Текст книги "Элементарно, Ватсон!"

Автор книги: Нил Гейман

Соавторы: Ли Чайлд,Алан Брэдли,Чарльз Тодд,Филипп Марголин,Лори Р. Кинг,Джен Берк,Дана Стабеноу (Стейбнау),Жаклин Уинспир,Томас Перри,Гейл Линдз
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Старый Гао показал варвару свои одиннадцать ульев и безучастно наблюдал, как тот, надев маску, открывает их, рассматривает через увеличительное стекло сначала пчел, затем содержимое выводковой камеры и, наконец, матку. Он не испытывал ни страха, ни неудобства: действовал не спеша и спокойно. Пчелы его ни разу не укусили, и он не раздавил ни одной. Это произвело впечатление на старого Гао. Он полагал, что варвары – существа непостижимые, загадочные и таинственные, но чужак казался счастливым, когда возился с пчелами. Его глаза сияли.

Старый Гао разжег жаровню, чтобы согреть немного воды. Но задолго до того, как угли успели раскалиться, чужак, в свою очередь, вытащил из мешка некое устройство из стекла и металла, наполнил верхнюю половину водой из родника, зажег огонь, и вскоре вода забулькала и закипела. Чужак достал из мешка пару жестяных кружек, листья зеленого чая, обернутые в бумагу, положил их в кружки и залил горячей водой.

Лучшего чая старому Гао пить не доводилось, чай двоюродного брата ему в подметки не годился. Они пили чай, усевшись, со скрещенными ногами на землю.

– Я хотел бы остановиться в этом доме на все лето, – поделился чужак своими планами со старым Гао.

– Здесь? Какой это дом? – возразил старый Гао. – Остановитесь в деревне. У вдовы Цань есть свободная комната.

– Я останусь здесь. Еще мне бы хотелось взять в аренду один из ваших ульев.

Старый Гао не смеялся уже многие годы: в деревне поговаривали, что разучился, – но тут произошло, казалось, невозможное: неожиданность и изумление заставили его расхохотаться.

– Я серьезно, – гнул свое чужак, выложив на землю между ними четыре серебряные монеты. Старый Гао не заметил, откуда он их достал: три мексиканских песо, давно ходивших в Китае, и большой серебряный юань. Столько денег старый Гао зарабатывал в год от продажи меда.

– За эти деньги, – продолжил варвар, – я бы хотел, чтобы кто-нибудь приносил мне еду. Раз в три дня меня вполне устроит.

Старый Гао промолчал. Допил чай, встал, откинул в сторону промасленное полотнище и вышел к вырубке на склоне. Подошел к одиннадцати ульям, каждый из которых состоял из двух выводковых камер с одним, двумя, тремя и даже четырьмя (в единственном улье) ящиками над ними. Он подвел незнакомца к улью с четырьмя ящиками, каждый с рамками сот.

– Этот теперь ваш.

Дело в растительных вытяжках, это очевидно. Они по-своему эффективны какое-то время, но при этом исключительно ядовиты. Наблюдение за последними днями несчастного профессора Пресбери – за его кожей, глазами, походкой – убедило меня, что он скорее всего продвигался в правильном направлении.

Я забрал его коллекцию семян, стручков, корешков, сухих экстрактов и принялся размышлять, обдумывать, взвешивать. Передо мною стояла интеллектуальная проблема, которая решалась – что мне не раз демонстрировал мой учитель математики – лишь с помощью интеллекта.

Я располагал растительными вытяжками, смертоносными растительными вытяжками.

Методы, с помощью которых я освобождался от смертоносности, сводили на нет их эффективность.

Три выкуренные трубки не могли решить эту проблему. Подозреваю, понадобилось по меньшей мере три сотни трубок, прежде чем в голове мелькнула идея, как переработать растения, чтобы их потребление не причиняло человеку вреда.

Провести такого рода исследования на Бейкер-стрит не представлялось возможным, поэтому осенью 1903 года я переехал в Суссекс и провел зиму за чтением всех доступных книг, брошюр и монографий по уходу и содержанию пчел. В начале апреля 1904 года, вооруженный лишь теоретическими познаниями, я получил свою первую посылку с пчелами от местного фермера.

Иной раз я задаюсь вопросом, как получилось, что Ватсон ничего не заподозрил. Признаю, его знаменитая тупость не переставала меня изумлять, а иногда я даже на нее рассчитывал. И тем не менее он знал, каким я становлюсь, когда не нахожу работы для ума, когда не занят расследованием очередного дела. Он не раз и не два видел, какая апатия охватывала меня в периоды бездействия, в каком я пребывал в дурном расположении духа.

Как же он в таком случае поверил, что я отошел от дел? Он же знал, к чему это приводит.

Действительно, Ватсон присутствовал при доставке моего первого роя. С безопасного расстояния наблюдал за тем, как пчелы медленной гудящей густой патокой перетекают из коробки в ожидающий пустой улей.

Он видел мое волнение и не видел ничего.

Проходили годы, мы видели разрушение империи, видели государство, не способное править, видели, как героических мальчишек посылают на смерть в окопы Фландрии. Все произошедшее лишь укрепило меня в моих намерениях. Я не просто продвигался в правильном направлении. Я продвигался в единственно верном направлении.

По мере того как мое лицо превращалось в лицо незнакомца, суставы пальцев все чаще ныли и все сильнее распухали (могло быть и хуже, если б не множество пчелиных укусов, полученных мною в первые несколько лет занятий исследовательским пчеловодством), а Ватсон, добрый, храбрый, недалекий Ватсон, увядал, бледнел, усыхал, и его кожа приобретала тот же сероватый оттенок, что и усы, мое стремление завершить исследования не уменьшалось. Скорее наоборот: крепло.

Итак, я проверил свою первоначальную гипотезу в Саут-Даунсе, на самолично построенной пасеке из ульев Лангстрота. Думаю, я совершил все ошибки, положенные новичку пчеловоду, и вдобавок – вследствие исследовательского характера моих занятий – великое множество ошибок, совершить которые, и я в этом уверен, никому не доводилось и вряд ли доведется. Рассказ о многих из них Ватсон мог бы назвать «Дело отравленного улья», хотя «Загадка зачарованных женщин» привлекла бы больше внимания к моим исследованиям, покажись они кому-нибудь любопытными. (На деле я отругал мисс Телфорд только за то, что она без спроса взяла с полки горшочек с медом, и впоследствии выдавал ей для готовки мед из ординарных ульев, а из экспериментальных сразу после сбора ставил под замок. Такой порядок не вызвал у нее возражений.)

Я проводил эксперименты с голландскими, немецкими и итальянскими пчелами, с украинскими и кавказскими. Я сожалел об эпидемии, которая практически уничтожила наших британских пчел: те, что выжили, смешались с другими видами, хотя мне удалось отыскать и поработать с небольшим ульем, который я взрастил из выводковой рамки и матки, приобретенных в старом Сент-Олбанском аббатстве, и у меня создалось впечатление, что это чисто британские пчелы.

Почти два десятилетия экспериментов привели меня к выводу, что нужных мне пчел, если таковые и существуют, в Англии не найти, и они не переживут пересылки по почте. Так что передо мной возникла необходимость исследовать индийских пчел, а затем, возможно, двинуться дальше.

Языками я овладевал легко.

Семена, сыворотки и настойки находились при мне. Более ничего не требовалось.

Я упаковал вещи, договорился о еженедельной уборке коттеджа в Даунсе и попросил учителя местной школы Уилкинса, коего привык называть – к его очевидному неудовольствию – юным Вилликинсом, приглядывать за пасекой, собирать мед, продавать излишки на рынке в Истбурне и готовить ульи к зиме.

Я поставил их в известность, что не знаю, когда вернусь.

Я старик. Вероятно, никто и не ждал моего возвращения.

И, строго говоря, в этом правота была на их стороне.

Старый Гао и представить себе не мог, что чужак произведет на него столь сильное впечатление. Всю жизнь он прожил среди пчел. Тем не менее его поражала легкость, с какой чужак вытряхивал их из ящиков, так точно и резко, что черные пчелы, скорее удивленные, нежели раздраженные, всего-то и делали, что улетали или ползли обратно в улей. Потом ящики с рамками для сот чужак сложил на один из слабейших ульев, чтобы мед из арендованного улья все равно достался старому Гао.

Так старый Гао заполучил постояльца.

Он выдал внучке вдовы Цань несколько монет, чтобы та три раза в неделю носила чужеземцу еду, в основном овощи и рис, и глиняный горшок с горячим – по крайней мере, когда она выходила из дому, – супом.

Раз в десять дней старый Гао сам наведывался на гору: поначалу с тем чтобы проверить ульи, – но вскоре убедился, что под надзором чужака они процветают, как никогда раньше. К тому же появился двенадцатый улей: чужак поймал рой черных пчел во время прогулки по окрестностям.

В следующий свой визит старый Гао захватил с собою доски. Они с чужаком молча работали несколько дней – мастерили дополнительные ящики и рамки для сот.

Как-то вечером варвар рассказал старому Гао, что рамки, которые они делают, изобрел какой-то американец всего лишь семьдесят лет назад. Старому Гао такое утверждение показалось чепухой: он собирал рамки в точности так же, как собирал его отец, как собирали все в долине. Он не сомневался, что точно так же собирали рамки его дед и дед его деда, но промолчал.

Он наслаждался обществом чужака. Когда они на пару собирали ящики, старому Гао хотелось, чтобы чужак оказался моложе. Тогда он мог бы остаться надолго, унаследовать пасеку после его смерти. Но ящики сколачивали два старика с редкими седыми волосами и морщинистой кожей. Старый Гао понимал, что ни одному из них не встретить следующие десять зим.

Он обратил внимание на то, что чужак разбил небольшой аккуратный огородик за своим ульем, сам улей перенес чуть в сторону и накрыл сеткой вместе с огородом. Снабдил улей «задней дверцей», так что к огороду получили доступ лишь пчелы из арендуемого улья. Старый Гао также заметил, что под сеткой стоят несколько плоских емкостей, наполненных, вероятно, чем-то вроде сахарных растворов: ярко-красного, зеленого, ослепительно синего и желтого цветов. Старый Гао указал на них, но чужак лишь кивал и улыбался.

Пчелы обожали сиропы, роились по краям жестяных емкостей, опускали хоботки и сосали, пока не отваливались, и тогда возвращались в улей.

Чужак зарисовал пчел старого Гао. Показывал ему эти рисунки, объяснял, чем черные пчелы отличаются от других медоносных, рассказывал о древних пчелах, сохранившихся в смоле миллионы лет, но тут ему не хватало языковых познаний в китайском, и если честно, старого Гао это особо не интересовало. Пчелы принадлежали ему до его смерти, а потом стали бы собственностью склона, на котором стояли ульи. Он приносил сюда других пчел, но они болели и умирали или же погибали под ударами черных пчел, лишавших их меда и пищи.

Последний раз старики встретились на исходе лета. Старый Гао спустился в деревню и с тех пор больше ни разу не встретил чужака.

Готово.

Все получилось. Я одновременно ощущаю и торжество, и разочарование, словно от поражения. Или это далекие грозовые облака так давят мне на нервы.

Как странно бросить взгляд на руки и увидеть не свои руки, какими я их знаю, но руки давно ушедших дней юности: суставы не распухли, волосы на тыльной стороне ладоней темные, а не снежно-белые.

В этом квесте[50]50
  Продвижение к определенной цели через преодоление трудностей.


[Закрыть] столь многие потерпели поражение, эта загадка, казалось, не имела решения. Три тысячи лет назад в попытке ее разрешения умер первый император Китая, едва не погубив свое государство, а у меня на все ушло… сколько? Каких-то двадцать лет?

Не знаю, правильно я поступил или нет (хотя отход от дел без подобного занятия в самом прямом смысле этих слов свел бы меня с ума). Я последовал указаниям Майкрофта. Я исследовал проблему. И – а разве могло быть иначе? – нашел ответ.

Я поделюсь им с миром? Нет.

И все же у меня в рюкзаке полгоршка темного меда. Полгоршка меда, который стоит больше, чем взятые вместе богатства всех государств. (Я хотел написать «превышает стоимость всего китайского чая», с учетом моего теперешнего местопребывания, но такое сравнение даже Ватсон отверг бы как мелодраматичное клише.)

И раз уж речь зашла об Ватсоне…

Мне осталось сделать только одно. Решить единственную несложную задачу. Сначала добраться до Шанхая, а оттуда пароходом, обогнув половину земного шара, до Саутгемптона.

По прибытии разыскать Ватсона, если он до сих пор жив, а я думаю – так оно и есть. Тут нет никакой логики, но я уверен, что каким-то образом почувствовал бы, что Ватсон уже покинул этот мир.

Я куплю театральный грим, превращусь в старика, чтобы не испугать его, и приглашу на ужин.

Думаю, к вечернему чаю каждому подадут гренок с медом.

Деревенские судачили о чужаке, миновавшем селение по пути на восток, но те, кто рассказывал об этом старому Гао, не верили, что это тот самый человек, который жил в лачуге Гао. Через деревню проследовал молодой стройный темноволосый мужчина. Он совсем не походил на старика, приходившего весной. Правда, один из очевидцев отметил сходство заплечных мешков.

Старый Гао отправился на пасеку выяснить, что к чему, хотя заранее догадывался, что обнаружит наверху.

Чужак пропал, а с ним и его мешок.

Очевидно, произошел пожар. Тут двух мнений быть не могло. Сгорели бумаги: старый Гао узнал сохранившийся уголок рисунка одной из его пчел, остальное или обратилось в пепел, или почернело до такой степени, что он бы ничего прочитать не смог, даже если бы разбирал варварские письмена. Пострадали не только бумаги: от арендованного улья остались лишь обугленные головешки, плоские емкости из-под ярких сиропов погнулись и почернели.

Чужак когда-то объяснял ему: он добавляет краску в сиропы, чтобы самому было удобнее их различать. Зачем ему это понадобилось, старый Гао не поинтересовался.

Как заправский детектив он перерыл всю лачугу в поисках хоть каких-то зацепок, которые могли бы пролить свет на личность незнакомца и его теперешнее местонахождение. На подушке его ждали четыре серебряные монеты, два юаня и два песо. Их он оставил себе.

За лачугой старый Гао обнаружил горку вытопок. Пчелы все еще ползали по ней, тыкались хоботками в сохранившуюся на липком воске сладость.

Старый Гао долго размышлял, потом собрал вытопки, обернул в тряпку и положил в наполненный водой горшок. Он нагрел содержимое на жаровне, но закипеть не дал. Вскоре воск всплыл на поверхность, а мертвые пчелы, грязь, пыльца и прополис остались в тряпке.

Старый Гао оставил горшок остывать.

Вышел наружу и взглянул на небо. Сияла почти полная луна.

Он задался вопросом, сколь много селян еще знает, что его сын умер ребенком. Попытался вспомнить жену, но лицо ее расплывалось, а портретов или фотокарточек не осталось. Подумал, что на этом свете ему по душе только одно: приглядывать за этими черными, блестящими как пули пчелами на крутом склоне высокого холма. Никто более не понимал их так, как он.

Вода остыла. Он вынул неровную пластину застывшего воска, положил на доски топчана, чтобы до конца охладить, достал из горшка тряпку с грязью и отходами. После чего (в каком-то смысле он тоже стал детективом и следовал принципу: отсечь невозможное и принять оставшееся за истину, какой бы неправдоподобной она ни казалась) выпил сладкую воду. В вытопках всегда остается довольно много меда, даже после того как большая его часть слита. Жидкость сохранила вкус меда, но старый Гао раньше такого не пробовал. В нем сочетались и дым, и металл, и незнакомые цветы, и странные ароматы. А еще, подумал старый Гао, от этой воды пахло совокуплением.

Он выпил все и заснул, положив голову на керамическую подушку.

Проснувшись, подумал старый Гао, он решит, как быть с двоюродным братом: после исчезновения старого Гао тот скорее всего захотел бы унаследовать эти двенадцать ульев.

Он мог представиться незаконнорожденным сыном, который нашел жилище отца после долгих лет поисков. Или просто сыном. Молодым Гао. Кто сейчас упомнит? Значения это не имело.

Он отправится в город, а потом вернется и станет ухаживать за черными пчелами на склоне холма, пока позволят обстоятельства и здоровье.

* * *

Нил Гейман – единственный писатель, удостоенный медалей Карнеги и Ньюбери за роман «История с кладбищем» и премии Хьюго в номинации «Лучший рассказ» за «Этюд в изумрудных тонах» о столкновении Шерлока Холмса и доктора Ватсона с миром, созданным воображением Говарда Филлипса Лавкрафта. Впервые Нил Гейман встретился с Шерлоком Холмсом в десятилетнем возрасте. Произошло это в библиотеке начальной школы, и юный Нил сразу добавил Великого Детектива к Списку Людей, Которыми Он Хотел Стать, Когда Вырастет. К тому моменту список этот, вероятно, включал Псмита, созданного П.Г. Вудхаусом, и Элрика, порожденного воображением Майкла Муркока. Когда Нил вырос, он стал писателем, что, возможно, ничуть не хуже.

В канонических произведениях о Шерлоке Холмсе об интересе последнего к пчелам указано в рассказах «Львиная грива» и «Его последний поклон». В «Поклоне», действие которого происходит в 1914 году, упоминается «фундаментальный труд последних лет Холмса»: «Практическое руководство по культуре пчел с некоторыми наблюдениями о сегрегации матки».

Триумф логики
Гейл Линдс и Джон Шелдон

Перевод В. Вебера

Линвуд Бутби вышел покурить из здания суда округа Франклин. Теперь он ограничивался одной сигаретой в день, позволял себе выкуривать ее во второй половине дня, в перерыве процессов с присяжными. Сегодня зал суда пустовал, но он все равно пошел на поводу вредной привычки.

– Привет, судья, – поздоровался я, выходя в крытый дворик. – Слышал сегодня хороший анекдот.

Бутби приподнял рыжие кустистые брови, которые резко выделялись на фоне лысого черепа и невыразительного лица.

– Как вы назовете адвоката из штата Мэн, который ничего не знает? – спросил я.

– Не знаю, Арти. Как ты назовешь адвоката из штата Мэн, который ничего не знает?

– Ваша честь.

Он то ли хмыкнул, то ли зарычал, затянулся сигаретой, вынул изо рта, внимательно оглядел.

– Арти, как ты назовешь судебного клерка из штата Мэн, который еще и остряк?

– Не знаю. Как?

– Безработный.

– Так-так. – Я поднял руку с оттопыренным указательным пальцем. – Пустая угроза. Вы уже уволили меня на прошлой неделе.

– Да, но мне так понравилось, что я готов это повторить.

– А кроме того, ваше высокопреосвященство, вам нужен вассал, доктор Ватсон, если угодно, чтобы сохранить ваши достижения для истории, – я низко поклонился, – а также для того, чтобы объявлять о приходе визитеров, один из которых, точнее, одна, ждет сейчас в ваших апартаментах наверху.

– Кто? – Он вновь поднес сигарету к губам.

– Эмми Холкрофтс.

Бутби смотрел на меня сквозь дым, брови вновь приподнялись, на этот раз от удивления. Эмми работала судебной стенографисткой и обычно появлялась в суде только во время процессов и слушаний, остальную часть профессиональной жизни она проводила в одиночестве, расшифровывая свои записи.

Бутби с тоской посмотрел на сигарету, бросил в урну и последовал за мной в здание.

– Привет, судья Бутби.

Поднимаясь по лестнице к своему кабинету – я пропустил его вперед, – он посмотрел вверх и увидел Эмми Холкрофтс, дожидавшуюся его в коридоре, невысокого роста, плотную, седоволосую, с бифокальными очками на морщинистом лице.

– Привет, Эмми. Заходи. – Он преодолел последние две ступени и вслед за ней переступил порог.

Уже в кабинете она обернулась.

– Можно Арти остаться? Я оказалась в сложном положении и буду очень признательна, если смогу задать интересующие меня вопросы вам обоим.

– Конечно, если ты не возражаешь против того, чтобы находиться в ограниченном замкнутом пространстве с Фрэнком Заппой[51]51
  Заппа, Фрэнк Винсент (1940–1993) – американский композитор, певец, мультиинструменталист, продюсер, автор песен, музыкант-экспериментатор, а также звуко– и кинорежиссер.


[Закрыть]. – И он указал на меня. Бутби никогда не отказывал себе в удовольствии подчеркнуть мою неадвокатскую, абсолютно неадвокатскую внешность. Я закатил глаза, но когда он знаком предложил мне войти, возражать не стал: обрадовался возможности не возвращаться в библиотеку.

– Присядь, Эмми, – предложил Бутби. – Так что случилось?

Эмми села на коричневый кожаный диван, я – в кресло с такой же обивкой.

– Вы, вероятно, знаете, что я исполнительница завещания Ины Аедерер. – Она оправила юбку.

Бутби занял другое кресло, у стены.

– Меня это не удивляет. Прими мои соболезнования, Эмми. Вы были очень близки, так?

– Да… – Глядя на свои руки, она сложила их на коленях. – Она была моей племянницей, и я разбирала ее вещи… – Она замолчала, глаза наполнились слезами.

– Успокойся, тебя никто никуда не гонит, – мягко заметил Бутби. Эмми работала в суде уже больше десяти лет, и они давно стали большими друзьями.

– Спасибо, – попыталась улыбнуться она. – Ина была трудным ребенком. В колледже подсела на наркотики, ее вышибли, родители пришли в ярость, отказали ей от дома. Я взяла ее к себе, и где-то через год она вылечилась. Но потом не смогла найти себе занятие. – Эмми вздохнула. – В колледже ей не нравилось, а мне не хотелось, чтобы она разносила бургеры: девочка-то умная. Короче, я показала ей, как работать на машинке для стенографирования. Ее это увлекло, я оплатила ей курсы стенографисток. Получив сертификат, она подала заявление в судебную систему, и ее взяли на работу. Ей было всего двадцать четыре года, и я думала, что она на правильном пути. – Эмми покачала головой.

Бутби нахмурил лоб, брови сошлись у переносицы.

– И что, по-твоему, произошло? – В газетах написали, что она покончила с собой.

– Не знаю. – Эмми оглядывала стены. – Полиция нашла предсмертную записку Ины со словами, что она всех подвела, не оправдала надежд. Плюс следы кокаина в крови. Они пришли к выводу, что причиной самоубийства стала депрессия, вызванная неспособностью отказаться от наркотиков.

Судья наклонился вперед:

– Мы можем что-то сделать?

– Да. Во-первых, я нашла стенографические записи Ины, которые, возможно, следует расшифровать. Что-нибудь вам нужно в первую очередь?

Бутби задумался.

– Несколько недель назад она стенографировала в этом самом кабинете дискуссию о договоренности между федералами и штатом. Беседовали в присутствии адвоката-защитника и гонителя. – Называя так прокуроров, Бутби и выражал пренебрежение к ним, и напоминал, кем они быть не должны. – Фамилия обвиняемого Доак. Он согласился сотрудничать с Управлением по борьбе с наркотиками, поскольку ему пообещали снять более тяжелые федеральные обвинения и оставить только обвинения штата, по которым ему светил небольшой срок.

– Ясно, – кивнула Эмми. – Много времени это не займет. И второе. Я нашла то, о чем не знает полиция: банковскую книжку и три с половиной тысячи долларов наличными. Завернутые в пластик, они лежали на дне мусорного ведра под мешком, в который клали мусор. В банковской книжке указаны большие транзакции, иной раз превышающие две тысячи долларов. Что мне делать? Эти улики говорят о том, что она скорее всего торговала наркотиками, а этим занимается полиция. Если я им скажу, они могут конфисковать деньги как вещественное доказательство. Я исполняю ее завещание, поэтому должна оберегать ее активы для наследников, двух ее братьев, так?

Мы с Бутби неуверенно переглянулись.

– Если я занесу наличные и деньги на счету в опись и заявлю, что это часть наследства, в моем отчете суду по делам о наследстве, получат ли наследники деньги, добытые скорее всего противозаконной деятельностью? И не стану ли я соучастницей преступления? – Она смотрела на свои руки, которые сцепила на коленях, и ждала ответа.

– Черт побери! – Бутби пощипал левую бровь. – Ты ставишь меня в трудное положение. Судьи не дают юридических советов, знаешь ли. Тебе нужен адвокат.

Она кивнула, но молча.

Он откинул голову назад и продолжил, глядя в потолок:

– С другой стороны, не будет ничего предосудительного, если мы с Арти помозгуем вслух. – Никогда не слышал более идиотского слова, чем «помозгуем». – Пусть даже и при тебе. – Он склонил голову и заговорщически посмотрел на меня.

Я хохотнул.

– Итак, размышляя вслух, Арти, я готов утверждать, что полиция не сможет открыть дело против Ины, раз она мертва. Но, возможно, наличные – вещественное доказательство вины другого человека, особенно если деньги меченые, и Эмми совершенно не нужно, чтобы ее обвинили в препятствовании отправления правосудия. Поэтому она может положить деньги в банковскую ячейку и указать в отчете суду по делам наследства эти деньги как актив. Это же, в конце концов, и есть актив, правильно, Арти?

– Пока возражений у меня нет.

– И, возможно, я бы положил в ту же ячейку и банковскую книжку. Но, прежде чем убрать все это в банковскую ячейку, я бы сделал фотокопии и банковской книжки, и купюр для полиции. Тогда никто ни от кого ничего не будет прятать.

Я согласно кивнул, но Эмми это предложение не понравилось.

– Я не хочу ставить под удар друзей Ины, – ответила она. – В своем дневнике она часто упоминала некую Тини, и эта Тини упомянута и в банковской книжке. Я не могу предавать людей, которых Ина считала своими друзьями.

– Ее дневник? – Бутби почесал ухо. – Думаешь, копам он нужен, Арти?

– Судья, – ответил я, – если бы Тини действительно была ее подругой, она бы не появилась в банковской книжке, так? Ина делилась бы с ней, уж не знаю чем, а не продавала бы ей это.

– Логично, – кивнул он.

– Поэтому Эмми не скомпрометирует дружбу, если сделает фотокопии и отдаст их в полицию.

Бутби кивнул.

– И я бы положил дневник в ту же самую банковскую ячейку.

– Безусловно, – поддакнул я.

– Ладно. – Бутби нацелил палец на Эмми. – Мы с моим клерком думаем, что тебе лучше обзавестись адвокатом… оплату его услуг ты сможешь взять со штата. Несмотря на то что ты нас подслушивала, тебе не удастся подать на нас в суд, обвинив в служебном несоответствии, поскольку никаких юридических советов мы тебе не давали. Только посоветовали нанять адвоката.

– Спасибо, судья. – Поднимаясь, она коротко улыбнулась. – Я чувствовала себя такой одинокой, не знала, что и делать. Вы мне очень помогли.

Мы с Бутби встали, чтобы на прощание пожать ей руку.

– Мы всегда к твоим услугам, – сказал ей Бутби. – В любое время.

Ее глаза предательски заблестели, и она быстро отвернулась и вышла из кабинета.

Бутби посмотрел на меня.

– Эта юная судебная стенографистка Ина… я никогда ее не замечал. – Он снял очки и потер глаза. – Она ничем не отличалась от прочей мебели в зале суда… пальцы, приложенные к стенографической машинке. Ее жизнь не вызывала у меня никакого интереса, Арти, пока не оборвалась.

Звучащий из динамиков слоган эры Депрессии «Брат, можешь поделиться десятицентовиком?» едва слышался – такой стоял шум. Эта и другие ключевые фразы, воспевающие бедность, проходили лейтмотивом вечеринки «Плач налогоплательщика», которую ежегодно устраивал судья Гибсон Уоттс в первую субботу после пятнадцатого апреля[52]52
  Последний день подачи ежегодной налоговой декларации.


[Закрыть].

Бревенчатый особняк Уоттса площадью три с половиной тысячи квадратных футов окружал участок в пятнадцать акров, одной из сторон которого служила шестисотфутовая береговая линия в бухте Мусконгус, штат Мэн. Особняк в 1920-х годах построил врач из Нью-Йорка, которому хотелось жить в бревенчатом новоанглийском доме, любуясь мэнскими скалистыми берегами. И он заказал дворец из канадской ели, пригодный для жизни в северной стране среди лесов и гор, но с видом на береговую линию, где смотрелся этот дворец как японский храм на берегу Темзы. Семья Уоттс купила особняк в пятидесятых, когда недвижимость в Мэне по их балтиморским стандартам стоила дешевле грязи, а «Еловая Гусыня», как называли особняк местные, еще дешевле. Уоттс и две его сестры унаследовали особняк после смерти их матери в 1971 году. Он выкупил их долю и поселился в особняке, после того как перебрался в Мэн из Мэриленда, перенеся сюда адвокатскую практику. Закоренелый холостяк, он жил в «Еловой Гусыне» один.

Компания подобралась большая и разношерстная: другие судьи, избранные сотрудники суда, рыбаки, хозяин местного универмага, начальник полиции штата Мэн (бывший клиент). Те, кто ожидал возмещения выплаченных налогов, получали наклейки с лыбящимися физиономиями. Те, кого ждала «налоготомия», – жестяные кружки, чтобы собирать милостыню.

Бутби наполнял свою кружку орешками кешью со стола в столовой, а я сидел рядом с буфетом и лакомился креветками, когда услышал, как кто-то выдал пару арпеджио на рояле, который стоял в гостиной по другую сторону коридора. Пианист-самоучка, я сразу узнавал игру мастера, если слышал ее. Когда пианист начал играть ноктюрн Шопена ре-бемоль, я поднялся и направился в гостиную. Репризная часть исполнялась столь виртуозно – я о такой технике не мог и мечтать, – что мне захотелось посмотреть, кто же сидит за роялем.

Увидел, что это – узнал по газетным фотоснимкам – Джулия Остриан, выпускница Джулиарда, концертирующая пианистка, которая жила неподалеку от Дамарискотты. Я пододвинул стул и сел позади нее, когда она подходила к особо сложному пассажу: правая рука грациозно скользила по клавишам, пальцы касались их удивительно быстро, легко и точно.

– Как вам это удается? – спросил я, когда она закончила.

Джулия повернулась, улыбнулась.

– Четыреста тысяч часов репетиций. – Мы оба рассмеялись, и она добавила: – Вы пианист?

– Я пианист-в-мечтах, но понимаю, что должен сохранить за собой свою работу. Между прочим, меня зовут Арти Моури. – И я протянул руку.

Она ее пожала.

– Джулия Остриан, Арти. Поскольку вы пианист, позвольте спросить: вы ничего не заметили по части левой руки?

Я замялся, не зная, что и сказать.

– Она играла плавно, как течет кленовый сироп. Я бы отдал правую руку, если бы моя левая могла так играть.

– Спасибо! Значит, мне удалось.

– Удалось что?

– Прежде чем начать ноктюрн, я заметила, что низкие ноты расстроены, – объяснила она. – Возможно, причина в новых струнах: они всегда звучат не в лад… поэтому мне пришлось менять ноты.

– Вы импровизировали на ходу?

Остриан кивнула. От восторга у меня отвисла челюсть.

Она пожала плечами и улыбнулась.

– Собственно, этому я научилась в Джулиарде прежде всего: как импровизировать на ходу.

– В Джулиарде пианистов учат импровизации?

– Конечно. А что делать, если вдруг отказала память? Останавливаться же нельзя.

– Это было прекрасно, Джулия. – Судья Уоттс появился за нашими спинами, широко улыбаясь, и протянул ей бокал белого вина. – Лучше любого концерта в здешних краях.

Судья смотрелся великолепно: высокий, стройный, широкоплечий, густые седые вьющиеся волосы, профиль Бэзила Рэтбоуна[53]53
  Рэтбоун, Бэзил (1892–1967) – известный английский актер, исполнявший роль Шерлока Холмса.


[Закрыть]. Статью он напоминал баскетболиста, и при этом его отличал потрясающий ум. Судьей он стал годом раньше, и никто не ждал, что он надолго задержится в этой должности. Он обладал просто фантастической интуицией по части законов, которая позволяла ему невероятно быстро разрешать самые запутанные дела. Другие судьи частенько обращались к нему за помощью, и его прозвали Шерлоком Холмсом юриспруденции не только за профиль. Говорили, что, погибни все семеро членов Верховного суда штата Мэн в авиакатастрофе, губернатор мог бы заменить их одним Гибсоном Уоттсом.

– Спасибо, судья. – Она указала на девятифутовый рояль «Стейнвей». – Нечасто встретишь столь великолепный инструмент в частном доме. Не могла удержаться, чтобы не опробовать.