников вивисекции, утверждавших, «что человек настолько более важен, чем ниже его стоящие существа, что причинение значительного страдания животным вполне допустимо, если это предотвращает пусть даже самое небольшое человеческое страдание». «Странное утверждение, – восклицает Кэрролл, – из уст людей, которые говорят нам, что человек – брат-близнец обезьяны!» Он задается вопросом: «Если наука присваивает право на мучение чувствующего создания вплоть до человека исключительно ради собственного удовольствия, где та непостижимая граница, за которую она никогда не рискнет перейти?» Эрозия сострадания к животным влечет за собой эрозию сострадания к другим людям. Кэрролл пророчит:
«Наступит день, когда анатомия узаконит в качестве объектов для эксперимента, во-первых, наших осужденных преступников, затем, возможно, обитателей наших убежищ для неизлечимо больных, сумасшедших, пациентов больниц для бедных и всех тех, кому неоткуда ждать помощи… И когда этот день наступит, о мой собрат-человек, ты, кто настаивает на нашей столь гордой родословной – от человекообразной обезьяны и далее в глубь времен до первобытного зоофита, какое действенное заклинание есть у тебя наготове, чтобы избежать всеобщей гибели? Какие неотъемлемые права человека сможешь ты предъявить тому мрачному злорадствующему призраку со скальпелем в руке?»
В статьях неоднократно встречается слово «агония», а это, напомним, год, когда Кэрролл пишет «Охоту на Снарка» – «агонию в восьми воплях».
Кэрролл не был одинок в своем протесте – за гуманное отношение к животным выступали такие видные писатели, как Теннисон, Голсуорси, Бернард Шоу. Во Франции Виктор Гюго стал первым президентом Общества противников вивисекции. Чарлз Дарвин не был столь категоричен; одному из своих корреспондентов он писал: «Вы спрашиваете, как я отношусь к вивисекции. Я вполне согласен с тем, что она вполне оправданна, если применяется для физиологических исследований, но она отвратительна и заслуживает осуждения, если используется для простого любопытства» [125]125
Цит. по. Дарвин Ф. Воспоминания о повседневной жизни моего отца //Дарвин Ч. Сочинения: В 9 т. / Пер. С. Л. Соболя; под ред. В. Н. Сукачева. Т. 9. М., 1959.
[Закрыть]. Борьба за принятие закона, запрещающего жестокие эксперименты на животных, связана с именем ирландской писательницы, теоретика феминизма Франсис Кобб (1822–1904). Впервые в мире в такой закон, регламентирующий опыты над животными и предписывающий использовать обезболивающие препараты, был в 1878 году принят в Великобритании.
В эти же годы Кэрролл частенько гостил в доме маркиза Солсбери, [126]126
Роберт Артур Толбот Гаскойн-Сесил, третий маркиз Солсбери(1830–1903) – государственный деятель, премьер-министр (1885, 1886–1892, 1895–1902), министр иностранных дел (1878, 1885–1886, 1886–1892, 1895–1900).
[Закрыть]в то время канцлера Оксфордского университета. Лорда Солсбери связывала с ним общность интересов. В свободное от политики время маркиз занимался математикой и теологией и много писал для «Квотерли-ревю».
Рождество 1874 года Кэрролл проводит в Хэтфилд-хаусе – поместье лорда Солсбери, где развлекает его детей историей про принца Уггуга, которая впоследствии войдет в его роман «Сильвия и Бруно». Многие из глав этой книги печатались в «Журнале тетушки Джуди» и других периодических изданиях, но, будучи опубликованными, они оказывались значительно менее забавны, чем в живом и непосредственном исполнении Кэрролла, окрашенном его обаянием и удивительным талантом общения с детьми.
Однако не только радостными событиями в жизни Кэрролла отмечено это десятилетие. После смерти отца и переезда семьи в поместье «Каштаны» Чарлз принял на себя роль главы семьи. Он часто приезжал в Гилфорд, чтобы оказать необходимую поддержку тете Люси и сестре Фанни, которые взяли на себя управление домашним хозяйством.
В 1873 году происходит событие, глубоко потрясшее Кэрролла: при нелепых обстоятельствах погибает его дядя по материнской линии Роберт Уилфред Скеффингтон Латвидж, в честь которого Чарлз получил свое второе имя, событие, по мнению современных исследователей, возможно, существенным образом повлиявшее на содержание поэмы «Охота на Снарка».
С «дядей Скеффингтоном», как называл его Кэрролл, они были чрезвычайно близки, несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте. Именно Скеффингтон Латвидж, будучи пионером фотографического дела, приобщил Чарлза к занятию фотографией. Он, как и племянник, был глубоко верующим человеком и входил в число членов Национального общества содействия христианскому образованию. Дневники Кэрролла изобилуют заметками о совместных обедах с «дядюшкой», о посещениях концертов и театров. В 1871 году они вместе провели отпуск в Шотландии.
Скеффингтон Латвидж был адвокатом и с 1845 года входил в состав Комиссии по делам душевнобольных, созданной в соответствии с Законом о душевнобольных.
Тема безумия, столь отчетливо прозвучавшая в дилогии об Алисе и отмеченная многими комментаторами, несомненно, присутствовала в беседах Кэрролла с дядей. Как минимум однажды, в 1856 году, Чарлз сопровождал его в Суррее при посещении одного из приютов для душевнобольных, где они общались с врачом и секретарем Лондонского фотографического общества Хью Даймондом.
Двадцать первого мая 1873 года, осматривая лечебницу в Солсбери, Скеффингтон Латвидж подвергся нападению пациента. Как сообщала «Таймс», тот «внезапно набросился на него и сильно ранил в висок большим ржавым гвоздем, острие которого было недавно заточено». Льюис Кэрролл в сопровождении сэра Джеймса Педжета, видного лондонского хирурга, немедленно отправился в Солсбери, где застал дядю, казалось бы, выздоравливающим. Но шесть дней спустя его состояние ухудшилось. Чарлз спешно вернулся в Солсбери, но буквально за несколько минут до его приезда Скеффингтон Латвидж скончался.
В 1874 году еще одно трагическое обстоятельство приводит Кэрролла в Гилфорд: он принимает на себя заботы по уходу за умирающим от чахотки 22-летним крестником и племянником Чарлзом Уилкоксом.
Именно этот год отмечен в жизни Кэрролла датой не менее значительной, чем 4 июля 1862 года. В такой же июльский день 18-го числа он, утомленный бессонной ночью, проведенной у постели крестника, отправился на прогулку. Позднее в своей статье «Алиса на сцене» Кэрролл сделал запись об этой знаменательной прогулке: «Я бродил по холмам в одиночестве ярким солнечным днем, как вдруг внезапно в голову мне пришла строчка, одна-единственная строчка, “Что Снарк был Буджумом, поймете”. Я не знал тогда, что она означает, как не знаю этого и теперь, но я записал ее, а в какой-то момент позже сложилось и всё четверостишие, в котором та строчка стала последней. И так постепенно в течение года или двух по кусочкам сложилась вся поэма, в которой первоначальная строфа оказалась последней» [127]127
Carroll L. Alice on the Stage // The Theatre. 1887. Vol. IX. January to June. P. 181.
[Закрыть].
Джон Падни в книге «Льюис Кэрролл и его мир» пишет: «С тех пор по его предполагаемому маршруту совершаются паломничества. Он превратил в литературную легенду один из тех моментов вдохновения, что у каждого поэта предшествуют рождению нового стихотворения – но не каждый столь подробно в них отчитывается». Вряд ли Кэрролл умышленно создавал легенду, и его «отчет» не столь уж подробен, в отличие, скажем, от «Философии творчества» Эдгара По, в которой тот чрезвычайно скрупулезно воспроизводит весь процесс написания «Ворона», обобщив в завершение сам прием сочинения «с конца»: «И можно сказать, что тут началось стихотворение – с конца, где и должны начинаться все произведения искусства…» [128]128
Перевод В. Рогова.
[Закрыть]Нет никаких оснований полагать, что Кэрролл следовал заветам Эдгара Аллана По; тем не менее Генри Холидей, будущий иллюстратор поэмы, находит еще одного приверженца того же метода: «Я слышал, что Вагнер начал сочинять “Кольцо Нибелунгов”, написав “Похоронный марш” Зигфрида, который содержит наиболее важные мотивы всего произведения, и что все части трилогии или тетралогии получили развитие из него. Хотя эта величайшая работа была закончена после публикации “Охоты на Снарка”, начал ее Вагнер, безусловно, до нее, что чуть ли не убедило меня в том, что великий немецкий композитор воспользовался методом создателя Снарка».
