355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Нина Алексеева » Одна жизнь — два мира » Текст книги (страница 22)
Одна жизнь — два мира
  • Текст добавлен: 31 октября 2016, 03:17

Текст книги "Одна жизнь — два мира"


Автор книги: Нина Алексеева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Незваный спаситель

И вот как-то вечером постучали, и в комнату неожиданно вошел Гринев Н. В. Я никогда его не приглашала, и он никогда не заходил ко мне раньше. И вдруг явился…

– Как вас сюда занесло? – удивилась я.

Не извиняясь за свое неожиданное появление, он с ужасно озабоченным видом обратился ко мне:

– Мне нужно, мне очень нужно с вами немедленно поговорить по весьма, весьма важному делу, которое касается непосредственно вас.

Тон его был настойчивый, решительный. Он заявил, что является моим лучшим другом, и мое благополучие его очень беспокоит.

– Спасибо, Николай Васильевич, но я вовсе не нуждаюсь в каком-либо покровительстве, и никакого повода к этому я вам не давала, но я чувствую, что что-то произошло или случилось, что привело вас сюда так неожиданно, объясните просто и ясно.

Мой гость замялся и затем решительно приступил к объяснению: что с огнем не шутят, что я совершенно не понимаю серьезности своего положения и веду себя «просто по-детски».

– В чем дело? Я ничего не понимаю, расскажите же, наконец, толком, что произошло?

– Хорошо, начнем с того, вы знаете, где находится ваша лучшая приятельница Ольга. Имейте в виду, что туда попадают люди, в виновности которых нет сомнения. Ее имя прочно связывают с вашим, ее и ваше имена пишут через тире, – подчеркнул он несколько раз.

– Но при чем здесь вы? Вы же о существовании Ольги вовсе не знали, – закричала я.

Он смутился, и через минуту сказал:

– Ну вот что, я вам верю и постараюсь быть откровенным, как только могу.

Он сообщил мне, что его пригласил следователь и дал возможность ознакомиться со всеми материалами относительно дела Ольги.

– Я был поражен, прочитав вашу фамилию. Меня спросили, знаю ли я вас. Я не имел оснований ответить отрицательно… Мне предложили даже присутствовать на допросе Ольги. И я несколько часов слушал, как ее допрашивали.

Меня охватил ужас. Ольгу допрашивали! О чем?! Я схватила его за рукав шинели:

– Скажите, что с Олей?! В чем ее обвиняют, о чем ее допрашивают?! То, что ее имя и мое пишут через тире, меня вовсе не волнует и не интересует. Скажите же мне, как Ольга?!

Он заявил, что должен признаться, что такого упрямства, такого гордого мужества от такой молоденькой, хрупкой девушки он не ожидал. Иногда ему казалось, что не ее, а она допрашивает.

– Она же не на юридическом факультете, а в техническом институте училась, – продолжал рассказывать он, а я про себя думала, как же можно вести себя иначе, если виноватой себя не чувствуешь.

Он вдруг, как бы прочитав мои мысли, произнес:

– Но это и плохо. К ней будут подходить гораздо строже.

– Николай Васильевич, если вы называете себя моим другом и говорите, что это привело вас ко мне, то скажите, что от нее нужно этой почтенной организации? Почему пал жребий на нее? В чем ее обвиняют? Она ни в чем, ну абсолютно ни в чем не виновата, я хорошо это знаю, и поэтому меня этот вопрос очень мучает, – обратилась я к нему.

Он ответил, что не может и не имеет права отвечать на все мои вопросы, но постарается ответить мне так, чтобы я поняла. Ольгу обвиняют в троцкизме.

– Ольгу обвиняют в троцкизме?! – я широко открыла глаза. – Почему?! Какое она имеет к этому отношение?

– У нее нашли книгу Троцкого изданную… – он не успел закончить, как я почти закричала:

– Дико, глупо, мы ее читали вместе, а нашли мы ее в ящике с книгами, предназначенными для растопки печей.

– Это не важно, кто и где нашел, важно, что ее читали, хранили, что она вызвала такой интерес.

– Знаете, я все-таки не допускаю, чтобы среди ночи или под утро явились с ордером на арест, перевернули в комнате все вверх дном и искали книгу, подобранную в мусорном ящике, кстати, лежавшую на столе. Это немыслимо. Какая же настоящая причина ее ареста? Это ужасно!

– Вот чтобы этот ужас не постиг и вас, – сообщил он, – я и явился к вам. – У меня был очень серьезный разговор по поводу вас, – продолжал он. – Если бы не я, вы уже имели бы очную ставку с Ольгой, и вам пришлось бы разговаривать уже не со мной в этой комнате, как с другом, а в ГПУ со следователем. Я рассказал им все, что знал о вас и что слышал о вас от ваших друзей Кости, Наташи.

– Господи, да вы-то тут при чем?! И почему вас спрашивали обо мне, а не меня, и кто вас уполномочил?

Он встал и попытался шагать по комнате, два шага до двери и два обратно, но решил обратно сесть.

– Перестаньте! Успокойтесь! – властно приказал он. – Вы не понимаете опасности вашего положения… Я очень, очень прошу вас, не сердитесь на меня, но я сказал, я вынужден был сказать… Наконец я им сказал, что я вас хорошо знаю, что я женюсь на вас… – с трудом выдавил он из себя. – Этого потребовали обстоятельства… Я дал за вас свое поручительство, я ручался за вас своей головой, своей честью… И я не смогу это выполнить, если вы будете жить здесь… Вы должны переехать ко мне немедленно.

В первый момент я просто растерялась. Меня могут арестовать, и за что?! Или я должна выйти замуж за эту «телегу мяса», как я со злости обозвала его.

– Уходите, уходите, пожалуйста, уходите немедленно! – закричала я. – Не только замуж, но я просто видеть вас больше не желаю! Кто вас просил давать за меня поручительство, вы сами за себя не можете поручиться! Мне ваше поручительство не нужно, я не чувствую себя виноватой ни перед кем, вся моя жизнь кристально чистая перед людьми, которых я люблю, и перед страной. И если за это сажают, то запомните, более высокой чести себе не желаю. А теперь уходите, пожалуйста, уходите, и немедленно!

– Нина, перестаньте, я вовсе не такой, я вас люблю, очень-очень люблю, и только это привело меня к вам. Я испугался за вас, за ваше будущее, я ведь знаю, что значит попасть таким, как вы, в этот капкан. Я не должен был рассказывать вам все, что рассказал. Делайте со мной, что хотите, но я тронут, глубоко тронут чувствами вашей дружбы к Ольге… Какой счастливый был бы я, если бы мог рассчитывать хоть на одну сотую долю их. Я ухожу, но умоляю вас, подумайте. Защитить вас смогу один я, но только в том случае, если вы будете со мной под одной крышей.

– Вот что, вы раньше скажите, что ждет Ольгу? И можете ли вы чем-нибудь облегчить ее участь? Если уже вас в это дело втащили.

– Положение ее могло быть лучше, но она ухудшила его своим поведением, она так же, как и вы, заявила, что если ее осудят за то, в чем обвиняют, то это честь для нее. По статьям, которые ей предъявили, ей грозит от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки.

У меня перехватило дыхание: Ольге, с ее здоровьем, от 3 до 7 лет тюрьмы или ссылки, где даже один год пребывания – гибель для нее! Мне стало так страшно и больно за нее, что я наговорила сгоряча столько, что он даже закрыл мне рот рукой.

– А теперь, пожалуйста, – попросила я, – пожалуйста, уходите…

Он встал.

– Николай Васильевич, помогите, помогите не мне, а Ольге, если вы можете, я очень прошу вас.

В моем возрасте, в эти годы, я никак не могла понять, почему вопреки всякому здравому смыслу происходят вещи, которые наносят вред, как мне казалось, нашей лучшей в мире системе и нашему государству.

Жуткая гибель Зои, трагическое самоубийство Надежды Аллилуевой, с которой я только что успела познакомиться, и которая была еще как живая в моей памяти. Мне казалось, что кроме всего прочего, она погибла из-за того, что, будучи идейным членом партии, она не могла видеть и перенести то, что творилось в стране, и, почувствовав свою беспомощность, покончила с собой. И вот теперь арест Оли. Спрашивается, за что? Какая бессмыслица: выдумывать обвинения, набивать тюрьмы совсем невинными людьми – такими как Ольга. Ведь туда могла бы, очень легко могла бы попасть и я. И за что? И почему Оля, а не я? Мы с Олей думали одинаково, чувствовали и переживали одинаково. Значит, и я такой же социально опасный элемент, как Оля, так почему же Олю арестовали, а не меня? Ведь мы возмущались, ругались, делали это не из желания изменить наш строй, а из желания улучшить, считая, что он должен быть идеальным, примером справедливости во всем мире. Другой системы мы не знали, мы выросли при советской власти и считали ее самой лучшей и справедливой на всем земном шаре, и бороться за что-то другое нам и в голову не приходило. Так за что же нас сажать и ссылать?

Перемены к лучшему, теперь я уже знала это, могли прийти только сверху, от тех, кто стоял во главе государства. Но попав, более или менее, в их среду, я также поняла, что некоторые бывшие идеалисты превратились в обыкновенных карьеристов, дрожавших за свое личное благополучие и сквозь пальцы смотрящих на происходящее вокруг них.

Сталина уже многие ненавидели, по выражению Енукидзе, его «надо было уничтожить еще в утробе матери», и даже мать его надо было в молодости заточить в монастырскую крепость. Калинина считали ничтожеством. Каменева и Зиновьева, которые после опалы сделали резкий поворот к партии – флюгерами, Буденного называли великим конюхом, Ворошилова – никчемным политиком, а Молотова «каменной задницей» и т. д.

И все-таки еще было много честных, преданных коммунистов, способных принести себя в жертву за те идеи, за которые они, не щадя своей жизни, совсем недавно так упорно боролись. Вот их-то и стремился Сталин как можно скорее не просто убрать, а ликвидировать.

Прощание с Ольгой

«Войдите!» – и на пороге появилась бледная, прозрачная Ольга. Я была больная и уже несколько дней торчала дома в общежитии, и в первую секунду в голове мелькнула мысль, что это бред, привидение, настолько изменилась Оля.

– Оля, Оля, как я рада! Выпустили, выпустили! – я крепко обняла ее. Господи, как она похудела. – Оленька, родная, это не мираж, это ты, ну садись, расскажи все, все, я хочу знать все!

– Ну, здравствуй, да ложись ты и успокойся, – Оля села напротив на кровать моей соседки. Глубокие впадины глаз, заострившийся нос на бледном, без кровинки, лице. – Я заехала в институт, думала, там увижу тебя, но мне сказали, что ты больна. По дороге к тебе я задумалась и проехала три трамвайные остановки до Воробьевых гор, оттуда шла пешком, – чужой, надтреснутый голос.

Оля вынула папиросу, закурила…

– Оля, ты куришь? Ведь это вредно для тебя…

Оля, горько улыбнулась, и затянулась всей грудью:

– Вредно? А голодовка не вредна была, а допросы не вредны были? А сиденье в одиночной камере без света и воздуха?! Ты, пожалуйста, не очень расспрашивай меня, я дала подписку. Этих слов ты тоже не слышала. Вредно курить? Да меня на Лубянке и научили.

Оля нервно раскачивалась всем туловищем, крепко сжав руки.

– Накорми меня, если у тебя есть чем.

Я достала из-за окна все, что там было: одна банка компота, консервированная черешня, кусок черствого хлеба, селедка и не помню что еще.

– Откуда у тебя торгсиновский товар? – Оля указала на консервную банку.

– Наташа принесла.

О многом хотелось спросить, так много хотелось рассказать ей – как я ночи мечтала о встрече с ней, мысленно вела с ней бесконечные разговоры – а вот теперь сидит Оля со мной, и я как будто все забыла. Это потому что она предупредила ни о чем не спрашивать, мелькает у меня в голове.

– Оля родная, хоть что-нибудь, – не выдержала я, – но ведь хоть что-нибудь можно?

– Получила я три года. Высылают в Алма-Ату. Дали день на сборы. Никак не пойму, откуда такая привилегия. Разговаривала я с ними так, что у меня не было ни малейшего основания рассчитывать на такую милость. Знаешь, Нина, политэкономию нужно изучать там, а не как мы с тобой, просиживая до закрытия в библиотеках. Какие мы наивные были! А как Костя? – вдруг спросила она. – По старому? Не нужны нам больше такие идеалисты, как Костя, не ну-ж-ны, – протянула она.

Ольга заторопилась.

– Мне пора уходить, если я засижусь у тебя, это может быть небезопасно для тебя.

Вот сейчас Ольга уйдет, и я никогда, никогда ее больше не увижу. Но где же все то, о чем я собиралась говорить с ней? Да и к чему все это, к чему все эти разговоры, когда уходит из моей жизни молодая, двадцатилетняя Ольга. За ней закроются двери даже тех незначительных радостей, которыми обладает свободный человек. Лучшие годы жизни в ссылке… Выдержит ли ее хрупкое здоровье это трехлетнее испытание?

– Нина, моя жизнь кончилась, – как будто угадав мои мысли, произнесла Ольга.

– Оля, я думала, что тебя совсем, совсем выпустили. Почему Оля? За что? Оленька, ну скажи, за что? Ведь на Урале мы были вместе, письмо писала я, не ты. Ругалась со всем начальством я, не ты, так за что же тебя, а не меня?!!

– Успокойся, это все никакого отношения к Красноуральску не имеет. Об этом никто даже не упоминал, не мучай себя.

Самой ужасной была последняя минута прощания. Что я могу сказать ей на прощание? Будь здорова, будь счастлива, счастливого пути? Какой же это счастливый путь, по этапу… Горький ком подступает к горлу, нет, нет, я не должна плакать, не должна. Чувствуя, что все мужество меня покидает, я стала уговаривать ее.

– Оля, наберись мужества, помни, что у тебя есть друзья, которые тебя не забудут…

Оля не дала мне закончить:

– Нинок, родная, не волнуйся обо мне, самое тяжелое испытание я уже выдержала. Поправляйся, я буду писать тебе – надеюсь, ты мне ответишь.

– Конечно Оля, мы будем переписываться. Я буду высылать тебе книги, новую учебную программу, старайся заниматься там… Вернешься, и мы будем вместе защищать диплом, – успокаивала я ее, не веря сама своим словам.

Ольга ушла, шаги ее затихли, а мне хотелось кричать – за что? Кому она мешала? Кому она угрожала? У меня уже накопилось так много – страшная гибель Зои, тяжелая потеря Оли – что казалось, мне было бы легче, если бы я очутилась там же, где Оля. Завтра поезд умчит ее далеко-далеко отсюда, а ее место на Лубянке займет другой.

Оставаться дома после встречи с Олей я просто не могла. Мне казалось, я с ума сойду. Промучившись всю ночь, я рано утром, чувствуя себя еще очень больной, помчалась в институт.

Честный вор

В кафетерии института до начала занятий ко мне подошел студент нашей группы Ваня Богатырев. Бледный, как полотно, он безжизненно опустился на стул.

– Что с тобой, тебе дурно? – заволновались студенты.

– Нет, нет товарищи… Я потерял… потерял… стипендию… – посиневшими губами шептал он.

Мы все притихли. Каждый из нас понимал, что отчаяние его так велико, что мы не в состоянии ни помочь, ни утешить его. Это был один из самых странных студентов в нашей группе: бледный от вечного голода, с темными впалыми глазами на похудевшем лице. Его огромная голова с ушами утопала в странной блинообразной фуражке какого-то дореволюционного происхождения. Темное ношенное-переношенное пальто было ему явно не по росту. Лет двадцать тому назад, вероятно, портной шил его на человека, по крайней мере, в полтора раза выше него. В него можно было втиснуть два таких Богатыревых. Рукава он подбирал гармошкой, или они болтались чуть ли не до полу. В особенно холодное время он это пальто подпоясывал подобием какого-то ремня, чтобы холоду было труднее проникнуть под его покров. Теперь облезший, а когда-то меховой воротник этого пальто он обвязывал шерстяным чулком, приспособленным под шарф. Под пальто он носил галифе, первоначальный цвет которого установить было трудно, и серую рубашку-косоворотку прямо на голое тело. Ноги были обуты в огромные ботинки, обмотанные до колен обмотками. Носки были для него недостижимой роскошью. Но в академическом отношении это был один из лучших студентов.

Исчезла стипендия, студенческий билет, обеденные карточки в невероятной давке московских трамваев. Забыв, что он голоден, что впереди предстоит целый голодный месяц, он только стонал:

– А мать… как же теперь она… Больная… она же ведь ждет.

Мы обошли всю группу, собрали с каждого по рублю. И группой решили, что каждый из нас, по очереди, один день свой обед отдаст ему.

Прошло дней десять. И вдруг ко мне явился сияющий Ваня. Его широкое лицо расплылось в счастливой улыбке. Положив на стол все, что собрали для него студенты, сказал:

– Пожалуйста, раздай и поблагодари ребят.

– Ты что, наследство, что ли получил? – удивилась я.

– Почти… – улыбнулся он, протянув мне письмо.

Безграмотным почерком было написано:

– Прости друг, бывает, и я ошибаюсь. Развернув свою добычу, я увидел, что обворовал нищего студента. У меня тоже есть совесть. И вот тебе подарок за мое тебе беспокойство, двести рублей. Половину отправь своей старушке.

У Вани вместе со стипендией был список его расходов, баланс был явно отрицательный. Мы все были в восторге от такого честного вора.

Самоотвод

Ольга уехала, и мне казалось, что что-то во мне рухнуло, оборвалось, она как будто увезла с собой частицу меня. Я с нетерпением ждала писем, но их не было. Я стала более замкнутой, более сдержанной на комсомольских собраниях, меня уже раздражали пафосные выступления горе-активистов, я садилась куда-нибудь подальше в угол, чтобы меня не замечали, и молчала, а если предлагали куда-нибудь меня выбрать, я искала уважительную причину, чтобы отказаться.

В те далекие времена происходили открытые голосования, председатель или кто-либо из президиума обычно предлагал собранию несколько кандидатур и просил всех высказаться по поводу каждой из них, кто за, кто против, а сами кандидаты могли либо согласиться, чтобы их избрали, либо дать себе так называемый «самоотвод». И после этого проходило открытое голосование.

Такое мое поведение было необычным, так как в комсомольских кругах меня часто выдвигали и отправляли, как тогда говорили, на проведение всяких ответственных общественных мероприятий.

Лиза понимала меня и, боясь за меня, выступала в качестве моей защитницы:

– Уважим просьбу Нины, – и предлагала другую кандидатуру вместо меня. А после собрания меня журила:

– Возьми себя в руки, так нельзя, это может кончиться для тебя плохо.

– Мне все равно, – отвечала я, – в Сибири тоже люди живут. А ты мне скажи: все-таки за что туда ссылают?

– За дело. Да перестань ты, наконец. Помни, что правительство лучше нас знает, что делает. Пойдем лучше ко мне сегодня, – предлагала Лиза.

Жила Лиза – «наша парттысячница», как мы говорили – очень скромно. Семья у Лизы была большая, ютилась в двух крохотных комнатушках, которые она получила, как парттысячница, в общежитии на Усачевке. Лиза, ее муж Вася – тоже студент Промакадемии, маленький, вечно больной ребенок, мать и два брата – младший Ваня, студент нашего института, и старший Костя, свободный художник, без конца имевший какие-то неприятности с блюстителями порядка. Оба они были великолепные музыканты, играли на всех инструментах, которые попадали под руку. Особенно этим отличался Костя. Анекдоты, в том числе антисоветские, рассказывал с таким мастерством и юмором, что даже сильно партийная Лиза не могла не хохотать.

Мать кормила семью ужином, подавая на стол крохотные порции еды. Я всегда отказывалась, мне казалось, что у нее все рассчитано, так что если я съем что-нибудь, то кто-то останется голодным.

После ужина мать укладывала вечно плачущего ребенка спать, а мы с Лизой садились заниматься. В непогоду Лиза не отпускала меня, оставляла ночевать, стелила мне на длинном сундуке, а чтобы ноги не свешивались, подставляла стул. В такие вечера ребята далеко за полночь развлекали нас игрой на гитаре, балалайке, скрипке, гитаре и, как я уже сказала, на всем, что под руки попадет.

После ссылки Ольги к Наташе я ходила редко. Я избегала встречаться с Гриневым, его покровительственный тон при встречах меня раздражал.

Красный бант от Буденного

23 февраля празднуется ежегодно День советской Армии и Военно-Морского Флота. В этот день мне выпала не только честь присутствовать на празднике, но мне даже доверили приколоть красный бант к груди Буденного. Когда я приколола красный бант к его защитной гимнастерке, я тоже самое сделала нескольким ветеранам гражданской войны, присутствовавшим на этом юбилейном празднике в качестве гостей.

Рядом с Буденным сидел Бубнов (нарком просвещения), я ему также приколола бант. Буденный снял бант и приколол мне:

– А знаете, красное вам идет!

Я смутилась и подумала, что он обиделся, что я его не выделила из числа других, сделала движение, чтобы снять бант, но Бубнов остановил меня:

– Не надо, не надо, вам ведь и правда хорошо, – и он улыбнулся.

Помню еще, как на торжественном собрании по случаю досрочного выполнения годовой программы на заводе им. Калинина в Москве присутствовал Калинин. Ему должны были преподнести какую-то почетную грамоту, и опять от Ленинского райкома комсомола послали меня. Я благодарила Калинина от имени завода и преподнесла ему грамоту. И тогда я с трудом понимала, почему это должна была делать я? На заводе могли найти более подходящего человека, правда, завод этот был подшефным нашего института, и все же, если это считать за честь, то эту честь, я считала, заработали многие на заводе.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю