Текст книги "Льюис Кэрролл"

Автор книги: Нина Демурова

Привязанность к отцу, которого добрый и чувствительный юноша любил всей душой и к которому испытывал глубокое уважение, диктовала ему одно-единственное решение: пойти по отцовскому пути, посвятить себя математике и Церкви. Чарлз знал, что именно об этом мечтал отец, к этому его готовил. В то же время он, верно, испытывал и сомнения: не догадываясь еще о своем художественном даре, он, однако, чувствовал, что в нем бьется какая-то иная жилка. Он был далек от понимания того, куда именно зовут его скрытые побуждения и склонности. Стремление к самовыражению пришло к нему позже; пока что это было всего лишь смутное предчувствие, которого он сам не понимал и не стремился понять. К чему склоняло его это предчувствие – к лирическим стихам, пародиям, юмористическим рисункам, заметкам, сценкам? Волей любящего отца, которым он восхищался и который, конечно, хотел для него только лучшего, будущее его было строго определено, путь четко начертан. И всё же в этот нечаянный «зазор» между школой и университетом, в эти дарованные ему каникулы Чарлз с удовольствием бездельничал (так пишут некоторые из его биографов): занимался пустяками, набрасывал какие-то нелепые рисунки, самозабвенно возился с братьями и сестрами, включая самых младших, сочинял смешные пародии и стишки… Никто не подозревал, что пройдут десятилетия и эти ранние юношеские опыты, эти рисунки, эти стишки будут воспроизводиться и внимательно изучаться не только в Англии, но и во многих других странах!

Почти все сестры и братья Чарлза обладали какими-то способностями и склонностями. Конечно, для девочек в то время не существовало серьезных школ и они не могли мечтать о поступлении в университет, однако под руководством отца они получили хорошее домашнее образование. Фанни увлекалась музыкой и ботаникой, Элизабет – литературой и сама пробовала писать; Мэри переводила, рисовала, интересовалась искусством; Луиза обладала незаурядными математическими способностями. Чарлз занимался с ней математикой и считал, что она ничем не уступает ему в этой области. Скеффингтон больше всех походил на отца; впоследствии он стал священником и главой большого семейства. Эдвин, самый младший ребенок в семье, также посвятил себя Церкви и стал миссионером сначала на Занзибаре, а потом на островах Тристан-да-Кунья. Уилфред, отличавшийся от братьев силой и ловкостью, ловил рыбу, охотился и всерьез занимался греблей и боксом. Он единственный из четырех братьев не принял сан священника и позже стал управляющим большого поместья.

Дети были очень привязаны к старшему брату. Вряд ли они понимали, что Чарлз обладает особым даром – не только понимать и любить детей, но и видеть мир их глазами, превращаясь в ребенка. И уж конечно, им и в голову не могло прийти, что ему предстоит всемирная слава. Они просто радовались тому, что он здесь, с ними, рассказывает увлекательные истории, придумывает игры, издает для них семейный журнал, героями которого зачастую выступают они сами. Свой дар Чарлз сохранит неизменным все последующие годы. Об этом даре и о его постоянной готовности щедро делиться им позже вспоминали с любовью и восхищением не только взрослые, но и все дети, с которыми он дружил. Вирджиния Вулф в эссе, написанном по случаю столетия со дня рождения Льюиса Кэрролла, назовет это свойство «кристаллом детства», который редко кому из взрослых дано сохранить.

Ожидание подходящего жилья в колледже затягивалось, но тут, на счастье, преподобный Джейкоб Лей, хорошо знавший Доджсона-старшего, предложил Чарлзу занять две свободные комнаты в его доме – и, к всеобщему удовлетворению, проблема была решена. 24 января 1851 года Чарлз поселился в Оксфорде – и оставался там в течение последующих сорока семи лет своей жизни. «Он принадлежал Дому (House —так сокращенно от Christ Church Houseназывали колледж преподаватели и выпускники. – Н. Д.)и никогда не покидал его на сколько-нибудь длительное время, – вспоминает Коллингвуд. – Колледж стал чуть ли не частью его самого. А я не представлял колледж без него».

Начало занятий, увы, ознаменовалось для Чарлза тяжелой утратой. Через два дня после того, как он поселился у преподобного Джейкоба Лея, его вызвали в Крофт: внезапно скончалась его мать, которой было всего 47 лет. О причине ее смерти мало что известно: в свидетельстве о смерти значилось «воспаление мозга» – слишком общий диагноз, который нередко ставили в то время врачи. Он не поддается расшифровке современной медициной. Впрочем, известно, что миссис Доджсон ничем не была больна и в последние часы жизни у нее не было ни лихорадки, ни бреда, обычных симптомов воспаления мозга.

Чарлз поспешил в Крофт. Это был тяжелый удар для отца и детей, всем сердцем любивших «нежнейшую из матерей», всецело посвятившую себя семье и ни разу не сказавшую никому резкого слова. Чарлз, который был очень привязан к матери, тяжело переживал утрату. И хотя он по обыкновению был чрезвычайно сдержан в выражении своих чувств, потеря матери надолго омрачила его жизнь. Годы спустя в письме сестре он признается в том особом чувстве благоговения, которое испытывал к матери. Отзвуки этой потери звучат в написанном им спустя два года стихотворении «Уединение»:

 
Люблю лесов густой покой,
Ручьев прозрачное журчанье
И на холме лежать порой
Задумчиво, в молчанье.
…
Я здесь свободен, мне здесь лучше,
Ведь тут ни грубость, ни презренье
Не губят тишины, не рушат
Восторг уединенья.
Беззвучно слезы лью на грудь,
Дух страстно жаждет благодати,
Реву, как дети, чтоб уснуть
У матери в объятьях…
Стихотворение заканчивается тихим вздохом:
А я б отдал свою котомку
Со всем пожизненным добром
За радость вновь побыть ребенком
Однажды летним днем [30]30
  Перевод С. Головой.


[Закрыть].
 

Предстояло как-то по-новому устраивать жизнь в доме с большой семьей, оставшейся без матери и хозяйки. Эдвину, самому младшему из детей, было в ту пору всего пять лет; старшие сестры Фанни и Элизабет были слишком неопытны, чтобы взять на себя бремя семейных забот. Первые недели после смерти миссис Доджсон на помощь семье пришла ее кузина Менелла Бьют Смедли, известная в то время поэтесса. На все последующие годы Чарлз сохранил к ней дружеские чувства. Позже, когда он начал писать, Менелла не раз помогала ему в публикации первых сочинений.

Заботы о семье самоотверженно взяла на себя Люси Латвидж, младшая сестра миссис Доджсон, и мужественно несла их до своей тяжелой болезни, приведшей к кончине. «Тетушка Люси» и раньше нередко гостила у Доджсонов, принимала участие в прогулках и играх детей, даже изредка писала что-нибудь для издаваемых Чарлзом семейных журналов. Она искренне любила племянников и обладала к тому же большим опытом по части содержания дома: ей пришлось помогать в воспитании собственных младших братьев и сестер, ухаживать за отцом во время его долгой болезни и вести хозяйство. Добрейшая и благородная душа, она сделала всё, что было в ее силах, чтобы сохранить для детей тепло домашнего очага. И преподобный Доджсон, и дети питали к ней сердечную привязанность и благодарность.

После возвращения Чарлза в Крайст Чёрч преподобный Джейкоб Лей помог ему оглядеться в Оксфорде (позже Чарлз занимался с ним древнегреческим). Всегда готовый помочь новичку советом, он в то же время ничем не стеснял его: Чарлз знал, что всегда может пригласить к себе друзей, и пользовался этой возможностью. Нередко он устраивал чаепития, которые в те годы всё еще оставались новшеством.

Здесь, возможно, будет уместным небольшое отступление о чае. В нашем представлении чай в Англии всегда пили в пять часов пополудни, однако оно, как оказалось, ошибочно. Об этом свидетельствует и жалоба одного из участников Безумного чаепития («Алиса в Стране чудес): «А на часах всё шесть!» Дело в том, что в ту пору чай был еще экзотикой, и весьма дорогой, и пили его далеко не все и в самое разное время. Поначалу обычно обедали в пять часов, а чай или кофе подавались после вечерней трапезы. В некоторых домах его пили перед сном. Но понемногу обед передвигался на всё более поздний час, возможно, в связи с тем, что улучшалось освещение – на смену свечам пришли газовые рожки, а позже алебастровые горелки. В конце концов чаепитие заняло место обеда. Но это произошло не сразу. В 1874 году Кэрролл писал: «“Чай в пять часов” – этот обычай столь связан с сегодняшним днем, что такое сочетание вряд ли было бы понятно нашим неотесанным предкам, даже тем из них, кто принадлежит к последнему поколению. Впрочем, мы столь стремительно движемся вперед, что чаепитие в пять часов стало национальным обычаем: все возрасты и чины придерживаются его повсеместно, в особенности потому, что считают его средством “от любых хворей, которым подвержена плоть”. И все до такой степени увлеклись этим, что популярностью оно уже соперничает с прославленной Хартией вольности».

В 1850-х годах детям всё еще давали чай лишь как угощение в промозглые дождливые дни. Вот почему в главе о Безумном чаепитии часы у безумцев остановились на шести – и потому, как догадывается Алиса, стол всё время был накрыт к чаю. В доме девочек Лидделл, которым Кэрролл рассказал эту сказку, чай пили чаще всего в шесть.

Дождавшись, наконец, когда для него нашлись комнаты, Чарлз поселился в Пекуотере – так сокращенно называли Пекуотерский квадрат (Peckwater Quadrangle), одно из зданий колледжа с квадратным двором. Вместе с двумя небольшими комнатами Чарлз получил также слугу по имени Брукс, который обслуживал всю «лестницу» (мы бы сказали «весь подъезд»). Утром тот подавал горячий завтрак, был готов в любое время дня принести своим подопечным и их гостям чай и пр. Чарлз был рад, что наконец-то обосновался в Крайст Чёрч.

Когда в начале 1990-х годов я, получив приглашение выступить на проходившей в Крайст Чёрч конференции с докладом «Кэрролл в России», приехала в Оксфорд, меня поселили в Пекуотере. Это совпадение меня взволновало. Утром я еще была в Москве, а днем оказалась там, где в первые годы пребывания в Оксфорде жил Кэрролл, – правда, не на той «лестнице». Признаюсь, я удивилась, что на здании нет хотя бы скромной мемориальной дощечки и никто даже не подозревает, что оно связано с именем писателя. Конечно, говорила я себе, Кэрролл прожил в Пекуотере очень недолго. Но, увы, дощечки нет и на том здании в Том Кводе, куда Кэрролл перебрался позже и где провел большую часть своей жизни в университете. Правда, на протяжении веков в Оксфорде обучались многие выдающиеся люди…

Старинные каменные стены Пекуотера покрыты плющом; через высокие арочные ворота можно выйти к знаменитым лугам ( Meadows), которыми по праву гордится Крайст Чёрч. Таких просторов нет ни в одном из других колледжей Оксфорда! Луга тянутся до самой Темзы (здесь ее, как и во времена Кэрролла, называют Айсис) – они являются собственностью колледжа, который и по сей день остается не только самым большим, но и одним из богатейших в Оксфорде. Эти роскошные луга уже давно соблазняют дельцов. Не раз делались попытки отобрать либо откупить их у Крайст Чёрч, чтобы провести там шоссе или что-то построить, однако пока что колледжу удается их отстоять. Там по-прежнему можно видеть студентов: они сидят и лежат на траве – с книжками в руках или без них, беседуют, гуляют, запускают змеев. Будем надеяться, что так и будет продолжаться…

Сейчас в Пекуотере тихо. А в то время, когда Чарлз обосновался в Оксфорде, именно в этом дворе 5 ноября разжигали огромный костер в День Гая Фокса, [31]31
  Пятого ноября 1605 года был раскрыт Пороховой заговор католиков, намеревавшихся с помощью бочек с порохом взорвать здание парламента с целью убийства короля Якова I. С тех пор это событие англичане отмечают сжиганием чучела руководителя заговорщиков Гая Фокса и фейерверками.


[Закрыть]который и по сей день ежегодно отмечают в Англии. Там же проходили и другие шумные празднества, буянили подвыпившие студенты, устраивали ночные концерты «золотые кисти». Вообще двор пользовался репутацией шумного и беспокойного места, где не рекомендовалось селиться тем, кто хотел заниматься науками. Впрочем, Чарлз умел сосредоточиваться – ему ничто не мешало.

Как уже говорилось, студенты в Крайст Чёрч, как и в других колледжах Оксфордского университета, делились на аристократов и коммонеров. Были еще и джентльмен-коммонеры (gentleman-commoners) – привилегированные студенты последнего курса университета; они пользовались правом обедать вместе с аристократами за «высоким» столом. И те и другие платили двойную таксу за свое пребывание в колледже. В большинстве своем эти студенты менее всего думали о науках. Зачастую колледж был для них всего-навсего неким «клубом», где после суровых будней публичной школы можно было предаться вольной жизни со всеми соблазнами независимости. Они снимали жилье в городе, изредка ходили на лекции, а то и вовсе их не посещали, охотились, держали собак и лошадей, занимались греблей и крикетом, участвуя в университетских соревнованиях или болея за приятелей, и всячески развлекались, пуская деньги на ветер. Вечеринки, пирушки, шумные обструкции непопулярным преподавателям, драки и битье окон были обычными происшествиями университетской жизни. После двух лет, проведенных в таких занятиях, обретя друзей и связи, весьма полезные им в дальнейшей жизни, аристократы покидали университет, даже не думая об экзаменах. Собственно, этим студентам и предназначался двухгодичный курс. Существовал еще и трехгодичный: выбравшие его сдавали в конце обучения облегченные экзамены и получали свидетельство, в котором отсутствовала какая-либо оценка их знаний, а просто стояло слово «сдано» (pass),после чего отправлялись восвояси. Те из них, кто мог себе это позволить, отправлялись в Большое путешествие (Grand Tour)по Европе – оно считалось достойным завершением образования.

Помимо деления студентов по происхождению и социальному статусу, не менее важным в университетской жизни было и другое деление – по тем задачам, которые они ставили перед собой. Одних не без иронии называли «учеными» или «школярами» (средневековое scholarsравно обозначает всех, кто приобретает знания – на школьной ли скамье, в монастыре или университете), ибо они прежде всего стремились получить образование. Среди «школяров», бывало, встречались и аристократы, но всё же по большей части это были джентльмен-коммонеры или коммонеры.

Из «школяров» быстро выделялась группа наиболее способных и подготовленных студентов, которые ставили себе цель не просто окончить университет, но окончить его с отличием, что открывало для них дальнейшие перспективы. В Крайст Чёрч существовали отличия четырех степеней, причем даже четвертая означала неплохой уровень знаний. Такие студенты старались получить серьезное образование, особенно в последние годы занятий, когда они слушали лекции профессоров и занимались в специальных семинарах. Чарлз с самого начала знал, что он должен окончить с отличием, желательно первой степени, – от этого зависела его дальнейшая жизнь. Годы студенчества для него были наполнены напряженными занятиями. Последний год в Крайст Чёрч Доджсон изучал курс высшей математики, которым руководил профессор Прайс, ведущий математик Крайст Чёрч, тепло относившийся к нему.

Учебный год в Крайст Чёрч состоял из триместров по восемь недель каждый; таким образом, занятия в колледже продолжались в целом в течение полугода. Во время каникул – рождественских и пасхальных, а также, конечно, летних, называвшихся Долгими, поскольку они длились с июня до начала октября, – студенты обычно покидали стены колледжа. Впрочем, некоторые использовали время, когда Крайст Чёрч пустел и наступала желанная тишина, для углубленных занятий. Среди последних порой оказывался и Чарлз. Правда, он всегда стремился увидеть родных и в каникулярное время не задерживался в колледже надолго.

Университетские правила в те годы мало отличались от правил, действовавших в публичных школах. Студентов будили в шесть часов утра, чтобы они успели на утреннюю молитву, такую же обязательную, как и вечерняя. Специально назначенный преподаватель из молодых отмечал у входа в собор присутствующих на богослужении. За провинности студентов так же, как в школе, заставляли переписывать сотни строк латинского текста. Правда, телесные наказания, по свидетельству Коллингвуда, были «уже не приняты». В просторном Холле за каждым столом обычно находились шесть человек, менять место было не принято. С Чарлзом сидели Филип Пьюзи, младший сын каноника, позже также посвятивший себя богословским исследованиям, Ч. Дж. Коули-Браун и Дж. Ч. Вуд-хаус, тоже сыновья священнослужителей, а еще, пишет Коллингвуд, некий студент, послуживший прототипом Безумного Шляпника в «Алисе в Стране чудес». Коллингвуд не называет его имени, ибо его уже не было в живых в 1898 году, когда писалась биография Кэрролла.

Обед подавали в пять часов, стол был сервирован более чем скромно: оловянная посуда, потертые серебряные приборы, подаренные в свое время выпускниками колледжа (old boys),никаких скатертей и салфеток. На обед подавали на блюде мясо, каждый отрезал себе кусок и передавал блюдо дальше. Закончившие трапезу вставали, не дожидаясь, пока поднимутся остальные. Сервировка и блюда «высокого» стола, за которым сидели аристократы (порой к ним присоединялся ректор или кто-то из каноников), были иными.

Вообще говоря, в Оксфорде, как и повсюду в те годы, социальные различия соблюдались весьма строго и не вызывали протеста. Английская поговорка «Всему свое место, и всё на своих местах» (А place for everything and everything in its place) здесь трактовалась в духе строгой общественной регламентации, характерной для Викторианской эпохи; каждому надлежало соблюдать эти правила.

В свой первый год в Оксфорде Чарлз подружился с таким же студентом-новичком Ричардом Колли; тот навещал его, когда он еще жил у мистера Лея. Вместе они часто отправлялись на долгие прогулки, которые Чарлз очень любил. Однажды они попытались попасть на заседание Оксфордского суда, но оказалось, что с наступлением лета слушания закончились. Чарлз повторил попытку, когда начался учебный год. Судебные разбирательства интересовали его, и он не раз посещал их. Возможно, знаменитая сцена суда в «Алисе в Стране чудес» возникла не без влияния этих посещений.

Чарлз прилежно занимался в колледже математикой, латынью и греческим, богословием и другими предметами, а в свободное время не менее прилежно знакомился с достопримечательностями Оксфорда – старинной архитектурой, библиотеками, музеями, лавками букинистов. Юноше, выросшему в скромном пасторском доме в отдаленном северном графстве, в Оксфорде было что посмотреть, и он с увлечением предавался этим занятиям на досуге. Когда начались каникулы, он стал наезжать и в Лондон – благо Оксфорд расположен недалеко от столицы и к тому времени между ними уже существовало железнодорожное сообщение.

Первого мая 1851 года в Лондоне открылась Всемирная промышленная выставка, получившая в Англии название «Великая». Эта была первая в истории промышленная выставка такого размаха; она была организована под руководством принца Альберта, супруга королевы Виктории, и стала знаменательным событием. Здание для выставки было спроектировано «гениальным Пакстоном», выигравшим конкурс, в котором принимали участие 245 архитекторов разных национальностей. Выставочный павильон был построен в Гайд-парке из стали и стекла и с легкой руки журналистов «Панча» получил название «Хрустальный дворец». Легкая конструкция огромного здания с округлой аркой была в четыре раза длиннее и в два раза шире собора Святого Павла. Она прекрасно вписалась в пейзаж, не требуя вырубки старых вязов, ставших частью интерьера. Экспонаты показывались в разных разделах: сырье, механизмы и другие изобретения, промышленные товары, предметы изобразительного искусства, в том числе скульптуры. В выставке были представлены 40 стран, число ее участников доходило до четырнадцати тысяч, половину из них составляли англичане. За пять с половиной месяцев выставку посетили шесть миллионов человек. Тысячи людей приезжали издалека. По указанию принца Альберта цены на билеты различались по дням недели, чтобы выставку могли посетить рабочие и простолюдины. Такое в Англии видели впервые. Выставка дала 187 тысяч фунтов прибыли. Эти деньги принц-консорт решил пустить на приобретение земельных участков напротив Хрустального дворца, где со временем были построены Музей Виктории и Альберта, Королевский Альберт-холл, здание Королевского географического общества, Музей естественной истории, Королевский музыкальный колледж, Императорский институт и Императорский научнотехнический колледж.

Конечно, Чарлз не мог оставаться равнодушным к чудесам Всемирной выставки; сразу же по окончании занятий он поспешил в Лондон. О впечатлениях от выставки он подробно рассказал своей сестре Элизабет в письме от 5 июля 1851 года. Оно, как многие из писем Чарлза, предназначалось для чтения всей семье; нередко сестры копировали его письма и посылали родственникам, чтобы и те были в курсе его дел. Скорее всего, это письмо подверглось той же участи.

Чарлз начинает письмо с признания: «Боюсь, что не сумею передать вам впечатление от всего того, что я видел, но постараюсь. […] Когда входишь на выставку, тебя охватывает смятение. Она похожа на какую-то волшебную страну. Куда ни кинешь взор, всюду колонны, увешанные шалями, коврами и пр., бесконечные аллеи со статуями, фонтанами, балдахинами, и т. д., и т. п.». Он описывает Хрустальный фонтан, возвышавшийся при входе, множество поставленных в ряд статуй и отдел искусства. Особое впечатление на него произвела скульптурная группа «Амазонка, сражающаяся с тигром» – копия бронзовой статуи А. К. Э. Кисса, воздвигнутой в 1839 году в Берлине: «Морда лошади великолепна, она столь верно выражает ужас и боль, что ты почти ожидаешь: вот-вот она заржет. Амазонка откинулась назад, чтобы ударить тигра копьем, лицо ее выражает бесстрашие и решимость». Пройдет 16 лет, и, посетив Берлин по дороге в Россию, Чарлз не без иронии отзовется о тамошних статуях, но сейчас он в восторге от выставки.

Он не может пройти мимо двух скульптурных групп, копий работ Жана Батиста Лешезна ( Lechesne): пса, вставшего над плачущим ребенком, чтобы защитить его от напавшей змеи, и того же пса, одержавшего победу, «…змея лежит с одной стороны, а ее тщательно отделеннаяголова валяется с другой. Судя по всему, пес для уверенности полностью ее отгрыз. Ребенок склонился над псом и играет с ним, а тот улыбается, впрямь улыбаетсяот радости», – слова выделены самим Чарлзом.

Он описывает и другие работы, а также отдел, посвященный Средневековью, австрийские комнаты и пр. Его внимание привлекают всевозможные механические устройства и заводные игрушки; подобные вещи интересовали его с детства, и с годами он не потерял к ним интерес. «Там немало весьма искусно сделанных механизмов. Во французском павильоне дерево, по которому, совсем как живые, скачут с чириканьем с ветки на ветку птички, – пишет он. – Птичка прыгнет с одной ветки на другую, повернется, склонит головку вбок и через несколько мгновений прыгнет назад». Впрочем, внимательно разглядев это чудо, Чарлз отмечает и некоторые промахи в его конструкции. Он завершает письмо словами: «Я должен идти в Королевскую академию и потому кончаю, ибо о выставке можно говорить без конца – тема эта неисчерпаема».

В Королевской академии художеств открывалась ежегодная выставка живописи. С юных лет Чарлза влекло искусство, он и сам был, как ясно теперь, незаурядным, хотя и непрофессиональным рисовальщиком. Одно время он даже подумывал стать художником. Вглядываясь в его рисунки в семейных журналах, замечаешь, что ему особенно удавались гротескные персонажи и сценки. В пору студенческой жизни в Оксфорде регулярное посещение выставок Королевской академии вошло у Чарлза в привычку, которой он останется верным все последующие годы.

В ноябре того же года академические успехи Чарлза были отмечены присуждением стипендии Боултера. Это была одна из многих премий, существовавших в Крайст Чёрч; их учреждали выпускники, получившие наследство или сделавшие карьеру, старые преподаватели колледжа либо их близкие. Стипендия, которую получил Чарлз, составляла 20 фунтов стерлингов в год; в начале XVIII века ее учредил Хью Боултер, как значится в Оксфордском справочнике 1858 года, архидьякон графства Суррей. Сумма была довольно скромной, но всё же обрадовала Чарлза: это был первый шаг на пути к независимости.

Следующий, 1852 год был весьма знаменательным. В конце его Чарлз сдал экзамены, получив отличие первой степени по математике. За ним последовало отличие по классическим дисциплинам – правда, второй степени, что в Оксфорде было равнозначно первому экзамену на степень бакалавра гуманитарных наук. А в канун Рождества Чарлз получил, как в свое время его отец, звание пожизненного члена Крайст Чёрч, принесшее ему скромное содержание в 25 фунтов в год, бесплатное жилье в Крайст Чёрч и право пользоваться библиотекой колледжа, а также ежедневный бесплатный обед. Это звание присуждалось лучшим выпускникам по представлению ректора либо одного из каноников собора Крайст Чёрч. Чарлз получил его по представлению доктора Пьюзи, видного каноника и богослова, известного своей строгостью и беспристрастностью в выборе пожизненных членов колледжа. Как ни радовались Чарлз и его семья, ему еще предстоял длинный путь, чтобы закончить обучение.

Коллингвуд сообщает, что о пожизненных членах Крайст Чёрч в древнем статуте колледжа говорилось следующее: «Единственными условиями при этом назначении были обязательства не вступать в брак и стать впоследствии священником». К этому биограф Кэрролла добавляет: «Следует отметить, что в Крайст Чёрч не существовало никакого положения относительно того, какие именно обязанности должен исполнять член колледжа, – это ему предоставлялось решать самому».

По случаю получения Чарлзом желанного статуса отец прислал ему поздравление. Это письмо выразительно характеризует Доджсона-старшего и его отношения с сыном:

«Милый Чарлз.

Предоставляю тебе самому вообразить те чувства благодарности и радости, с которыми я прочитал только что полученное твое письмо; ибо уверяю тебя, что выразить их я не в силах; а твое любящее сердце еще более возрадуется при мысли о том счастье, которое ты доставил мне и всему нашему семейному кругу. Я пишу: “ты доставил”, потому что, как ни благодарен я своему старому другу доктору Пьюзи за то, что он сделал, я не могу желать более убедительного свидетельства того, что ты заслужил, безусловно, заслужил эту честь сам и что она присуждена тебе по справедливости, а не из доброго отношения ко мне. Тебе будет интересно прочитать отрывки из двух его писем ко мне – одно было написано три года назад, в котором я ясно говорил ему, что я не прошу и не ожидаю от него никакой помощи в этом деле, если мой сын не покажет с должной убедительностью, что достиг того уровня, при котором производятся эти назначения. Он отвечал:

“Благодарю Вас за то, как Вы пишете мне об этом деле. В течение почти двадцати лет я не присуждал стипендию никому из моих друзей, если в колледже не было весьма достойного для того человека. Я обошел назначением или отклонил сыновей тех, кому я был лично обязан за их доброту. Я могу лишь сказать, что буду чрезвычайно рад, если обстоятельства позволят мне назначить Вашего сына”.

В письме, полученном сегодня утром, он пишет:

“С большой радостью сообщаю Вам, что имел возможность на Рождество рекомендовать Вашего сына на место члена колледжа. Для Вас будет, безусловно, приятнее узнать, что он был выдвинут на этот пост благодаря рекомендации колледжа. Один из пяти надзирателей принес мне сегодня список из пяти имен; никто из нас не сомневался, впрочем, что Ваш сын в целом более всех остальных подходит колледжу. Мне было приятно слышать о безупречном и добром поведении Вашего сына”.

Эта последняя фраза подтверждает твое собственное сообщение, и я радуюсь, что ты столь скоро получил подтверждение тому, чему я всегда тебя учил…»

Приблизительно в то же время старший Доджсон, чьи богословские публикации и проповедническая деятельность привлекали внимание церковных кругов, получил значительное повышение. В 1853 году он был официально введен в должность каноника рипонского собора. По условиям этого назначения он теперь должен был в начале каждого года проводить три месяца в Рипоне, для чего ему с семьей был предоставлен обширный дом.

В те месяцы, когда отец находился в Рипоне, Чарлз навещал его, нередко задерживаясь в этом доме. Во время одного из его визитов, рассказывает Коллингвуд, произошла неожиданная история. Некая мисс Андерсон иногда гостила в доме настоятеля рипонского собора. Говорили, что она обладает даром ясновидения: ей было достаточно подержать в руке свернутую бумажку, на которой написано несколько слов, чтобы в деталях охарактеризовать писавшего. Однажды (точную дату Коллингвуд не указывает) она продиктовала следующее описание Чарлза: «Голова очень умная; много чисел; много имитаций; был бы хорошим актером; застенчив; в обществе весьма робок; проявляет себя в домашнем кругу; весьма настойчив; очень умен; большая сосредоточенность; любящее сердце; много сообразительности и юмора; память на события средняя; любит серьезное чтение; воображение развито, любит поэзию; может сочинять». Приведя это описание, сохранившееся в семейных бумагах, Коллингвуд прибавляет: «Те, кто знали его хорошо, согласятся, что мы здесь имеем дело по крайней мере с удивительным совпадением».

Возможно, именно этот случай объясняет последующий интерес Чарлза к различным парапсихическим явлениям. Впрочем, в те годы многие ими интересовались.

Первые месяцы 1854 года Чарлз напряженно готовился к выпускным испытаниям, которые в Оксфорде именуются Greats.Это заключительный экзамен на степень бакалавра по всему курсу гуманитарных наук (классические языки и философия). Последние три недели перед экзаменами он, по словам Коллингвуда, работал по 13 часов в сутки, а ночь перед устным экзаменом провел за книгами, ни на минуту не сомкнув глаз. Впрочем, философия и история не были «его» предметами, и результаты экзамена особенно не впечатляли. Впоследствии он постарался восполнить недостаток этих знаний и не терял интереса к ним, о чем свидетельствует его библиотека, а также написанные им работы.

Летние каникулы в этом году Чарлз провел в Северной Англии, в йоркширском Уитби, занимаясь математикой в группе студентов под руководством профессора Бартоломью Прайса, ставшего впоследствии его коллегой и близким другом. Это был так называемый заключительный курс математики (Final Mathematical School).Занятия проходили в виде «чтений»; в ясные дни студенты вместе с профессором располагались на морском берегу. Вечерами Чарлз устраивался на камнях в окружении товарищей и появлявшихся неизвестно откуда детей, которые всегда были рады его слушать, и развлекал их удивительными сказками и рассказами. Много лет спустя участники «чтений» вспоминали о них с восторгом. Кто-то из них даже написал – уже после смерти Кэрролла, – что сказка об Алисе в Стране чудес возникла именно в Уитби. Это, конечно, была ошибка. О днях, проведенных Кэрроллом в Уитби, напоминает установленная там мемориальная доска.