Текст книги "Одна жизнь — два мира"

Автор книги: Нина Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Белые лилии

Осталось несколько дней до моего отъезда, и я с трудом мирилась с мыслью, что мне нужно расстаться с морем, с пляжем, с солнцем в самое лучшее время года, в «бархатный сезон», и поэтому, стараясь запастись как можно больше солнечной энергией, проводила на пляже весь день с утра до вечера. Загорела так, что превратилась вся в бронзовую куклу.

Усталая, как разваренная рыба, я сидела в плоскодонке, которой мягко и ловко управлял перевозчик, перевозивший нас за пятачок через канал, с пляжа на крымском берегу, как мы шутили, на нашу украинскую сторону. Мария, обладавшая неиссякаемой энергией, выскочила, чуть не опрокинув лодку, и завизжала:

– Миша! Миша!

Наш перевозчик, с трудом удержав лодку, произнес:

– Ото, як скаженна.

По дощатому настилу пристани приближались две высокие мужские фигуры в ослепительно белых кителях. От неожиданности я растерялась, не знала, что мне делать, а Мария уже болтала в воздухе ногами, повиснув на шее у Михаила, а он широко и ласково улыбался, глядя через ее плечо на меня.

– Ну ты, чурбан, что ты стоишь, как застыла, ведь рада, знаю, что рада, – звенел голос Марии. Я действительно была так рада, что потеряла дар речи. Такое чувство было у меня впервые, мне казалось, что этого человека я люблю так же крепко, как мать, отца и брата, как будто он член нашей семьи.

Когда все успокоились, Михаил представил нам своего товарища:

– Виктор, мой друг, прошу любить и жаловать – известный альпинист. Нам показалось немного смешно: красивый сероглазый верзила в морской форме с огромным крабом на морской фуражке, и вдруг – известный альпинист, к тому же он тоже стоял, как будто растерянный от такой бурной встречи.

Когда мы шли мимо парохода, с которого они сошли, я вспомнила, что видела, как он приблизительно часа полтора тому назад приближался к пристани, но не обратила на него внимания – мало ли их здесь проходит. Михаил крикнул стоявшему на палубе товарищу:

– Спиридоныч, спустите цветы.

И огромный букет роскошных белых лилий плавно был спущен первым помощником капитана.

Второй курс

За время нашего отсутствия на практике Аннушкину семью переселили на Малую Димитровку, где в старинном, когда-то роскошном особняке им дали две большие комнаты, окна которых открывались, как двери, прямо на маленькие, красиво зарешеченные балкончики. На этом этаже жили еще четыре семьи. Здесь, жила элита: двое военных с семьями, два артиста Театра сатиры, занимавшие тоже по комнате, с общим для всех туалетом, с общей ванной, с общей кухней в огромной когда-то прихожей.

Родители Аннушкиного мужа, не знаю за что, относились ко мне так хорошо, что и в новой своей комнате отделили мне угол, за ширмой поставили раскладушку и тумбочку. А после отпуска встретили меня радостным возгласом:

– О, наша Нинца приехала.

Просили меня не стесняться, чувствовать себя как дома. Если бы не они, не знаю, куда бы я делась со своими двумя чемоданами. Возвращаясь из отпуска, я, как всегда, везла с собой не вещи, а чемодан с продовольствием: копченую рыбу, всякие мамины ватрушки, масло, мед, яблоки (купленную в дороге антоновку), помидоры и все, что могла мама достать, уже с трудом, на рынке. В Москве в те времена помидоров и в помине не было. Помидоры, огромные, сладкие, сахарные, произвели на всех самое лучшее впечатление.

Так начался 2-й курс института. Занятия уже шли полным ходом, а общежития как не было, так и не было. В институте просили потерпеть, обещали как только где-либо что-либо освободится, сразу же дать мне ордер. И на мою горькую долю захворала Клавдия Тимофеевна, когда она вышла из больницы, надо было взять человека, который мог бы ухаживать за ней.

Опять бездомная

Мои скитания продолжались. Меня приютили две студентки: Тамарочка Малявина, высокая, красивая, скандинавского типа блондинка, откуда-то чуть ли не из Финляндии, и Верочка Грызина из Тирасполя, в интересной внешности которой было много цыганского. Они также заняли кабинку временно отсутствовавших студентов, вот здесь у них я стала третьим человеком, в кабинке размером точно как купе в вагоне, где двери даже не открывались, а просто отодвигались. Спала я в узеньком проходе на чемоданах между двумя узенькими кроватями. Целый день я скиталась в институте, вечером шла в недостроенное, но уже густо заселенное общежитие. Не одна я скиталась, как бездомная, многие студенты старались приткнуться куда угодно. Сюда тоже не так просто было попасть, надо было иметь пропуск или, как тогда говорили, каждый вечер проникать «зайцем».

В «Доме коммунны» во 2-м Донском проезде (так называлось это недостроенное общежитие) спали в душевых, в читальне, в спортивных залах, даже в вестибюле. Самыми счастливыми были теперь те ребята, которые ездили куда-то к черту на кулички, в Расторгуево.

Ромео и Джульетта по-русски

Перед моим отъездом до окончания летних школьных каникул к нам в Геническ приехала знакомая учительница Ася Сторобина и попросила меня передать в Москве письмо и небольшую посылочку ее брату Феде Сторобину и его жене Соне Смоткиной. Федя работал следователем уголовного розыска, его жена Соня преподавателем физкультуры в спортивном клубе Динамо. Жили они на Малой Бронной, в старинном особняке, в одной маленькой комнатке на третьем этаже. На этом же этаже в каждой комнате жили еще пять семейств, по три-четыре человека в каждой семье, с общим туалетом, общей, даже не действовавшей, ванной и общей кухней. У них я обрела еще одну семью, которая буквально открыла мне свои объятия. Они в первый же день, даже не зная о том, что мне некуда приложить голову, дали мне ключ от квартиры и предложили приходить к ним в любое время отдохнуть, позаниматься, когда мне надоест шум и гам студенческого общежития.

От них я узнала семейную трагедию, которая произошла с Асей, когда ей было лет 16–17. Родители Аси жили в Германии, из Германии переехали в Россию, поселились в каком-то городе недалеко от черты оседлости. Федя родился в Германии, Ася родилась после приезда уже в России.

Ася, влюбилась в русского парня, и они объявили Асиным родителям, что решили пожениться. Реакция была жуткая. Пете запретили даже близко появляться возле Аси, а Асю прокляли и забили камнями до потери сознания. Парень от горя ушел в армию и там погиб, а от Аси семья отреклась. После смерти отца брат Асиной матери, профессор математики в МВТУ (Московское высшее техническое училище), перетащил свою сестру с сыном Федей в Москву.

Какими путями Ася, много лет спустя, оказалась учительницей в районе Геническа, я не знаю. Я была той соломинкой, которая связала ее с братом, но не с матерью.

Я познакомилась с Асей на какой-то учительской конференции, и с тех пор всегда, когда она приезжала из провинции в Геническ, она останавливалась у нас. Очень милая, веселая, остроумная, но могла вдруг как-то отключиться и стать по-детски странной, грустной, печальной. Вынимала из своей сумочки какие-то вещички и шептала: «Это от Пети». Кто такой Петя, я понятия не имела. Я даже думала, что она так невнятно произносит имя своего брата Феди.

И когда я уже была в Москве, мама написала мне, что Ася, как обычно, приехала к нам, и мама, поняв, что она очень больна, увезла ее в Днепропетровск в нервно-психиатрическую клинику на обследование. Мама ездила с ней не один, а несколько раз, пока врачи не сказали, что лекарств от такой болезни нет, и что постепенно ее состояние будет даже ухудшаться, и что никакое лечение ей не поможет. Летом Федя и Соня поехали к ней и провели у нее свой отпуск. Вот к ним я также могла зайти переночевать, но у меня не было угла, куда я могла бы прийти прилечь, отдохнуть и позаниматься.

Добрые люди

Я скиталась по библиотекам, читальням допоздна, и все время думала, где же я сегодня ночевать буду: у Клавдии Тимофеевны, Сони Сторобиной или у Тамарочки с Верочкой, которые так же, как и я, жили в этой кабинке на птичьих правах, так как временно уехавшие студенты могли вернуться в любое время. Я с детства была очень стеснительной, и для меня невыносимой пыткой было думать и решать каждый вечер, куда же я сегодня пойду ночевать, кого я должна сегодня побеспокоить, и это ведь было не на одну ночь, а уже второй год подряд. И до сих пор вспоминаю, как в холодную зимнюю стужу, бродя по Москве, как бездомная, я прошла мимо дома, где за окном в ярко освещенной комнате под ярко-оранжевым абажуром сидела за столом семья москвичей. И мне казалось, я была бы самая счастливая, если бы имела возможность быть в такой комнате, сидеть за таким столом.

Соня и Федя пригласили меня пойти с ними на какой-то юбилейный концерт. По дороге к ним в трамвае у меня сильно разболелась голова, а когда я вошла в комнату, первое, что услышала:

– Нина, ты вся горишь! Федя, дай термометр.

Температура была выше 39 градусов.

– В постель, немедленно в постель, – скомандовала Соня.

Хоть я и порывалась уйти, не знаю даже куда, но оставаться больной здесь, даже у таких милых людей, мне казалось, я ни в коем случае не должна. Они меня силой вернули, напоили чаем с медом, уложили и, взяв с меня слово, что я без них никуда не уйду, ушли на концерт. Когда они вернулись, температура у меня зашкалила за 40 градусов. Немедленно вызвали врача, и когда врач сказал, что нужно отправить сейчас же немедленно в больницу, Соня категорически заявила:

– Никуда я ее не отпущу, она останется здесь.

Врач выписал рецепты и уехал. Федин друг и начальник, с которым они меня познакомили раньше, тоже пришел с ними и сейчас помчался за лекарством искать какую-нибудь открытую в два часа ночи аптеку.

И здесь у них, в этой уютной маленькой комнатке, я проболела целую неделю. Соня спала со мной больной на одной кровати, Федя на диване. Они ухаживали за мной, как за самым близким, родным человеком, о больнице Соня и слышать не хотела. И это при моей стеснительности, когда я ушла бы даже с температурой 40 градусов, если бы хоть на секунду почувствовала, что я им в тягость. Разве такое забывается? Я всю жизнь храню в душе глубокую благодарность всем тем, кто так радушно и тепло меня принимал. Когда я приходила к Аннушке и слышала радостный, веселый голос Клавдии Тимофеевны и Владимира Николаевича:

– О, наша Нинца пришла!

Меня сажали скорее за стол, согревали горячим чаем и теплыми улыбками, так хорошо и легко становилось на душе, что я даже шутить и смеяться могла вместе с ними. А если я несколько дней не приходила к Соне с Федей, меня встречали вопросом:

– Куда ты пропала, мы тебя ждали!

По каким соображениям не знаю, быть может, потому, что выше головы не перепрыгнешь, или по каким-то другим соображениям, но вопрос об усиленных занятиях в две смены, без выходных и отпусков, для окончания института в два с половиной года, как-то сам собой отпал. И наши занятия начались со второго курса более или менее нормально. Эти нормальные занятия тоже были очень напряженные, мы не только слушали лекции, но нас просто заваливали заданиями для домашних и бригадных занятий, что заставляло нас сидеть до полуночи в читальнях или в опустевших аудиториях.

Так подходил к концу теоретический терм второго курса. До сих пор, когда вспоминаю, с трудом могу понять, как я могла, ведь я не просто баклуши била или гуляла, а занималась, причем очень напряженно, очень интенсивно, таскала с собой все учебники, когда даже тетрадь иногда не на чем было раскрыть. Торчала в читальнях до их закрытия, затем продолжала занятия на каком-нибудь подоконнике или где-нибудь прямо на лестничной клетке.

Ведь кроме этого надо было переодеться, умыться и вообще привести себя в порядок.

Трудно даже представить, что после таких тяжелых, напряженных занятий я даже не знала, где буду ночевать. В «Дом коммуны» ребята вернулись, Тамарочка ушла к своей сестре, которая училась в архитектурном институте, Верочку приютили родные из Тирасполя. Я опять очутилась между небом и землей. И вот в это время, когда Клавдия Тимофеевна уже поправилась, и женщина, которая за ней ухаживала, ушла, с ней вместе ушли все мои оставленные там вещи, и я даже ни словом не обмолвилась об этом, так я не хотела их беспокоить. И поэтому, когда пришло время ехать на практику, я восприняла это с огромным облегчением.

Красноуральский медеплавильный комбинат

В этот раз мы ехали на практику не всей группой, как раньше. Нас разделили на три бригады по семь человек. Наша бригада должна была поехать на производственную практику. Другие бригады студентов были направлены на другие предприятия с целью более широкого ознакомления со всеми предприятиями цветной металлургии, на которых нам предстояло в будущем работать.

В этом году перед поездкой на практику все студенты разъехались по домам на двухнедельные весенние каникулы, и на практику каждый ехал теперь самостоятельно, кто с Украины, как я, кто из Казахстана, кто с Кавказа, то есть, со всех концов нашей необъятной страны. Дорога нам полностью была оплачена, никто из своего кармана ни копейки не доплачивал.

Мне сказали, что в Красноуральск я могу ехать любым путем, через Свердловск или через Пермь. Дорога через Свердловск была мне хорошо знакома, и, желая увидеть что-нибудь новое, я решила поехать через Пермь.

Бурная ночь в поезде

Пермь – старинный город, расположенный на холме в живописной лесистой местности на берегу реки Кама и ее притока Чусовой. Суровая северная природа нехотя, с трудом уступала требованиям весны. Катила свои мутные воды красавица Чусовая, торопясь к полноводной Каме. Низко склонившиеся ивы полоскали в ней свои ветки. В лучах заходящего солнца ярко горел красно-глиняный берег, и легкие челноки, управляемые опытными рыболовами-пермяками, скользили по реке. Эта дорога на Урал была фантастически красивая, особенно вдоль Чусовой.

«Какая неописуемая кругом красота! – думала я, глядя из окна медленно двигавшегося поезда. – Какая прелестная, прекрасная наша страна, какая природа! Жить бы и жить, наслаждаясь ею. Всем хватило бы ее щедрот и богатств».

Поезд без конца останавливался, казалось, что он нарочно решил у каждого пня стоять. Увлеченная мыслями и волшебным зрелищем северного заката, я не заметила, как в вагон постепенно, до отказа, набивался народ.

Скоро в вагоне стало совсем темно, свет никто не зажигал. Электрическое освещение в этом поезде отсутствовало. Свечей не было. Фонарь над дверью еле-еле мерцал. Народу набилось столько, что от спертого воздуха кружилась голова. На верхних полках сидели мужчины, свесив ноги над головой пассажиров, курили жгучую махорку и сплевывали вниз. Им повезло, они имели свои места. Между сиденьями и даже под лавками расположились пассажиры-«счастливчики» в самых непринужденных позах. Каждый лежал или сидел в обнимку со своим мешком или узлом. Куда эти люди ехали и зачем, непонятно. Внутри этого мрака и смрада раздавался детский плач. Так выглядел вагон, с наружной стороны которого было написано «Для женщин и детей».

Ночь была бурная, у кого-то утащили вещи, у кого-то украли кошелек с двадцатью целковыми. Одного ленинградского студента, ехавшего на практику, предупредили – будь осторожным, здесь воруют. Он и решил перехитрить воров, залез на верхнюю полку, привязав себя к чемодану, и уснул. Среди ночи раздался грохот, все всполошились, оказалось, всего на всего, вор дернул чемодан, а за ним с полки на головы спящих пассажиров свалился находчивый студент. Появившийся проводник с фонарем обнаружил нескольких мужиков волтузивших друг друга, а вора и след простыл.

Утром я даже не смогла пойти умыться, уборную за ночь так загрязнили, что вместо того, чтобы вымыть и почистить, проводник ее просто запер.

Рядом со мной сидела женщина с грудным младенцем, ее ребенок заплакал, она вытащила кусок черного хлеба, разжевала во рту, завязала узлом в тряпочку и сунула ему в рот. Ребенок жадно засосал и утих.

Вечером в наше купе зашел пассажир, на вид очень больной, утром среди пробудившихся пассажиров его не было видно.

– Куда девался наш сосед, он показался мне таким больным. Он, что сошел? Обратилась я к соседке.

– А тебе на что он нужен? Чать, вон под лавкой дрыхнет.

Но вскоре пришел контролер по проверке билетов и кондуктор начал толкать его, пытаясь разбудить.

Моя соседка не выдержала:

– Чего бьешь-то, погляди, может, он уже помер, вчера сидел здесь опухший, точь его целая колода пчел искусала.

Слова ее подействовали, мешки и узлы растащили в стороны и вытащили его мертвое тело.

Появился милиционер, врач – составили протокол.

Я подошла к молодому пареньку, которого все называли доктором:

– Скажите, вы местный врач?

Он посмотрел на меня, видно понял, что я студентка.

– Нет, я студент медик, здесь на практике. А вы куда едете? Тоже на практику?

– Скажите, отчего он так внезапно умер?

– Болезнь у всех одна – голод. А вы откуда, из Москвы?

– Из Москвы.

Труп унесли, и студент вышел вслед за ним.

– Равелин, – прервал мои мысли один из пассажиров.

Небо было затянуто низко нависшими свинцовыми тучами, шел мелкий частый дождик. Земля, деревья и серое здание Равелина были оплаканы дождем.

– Знавал я эту тюрьму, сидел там, как политический, три раза бежал, три раза ловили и снова сажали, – как бы про себя вспоминал мой сосед.

Тюрьма – это слово всегда вызывало у меня острое любопытство, пробуждало чувство жалости к тем, кто должен сидеть там. Как дорого должно быть слово «свобода» для тех, кого отделяет от внешнего мира высокий забор с башнями по углам.

Мой спутник рассказывал о своем прошлом, глаза его лихорадочно блестели, рассказ его то и дело прерывался удушливым кашлем.

В прошлом он был студент Томского университета, участвовал в подпольных кружках, за что сажали, а сейчас вот инвалид – едет искать работу.

– Говорят на Красноуральском медеплавильном предприятии снабжение лучше.

Красноуральск

Вот и приехали. По перрону вдоль поезда бегала баба, предлагая красные сочные ягоды – клюкву:

– Рубль стакан, два стакана полтора, сладкая, как сахар!

Дождь продолжал моросить, но на него никто не обращал внимания. Народ потащился с узлами на вокзал.

Я купила стакан клюквы, сначала от кислоты сводило челюсти, но она хорошо освежила, даже голова перестала болеть.

Ребята меня встретили гурьбой.

– Вы что, так здесь и дежурите? – поинтересовалась я.

– Да видишь ли, всегда кто-нибудь приезжает. Ну как бы ты без нас свой чемодан дотащила? – И правда, ведь никакого транспорта и в помине не было.

А несколько дней спустя из Кемерово приехала еще одна студентка из нашей группы и мой близкий друг Ольга Файер. Ее отец был директор гигантского коксохимического комбината в Кемерово, который должен был, так же как и наш Красноуральский комбинат, снабжаться продовольствием не только в первую очередь, но даже лучше.

Красноуральский медеплавильный комбинат был расположен в бывшем поселке Уралмедьстрой Свердловской области. В 1932 году его переименовали в город Красноуральск.

Здесь и была построена новая обогатительная фабрика, новый гигантский медеплавильный металлургический завод, административно-подсобные помещения комбината, а вокруг бараки, бараки, бараки с еще не выкорчеванными вокруг них пнями от срубленных деревьев, и все это окружено девственно дремучим лесом.

Бараки абсолютно неблагоустроенные, неосвоенные, необжитые. В нашем, студенческом, в большей его части размещались ребята – человек 60, а в меньшей половине – наша женская группа, 8 человек. Здесь были студенты из московского, ленинградского, владикавказского и даже дальневосточного институтов.

Наши койки в этих бараках стояли вдоль стен, сложенных из неотесанных бревен, щели в которых были забиты паклей. Посреди комнаты стоял стол и рядом «буржуйка», которую мы топили перед сном, чтобы теплее было раздеться и лечь в постель, а утром наши одеяла и простыни примерзали к бревнам и мы с трудом их отдирали.

Но не в этом еще была главная беда. Главная беда была в том, что все были голодные, а в магазинах было абсолютно пусто.

Здесь были студенты не только такие, как мы, младших курсов, но и студенты-выпускники, без пяти минут инженеры. Их прикрепили к столовой ИТР – то есть к столовой инженерно-технических работников, где давали еще какую-то похлебку, похожую на суп, и перловую кашу с клюквенным киселем. Эти ребята сразу предложили прикрепить меня к этой же столовке ИТР, но я категорически отказалась. А как же все остальные? А было нас всех, ни много, ни мало, человек 70–80, и все ходили голодные.

Перед началом смены мы вместе с рабочими заходили в столовую на предприятии, где рабочие должны были получать горячий завтрак, обед и ужин. Но здесь на стол всем подавали тарелку желтовато-прозрачной жидкости, где буквально плавала пара перловых крупинок, стакан мутной воды, заваренный какой-то травой – чаем даже не пахло – и тонюсенький ломтик хлеба. Не преувеличиваю ни капельки, именно так и было.

Мне было больно и жутко смотреть на этих здоровенных металлургов за столом с такой едой, после которой им предстояло стоять у раскаленного горла металлургических печей.

Здесь с питанием было гораздо хуже, чем в прошлом году в Казахстане. И так же, как в Риддере, на пустых полках в магазинах вдруг появились, правда, не духи, а роскошные… ковры. Такие красивые, что даже, когда мы вышли из магазина, Оля не выдержала и заявила:

– А что, если я продам свое кожаное пальто (в котором она ходила) – и куплю ковер?!

– Ты что, собираешься завернуть себя в ковер для тепла? – спросила я.

Кому в этих жутких бараках нужны были эти роскошные ковры? Какие идиоты, из каких соображений засылают в такие места, где живут в таких тяжелых условиях голодные люди, такие никому не нужные вещи роскоши, как духи, ковры?