Текст книги "Одна жизнь — два мира"

Автор книги: Нина Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Яблоневый хребет

После небольшой остановки на глухой таежной станции, где вокзалом назывался вагон, стоявший чуть-чуть в стороне, шла дорога, извиваясь причудливыми кольцами, как змея.

– Забайкалье – Яблоновый хребет, – выкрикнул начальник поезда, проходя через наш вагон с проводником. – Длина 650 километров, высота 1600 метров над уровнем моря. Сейчас будет крутой спуск, к нашему составу в конце поезда прицепят второй паровоз.

– Здесь часто случаются аварии, – успокоил всех проводник и пошел дальше.

Вот вам и знаменитый Яблоновый хребет, поезд не едет, а ползет медленно-медленно. Скрипевший и стонущий паровоз с трудом удерживал состав, хвост поезда то появлялся, то исчезал. Было страшно и красиво. Я стояла, не отрываясь от окна.

Юрий сказал, что совсем недавно здесь произошла авария. На этом спуске сорвался огромный товарный состав и сгорел. Были жертвы. А наш поезд мчался и мчался все дальше и дальше, и картины менялись, как на экране.

Когда всей нашей дружной веселой компании, увлеченной карточной игрой, надоело играть в карты, взялись за домино, уверяя меня, что в дальнейшем моем морском путешествии эта игра будет мне очень полезна. Наш вагон также был самим певучим, а уж выпить по поводу и без повода – не уступал другим.

В этом изнуряющем путешествии очень кстати оказался мой день рождения, который превратили в круглосуточный праздник.

По этому случаю наши спутники убрали и вычистили соседнее купе. Из чемоданов соорудили стол, накрыли белой салфеткой. Посреди «стола» стоял огромный букет цветов в консервной банке, появилось столько бутылок и консервных банок, что почти всему составу хватило выпить, закусить, попеть и пошуметь. Наполнив стаканы и кружки разного сорта вином, все горячо поздравили меня с днем рождения. А к концу дня чуть ли не весь состав принял участие в нашем празднике, всем было весело, и вскоре уже никто не помнил, с чего же, собственно, это все началось. Цветов было столько, сколько было пустых выпитых бутылок, любая артистка могла бы позавидовать. Мои изобретательные попутчики умудрились, одним им известным способом, протереть пустые бутылки шпагатом, ловким ударом отбить у них горлышки и превратить их в вазы для цветов.

А поезд тем временем медленно и уверено, огибая бухту, в одно пасмурное туманное утро приближался к Владивостоку.

Владивосток

Вода в бухте была стального цвета, как и небо. Над этой свинцовой поверхностью носились стаи чаек, плавали рыбачьи лодки, баркасы.

В поезде все суетились, укладывали вещи. Куда ни глянь, чемоданы, баулы, бумага, мусор, как будто всю дорогу не убирали. Зашел проводник, побрызгал из чайника и начал мести. Пыль коромыслом, а бедные пассажиры, только что приодевшиеся и разместившиеся у окон, желая посмотреть на окрестности Владивостока, заметались из стороны в сторону, считая себя совершенно лишними в вагоне.

Поезд медленно, медленно подошел к вокзалу. Владивосток! Владивосток!!! – пронеслось по вагону, и все после долгого, утомительного пути радостно рванулись к выходу.

На перроне многие прощались со слезами, за этот длинный путь люди сблизились, даже успели завязаться какие-то романы.

Когда я вышла на перрон, меня липкой влагой окружил туман.

Ко мне бежала Тамара. За огромным букетом цветов я увидела копну каштановых волос, огромные серые глаза и счастливую улыбку Тамарочки. Наша радостная встреча была такая бурная, что многие оглядывались на нас, букет был лишний. С Тамарочкой я познакомилась еще в Бердянске, потом мы встретились в Москве, где она училась вокалу в консерватории, и по окончании получила направление в оперный театр Владивостока. Опомнились мы, когда к нам подошел шофер.

– За вами машина. Вас ждут.

Я не была такой большой шишкой, за которой надо было посылать машину, но управляющий «Дальцветметзолота» славился своей трогательной заботой о молодых специалистах.

– Приказано везти вас прямо в гостиницу «Золотой Рог».

– О нет, пожалуйста, ко мне, я ее годы ждала, – обратилась к нему Тамарочка.

– С удовольствием, куда хотите, хоть на край света, – глядя на нас, весело ответил шофер. – Я только передаю приказ хозяина.

Желание привести себя в порядок, помыться, переодеться после такого долгого пути взяло вверх, и мы поехали в гостиницу.

В гостинице нас встретил управляющий Сихотэ-Алинским комбинатом.

– Вот и приехала, а денег хватило на дорогу?

– Хватило. А вам Серебровский привет посылает.

– Спасибо, а в главке все грызня. Лучшие работники все исчезают. Сколько их сменилось при мне, не перечесть, вот и я жду своей очереди…

Я искоса взглянула на него. Ему было лет шестьдесят, он крепился, но выглядел старше.

Как потом я узнала, он был членом коммунистической партии с 1905 года. Состоял он в обществе старых большевиков и политкаторжан, и это наполняло меня чувством глубокой симпатии и доверия к нему. Он же, имея за собой тридцатилетний партийный стаж, был довольно прям и откровенен в разговорах с близкими, знал всех вождей лично и очень хорошо.

– Я воробей стреляный, – говорил он. – Знаю царские ссылки и тюрьмы, всю свою жизнь посвятил партии, и иногда «критикнуть» имею право. Но попал в опалу, и был послан управляющим Сихотэ-Алинским комбинатом не по своей воле, а в порядке партийной дисциплины.

Завтрак на всех был заказан прямо в номер гостиницы.

– Да что вы встречаете меня как начальника главка? – засмеялась я.

– Инженер, наш советский молодой инженер. Уважать, черт возьми, надо, уважать и ценить.

За завтраком появился новый персонаж.

– Глеб Успенский – начальник радиоточки Тетюхинского комбината, – отрекомендовал нам его Кокшенов.

– Что это вы, имя писателя присвоили или родственник ему? – поинтересовались мы.

– Не читал – коротко ответил шевелюристый парень.

Вот тебе и директор радиоточки. «Не читал – и точка», – подумала я.

– Идея! Как только вам станет скучно, у вас будет нагрузка – помогите Глебу музыкально укомплектовать его радиоточку. Мы ему выдали 15 тысяч рублей для этого, а то ведь сил нет его кошачьи концерты слушать, – обратился ко мне Кокшенов.

– Это вы не по адресу. Машины, заводское оборудование – тут я к вашим услугам, а вот насчет музыки… – я обернулась к Тамаре, – поможешь?

– Тамара Сергеевна Голубева – поет, как соловей, играет, как бог, и красива, как мадонна. Я вас в среду слушал в «Мадам Баттерфляй». Вы из московского «Большого»?

– Нет, из нашего, Владивостокского, – улыбнулась Тамара.

– Какая золотая молодежь! И что бы мне лет этак десятка на три позже родится. Слушал вас и плакал, ей богу. В молодости театральным критиком считался, и неплохим. Театр любил, как невесту, а потом жизнь закрутила, завертела, как щепку, и прямо выбросила на берег Тихого океана. Но знакомых я имел и имею в Москве, хоть отбавляй. Хотите, Тамара Сергеевна, моя рекомендация, а главное, ваш голос – и место в «Большом» вам обеспечено? – почти с отеческой улыбкой обратился он к Тамарочке.

– Нет, нет, – почти с испугом произнесла Тамара.

– Как хотите, в любое время, только дайте мне знать. А вы, – обратился он ко мне, – пока ваш «Феликс Дзержинский» (пароход) прибудет за вами, погуляйте по Владивостоку, хороший город, я его очень полюбил. А теперь нам пора, Миша, а то мы на поезд опоздаем, мы едем в Хабаровск.

Недолго пришлось ему ждать, в 1937 г. его арестовали и вскоре расстреляли.

Город Владивосток расположен вдоль восточного побережья Амурского залива. Главный город Приморского края. Конечный пункт Транссибирской железнодорожной магистрали, лучший порт на Тихом океане. Город раскинулся по берегу бухты Золотой рог, на протяжении пяти километров ступеньками поднимаясь вверх по склонам холмов, прикрывающих бухту. Сверху открывалась живописная панорама Владивостокского рейда. Владивосток мне тоже очень понравился, он не был похож на шумные портовые города нашего юга. Приятное, уютное впечатление производили небольшие, купеческого стиля, домики, обсаженные зеленью, чистые тихие улицы, и только на главном Ленинском проспекте, пересекавшем весь город и спускавшимся прямо к морю, днем и ночью царило оживление. Здесь разгуливало много иностранцев с американских, английских, итальянских и греческих пароходов.

Вечером мы спустились в ресторан, заказали ужин. Меня поразило, что в ресторане было пусто, только кое-где в глубине зала за столиками сидели одинокие женщины. Вскоре заиграла музыка, появились мужчины, они подсаживались к этим столикам, и веселье закипело. Мне объяснили, что эти женщины здесь для того, что бы привлекать иностранцев. Здесь было много офицеров, капитанов с иностранных судов. Эти женщины попали сюда после продажи КВЖД, они говорили по-китайски, по-японски, по-французски, по-английски и, конечно, по-русски и были ценные работники.

В поисках белых туфелек

В этом году в Москве появились и быстро исчезли какие-то белые не то туфельки, не то спортивные тапочки на каучуке. Это был «шик», но их в Москве невозможно было достать. И перед моим отъездом меня попросили: «Говорят, во Владивостоке их полно. Пожалуйста, купи и пришли нам».

Во Владивостоке мы с Тамарой прошлись по магазинам, там их тоже не было.

– Ты знаешь, мы их достанем на рынке у китайцев, – посоветовала Тамара.

В те годы на окраинах Владивостока были целые поселки, где в аккуратных беленьких уютных домиках, которые называли «фанзами», жили китайцы, занимались они рыболовством, огородничеством, а в основном торговали контрабандой.

Меня поразило множество китайцев, корейцев, которые, бегая рысью по кривым горным улицам города, развозили багаж на высоких с большими колесами тележках. Одеты они были в робы из когда-то белого, а сейчас цвета дорожной пыли материала. Они все делали с абсолютно ничего не выражающими лицами. На рынке их было тоже полно, торговали здесь в основном китайцы.

Во Владивостоке в это время были также открыты «коммерческие» магазины, в которых по повышенным ценам можно было купить различные продукты. Запомнились мне красиво убранные вино-водочные магазины и гастрономы, почти такие, как я их помнила с периода НЭПа.

Что это был за рынок! Я в жизни ничего подобного не видела. Он буквально ломился от всевозможных продуктов: от каких-то экзотических рыб до каких-то незнакомых мне овощей, и какой только рухляди там не было! Тьма-тьмущая всяких, совершенно незнакомых мне, безделушек и масса заграничных перламутровых пуговиц, погоня за которыми в те годы была тоже одной из слабостей наших московских обшивавших себя дам.

Там можно было достать все: китайский шелк, китайский, японский фарфор, ковры, картины со всего света. Среди массы народа с таинственным видом медленно прохаживались морячки и как бы невзначай напевали себе под нос: «О, где же ты, мой маленький креольчик»… или «В бананово-лимонном Сингапуре»… И сразу же можно было догадаться, что у него под бушлатом были спрятаны патефонные пластинки Вертинского, Лещенко и другие, очень в то время популярные и немного запретные. Все эти товары были привезены контрабандой и продавались из-под полы за «бешеные» деньги, от трехсот до пятисот рублей и выше.

Но те, кто имел их, заигрывали просто до дыр, и всегда могли быть уверены, что скучать их друзья не оставят. Мы уговорили Глеба приобрести три такие пластинки Вертинского, Лещенко, и, кажется Семенова, за умопомрачительные деньги и долго бродили по рынку в поисках наших волшебных черевичек, но так и не нашли.

Тогда Тамара обратилась к сидящим здесь китайцам, занимающимся чисткой обуви. Один из них откликнулся:

– Моя мозить достать, васа плиходить в сесть возле китайский ресторан, моя будет здать.

В условленное время мы с Тамарой были у ресторана. На улице сидел наш чистильщик с невозмутимым видом китайского божка. Но, увидев нас, он быстро собрал свои вещички, встал и пошел. Мы догнали его:

– Ну как же, ходя, где наши туфли?

Он завернул за угол:

– Васа идет за мной, моя пойдет к зене. У нее две пали васа.

Китаец шел, поворачивая из одного переулка в другой, а мы шли за ним. Наконец мы вошли в какой-то длинный коридор. Неприятный тяжелый запах. Китаец открыл низенькую дверь и пропустил нас в небольшую полуосвещенную комнатку. Указав на два покосившихся стула, предложил нам сесть, а сам исчез. Мы, удивленно озираясь, брезгливо присели и, взглянув друг на друга, расхохотались. Вначале нам было смешно от своей авантюры, но время шло, а наш китаец не показывался, как в воду провалился, и нам стало скучно и даже немного страшновато.

– Ты знаешь, – спрашиваю Тамару, – где мы находимся и как выбраться из этого чертового гнезда?

– Ей-богу, – ответила Тамара, – сколько лет живу во Владивостоке, а о существовании таких пещер и не подозревала.

– Давай-ка, попробуем выбраться на свет божий, а там дорогу найдем.

Но не тут-то было, как мы ни старались, а дверь не поддавалась нашим усилиям. Здесь, честно признаюсь, все мужество нас покинуло.

– Что делать, куда «ходя» нас завел? – шептала испуганно Тамара. – Да и мы тоже дурака сваляли, пошли за ним.

По левую сторону комнаты я увидела дверь, она легко открылась, и мы очутились в такой же, но более светлой комнате. Обрадовавшись тому, что дверь легко открылась, мы смелее открыли следующую, нашим глазам предстала жуткая картина: в комнате было человек десять-пятнадцать, дым коромыслом, тот же удушливый запах, который царил и во всех других помещениях. Мы рванулись обратно, крепко прихлопнув дверь. Куда бежать? Но в это время дверь отворилась, в комнату вошел молодой человек лет двадцати пяти. Мы с Тамарой прижались к двери и смотрели на него с ужасом. Молодой человек улыбнулся и очень приятным голосом спросил:

– Вы-то как сюда попали?

Я ему объяснила и попросила вывести нас. Он охотно согласился, и, к нашему удивлению, у него все двери открывались легко и без труда. Оказывается, здесь были просто какие-то замысловатые щеколды, и мы не знали, как ими пользоваться.

Когда мы уже шли по широкому освещенному ярким солнцем проспекту, мы внимательно начали разглядывать нашего спасителя. Это был высокий, широкоплечий, с хорошим открытым лицом молодой человек. Каштановые волосы непокорно падали на его высокий лоб, большие карие глаза были печальны, но нам сразу стало весело, и мы наперебой начали благодарить своего избавителя.

Наш спаситель вдруг остановился и громко, даже испугав нас, спросил:

– А тапочки-то как?

– Аллах с ними, с тапочками, вся история поинтересней тапочек будет.

– Ну, вот я вас и вывел, а теперь мне можно вас покинуть? – полувопросительно сказал он.

– Нет, уж нет, пойдемте с нами, попросили мы, и расскажите нам все-таки, где мы были.

– Много знать будете, рано состаритесь, – отшутился он. – Пожалуй, я пойду.

– Нет уж, никуда вы не пойдете, – настаивали мы. – Пойдемте с нами в парк, а туда вы всегда успеете.

Он поднес руку к вискам, потер их пальцами и, махнув решительно рукой, произнес:

– Пойдемте. А знаете, где вы были? – спросил теперь нас наш спутник.

Мы ответили, что понятия не имеем.

– В опиокурильне, – сказал он. И столько горечи было в этих словах, что нам даже жалко стало его.

Тамара только удивленно пролепетала, что никогда не думала, что что-то подобное вообще может здесь существовать.

Через несколько кварталов мы очутились у городского парка. У входа толпился народ, среди них было много военных, преимущественно моряки – в белых рубашках с огромными синими воротниками, в брюках клеш и бескозырках, лихо надвинутых почти на переносицу. Здесь же прогуливались барышни, искоса поглядывая на моряков, и, стыдливо отворачиваясь, потихоньку хихикали.

Играла музыка, мы быстро вышли из шумной толпы и пошли к самому возвышенному месту парка, там было меньше людей, и вид был изумительный. Весь Владивосток был виден как на ладони, окруженный безбрежным пространством воды.

Картина была потрясающе красивая, мы все невольно засмотрелись, Тамара даже запела, пела она с большим чувством.

– Как вас зовут? – обратилась я к нашему герою.

– Митя.

– Расскажите о себе, Митя.

– Хорошие вы девушки… – слушая песню, сказал Митя. – Ну что ж, расскажу, только история моя невеселая.

Мы потихоньку спустились вниз, прошли к самой воде и уютно уселись возле какой-то опрокинутой лодки.

Рассказ Мити

– Сам я с Украины, – начал Митя, – отец мой был врач-хирург. В 1931 году его обвинили в агитации против колхозов и выслали. Мать моя очень страдала, не зная, где он и что с ним. Я случайно узнал, что отец, вместе с другими, был отправлен на ДВК и, как будто, потом попал в Комсомольск-на-Амуре. Узнав об этом, мать рвалась поехать туда. Она говорила, что согласна жить где угодно, лишь бы недалеко от него. «Ведь он там погибнет один», – твердила она. Я знал, что это безумие, но я решил приехать с ней сюда, в надежде, что это принесет ей успокоение. Мы приехали в Хабаровск, дальше вместе ехать было нельзя. Здесь я оставил ее у знакомого врача, у старого друга моего отца, а сам решил пробраться в Комсомольск.

Путь туда был очень трудный, я пробирался через тайгу и уже по дороге начал сомневаться, найду ли я отца в живых? Если его сюда послали, то вряд ли он дошел, думал я. Ведь при моей молодости и то я иногда приходил в отчаяние и хотел вернуться обратно. Но я был единственный сын, и воспоминания о матери, которая ждет известий, не покидали меня и придавали мне силы.

И я добрался…

Что я увидел там, передать трудно. Одно могу сказать – это был лагерь. Начальники, надзиратели, рабочая сила – заключенные.

Я вспомнила, как по дороге во Владивосток один военный, Евгений Александрович Доронин, который возвращался в Комсомольск-на-Амуре, рассказывал мне, что родился этот город в тайге на берегу реки Амур. Туда отправилась пятитысячная группа комсомольцев-энтузиастов. Отсюда и получил свое название город.

Из всех этих пионеров многие погибли, не сумели выдержать условия жизни. Вслед за ними сюда были также отправлены большие партии политических и уголовных заключенных. Условия там были жуткие. Даже для начальства не было достаточного количества бараков. Заключенные жили в землянках, сырых и холодных. Начались жуткие эпидемии. Голод, холод, отсутствие инструментов делали работу убийственной. Охрана вначале была слабой, думали, что в такой глуши не найдется смельчаков на побег. Но жизнь была еще страшнее, и люди иногда бежали. Затем охрану усилили, добавили еще работников. Решили также в качестве охранников использовать уголовных преступников. От уголовников жизни не было не только политическим, но даже и самим военным. Они обворовывали всех, даже своих собственных начальников. «Однажды, вернувшись к себе, – продолжал мой попутчик, – у меня даже кровать украли. – Вызвал я их заправил и заявил, чтобы через час все было здесь на месте, иначе арест и дополнительный срок всей вашей братии обеспечен.

И ушел, а через час все было восстановлено, как было. Объяснили они свои поступки тем, что хотели проверить, не потеряли ли они свою „специальность“, не разучились ли воровать».

Я устроился работать там в качестве вольнонаемного. Подружился с некоторыми работниками ГПУ и, казалось, отчаялся что-либо узнать в этой многотысячной неразберихе. Но вот один из больших начальников ГПУ, услышав мою фамилию, подозрительно взглянув на меня, потом долго вспоминал что-то и вдруг спросил:

– А вы вот такого-то человека не знали?

Я замер. И только чувствовал, что сердце мое отчаянно билось. Мне казалось, что все услышат и поймут, что я за этим только пересек тысячи километров. У меня даже язык одеревенел во рту. Не очень наблюдательный, мой собеседник стал мне рассказывать, каков был собой мой однофамилец:

– Ведь это был мой спаситель, он мне сделал операцию в самых ужасных условиях, и видите – я сейчас живу.

– Как такой крупный врач – специалист, по такой статейке вдруг попал сюда?

– Политический… А все это старая закваска, интеллигентщина. Никак не могут примириться с нашим строем, вот и гибнут. Вы думаете, я все это не понимаю? Понимаю… Я здесь навидался, сколько их погибло, ужас…

Он был полупьяный и болтал, уже не обращая никакого внимания на меня. А я соображал: «С чего начать, как спросить? Где этот мой однофамилец и что с ним?» Я бы это очень просто сделал о постороннем человеке, но я боялся рта открыть, чтобы мое душевное волнение не выдал бы мой голос. У него на столе стоял спирт, я выпил стакан залпом, и это подействовало. Мой собеседник был уже очень пьян. Он молол всякую чепуху про свою работу, свои неурядицы, а я думал о своем. И вдруг, набравшись храбрости, спросил:

– Где тот врач, который спас вам жизнь, что с ним сейчас?

Он пьяно взглянул на меня.

– Ты о ком? О да, врач, он приказал долго жить. Весной его нашли замерзшим в котловане. Разве такую работу должны делать его руки?

– А все это интеллигентщина… – бормотал он. – Никак не могут примириться.

Но я уже ничего не слышал дальше…

Очнулся я под утро от дождя, который успел промочить меня до нитки. Лес шумел кругом. В одном месте светился огонек, который то угасал, то загорался. Передо мной лежал высокий, стройный сломленный бурей кедр. Его ветки были разбросаны, как руки, по сторонам, мне вдруг стало страшно, я бросился бежать…

Я вернулся в Хабаровск, мать меня ни о чем не спрашивала… Жизнь потекла своим чередом. Я устроился работать механиком.

Митя замолк. Мы прислушивались к ропоту моря. Шум его, навевал грусть, Тамара, прижавшись ко мне, тихонько вздыхала. Кто-то, проходя мимо, играл на гитаре и пел:

 
Там море полно угроз.
Там ветер многих унес.
Там жил когда-то матрос…
С женой продавщицей роз.
 

– И вот однажды, возвращаясь с завода, я думал: «Вот сейчас я снова войду в дом, меня встретит мать и во взгляде ее я прочту вопрос: „Ну как, может быть сегодня ты решишься сказать мне всю правду?“». А я, как всегда, пряча глаза, возьму полотенце и пойду мыть руки долго и старательно, чтобы оттянуть время. А потом сяду ужинать и буду рассказывать ей какую-нибудь пустую небылицу, ни меня, ни мать не интересующую, только чтобы отвлечь от жуткой правды. Но в тот день мне не пришлось этого делать, на пороге меня встретил врач.

– Митя, – обратился он ко мне, – мать больна, у нее был сильный сердечный приступ, положение тяжелое, с сердцем плохо, ты возьми себя в руки…

Я рванулся в дом, но он меня задержал:

– Подожди минутку, – она несколько раз теряла сознание и, приходя в себя, все спрашивала:

– Так и умру, а правду не скажете?

И мы решили обмануть ее, сказать ей, что жив, что скоро отпустят.

С этим намерением я вошел в дом. Уже в коридоре на меня повеяло знакомым запахом лекарств. На постели лежала мать, мне показалось, что она уже мертвая – так бледно и спокойно было ее лицо. Почувствовав мое приближение, она открыла глаза, еле слышно прошептала.

– Митя, ты никогда меня не обманывал… Я знаю все!

И крупные слезы полились из ее глаз.

Я опустился на колени у ее постели и прильнул губами к ее руке. Она была холодная, я прижался к ней крепче, стараясь отогреть… Под утро ее не стало… И вот с тех пор я потерял все.

Из Хабаровска я уехал в Биробиджан, потом в шахты на Сучанские рудники. Я работал день и ночь, стараясь в самой тяжелой работе найти успокоение, но ничего не помогало. Я очутился во Владивостоке. Плавал на пароходе механиком, но от себя я уйти не сумел…

– Кокаин помог, – откровенно сказал Митя, – отравляет мой организм, но приносит временное успокоение.

Я провела рукой по Тамариным волосам, по щеке, и почувствовала, что рука у меня мокрая. Тамара плакала… Слов для успокоения у меня не нашлось.

У выхода из парка Митя попрощался с нами.

– Хорошие вы девчата, я рад был вас встретить и исповедаться перед вами.

И быстро ушел, мы его не удерживали.

Жаркий летний день сменила ночная прохлада, мы долго гуляли. Подходя к гостинице «Золотой Рог», мы увидели пролетку извозчика и чей-то зычный, пьяный голос донесся до нас.

– Гони на третий этаж, получишь трешницу!

Извозчик, полуобернувшись, терпеливо уговаривал своего седока.

– Слезай, дорогой товарищ, да иди пешком. Я же тебя подвез к гостинице.

Владивосток был в это время городом, о котором говорили: «Там рубль не деньги, на улице не поднимут». Заработки здесь были большие, но жизнь была очень дорогой.

Народ, приезжая во Владивосток с периферии, распоясывался, тяжело заработанные средства легко и быстро проживались. И часто молодые инженеры, не имея средств на дальнейшую дорогу, возвращались обратно в тайгу.

Из гостиницы на эту сцену вышли два товарища, с трудом стащили его с извозчика – одна нога была у него короче, он где-то потерял костыли – и потащили его наверх.

После исповеди Мити спать не хотелось. Мы с Тамарой пересекли проспект и спустились к набережной. У пристани светились огоньки барж и пароходов.

Тамара, нервно вздрагивая, прижалась ко мне:

– Нина, жаль Митю, хороший парень, неужели нельзя его спасти?