Текст книги "Беспокойные сердца"
Автор книги: Нина Карцин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Вы поедете на «Волгосталь»? Дмитрий Алексеевич, возьмите меня с собой! Ведь я тоже имею отношение к этой работе.
– Не стоит, Марина. Поездка будет не из приятных. Придется во многом разбираться, много встретится трудностей, много неприятностей. А ваш характер – он не из таких, чтобы хранить спокойствие при всех обстоятельствах.
– Буду хранить. Обещаю вам. Я умею быть сдержанной, если это нужно. Дмитрий Алексеевич, да вы, в конце концов, не сможете обойтись без меня. Работы там хватит на двоих. И неужели вам не нужна поддержка?
При ее последних словах он печально улыбнулся и сказал:
– Вы умеете играть на всех струнах человеческого сердца.
Она смутилась, но тут же нашлась:
– Простите меня, – серьезно сказала она. – Это вышло нечаянно. А все-таки я считаю, что мне нужно ехать на «Волгосталь».
– Это уж как скажет Иван Васильевич, – уклончиво оказал Виноградов, но Марина по тону поняла, что он сдается, и вышла из кабинета, окрыленная надеждой.
Он сделает, он устроит так, что она поедет опять на «Волгосталь»! И тут же, спустившись в институтскую библиотеку, затребовала всю литературу по химической неоднородности стали.
Нужная информация до обидного была скудной. В основном она сводилась к тому, что при некоторых условиях сталь в слитке теряет углерод – обезуглероживается – образуются кристаллы чистого железа, которые, имея более высокую точку затвердевания, выпадают из жидкой стали. Но каковы эти условия, почему происходит это явление, говорилось глухо и разноречиво. Почему, почему именно в номерной стали, именно после перехода на новый метод выплавки и именно после их отъезда с «Волгостали» случилось это чрезвычайное происшествие? Вопросы не давали покоя, а то, что на них не было ответа, раздражало, мучало и в конце концов довело до головной боли. Марина додумалась до того, что готова была заподозрить завод в злом умысле.
У себя дома она вымыла голову горячей водой, что всегда делала, когда болела голова. Только кончила мыть посуду на кухне после скромного обеда, как в дверь постучали. Соседка по квартире открыла и крикнула:
– Марина Сергеевна, к вам!
Марина выглянула из кухни и страшно смутилась: в передней стоял Виноградов.
– Дмитрий Алексеевич! – покраснев, как мак, воскликнула она. – Вот неожиданность! Пройдите, пожалуйста, в комнату, я сейчас!
Что делать? Как показаться в таком виде? И с мокрой головой.
Она попросила у соседки большой платок и накинула на голову. Никогда, пожалуй, не казалась она Виноградову милее и желаннее, чем с этим ярким румянцем смущения на лице, со слегка растрепанными, круто свившимися мокрыми волосами, которые упрямо выбивались из-под платка.
– Вы, наверное, по поводу поездки на «Волгосталь»? – догадалась Марина.
– А скажите, вам действительно хочется ехать?
– Хочется ли? И вы еще спрашиваете! Да я готова ехать туда хоть сейчас!
– Почему?
– Почему? – она растерянно взглянула на него, не умея лгать и не в силах оказать правду. – Ну… потому что, мне кажется, вдвоем мы легче разоблачим всякие козни.
– Вы уверены в кознях? – рассмеялся он. («Какая она еще девочка!»). – Ну ладно, оставим в стороне всякие средневековые ужасы и поглядим с практической точки зрения. Я был у Ивана Васильевича, он согласен со мной, что ассистент мне необходим. А поскольку вам уже известно положение дел…
– …. Постольку еду именно я, и никто другой, – торжествующе закончила Марина. – Я готова расцеловать милого Ивана Васильевича за мудрое решение вопроса.
– Итак, завтра оформляйте командировку. Приказ будет подписан. А сегодня… Что вы думаете о концерте? Я взял на всякий случай два билета.
– Зачем это, Дмитрий Алексеевич? – с оттенком упрека сказала Марина.
– Знаете что, Марина… Мне много хотелось бы вам сказать. И было время, когда я готов был сказать. Но… теперь я вижу, что говорить не вправе. Однако, с вашей стороны, было бы напрасной жестокостью отказывать мне в дружбе. Можем мы быть друзьями?
Впервые Виноградов так близко подошел к признанию – и именно потому, что у него не оставалось никакой надежды.
– Хорошо, Дмитрий Алексеевич, – открыто взглянула на него Марина и без тени кокетства протянула ему руку. – Будем друзьями. Я могу только гордиться дружбой с вами. И я приду на концерт. Ждите меня в четверть девятого.
Он простился и ушел, даже не осмеливаясь задержать протянутую руку хотя бы секундой дольше, чем полагается.
Глава XXIV
Настал, наконец, счастливый день для Виктора Крылова. Четвертая печь вступила в строй после очередного ремонта, и комсомольские бригады ее вызвали на соревнование прославленных передовиков цеха. К этому времени улеглись распри, последовавшие после введения нового графика работы на печах, Николай Жуков вернулся на свое место после изгнания из цеха Мурзаева, а на пятой печи стал работать сталеваром бывший подручный Георгия Калмыкова.
В тот день, когда Жукову, Калмыкову и Родионову был вручен официальный вызов, Виктор пришел домой в радостном возбуждении. Он одним прыжком одолел ведущую на крыльцо лесенку, наступил на хвост дремавшей кошке, испугал своим шумным появлением мать, схватил в объятия Любу и закружил ее по комнате.
– Люба, Любаша! Радуйся и кричи «ура»! – чмокнул он ее в щеку. – Ну? Ура!!
– Да погоди ты, Витенька! – смеясь, отбивалась Люба. За какой-то месяц жизни с Виктором она так расцвела и похорошела, что трудно было узнать в ней прежнюю бледненькую девчонку. – Что ты так радуешься? Подарок получил? Премию?
– Лучше, Люба! Мы сегодня вызвали, на соревнование самого Калмыкова! Удава твоего зеленого! Вот, небось, извивается!!
И он залился веселым хохотом.
– Ой, Витя! – сразу стала серьезной Люба, в которой еще крепко жил страх перед дядей. – Напрасно вы это… А как вдруг не получится ничего? Да он тебя засмеет, со свету сживет. И так-то не ладите…
– Ну, ты меня, Люба, не пугай. Уже пуганый и травленый. Я ему этого никогда не забуду. Да не может того быть, чтобы мы не вытянули!
Он потянул ее к дивану, усадил и доверительно понизил голос:
– Ты думаешь, Любаша, мы это с кондачка решили? Нет, все заранее обдумано. Печь наша только из ремонта – раз; мы кое-чему за это время научились – два! Что ж, я даром, что ли, все эти книжки читаю? – и он показал на этажерку, где среди изобилия дешевеньких безделушек лежала пачка брошюр – рассказов об опыте сталеваров-передовиков. За последнее время Виктор приучился заходить в книжный магазин и покупать каждую книжку о скоростном сталеварении. Часть книг была из библиотеки – пришлось найти дорогу и туда.
– Да у меня в запасе еще козырь есть, – продолжал Виктор, уже перестав загибать пальцы. – У первой печи, что главное? Завалка идет быстро. Понимаешь, поставили две завалочные машины и жмут вовсю.
– А вы бы тоже поставили, – сказала Люба. В рассказе мужа она мало что понимала, но ее радовала его доверчивость, готовность поделиться с нею всеми замыслами. Люба искренне негодовала и радовалась, огорчалась и мечтала вместе с ним.
– Ишь ты, легко сказать: поставили. Что мы глупенькие? А если место не позволяет у нас? Будок каких-то понастроили…
– В другое место эти будки перенесли бы…
– Умница! – он снова поцеловал ее. Я то же самое сказал. На собрании я целую речь закатил. Долой, говорю, будки, которые загораживают нам дорогу вперед. Смеялись, конечно… Ну и в ладоши хлопали. А с будками пришлось побиться, пока для них места не нашли. Зато теперь у нас две машины работать будут. Недавно цех получил. Красота! Раз-два, раз-два! – с увлечением размахивал руками Виктор, управляя воображаемыми машинами. – А еще я чего сделаю. С пятой печью договорился. Как выпущу сталь из печи, так, чтобы заправку быстрее сделать, они мне на помощь своих людей дадут. А я им тоже помогу. Вот и еще время сбережем. Калмыков, небось, до этого не додумается.
Виктор хоть и хвалился, по своей привычке, однако понимал, что обогнать первую печь не так просто. За тремя передовиками – были годы отличной работы, опыт, за ними был даже просто авторитет непобедимых. Но и сам Виктор теперь не был таким легкомысленным парнем, наивно мечтавшим о славе, что в один прекрасный день увенчает его неведомо за какие заслуги. Недавно на комсомольском собрании с него сняли выговор, вынесенный в свое время за шлаковые лепешки.
Парень вырос. Сталевары с первой печи понимали это. Калмыков уже не усмехался презрительно при имени Виктора. Он темнел, сжимая кулаки, но знал, что угрозами ничего не сделаешь. Когда их официально вызвали на соревнование, он пришел в ярость. «Я покажу, как мне вызовы делать! Я щенкам молоко на губах утру!» И на следующий день выдал рекордно-скоростную плавку – такую, что ахнул весь цех, а у проходных вывесили «молнию» с портретом Калмыкова. Жуков с Родионовым тоже нажали – и в первые полмесяца четвертая печь опять оказалась далеко позади.
– Не трусь, друг! – хлопнул Виктора по плечу Леонид. – Впереди еще два с половиной месяца. Посмотрим, чья возьмет!..
Он знал, что говорил. Выдавать каждый день рекордные плавки – не под силу даже Калмыкову. А четвертая печь понемногу, но уверенно взбиралась кверху, и совсем недалек был день полного торжества Виктора, но, как нарочно, ему готовилось еще одно испытание.
* * *
– Нет, я скоро ума через наши порядки лишусь, – умирающим тоном объявил Баталов Ройтману и в самом деле взялся за голову.
– В чем дело, Андрей Тихонович? – осведомился Ройтман.
– Ну, опять Виктор Крылов дал скоростную…
– Отлично. В чем же дело?
– А что я ее, в карман разливать буду? Нет изложниц, нет ковша. На седьмой разливка идет. Скоро третья даст плавку. Пришлось задержать плавку в печи. Так этот скоростник новоявленный грозится, что в «Заусенец» напишет. И ведь напишет, не он, так дружки его.
– Созывается на днях совещание, будем решать вопрос, как увеличить мощность литейного пролета. Изложницы с Челябинского завода прибывают. А план на четвертый квартал нам увеличивают.
– Вот-вот, так я и знал!.. Вовсе уж дыхнуть некогда.
– Андрей Тихонович! – рассердился выведенный из терпения Ройтман. – Я вижу, что вам работать стало трудно. Так прямо и скажите, найдем вам должность полегче.
Баталов оторопело посмотрел на Ройтмана. Это откуда еще такая смелость? Как бы тебя самого… Но ничего не сказал, презрительно хмыкнул и вышел из кабинета, выражая гордое достоинство каждой линией коротенькой, толстенькой фигурки. Зрелище было комичное, но Ройтману сейчас было не до смеха. Его тревожило положение дел с опытными номерными плавками. Немного подбадривало то, что приехали научные работники; Ройтман надеялся, что Виноградов сумеет распутать загадочную историю.
Рассветов ничего не говорил, но выражение его хорошо передавало невысказанную мысль: «я предупреждал». Он также держался и с Савельевым, а про себя прикидывал, удержится ли теперь директор на своем посту. Следователь вот уже три дня не вылезал из юридического бюро и то и дело требовал людей, материалы, сведения. В своей беседе с ним Рассветов откровенно высказал свою точку зрения на новую технологию и подчеркнул, что придерживается этих взглядов с самого начала, но никто не желал прислушиваться.
Следователь, немолодой, худощавый, слушал внимательно витиеватую речь Рассветова, уснащенную техническими терминами и специальными выражениями. Рассветов дал свое объяснение возникновению столь редкого порока в забракованной партии номерной стали и, казалось, сумел убедить в этом следователя.
– Скажите, пожалуйста, – сказал тот напоследок, – при научных работниках этот порок не наблюдался?
Но захватить своим вопросом врасплох он не мог: Рассветов предвидел, что такой вопрос непременно возникнет, и приготовил собственное объяснение.
– При них не наблюдался. Но ведь они провели совсем небольшое количество плавок. Потребителю были отправлены какие-то десятки тонн. А ведь известно, что «белые пятна» проявляются не сразу. Когда же мы стали выплавлять своими силами, недостатки технологии сразу же обнаружились.
– Значит, ваше мнение…
– Мое мнение – и я его никогда не скрывал – заключается в том, что предлагаемый Инчерметом метод выплавки номерных сталей неприемлем. Он ведет, как я неоднократно подчеркивал, к химической неоднородности стали.
Рассветов поставил свою подпись под протоколом и удалился с сознанием выполненного долга. А где-то глубоко в подсознании шаловливой змейкой крутила хвостиком лукавая мысль: «А ну, докажи теперь, что ты не верблюд!» Относилось ли это к Виноградову или к Савельеву – трудно было сказать. Оба мешали Виталию Павловичу.
Иначе вел себя Виноградов. На вопросы следователя он откровенно сказал:
– Пока я ничего не понимаю. Нужно выплавить несколько плавок, проанализировать весь процесс. И заранее предугадывать результаты я не собираюсь.
Виктор, возвращаясь от следователя вместе с Терновым, был по случаю всего происшедшего в самом мрачном расположении духа и не видел ничего хорошего во всей истории.
– Выходит, во вредители мы можем попасть с вами, Александр Николаевич, а? – проворчал он, испустив тяжкий вздох. – Ну, пусть теперь меня мухи съедят, комары закусают, если я еще раз возьмусь помогать науке. На тебе! Всю силу отдавал, сколько крови попортил, покоя не знал, а теперь вредителем обзывают…
– Да кто тебя обзывает, что ты выдумываешь?
– А Калмыков? Он теперь проходу не дает, зубы скалит.
– Бедный мальчик перепугался, у него поджилки задрожали, – насмешливо заметил Терновой. – Эх, Виктор, молодец ты только на овец, я вижу!
– Да бросьте вы, и так тошно! Все так замечательно складывалось, вот-вот первую печь обогнали бы…
– На время придется об этом забыть. Теперь дело поважнее перед тобой.
– Что такое?
– Придется еще несколько опытных плавок выплавить. Я уже с Виноградовым говорил. Он будет искать причину брака.
– Не буду я с ним плавить! Вот пусть меня на месте разорвет, не буду!
– Будешь, Виктор. Надо нам свою правоту доказать и спасти хорошее дело.
– А соревнование – побоку? Ребят подводить?
– А ты не подводи. Сумей и опытные выплавить так, чтобы в брак не попали.
– Легко сказать! – с ожесточением плюнул Виктор. – Кабы знать, отчего он происходит, брак этот! Навязались эти ученые на нашу голову! Была одна технология, выплавляли себе потихоньку, никто во вредители не попадал.
– Рассуждаешь точь-в-точь, как Баталов. Вот тому как раз и нужно, чтобы поспокойнее. А ты представь себя вроде тех, что новые земли открывают. Пионером нелегко быть во всяком деле. Трудности встречаются немалые. Иные гибнут даже. Зато потом человечество им спасибо говорит, памятники ставит. Скажут спасибо и нам с тобой.
Но Виктор гибнуть не имел намерения и так об этом и заявил.
– Лучше уж я буду жить и докажу, что на нас сплошной поклеп возводится.
* * *
Каким бы жарким ни был золотой сентябрьский денек, а вечера уже холодные и рано опускается темнота над городом и степью. Чуть слышный запах начавшегося увядания примешивается к свежему воздуху и вызывает невольное чувство грусти, словно близится разлука с дорогим другом без надежды на скорую встречу.
Марина не могла бы утверждать, что такое именно чувство испытывал Виноградов, спускаясь с ней в Дубовую балку, но у нее у самой настроение было не из радужных. Все шло вкривь и вкось без всякого исключения. И к Терновым она ни в коем случае не поехала бы сама, если бы Виноградову не понадобилось срочно переговорить с Олесем. Это было настолько неотложно, что он не стал слушать возражений, оторвал Марину от грустного созерцания стен номера, рассердился, заторопил, и она против воли очутилась там, куда, думалось, никакая сила больше не приведет ее.
Дело в том, что первая встреча с Олесем по приезде не удалась. Он встречал ее на вокзале, с букетом цветов, радостный и оживленный, но она вдруг испугалась, что не сумеет справиться с собой и при всех бросится ему на шею. Выдержка, выдержка! – твердила она себе. И в результате вместо ожидаемого привета и радостной встречи Олесь увидел нестерпимо высокомерное выражение лица, услышал деревянный голос, и вообще Марина не походила на ту Марину, которую он знал и любил.
…За лето кусты георгин в саду разрослись так, что из-за них была видна только верхняя часть дома. Белые и бледно-розовые цветы смутными пятнами выделялись в неподвижной массе зелени, темные – неразличимого цвета – мохнатые шары свешивались с тонких, изящно выгнутых стеблей.
Отводя руками холодные крупные листья; Марина шла впереди Виноградова. В доме хлопнула невидимая за зеленью дверь, и кто-то сбежал по ступенькам. Марина не успела ни посторониться, ни отпрянуть назад и столкнулась со стремительно идущим, почти бегущим Олесем. На секунду они замерли, вглядываясь друг в друга, и тотчас же он с коротким восклицанием схватил ее за плечи, словно все еще боясь поверить себе.
– Маринка, ты?.. Ты пришла!.. Прости меня, просто я не успел прийти первым. Я эти два дня не живу, а мучаюсь. Больше так нельзя. Скажи мне…
Дальше Виноградов не слушал. Он вернулся к калитке, медленно вынул папиросу, закурил и оперся о забор, вглядываясь в темноту и не видя проходившей мимо дома дороги. Это были, пожалуй, самые горькие минуты в его жизни.
В большой комнате, где Леонид учил Гулю терзать недавно приобретенное пианино, раздвинули большой обеденный стол. Помолодевшая от радости Евдокия Петровна бесшумно бегала из комнаты в кухню, выставила свой лучший сервиз, уставила закусками весь стол и все поглядывала на неожиданного гостя; знала она о нем только по рассказам Марины и Олеся. Старик Терновой занимал Виноградова разговорами, но тот лишь делал вид, что слушает со вниманием – его интересовали не сорта яблонь и породы слив, а вопрос: о чем говорят Марина и Олесь под журчанье перебираемых клавишей.
А разговор был самый пустяковый для человека постороннего. Когда Леонид уступил место Марине и она, разминая пальцы, заиграла какую-то простенькую мелодию, Олесь облокотился о верх пианино и спросил:
– Ну, как тебе нравится наше приобретение?
– Замечательный инструмент. Чудесный тон.
В том же духе они продолжали все время, но о чем бы ни говорили губы – взгляды их говорили совсем о другом, и от этих взглядов, от того, что они угадывали мысли и чувства друг друга, ярким блеском разгорались глаза, краска покрывала лицо, учащенно бились сердца.
– Прошу к столу, – пригласила Евдокия Петровна.
И Виноградов невольно очутился на почетном месте около хозяина дома, а напротив него – две веселые пары, Леонид с Гулей и Марина с Олесем. Виноградов не узнавал Тернового. Тот ли это суровый человек, немногословный и замкнутый, который так уверенно руководил в цехе сложнейшими плавками, одним взглядом пресекал возражения, слово которого было авторитетным для подчиненных! Сейчас перед ним был просто мальчишка – мальчишка с блестящими синими глазами, с разгоревшимся лицом, веселый голос его оживляет все общество, а с губ не сходит улыбка!..
Смеха, шуток, болтовни за столом было столько, что просто немыслимо было заметить сосредоточенное молчание Виноградова.
Потом Дмитрия Алексеевича уговорили сесть за пианино. Куплено оно было совсем недавно, привыкнуть к нему не успели, играть – да еще хорошо – никто не умел, и потому все разом умолкли и расселись по местам, когда медлительные, негромкие аккорды адажио «Лунной сонаты» поплыли по комнате.
Притихнув и сразу утратив несколько возбужденную веселость, Марина сидела рядом с Олесем и всматривалась в спокойное, чуть печальное лицо игравшего. Она теперь хорошо знала: этот человек любит ее, любит той любовью, которая редко встречается на пути женщины. Она смотрела на медленно скользящие по клавишам пальцы, перевела взгляд на лицо, несколько минут изучала, словно хотела запомнить его правильные черты. Если бы не было на свете Олеся, если бы она не знала его – может быть, чувство Виноградова нашло в ней отклик. Но тут Олесь тихо и осторожно дотронулся до ее руки – и все мысли о том, что было бы возможно в иных обстоятельствах, вылетели из головы, осталось только ощущение счастья.
И нельзя сказать, чтобы она была глуха к музыке. Эти страстные метания во второй части сонаты, короткие отчаянные вскрики в конце каждой бурной музыкальной фразы, это стремительное движение ритмического рисунка, как всегда, вызывало в ней представление о человеке, который в горе ломает руки, бьется головой о глухую стену, кричит, взывая к кому-то, молит, не получая ответа. Но в сердце, полном счастья, не было места для боли и жалости. И постепенное замирание бурного порыва, переход к мрачной мятежности финала она восприняла, как уверение – все будет хорошо.
Как ни упрашивали восхищенные слушатели сыграть еще, Виноградов наотрез отказался.
– У меня не такое настроение, чтобы играть. Вы меня извините. Мы с Мариной Сергеевной пришли к Александру Николаевичу по делу. Вот, когда вся эта история разъяснится, тогда пожалуйста – буду играть для вас хоть целый вечер.
Эти слова сразу охладили присутствующих. Стало стыдно Марине – как она могла забыть! – и у Олеся стало строже, словно отвердело лицо, и Леонид озабоченно переглянулся с ним.
– Вы, может быть, пройдете в мою комнату? – предложил Олесь. – Там будет удобнее беседовать.
И вот они в низкой светелке под крышей. Низкий потолок, невысокое, вытянутое в ширину окно, простой стол и три стула, а в глубине – узкая железная койка и тумбочка. Почти спартанскую обстановку подчеркивало обилие книг, размещенных на простых сосновых полках.
– Для меня много неясных пунктов во всей этой истории с бракованным металлом. Оказывается, я напрасно надеялся на лабораторию – нигде не могу найти последовательных записей об изменениях в ходе плавок, – сказал Виноградов.
– Вам может рассказать Миронов, он заправлял у нас всем этим делом.
– Нет, нет, мне нужно что-то более объективное. Вы, кажется, вели фотографии плавок, как мы уговаривались…
– Я вел записи и очень подробные… Не знаю только, правильно ли, но старался не пропустить ничего.
– Мне именно это и надо. Я ведь только на вас и надеялся. Знаете, у меня такое чувство, что я в них найду разгадку, – оживленно сказал Виноградов.
Олесь с некоторым колебанием положил на стол две пухлые тетради в дерматиновых обложках и смущенно сказал:
– Только не знаю, как вы разберете. Я записывал для себя, не обрабатывал ничего.
– Да разве в этом дело? – воскликнул Виноградов, жадно раскрывая тетради. – Извините, я посмотрю их пока здесь.
Виноградов перелистывал страницы с загнутыми уголками, исписанные карандашом, испещренные формулами и цифрами. Марина в это время расспрашивала Олеся о Вере. Но ничего утешительного не узнала.
– Очень тяжело, она переживает все. Чем ей помочь – не знаю. И на глаза неудобно попадаться – словно я сам виноват. А с Валентином просто говорить не могу. Подлец и подлец.
– Скажите, что это за «экзомикс»? – прервал их Виноградов. – Вот тут вы пишете: «После разливки слитки в изложницах засыпали „экзомиксом“». И еще в одном месте. И вот на этих двух плавках, что забракованы.
– Это мироновская смесь для уменьшения обрези головной части слитка. Попутно с новой технологией он пробовал и свое изобретение.
– Состав знаете?
– В основном порошок алюминия и магния и еще какие-то составные части. Окалина, кажется, и еще что-то. Впрочем, я не уверен. Он не рассказывает о точном составе, хочет подать заявку на изобретение.
– На других марках он применяет эту смесь?
– Да, почти на всех. Опыты поставлены широко. Они начаты еще до вашего приезда.
– Не знаете, получался брак или нет?
– Я не в курсе дела, – сказал Олесь. – Вам лучше Вустин скажет. Но, насколько знаю, нет.
– Вы думаете… – начала Марина, но Виноградов перебил ее.
– Я ничего еще не думаю. И даже не предполагаю. Для этого слишком мало данных. И вам не советую спешить.
Он говорил сухо и строго, и Марина обиделась:
– Я же говорю, что никакого научного работника из меня не получится. Вы сами подчеркиваете это.
Словно не расслышав ее слов, Виноградов попросил у Тернового тетради, попрощался и пошел к выходу, не дожидаясь Марины. Она недоуменно подняла брови, повела плечами и, пожав руку Олесю, поспешила за ученым.
