Текст книги "Беспокойные сердца"
Автор книги: Нина Карцин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Глава XIV
Виктора Крылова обуревали отчаяние и бешенство. Такого стыда, такого унижения он во всю свою жизнь не испытывал – даже тогда, когда его пацаненком поймали в чужом саду и постегали для острастки. Дело было в том, что Калмыков выполнил свою угрозу: застав Виктора у себя в саду, он спустил с цепи сторожевого пса.
Сцена вышла самая безобразная. Калмыков с хохотом и издевательствами науськивал озверевшего пса; Люба плакала, упав ничком на траву и зажав уши исцарапанными руками, а Виктор, закусив губу, стойко оборонялся вывернутым из земли колом и постепенно отступал к знакомому лазу в заборе. Псу крепко попало, но и Виктор не ушел без ущерба – напоследок в зубах у пса остался клочок чесучевых брюк, а шелковую рубашку он сам располосовал о шипы колючей проволоки.
Происшествие никогда не обходится без зрителей; и Виктору казалось, что глаза собравшихся соседей жалят его пуще всех колючек в калмыковском заборе. Он не помнил, как добрался до дома, как взлетел по лестнице в свою каморку под крышей, сбросил разорванную одежду и кинулся в постель, задыхаясь от подступившего комка в горле. В эту минуту он не мог думать ни об оставленной Любе, ни об униженной любви, ни о чем ином, кроме своего позора. Он стонал от боли и ярости, вцепившись зубами в подушку, и в бессильном гневе отбил кулаки о спинку кровати.
Как теперь выйти на улицу, как показаться людям на глаза?.. Самые дикие, самые фантастические планы мелькали в разгоряченной голове. Подать в суд? Рассматривать не будут, никто в свидетели не пойдет против знатного человека… Остается убить себя – так жить невозможно… А он-то останется? И его убить. Или убежать на Дальний Восток, в Арктику. А мать? Ничего ты, Виктор, не сделаешь… Он же передовик, у него слава, ему все верят. И тут поверят, он придумает что-нибудь, все только смеяться будут…
Как бы он ни любил раньше Любу, сейчас он не мог даже думать о ней. Ну ее к бесу, не стоит она такого мученья. И тут же явилась другая мысль: вот Калмыков и добился своего; хвастался, что не видать ему Любы, так и выходит. Уведу у него Любку! А сам добьюсь, передовиком стану. Утру ему нос, утру!..
Но такие спасительные мысли пришли только поздно ночью, когда он, утомленный бурей чувств, начал постепенно приходить в себя.
Снизу доносились неясные голоса. Это к расстроенной матери Виктора прибежали соседки. Они громко ахали, возмущались, на все лады ругали Калмыкова и все советовали подать в суд.
– Пусть его оштрафуют, мерзавца такого!
– Ишь, огородился, ногой к нему не ступи!
– Где же это видано – людей собаками травить?!
– Что уж там – в суд, – махнула рукой мать Виктора. – Сам виноват, не лазай в чужой сад.
– Девчонку жалко – слезами исходит. Как бы над собой чего не сделала.
– Этот доведет. Уродушка объявился!
Под доносившееся снизу бормотанье голосов Виктор, наконец, уснул. Что ему снилось – можно было только догадываться. Он метался, скрежетал зубами и стонал, как больной.
На работу он шел так, словно к ногам привесили пудовые гири. Боялся поднять глаза, боялся встретить знакомых, вздрагивал от звуков смеха или веселого голоса.
У конторы цеха он увидел группу рабочих у витрины q областной газетой. Нахлобучив кепку, собирался пройти мимо, но не вытерпел, краем глаза поглядел и увидел снимок. Калмыков… Тот был изображен в эффектной позе у завалочной машины; подтушеванное лицо его казалось гордым и вдохновенным.
– Эк, раздраконили! Прямо сейчас в рамочку и на стенку, – насмешливо сказал Василий Коробков и нараспев прочитал фразу из очерка.
Виктор протискался ближе. «Орлиный полет» – назывался очерк. Он пробежал глазами несколько строчек. Калмыков такой, Калмыков сякой, золотой, серебряный… Эх, знали бы они!
И ссутулившись, без привычной живости, тяжело поднялся на площадку. Встречные держались так, словно ничего не знали; даже знакомые из Балки говорили о самых обычных вещах – о работе, о шихте, ворчали на жару. У Виктора начало немного отлегать от сердца.
Калмыков пришел немного позже – стоял в очереди у газетного киоска. Пришел довольный, сияющий, со свернутыми в трубку газетами. Но ни шутки, ни возгласы «с тебя приходится», не встретили его, люди неловко отворачивались, делали вид, что очень заняты. Только шумно подбежал Баталов, поздравил, пен мял его руку в пухлых ладонях, назвал гордостью и надеждой рабочего класса и снова умчался по делам. Мастер Северцев неловко сунул руку, глядя, куда-то поверх головы, пробормотал что-то вроде «только не зазнавайся» и занялся плавкой.
Торжества не получилось.
– A-а, герой явился? – встретил Калмыкова усмешкой Жуков, когда Калмыков подошел принимать печь.
– Хотя бы и герой. А тебе завидно? – огрызнулся Калмыков.
– Да уж чего завиднее. Какую дичь в огороде затравил! – с нескрываемой издевкой бросил Жуков.
– А тебе что? Твоего, что ль, тронул? Я сопляка этого предупредил: увижу с девчонкой – кобеля спущу. Знал он об этом? – Знал. Я еще и Любке порку задам – пусть хахалей не приваживает. Я у нее заместо родителей, я за нее и в ответе, – принял Калмыков благородный вид…
Жуков только рукой махнул.
В тот день работалось плохо. В бригаде царил унылый, молчаливый порядок, подручные прятали глаза; лица их были хмурыми и суровыми. Калмыкова это бесило, он без конца придирался по пустякам, пока первый подручный не потерял терпенья.
– Ты, Георгий Ильич, не слишком-то. Тут тебе не личный участок. Хотя и там распоряжаться так не следовало бы.
А Виктора весь день преследовали мысли о мести. Как хотелось отплатить, да так, чтобы в самое больное место попасть. Но как он ни старался хоть сегодня дать скоростную плавку – плавка вышла самой обычной, даже на полчаса против графика затянули.
После смены, выйдя из душа, увидел Тернового. Уже без спецовки, с влажными волосами, тот о чем-то договаривался с Ольшевским. Потом пожал ему руку и пошел домой. У Виктора мелькнула мысль: «Терновой! Вот у кого спросить совета! Тот слов на ветер не бросает!» Он заколебался, но Терновой сам, проходя мимо, окликнул его:
– Домой? Что стоишь? Пошли вместе.
В цехе Виктор, занятый своими переживаниями, не приглядывался к Терновому, но сейчас ему бросилось в глаза его бледное и измученное лицо.
– Устали, Александр Николаевич? Или больны? – спросил он невольно.
– Жара выматывает, – неохотно ответил Терновой. – А на тебя как, не действует?
– Жара-то ничего. Тут действует… – И, помолчав немного, вдруг решился: – Александр Николаевич, а как, по-вашему, смогу я Калмыкова догнать? Мне это обязательно нужно, вот как! – И Виктор отчаянно полоснул себя ладонью по горлу.
Терновому не нужны были объяснения, чтобы понять Виктора. Слух о происшествии в Дубовой балке дошел и до него. И желание Виктора показалось самым естественным.
– Одним прыжком ты его не одолеешь, – сказал он медленно и серьезно. – Надо много поработать. Но, если возьмешься как следует, всего можно добиться; Калмыков ведь не колдун какой-нибудь. Самый обыкновенный человек, только сталевар умелый, и опыта у него больше. Да и ты не лыком шит. Берись, я тебе помогу.
– Нет, правда? – весь встрепенулся Виктор, с надеждой поглядев на Тернового.
– Нет, кривда, – невольно усмехнулся он. – Если можешь, приходи ко мне часиков в семь, потолкуем обо всем обстоятельно. Я давно, хотел тебя пригласить, да все случая не выпадало.
От страшного сознания своего унижения и позора Виктор сразу перескочил к надежде выдвинуться, завоевать почет и уважение. Станет он знаменитым, будут к нему приезжать учиться, и никто уж не вспомнит, что его травили собаками в чужом огороде… В мыслях своих Виктор уже десять раз поставил Калмыкова на колени, пока подошло время, назначенное мастером. И уличные часы не показывали еще семи, когда Виктор поднялся на третий этаж нового дома и постучал в квартиру Терновых.
Открыл ему сам Олесь и проводил на балкон, где в плетеном кресле уже сидел Леонид Ольшевский.
Виктор впервые был у Тернового и с уважением посматривал на добротную обстановку. Особенное впечатление произвел на него письменный стол и забитый книгами шкаф. «Как ученый», – подумал он, пробираясь на балкон между кадками с цветами.
– Ты пока послушай, полезно будет, – сказал Олесь, усаживая Виктора, и кивнул Ольшевскому: – Продолжай, Леня!
– Ну что ж… Получил я, значит, от главного инженера свою тетрадочку с предложениями, смотрю, наискосок резолюция наложена: «Утопия и бред»! Знаешь, я человек глубоко мирный, но тут мне кусаться захотелось. Подумал, подумал… Дай, махну к Татьяне Ивановне! Иду и придумываю дипломатические подходы. Сочинил в уме целую аллегорическую сказку про то, как у нас на заводе скоростников в парниках выращивали.
– Рассказал? – спросил Олесь, прищурив глаза.
Леонид рассмеялся.
– А то ты нашей Татьяны Ивановны не знаешь! Только я начал от царя Гороха, а она мне: «Короче!» Я половину пропустил, начал прямо с аллегории, а она опять: «Что, собственно, вы хотите сказать? Если голым обличительством занимаетесь, то у меня нет времени». Озлился я! – сами понимаете. Вытащил тетрадь, хлопнул на стол. Вот, говорю, утопия и бред Леонида Ольшевского. Прошу заключения. Она посмеялась: «Я не психиатр», а тетрадку взяла, стала перелистывать, сначала так это, нехотя, а потом интерес появился. Вдруг отложила она ее и говорит очень решительным тоном: «Давайте расскажите, что вы предлагаете». – «Покороче?» – говорю. – «Подлиннее, только без завитушек».
Терновой улыбался, слушал Леонида. Он живо представил себе строгую, деловитую Татьяну Ивановну, как она смотрит внимательным взглядом, чуть наклонив голову набок и сложив на настольном стекле крепкие руки с широкой мужской ладонью.
– Со всей доступной мне серьезностью я рассказал ей, как мыслю новую организацию труда…
И Виктор услышал рассказ о новом плане, который натолкнул его сейчас же на новые, еще не совсем ясные мысли. Казалось, стоит только немного напрячь мозги – и придет то самое правильное решение, которое перевернет всю его жизнь…
– Леонид Андреевич, да как же все это правильно! – с загоревшимися глазами воскликнул он. – Что ж вы никому из нашего брата-сталевара не сказали? А еще где-нибудь по такому плану работают? Ведь я сам вижу: принимаю иной раз печь, аж досада берет; Журавлев домой торопился, завалку кое-как сделал, на середине бросил, ему баллы, а мне – шиш…
– Вот, вот, – серьезно подхватил Терновой. – А иной раз и сам сменщику своему ножку подставлял – тебе баллы, а ему – шиш.
– Ну, когда это было? – возразил покрасневший Виктор.
– Бывало, бывало, – вмешался Леонид. – А сам хочешь знать, в чем у сталеваров первой печи тайна успеха. Вот в этом самом. У меня с чего началось? Стал я наблюдать, как они работают. Не сразу и в глаза бросилось, что они так к пересменке готовятся, словно каждому самому дальше работать. А когда заметил, заинтересовался. И вот тут-то это самое «озарение свыше», про которое Валька все толкует, и явилось. А что, думаю, если все печи будут так работать? Ведь это ж какой выигрыш!
– Ну, и что Татьяна Ивановна? – спросил Терновой.
– Изругала меня. За то, что я кустарем-одиночкой копошился, никому не говорил ничего, никого не привлек… Оно, конечно, правильно…
– Ясно, правильно, – не выдержал Виктор. – Надо с ребятами, с комсомольцами поговорить. Неужели же никто не возьмется?
– Ну, а ты Виктор? – напрямик опросил Леонид.
– Да я бы с удовольствием. Только кто ж меня теперь поддержит? – и багрово покрасневший от смущения Виктор повесил голову.
– Что ты за глупости болтаешь, Виктор? – воскликнул Леонид, а Терновой досадливо поморщился и добавил негромко:
– Считал орлом, а он мокрой курицей оказался…
– У кого в жизни не случалось всякого?! – горячо продолжал Леонид. – Да если хочешь знать, Калмыков и сам теперь жалеет, что погорячился. Отговаривается, что крепко выпивши был. А тебе бы, самое правильное: его же приемами его и победить. Правда, соберем комсомольцев, поговорим, что скажут о новом плане. А как ты вообще-то, не против?
– Да когда же я против таких дел был? Только бы Журавлев с Локотковым захотели, а там бы мы такой класс показали!.. И сковырнем Калмыкова с первого места.
– Ты загодя не хвастайся. Расскажи лучше, что он на тебя взъелся?
– Паразит он потому что, жадина и кулачина. Он за свое место в цехе ух как держится, а сам передовым только прикидывается. Выгоднее так – народ передовиков любит.
– Значит, разлад на идейной почве, – с комической серьезностью установил Леонид. – Ну, а племянница его тут ни при чем?
– Нужна она мне больно! – буркнул Виктор.
– Что-о? – воскликнул Леонид. – Ты что это? Всерьез думаешь девчонку бросить? Подлецом, брат, и ты хочешь оказаться? Н-да… – и он даже отодвинул подальше свое кресло, презрительно опустив уголки рта.
– Вот что, Леня, уговоримся: не будем лезть человеку в душу, – заметил Терновой, – давай лучше пива выпьем – оно холодное.
И Виктор преисполнился молчаливой благодарности к Терновому. Разве можно, в самом деле, в двух словах рассказать то, что так смешалось в душе?
Пришла Зина, принесла бутылки с пивом, хмуро скользнула взглядом по Виктору. Тот невольно насупился, а когда она ушла, вскочил и начал прощаться. Терновой не отпустил его.
– Ты погоди, Виктор… У меня к тебе личная просьба.
Ему, мастеру, нужна помощь? Виктор всем своим видом выразил готовность идти навстречу.
– Ты, как, с опытной плавкой справился бы? Вот с такой, какую Калмыков завалил?
Что бы другое, только не это… Лицо Виктора выразило смущение.
– Я, видишь, думал, – продолжал Терновой, – что ты у нас сталевар смелый, любишь новенькое попробовать. Я обязался помогать научным работникам и подумал прежде всего о тебе. Конечно, если ты думаешь, что не справишься, я могу с Василием поговорить или с Алешей…
– Александр Николаевич, да я же еще ничего не сказал! – возмутился Виктор, польщенный доверием мастера. – Тут страшно только, что дело незнакомое. Не прогадаем, а?
– А я на что? А ученые? Изучим вместе все особенности, вместе решим, как к плавкам готовиться, как их проводить по всем правилам. Ты только подумай, Виктор, если это дело выйдет, если мы сумеем доказать, что можно избавиться от флокенов в номерных сталях, то… Ты представляешь, какое это великое дело для завода? Да что завод! Для всей черной металлургии…
– В масштабах вселенной, – изрек Леонид, глядя в потолок.
Терновой запнулся, поглядел на него и рассмеялся.
– Я и правда увлекся немного. Но разве не так, Леня? Это же наступление науки на косность!
Виктор вспомнил выступление Виноградова, вспомнил свои собственные переживания, которые, правда, уже позабылись. Но теперь он снова загорелся: ученым нужна помощь Виктора Крылова! Он спросил Тернового:
– И вы тоже будете этим заниматься?
– Конечно! Про что же я тебе целый час толкую?
– Не понимаю, Александр Николаевич, – не удержался Виктор от простодушного вопроса, – зачем вам всю эту обузу на себя брать?
– Видишь, Виктор… Плавки опытные, правда? Нельзя, чтобы результаты их были случайными. А то один сталевар и мастер сделают так, другие этак – и ученым надо много времени, чтобы понять, как лучше. А мы, как будем одинаково все делать, вот им сразу и будет видно, как на ладони.
Объяснение Тернового не отличалось особой ясностью, но Виктор понял по-своему.
– Значит, я вроде как ученым сотрудником становлюсь?
– Точно! Выпьем за будущего научного сотрудника Виктора Крылова!
И хотя Виктор отлично понимал, что Леонид Ольшевский по своей привычку посмеивается, но это ничуть не показалось обидным, и он с удовольствием выпил холодное пиво. Потом они с Терновым ударили по рукам. Напоследок Виктор все же заколебался:
– Только, выдержу ли я? Характер у меня, сами знаете… Разбросанный…
Это было наиболее критическое замечание, которое Виктор мог позволить о своей особе.
– А я тебя в руках держать буду, хорошо? Руки у меня не из слабых, – сказал Терновой.
На это Виктор был согласен. Он не подозревал, чем чревато для него это обещание.
Терновой еще раз вспомнил весь этот разговор поздно вечером, когда сел за свой стол. Подумал о том, чего не говорил никому, но что уже вынашивал в душе. Больше всего ему хотелось принять участие в опытных плавках даже не потому, что так он мог работать бок о бок с Мариной. В этом, как раз, было больше горького. Но опытные плавки могли стать хорошей школой для дальнейшего. Ему хотелось больше узнать о новой теории, о которой не написано еще ни статей, ни книг, сделать самому свои выводы и обобщения, накопить материал для предстоящей дипломной работы, проверить свои силы. Вдруг обожгла мысль: а если его так привлекает все новое, почему бы и в самом деле не стать научным работником? Или ему, рабочему парню, заказаны пути в науку? Стало жарко, мелкие капельки пота осыпали лоб. Но тут же усмехнулся и над собой, и над своей фантазией. Все это можно, конечно, теоретически. Но хватит ли сил кончить хотя бы институт? Да еще с такой путаницей на душе…
Случайно взгляд его упал на жену. Зина сидела недалеко от раскрытой балконной двери и словно прислушивалась к доносящейся из заводского сада танцевальной музыке – вышивание ее лежало на коленях, лицо было несчастное и жалкое.
Как он не подумал о том, что и она тоже может страдать? Жизнь и у нее стала нелегкая: муж вечно хмурый, придирки и недовольство по каждому поводу, никакой радости в ее-то двадцать лег!
Повинуясь внутреннему побуждению, он встал и, словно его что-то заинтересовало, подошел к двери. Постояв, прислушался к ноющему голосу Утесова и неожиданно для себя погладил пышные волосы жены. Зина хотела сердито уклониться, но вместо этого вдруг всхлипнула по-ребячьи жалко и прижалась к нему.
– Ты что, Зинуша, что с тобой? – наклонился он к ней.
– Ску-у-чно… – протянула она сквозь горькие и обильные слезы. – Все люди, как люди… гуляют, в кино ходят… а мы сидим, как два дурака… словно в тюрьме. И вроде бы я замужем, а хуже вдовы соломенной. Ведь лето, вечера какие! А ты ничего не видишь, как каменный!..
– Зина, потерпи немного. Сдам последний экзамен, возьму отпуск, поедем куда-нибудь.
– Экзамены, экзамены… Который год учишься. Не надоело? Все равно, больше получать не будешь. А выучишься – со мной совсем разговаривать не станешь. Ученую себе найдешь. Марина тебе нравится?
Вопрос был настолько неожиданным, что застал Тернового врасплох. Можно было откровенно сказать «да», сказать о своих чувствах к ней, разом разрубить узел – но момент был упущен. Мелькнула мысль о неизбежных слезах, истерике, о боли, которую он должен причинить жене, – и язык не повернулся. И поэтому он нашел спасение в уклончивом ответе:
– Почему ты так спрашиваешь?
– Просто так. Она всем нравится. А я вот не понимаю, что в ней хорошего? Черная, как цыганка. Только слова умные говорить умеет.
– Она и в самом деле умная. И красивая. Я всегда так считал. Я же ее давно знаю.
– Ты бы хоть когда пригласил ее к нам.
– К нам? – он представил себе всю нелепость такого положения и чуть не рассмеялся. – Что ей у нас делать?
– Что люди делают? Чаю бы попили, поговорили…
– Что тебе взбрело в голову? – нетерпеливо перебил Олесь. – Марина никуда без Виноградова не пойдет, а его звать неудобно, мы же совсем не знакомы.
– У них, наверное, любовь, – решила Зина, – он всегда на нее такими глазами глядит…
Она не подозревала, какую боль причинила Олесю даже таким пустым предположением. Не обратив внимания на помрачневшее лицо мужа, она стала уговаривать его поехать как-нибудь за Волгу. Уже сожалея о своем порыве нежности, Олесь неохотно дал согласие и снова сел заниматься.
Зина, ожившая и довольная, пересела ближе к нему и, деятельно орудуя иглой, начала бесконечные рассказы о том, что видела и слышала, что ей рассказали, что привезли в магазин… и все это подробно, с отступлениями и личными мнениями. Олесь почти не слушал ее, погруженный в решение замысловатой задачи, которая никак не давалась ему. Но, как бы ни была трудна задача, ее все же можно было решить, чего не скажешь о той, что преподнесла ему жизнь.
Глава XV
Прошла неделя – внешне совсем такая же, как любая другая. Так же пылали огненные факелы в печах, так же поднимались заслонки окон и завалочные машины подавали мульды с шихтой; так же время от времени звонки возвещали о выпуске очередной плавки и стальные конструкции цеха багрово вспыхивали в жарком зареве. Слитный и ритмичный гул цеха был, как дыхание и пульс живого существа: отними этот гул – и останутся только груды мертвого железа и камня.
Но для Марины Костровой эта неделя показалась чуть ли не самой трудной за все время. А ведь казалось, что все должно быть наоборот. Приехал Савельев, утвердил состав постоянной исследовательской бригады, очень одобрил инициативу Тернового, опытные плавки теперь следовали одна за другой. Тяжелая работа, постоянное напряжение, общие интересы должны были особенно сдружить и сблизить всех участников.
Но этого как раз и не случилось.
…Подходила к концу пятая опытная плавка. Началась она в ночную смену, и хотя был десятый час утра, Крылов и Терновой не уходили. Сменивший Виктора сталевар Локотков присматривался к не совсем обычному процессу плавки, а до смерти уставший Виктор все-таки находил в себе силы немножко фасонить перед ним.
Принесли анализ последней пробы. Валентин, посмотрев на цифры, сказал:
– Пора выпускать.
– А я считаю, что рано, – возразил Терновой.
– Он считает! А расчеты показывают, что пора, – вспылил Валентин. – Я приказываю выпускать!
– Отойди… диктатор, – негромко сказал Терновой, – мне надоело на помочах у тебя ходить. Встал бы сам на мое место.
Валентин не удостоил его ответом. За последнее время в его поведении появилась такая солидность, такая важность, словно он был лицом, облеченным чрезвычайными полномочиями.
– Дмитрий Алексеевич, мы загубим плавку, если она будет еще сидеть в печи, – обратился он к Виноградову.
– А что говорит Терновой? – спросил Виноградов.
– У Тернового уже ум за разум зашел, – резко ответил Валентин. – Можно подумать, что он собственным творчеством занимается, а не чужие указания выполняет.
– Замолчите! – невольно шагнула к Валентину Марина, сжав крепкие кулачки. – Что вы нам все время мешаете? Вы не верите ни во что, вы не хотите заниматься опытами, так лучше бы уж честно отказались – мы нашли бы, кем вас заменить.
– К счастью, это не в ваших силах! – дерзко ответил Валентин, но тут же спохватился и прибавил с подобием шутки: – У вас за последнее время жутко испортился характер. И не только у вас; Олесь тоже надел черный плащ мизантропа. Что с вами обоими, дети мои?
Валентин говорил с лукавым намеком, и Марина не нашлась, что ответить. Скривив губы в презрительной усмешке, она вскинула голову и поспешно ушла в газовую лабораторию – только бы не показать, как смутил ее этот прозрачный намек.
Впечатление, оставшееся после объяснения на набережной, черной тенью легло на ее отношения с Олесем. Куда девалась былая свобода обращения и простота! Теперь Марина боялась и подступиться к нему. Весь его вид говорил о том, что он затаил обиду, ничего не забыл, ничего не простил. Держал себя сурово и официально – этакий образцовый мастер, для которого существует только дело. Он не придирался, не повышал голоса, не ругал подчиненных, но работать с ним стало трудно. Даже Виктор, которому совсем недавно нипочем было бы и взбунтоваться, сейчас являл собою образец послушания.
Должно быть, Валентину было смешно смотреть на них со стороны… Но Марине вовсе не до смеха, когда перед глазами – суровое лицо, словно забывшее, что такое улыбка, с глубокой складкой между бровями и ледяным взглядом синих глаз…
Она не заметила, сколько времени просидела за столом, устремив глаза на чистый лист миллиметровки. От горестных мыслей ее оторвал приход Виноградова.
– Плавку выпускают. Возьмите пробы с разливки, а потом зайдите к секретарю Рассветова за актами прежних опытных плавок. Он должен был их утвердить.
Марина кивнула, быстро собралась и спустилась в литейный пролет. Мысли ее приняли другое направление. Дмитрий Алексеевич – молодец. Он, конечно, видит и понимает побольше Валентина, но уж никогда не позволит себе нетактичных замечаний…
А Валентин не пропускает ни одного ее шага – словно добровольно взял на себя роль злого духа. Вот и сейчас: подошел, остановился за спиной, а в голосе ехидная ухмылка:
– Ваш Виноградов – упрямый осел. За все его старания я не дам и ломаного гроша, пока Рассветов против опытов. – Марина не ответила на замечание. Вынимая из пробницы стальную палочку, спросила, не повернув головы:
– Плавка попала в химанализ?
– Как видите, – сквозь зубы, неохотно ответил Валентин.
– Так что не всегда и вас надо слушать, – не без ударения ответила Марина.
Валентин посмотрел ей вслед все с той же улыбкой превосходства: он-то лучше этих наивных энтузиастов знал истинное положение дел.
А в полдень Марина вихрем влетела в бухгалтерию мартеновского цеха; хлопнула входная дверь, сквозняк рванул страницы книги, которую читал Леонид Ольшевский. Все ушли на перерыв, и он один блаженствовал в пустой комнате за стаканом кефира и сборником стихов.
– A-а, Марина! Как всегда кстати, – рассеянно взглянул на нее. – Ну-ка, послушай, разве не великолепно:
Ночь уходила по лунному трапу,
У причала звезду уронив…
Он не докончил. Марина яростно вырвала у него книгу и швырнула на соседний стол.
– Эгоист! Тупица! – воскликнула она со злостью и вдруг расплакалась, упав лицом на скрещенные руки.
– Марина! Да ты что? – растерянно и испуганно вскочил Леонид, даже не взглянув на книгу, по которой расползалось чернильное пятно. – Да полно тебе… Я ведь все вижу и понимаю. Только… ну, как тут вмешаться?
Не находя слов, он беспомощно топтался около стола, приглаживая растрепавшиеся кудри Марины, поправлял ее сбившуюся на затылок косынку и успокоительно похлопывал по плечу. С той же непонятной злостью Марина стряхнула его руку и выпалила:
– Можно помочь! Если бы ты был настоящим другом… А то одни любовные стишки почитываешь! – и она всхлипнула.
– Только ведь это же такое личное дело… – начал в смущении Леонид; он не представлял себе, как вмешаться в сложный узел отношений между его друзьями.
– Личное дело? – Марина подняла голову; мокрые, красные глаза ее широко открылись. – Бредишь? Дело самое общественное. Статью надо писать или жаловаться кому-то. Не может так дольше продолжаться. Посмотри, на что Дмитрий Алексеевич стал похож. Очень ему нужно так изводиться!
– Постой, постой, постой… – Леонид крепко потер лоб. – О чем ты?
– О чем, о чем! – передразнила Марина. – Где ты витаешь, поэт! В облаках? Я говорю о Рассветове. Опять нам палки в колеса ставит.
– Что там на этот раз? – сделал Леонид озабоченное лицо, а сам в душе ахнул: «Вот чуть не ляпнул глупость!»
– Не утвердил нам ни одного акта опытных плавок. Не помню, как я вышла от него… Говорил со мной так, словно перед ним козявка на задних лапках.
Теперь все стало понятно. Леонид сел, взял свою книжку, поскреб пальцем фиолетовое пятно и спросил:
– А нельзя обойтись без этих актов?
– Фу, как ты не понимаешь? Без этих актов никто нашу работу не примет. Рассветов знает – и издевается.
– Ты бы подождала горячиться, Марина. Ведь всего неделя прошла, как вы начали работать по-настоящему: Накопите побольше материала.
– И это все, что ты мне можешь сказать? Ты – мой друг? – и Марина, встав, окинула Леонида таким презрительным взглядом, что тот, несмотря на серьезность вопроса, развеселился.
– «Словно молния сверкнула, видел я в глазах твоих»! – Полно, Мариночка, не кипятись.
Против его ожидания, Марина не рассердилась и только печально сказала:
– Леня, дни-то бегут очень быстро. Оглянуться не успеем, как уже и уезжать надо, а у нас еще ничего не сделано. Виноградов сегодня сам идет к Рассветову объясняться. Как я не хотела бы этой встречи! Поцапаются они только – вот и конец нашим опытам…
И не дав Леониду возможности что-то сказать, как-то утешить ее, она ушла так же внезапно, как и появилась. Следовало пойти хоть немного соснуть после ночной смены, но разве можно было думать об этом, когда решался столь важный вопрос?!
И когда Виноградов ушел к Рассветову, Марина уселась в приемной и устремила взгляд на высокую обитую черным дерматином дверь, словно хотела пронизать ее насквозь. Из-за двери не доносилось никаких звуков – разговор велся в благовоспитанном тоне.
Рассветов и Виноградов еще не сталкивались так – с глазу на глаз. Посредником до сих пор был Вустин или Валентин, который входил все в большее доверие у главного инженера.
На этот раз Виноградов намеренно не взял с собой Марину. Ее вспыльчивость могла испортить все дело. Но он отнюдь не уклонялся от неприятной необходимости: если нужен разговор начистоту – пожалуйста, будем разговаривать.
Когда Виноградов вошел в кабинет, Рассветов разговаривал по телефону; бегло взглянув на вошедшего, он даже не указал ему на стул, а продолжал пристрастно выспрашивать и распекать своего собеседника. Речь шла об отгрузке металла, о перепутанных сертификатах, о чьей-то халатности.
Не дожидаясь приглашения, Виноградов сел. Он хорошо владел собой и ничем не выдал своих чувств – достаточно неприятных.
Тянуть телефонный разговор не имело смысла. Рассветов вдруг скомкал телефонную дискуссию, велел позвонить через четверть часа и швырнул трубку на рычаг.
– Ну? – отрывисто бросил он, повернувшись к Виноградову всем корпусом, и колючие глаза его впились в лицо ученого.
– Почему вы не утвердили эти акты об опытных плавках? – спокойно спросил Виноградов, раскрыв принесенную папку.
– Потому, что не доверяю полученным результатам.
Рассветову очень хотелось назвать акты «филькиными грамотами», но он сдержался.
– Вы считаете нас шарлатанами?
– Почему? Вы просто можете принимать желаемое за сущее.
– Но результаты этих плавок почти повторяют друг друга.
– Именно это и настораживает. Я не новичок в мартеновском деле и знаю, что воспроизвести во всех мелочах плавку нельзя. Отклонения – и серьезные – должны быть.
– Я приписываю наши успехи искусству мастера. Терновой весьма опытный человек.
– Меня можно не агитировать. Относительно Тернового у меня есть мнение.
Разговор напоминал стычку фехтовальщиков. Пока дело не дошло до настоящей схватки, и они только прощупывают друг друга осторожными уколами рапир. И вдруг прямой выпад:
– Вы против наших опытов?
– Определенно. Они дезориентируют людей. Внушают ложные надежды.
– Но это же нужно обосновать! – чуть повысил голос Виноградов и выпрямился.
Рассветов, наоборот, благодушно прищурился и отечески мягким тоном почти промурлыкал:
– Своими опытами вы рубите тот сук, на котором сидите. Имеете вы представление о том, что такое номерные стали?
