Текст книги "Одна жизнь — два мира"

Автор книги: Нина Алексеева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 80 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

Из кроликов лошадок вырастим!

Эта зима была очень тяжелая для меня, и мне так хотелось в эти весенние каникулы попасть домой. Письма родных были ласковые, бодрые, они никогда не жаловались. Писали, что забрали к себе мамину сестру с тремя ребятишками, я поняла, чтобы спасти от постигшего Украину голода 1933 года.

Я начала экономить по своей продовольственной карточке все что могла – сахар, крупу, макароны, сушила сухари – чтобы послать им.

Отец был директором металлургического чугунно-литейного завода, и даже для этого завода ему потребовались колоссальные усилия, чтобы добиться получения продовольственных карточек для рабочих.

Это был тяжелый, голодный 33-й год.

Перед отъездом Наташа протянула мне пропуск в правительственный магазин.

– Это откуда?

– Возьми, это передал тебе Гринев, он хотел передать тебе лично, но ты его избегаешь.

– Не возьму. Чужие блага мне не нужны, – зло отчеканила я. – Пусть он отдаст кому-нибудь другому и оставит меня в покое.

– Глупости ты говоришь. Он взял их только для тебя, он ими не пользуется, у него в Кремле все есть. Ты же едешь домой, купи все, что полагается по книжке, маме и ребятишкам, все пригодится.

– Перестань, Наташа, меня уговаривать. Ты ведь знаешь, если отец узнает, что я привезла продукты по этим кремлевским книжкам, он перестанет меня уважать.

– Надо сказать, ты характерцем отцу не уступишь. До сих пор помню, как мы месяц боялись на глаза отцу показаться после нашей неудачной попытки заменить его старую кожаную куртку на такую же новую, – вдруг вспомнила Наташа.

– Так вот, каким он был, таким он и остался.

Голод в этом году на Украине был даже хуже, чем в 1921 году, но тогда два года подряд была засуха плюс послевоенная разруха. Но почему же произошел этот грандиозный по своим размерам и потрясающий по последствиям сталинский (как я его уже тогда назвала) голод в 1933 году?

В этом же 1933 году все газеты громко трубили, что советский народ успешно выполнил первый пятилетний план и приступил к осуществлению второй пятилетки.

За несколько дней до поездки домой я зашла к Наташе. Кости дома не было, он явился вечером в сопровождении своих старых товарищей. Так близко, по-домашнему я встретила их всех первый раз: Яна Гамарника, Авеля Енукидзе, Серго Орджоникидзе, Бухарина, все они казались мне старше моего отца, и я соответственно вела себя с ними. Пришли они с какого-то собрания или совещания, продолжая обсуждать какой-то вопрос, по которому, по-видимому, не смогли прийти к общему соглашению.

Зашел Буденный, прямо с ипподрома, еле держась на ногах не то от выпитого, не то от возбуждения. На его новенькой гимнастерке сияли ордена.

– Ты прямо как на параде, во всем облачении, – хлопнув его по плечу и прижав к дивану, что бы усадить, съязвил Енукидзе.

– А какие, товарищи, лошадки, какие лошадки, загляденье! И шли по ипподрому, как балерины.

– У тебя на все одна мерка – балерина, – не унимался подшучивать над ним Енукидзе.

Бухарин отошел от окна, сел в кресло:

– А как бы вы считали товарищи, вот если бы таких лошадок продемонстрировали нам в колхозах, неплохо было бы…

– Все будет, и колхозы будут, и лошадки будут, мы из кроликов лошадок вырастим, – громко вставил Буденный. Все расхохотались.

– Подохнут, ей богу подохнут, как все наши кролики подохли, – хохотал до слез Енукидзе.

В 1930 году, как раз когда я приехала в Москву, была какая-то кроличья лихорадка. Правительство мудро решило восполнить отсутствие мяса в результате гибели и убоя скота во время нерадивой преступной коллективизации за счет разведения кроликов на мясо. Всем заводам, колхозам, городам и селам предписывалось, и не только предписывалось, а даже требовалось по плану, заняться разведением кроликов. Изданы были горы книг, руководств и инструкций по размножению кроликов и уходу за ними. В Москве выстроили дома-питомники. В Парке культуры и отдыха устроили выставку. Там развели таких красавцев, что все, кто верил и не верил в спасение с их помощью страны, в том числе и я, несколько дней подряд ходили любоваться ими. И вдруг разнеся слух: какая-то кроличья чума напала на наших кроликов. Искали вредителей. Все выставки и кроличьи дома опустели. Так закончился дорогой кроличий эксперимент и эта бесславная идея – кому бы она ни принадлежала.

Вскоре Буденный собрался уходить. Перед тем как уйти, он подошел к столу, налил вина в рюмки и предложил мне и Наташе выпить с ним на брудершафт. Быстро опрокинув рюмку в рот, выпил одним глотком, обтер усы и заявил:

– Ну что ж, поцелуемся.

– Любит целоваться, усатый черт, хорошо, что ты ушла, – заявила Наташа.

Явился Гринев, он должен был прийти почему-то с Надеждой Константиновной, но пришел один.

– Что случилось? Почему один? – заволновались все.

– Не могу понять, вчера обещал, сегодня Ягода заявил: не могу, ничего не могу сделать, это последнее распоряжение.

Настроение у всех упало.

Орджоникидзе разгорячился:

– Жену Ленина держат под наблюдением, хоть и под домашним, но под… Товарищи мы должны что-то сделать. Человек она больной, и это убьет ее.

– Ягода сказал – несмотря на то, что это держится под большим секретом – у него есть сведения, что в народе уже ползут слухи, и что он собирается подать об этом рапорт Сталину, – сообщил Гринев.

Как же это так, тогда уже подумала я, значит власть, по существу, сосредоточена в руках у одного человека. А все эти люди, боровшиеся за советскую власть, не щадя своей жизни, растерялись, стали в тупик перед столь возмутительным фактом, как содержание под (как тогда все говорили) домашним наблюдением Н. К. Крупской, жены Ленина, и не знают, что же делать. Все считали, что после смерти Н. С. Аллилуевой Сталин стал более жестоким, и особенно в немилость попала Надежда Константиновна.

– Я поеду к Сосо и поговорю с ним, – волнуясь и нервничая, предложил Орджоникидзе.

И я сразу же прониклась к нему глубоким уважением. Вскоре все ушли.

Что творится в нашем царстве-государстве?

С Орджоникидзе я была уже знакома, когда мы были в Красноуральске на практике, он прибыл туда сразу после забастовки.

Возле нашего барака, где мы жили, было небольшое беленькое здание кинотеатра. У самого входа в этот кинотеатр подбежала ко мне секретарь директора завода:

– Пойдем, пойдем скорее, тебя там ждут.

Я была удивлена: кто меня ждет и зачем?

– Ты понимаешь, приехал Орджоникидзе, и директор хочет, чтобы ты пришла.

Пришлось вместо кино идти к директору. Оказывается, директор хотел, чтобы я рассказала Орджоникидзе все, что я рассказала ему в истерике во время забастовки.

Как только все ушли, ко мне подсел Гринев.

– Нина, я вас так давно не видел. Почти целую вечность. Несколько раз я пытался зайти к вам, и все не решался. Я хотел предупредить вас, будьте осторожны, прекратите звонить Олиной сестре, прекратите свидания с ней…

– А вы здесь причем?

Наташа, посмотрела на меня укоризненно:

– Нина это ребячество, если тебя Николай Васильевич просит, у него есть достаточно оснований для этого.

– Хватит, перестаньте. Как можно жить в своей стране, в стране которую я люблю больше жизни, и вечно бояться чего-то. Я не предатель, я не враг, я не совершила ни одного поступка, который причинил бы вред моей стране или мне было бы стыдно за него, ведь вы все знаете об этом, так против чего вы меня предупреждаете? Вы добивались свободы, завоевали власть героическими жертвами, не щадя своей жизни, а сегодня мне было грустно смотреть на вашу беспомощность. Разве такими я представляла себе вождей народных?

– Ты Нина, конечно права, но Николай Васильевич как друга предупреждает тебя, а не дай бог, попадешь ты на глаза какому-нибудь мерзавцу, а к сожалению их так много еще, и загремишь как Оля, ни за что.

– Вы знаете, вот я не представляла себе ни на одну секунду, чтобы в нашу советскую тюрьму могли попасть такие, как я или Оля, ни за что. И я, кажется, действительно так думала до сих пор, и мне казалось, даже интересно было бы узнать, чем же отличаются тюремные условия при нашей советской власти от тюрем царского режима?

И вдруг в эту минуту мне пришла в голову совершенно идиотская мысль:

– А что если я поступлю работать в ГПУ, я бы хотела стать просто следователем.

– Ты с ума сошла! Ты знаешь, что это за адская работа? И что за фантазия тебе в голову пришла! – заорал на меня почти с испугом Костя.

Гринев обрадовался:

– Не отговаривай, Костя, я считаю, это замечательная идея, я поговорю и устрою.

– Да ты что, в самом деле, всерьез принял? Бросьте – давайте лучше чайку попьем.

– Нет, Костя, я кроме шуток, хочу знать, что творится в нашем царстве-государстве и откуда все это идет. Может быть, оттуда виднее.

Эта мысль мне вдруг так понравилась, что я решила – может быть, и в самом деле стоит пожертвовать карьерой инженера ради этого. Ведь Оля сказала, что «только побывав там, становится все ясно».

Чем занимались в НКВД

Октябрьская Революция произошла 25 октября 1917 года, а ВЧК была создана только 20 декабря 1917 года, то есть только через полтора месяца после того, как начала формироваться Добровольческая армия. Значит, ВЧК появилась в противовес тем карательным органам, которые были уже созданы во время организации Добровольческой армии.

Возглавил ее в те годы Феликс Эдмундович Дзержинский, его помощником был В. Р. Менжинский. В 1922 году ВЧК была реорганизована в ГПУ, во главе этой организации после Ф. Э. Дзержинского встал В. Р. Менжинский. А Г. Г. Ягода, который при В. Р. Менжинском занимал пост секретаря особого отдела ОГПУ, стал его заместителем. А после В. П. Менжинского во главе ОГПУ, а затем НКВД до 1936 года был Г. Г. Ягода, вот в это время он и стал «одним из главных исполнителей массовых репрессий». При нем и началась усиленная охота на старых, неугодных Сталину, видных большевиков. Но приказ на охоту на старых большевиков мог дать только один человек – Сталин. Он отдавал приказы, а фальсифицированные обвинения придумывал его подручный Вышинский. Так 19 августа 1936 года перед военным судом предстала группа: Зиновьев, Каменев, проф. Смирнов, Бакаев, Берман, Юдин и другие, всего 16 человек, и через неделю, 25 августа, все обвиняемые, весь так называемый «троцкистско-зиновьевский центр», как сообщил президиум ЦИКа в печати, – были расстреляны.

А ровно через месяц, 25 сентября 1936 года Сталин и Жданов телеграфировали из Сочи в Москву Кагановичу и Молотову и потребовали немедленно снять Ягоду за то, что он опоздал с этим процессом ровно на 4 года, и назначить тов. Ежова. Значит, Ягода оказался плохим исполнителем. Этот приказ был выполнен на следующий же день, 26 сентября 1936 года Ягода был снят и на его место назначен Н. И. Ежов

Устала

Я очень любила московскую весну. Любила, когда на улицах таял снег, бежали ручейки и Москва утопала в грязи, затем просыхали дорожки, и воздух становился такой теплый, ласковый, прозрачно-ароматный, и все скамеечки вокруг общежития были заняты студентками с ребятишками, так как, несмотря даже на невыносимую тесноту, в общежитии жили семейные студенты с детьми. Особенно хороши были вечера вокруг студенческого городка.

Появлялись влюбленные парочки, которые, тесно прижавшись друг к другу, стараясь уместиться на узенькой, протоптанной среди грязи дорожке, направлялись в Нескучный сад или на знаменитые Воробьевы горы. Мне казалось, гор-то там не было, была просто крутая возвышенность над Москвой рекой, утопавшая летом в зелени, откуда открывался великолепный вид на реку, на Москву, на Кремль. Мы очень любили это тихое в будни и шумное в воскресные дни место.

Приближались весенние каникулы. Особенно приятно было после долгой холодной московской зимы с чувством облегчения снять с себя тяжелую зимнюю одежду, тяжелую обувь и переодеться во что-то легкое, красивое, а вся моя одежда основательно износилась, обувь еле держалась на ногах. Единственную пару туфель я уже месяц не вынимала из галош, несмотря на то что каблуки уже вылезли и галоши уже не спасали от грязи, разве что пальцы еще были сухие, и достать, именно достать, а не купить, что-нибудь было почти невозможно. Свое старое осеннее пальто я отдала перекрасить, чтобы придать ему более приличный вид.

Накануне своей поездки домой я забежала к Наташе попрощаться. В тот же день, как всегда «неожиданно», явился Гринев. Одет он был в новенькую, с иголочки, весеннюю форму. Побритый, подстриженный, надушенный, таким покоем и благополучием веяло от его вида, что вдруг на секунду у меня промелькнула мысль: а что если бросить к черту все мои принципы и стать женой этого человека, и кончатся сразу все заботы. Гринев похудел, стал интереснее.

Наташа ушла на кухню. Он нервно ходил по комнате, долго стоял у окна и вдруг, придвинув стул, сел напротив:

– Нина, почему вы меня избегаете? Я скучаю, очень скучаю. Наташа сказала, что вы были нездоровы, я мог бы вам помочь, я несколько раз подходил к вашему общежитию и не решался к вам зайти. Зачем вы мучаете меня так, я вас так люблю, Нина, и с каждым днем все больше.

Мне показалось, он стал мягче, привлекательней, я не любила его, но он был мужчина, которого легко можно было полюбить, заботливый, внимательный, и главное, так сильно, я чувствовала, любит меня, хотя я абсолютно никакого повода не давала ухаживать за мной и даже очень, очень грубо отталкивала любой намек на это.

В своем одиночестве я отвыкла от каких-либо забот обо мне, а здесь человек, который с радостью готов дать все для спокойной нормальной жизни.

– Хотите, я поеду с вами в Геническ? Оттуда мы поедем в Сочи, у меня две путевки. Я буду вас сопровождать, я хочу чтобы вы ближе со мной познакомились, я взял отпуск на полтора месяца… Ну скажите хоть слово, хоть одно слово.

– Хорошо, – сказала я, и мне показалось, как будто кто-то другой произнес это за меня.

Гринев на мгновение остолбенел от удивления, не мог понять, не ослышался ли он. И вдруг схватив мои руки начал целовать:

– Нина, родная, милая, милая моя…

– Наташа, – закричал он, вбегая в кухню, – мы едем, едем вместе с Ниной! Где Костя, вот еще вечный труженик, давай шампанское, давай, Наташенька, все на стол. Я так счастлив, так счастлив, – в каком-то экстазе он целовал Наташу. – Ну позвони, позвони скорее Косте.

Наташа села возле меня и ласково сказала:

– Так бы давно, а то он меня замучил, чуть с ума не сошел. Не пожалеешь, Нина, он будет хороший муж, и он хороший партиец.

За ужином все веселились, кроме меня.

– Ну что ты, как на поминках, да улыбнись ты хоть раз, – просил меня Костя.

И отойдя со мной в сторону, спросил:

– Зачем ты это сделала? Тебе что, тяжело?

– Устала. Сама не знаю, так просто, по глупости. Может быть, там сверху все виднее…

Костя горько улыбнулся:

– Устала – это я понимаю, но все остальное выбрось из головы, тогда лучше не надо.

Открытка от Оли

Категорически отказавшись от провожатых, я быстро помчалась к себе в общежитие, по дороге я вынула почту и обомлела – там была открытка от Ольги. Бегом, не чуя почвы под ногами, я влетела к себе и стала читать.

«… До сих пор я была в Семипалатинске, когда ты получишь открытку я уже буду в Алма-Ата, адрес вышлю позже. Ко мне хотела приехать мама, но ее не пустили. Я здесь встретила и полюбила человека, но его у меня отняли, а меня отправляют дальше. Нинуся, милая, я стала сильнее и готова ко всему, правда, с легкими неважно – но в этом мире не одна я с такой хворобой. Ты знаешь, я не удручена своим положением, мне кажется, я стала значительней и нужнее. Здесь окрепли мои мысли и чувства, и за них я буду бороться. Часто хочется перемолвиться с тобой словечком, ты меня понимала».

Я всю открытку прочитала между строк. Мой адрес был написан чужой рукой, подпись совсем неразборчива.

«А я, дура, раскисла, устала, – ругала себя я, – а вот ее ни тюрьма, ни ссылка не сломали. Хватит, размещанилась…» Я быстро и радостно уложила вещи и почти счастливая уснула.

Рано утром я получила роскошные цветы и конфеты, но, встретив Гринева, заявила:

– Домой я еду одна. Вы поезжайте отдыхать в Сочи один или с кем-нибудь, обо мне забудьте, обманывать вас не хочу…

Ужинала я с Костей и Наташей, они хотели меня проводить. Я думала, Гринев обиделся и не придет, но он пришел к ужину и пошел даже провожать.

Ужин прошел натянуто, и я с облегчением вздохнула, когда поезд тронулся.

– Этот красивый мужчина в форме, который провожал вас, ваш супруг? Он такой внимательный, – поинтересовалась сидевшая напротив меня женщина.

– Нет, – отчеканила я и начала убирать с полки какие-то свертки.

– Это все ваши, их внесли мужчины с чемоданами, – недоумевала соседка.

Я быстро все убрала и легла, стараясь уснуть. Моя соседка оказалась дама очень разговорчивая и долго не давала мне ни думать, ни уснуть.

Весь следующий день она превратила в пытку, видно было, что он так ее поразил, что она все время старалась допытаться, что он и кто он, и только когда она сошла, я обрадовалась, что наконец отдохну.

То был благодатный край

Я открыла окно, поезд мчался по широким украинским просторам, бархатно ласковый ветер Украины врывался в окно, и мне стало легко и радостно. Когда я приехала домой, у нас в доме была семья маминой сестры, двое взрослых и трое детей. Голод был в разгаре и, несмотря на то, что все взрослые работали, они все равно еле-еле, с трудом сводили концы с концами. И это в таком благодатном, даже богатом раньше, крае.

Шура уже был в армии, и, получив обмундирование в армии, отправил свою гражданскую одежду нашему дедушке, и дедушка рассказал, что когда он открыл посылку и там ничего съестного не оказалось, бабушка даже расплакалась. А ведь это был край сплошного изобилия. Ведь про этот край писали:

 
Я знаю край, где все обильем дышит,
Где реки льются чище серебра,
Где мотылек степной ковыль колышет,
В вишневых рощах тонут хутора…
 

Такая была Украина, которая только воспрянула после восьми лет военной и голодной разрухи, и мне казалось, что те, кто довел сейчас нашу страну до такого голода, хотят раздавить, разрушить завоеванную народом нашу народную советскую власть. Те, кто находится в Кремле – так называемые «слуги народные» – они, что, не помнят или забыли, как трехсотлетний монархический режим, один из сильнейших, казалось, в мире, был легко, даже без кровопролития, свергнут? Так же легко, без сожаления произошло свержение Временного правительства. И так же легко, без труда, и с радостью произошла Октябрьская Революция, и народ героически защитил свои завоевания, и все это произошло потому, что народ устал от нищеты и не мог дальше переносить голод. Народ вначале требовал, а затем, в гражданскую войну, не просто требовал, а воевал и погибал за тот же лозунг «Хлеба и свободы». Неужели Сталин и те, кто сидел рядом со Сталиным, не знали, не помнили или забыли об этом?

Народ – это миллионы, миллионы простых людей, которые беззаветно боролись за народную советскую власть и ее прекрасные идеи, ради них народ принес неисчислимые жертвы, иначе он не смог бы победить хорошо снаряженную, вооруженную до зубов, сытую Белую армию вместе со всеми ее иностранными союзниками.

Небольшая горстка коммунистов оказалась той силой, которая сумела в тот горячий момент понять, поднять и возглавить бушующий людской «самум». Но мне кажется, и я даже уверена, что в то время всеобщая атмосфера была такая, что даже без вмешательства коммунистов народ все равно сверг бы Временное правительство, разгромил бы Белую армию и добился того, что он хотел. Ведь народ громил и жег помещичьи усадьбы задолго до появления коммунистов, когда коммунистов и близко еще не было. Если бы Ленин был жив или у власти оказался такой же человек, как Ленин, который так же скоро понял бы, что коммунизм, каким бы привлекательным он ни был на бумаге и в теории, нельзя насаждать силой. И что для этого потребуется, как Ленин сам сказал, сытый, здоровый народ и еще не одно поколение, ради чего и был введен НЭП.

Ведь благодаря разумной ленинской политике, разумным послаблениям народ воспрянул духом и начал жить лучше, значит, надо было стремиться к тому, чтобы следующее поколение жило еще лучше, а не хуже, тогда бы никакая сила не свергла советскую власть. И вот поэтому те, кто стремится лишить народ «хлеба и свободы», кто обрек и обрекает его на безмолвную голодную смерть во имя любых прекрасных идей в будущем, и являются самыми злейшими врагами советской власти. И также отсутствие хлеба, свободы и голод создадут, как и раньше, те же условия для свержения советской народной системы. Такую политику могут проводить только враги. Поэтому я твердо была уверена в том, что если бы Владимир Ильич Ленин не умер так рано, через два года после окончания гражданской войны, он нашел бы способы накормить, напоить народ и дать ему возможность развиваться нормально. Потому что основная идея, основная задача его жизни была сделать народ сытым, здоровым и счастливым, и не только у нас в стране, а во всем мире. Именно поэтому вся буржуазия всего мира не жалела средств на его уничтожение, так как они боялись, что он добьется своего, народ воспрянет и сметет тех, кто эксплуатировал их. Самая большая трагедия для народа произошла тогда, когда скончался Владимир Ильич Ленин, так как он хотел добиться счастья для всех людей, для всего человечества на этой планете, а не на том свете.

Мои родные, как отец, так и мать, остались верны своим идеям. Я помню, как главный инженер завода рассказывал мне:

– Меня он заставлял брать такси, а сам пользовался общественным транспортом в целях экономии государственных денег.

Когда отцу сказали, что для старых партизан и политкаторжан открыт продовольственный ларек, отец был возмущен и категорически отказался пользоваться им и нам запретил, заявив:

– Я буду получать ровно столько, сколько получают рабочие на нашем заводе, и не больше.

«Интернационал» в дальнейшем, для следующих поколений, был просто гимном, тогда как для предыдущего поколения это был призыв к борьбе за справедливое переустройство всей жизни не только у нас в стране, а на всей планете. «Мы наш мы новый мир построим» гремело с такой убедительной силой, что стены дрожали. «Смело мы в бой пойдем, за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это». В те годы, полные энтузиазма, миллионы, миллионы смелой и решительной молодежи, в основном БЕСПАРТИЙНОЙ – именно беспартийной, так как ПАРТИЙНОЙ была тогда горсточка – раздетые, голодные, холодные, смело и решительно боролись, защищали, и защитили наперекор всему, СОВЕТСКИЙ НАРОДНЫЙ СТРОЙ, именно СОВЕТСКИЙ, именно НАРОДНЫЙ, с простой и благородной идеей – все для всех. Среди таких людей я росла, жила и до смерти любила их энтузиазм, их жажду героических подвигов для всех, за всех. Это они, народ, а не горсточка большевиков, добились победы над всеми вооруженными до зубов врагами.

Я до сих пор помню, как эти молодые воины, сами почти дети, превращались в веселых, милых Коль, Петь, Федь, хватали нас на руки и делили с нами свой голодный паек. Никто из них в партии не был, и все они боролись не за двуглавого орла, не за трехцветное знамя, а за пятиконечную звезду, за серп и молот и за красное знамя. И вот всем им на 20-м году существования советской власти Сталин приклеил ярлык «враги народа». И не вражеское правительство их заклеймило, а свое, советское, которое они защитили ценой своей жизни. Клеймо-то, какое! – «враг народа» – и в 1937 году все они исчезли.

Кто дал право Сталину вешать на них такое клеймо?

И вот они-то все и оказались «врагами народа», и потом, после 1937 года, я только встречала членов их семей, которые спрашивали: «за что?», «что происходит?», «что случилось»? и «как могло произойти такое»?

Где же партия, которую они так горячо, так беззаветно горячо защищали в самые лучшие годы своей жизни, и почему она не могла защитить их сейчас? Но не только не защитила, а, находясь под «мудрым руководством» Сталина, она их заклеймила. Это был страшный, уму непостижимый кошмар, который невозможно было понять. И я до сих пор не могу ни понять, ни принять, как могло случиться, чтобы все они в один миг, в одно мгновение превратились во «врагов народа» и исчезли, и часто не только они, но и их жены и дети.

Стоит только вдуматься: за что? За что был наказан с такой жестокостью наш героический народ? Ведь воевал и погибал за советскую рабоче-крестьянскую власть не Сталин, а народ. Значит, эта власть была – власть народа и принадлежала народу. Так за что же он заставил народ перенести такие муки и страдания и пролить океаны слез?

Коммунистическая партия оказалась репрессированной, парализованной, терроризированной Сталиным и, даже не будучи за тюремной решеткой, она была такой же арестанткой, как и те, кто сидел, томился и погибал в тюрьмах.

Манипулируя и спекулируя прекрасными советскими лозунгами, Сталин держал всю страну, всю партию в страхе, а миллионы арестованных были его заложниками.