Текст книги "Голубой уголь
(сборник)"

Автор книги: Николай Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

XV. Искусственный ветер и неоседланная буря

Пароходные машины, кряхтя, справлялись со своей работой, но задавали при этом много работы команде. Однако скоро они сработались. Несмотря на кажущуюся инвалидность, пароход был на редкость прочным складным суденышком. Коллектив очень скоро вошел в колею новой морской жизни, а неутомимый Комлинский немедленно, как ни в чем не бывало, принялся за переоборудование своего двигателя. Основное он сделал еще на айсберге, но именно теперь, во время плавания, особенно заметные изменения постигли выводной конец трубы. Раньше это был почти ненужный придаток, даже мешавший работе двигателя, теперь она стала одной из главных частей. Вместо одной тонкой трубы, Комлинский установил три; разветвляясь, в свою очередь по нескольку раз, они оканчивались широкими раструбами почти у каждого паруса.

Если Комлинский с неистощимым терпением работал над своим изобретением, то на ожидание подходящих условий для испытания машины у него терпения явно не хватало.

К тому времени, когда двигатель был окончательно переоборудован, пароход уже несколько дней шел под одними парусами, с погашенными топками. Попутный ветер неустанно гнал судно на юг.

Уже через несколько часов после того, как механик снова пустил свой двигатель в действие – ход судна несколько ускорился. Это подтвердили все. Комлинский торжествовал.

Он был убежден, что теперь его атмосферный двигатель оправдал свое название и дал первую партию «голубого угля» в виде искусственного ветра. Однако, более скептически настроенные товарищи склонны были считать, что просто-напросто самым естественным способом немного усилился натуральный ветер. Тогда Комлинский стал с жадным нетерпением ожидать того, о чем остальные участники экспедиции боялись даже подумать. Он ждал как спасения… гибельного штиля. Штиль был бы экзаменом для машины. Комлинский объяснил, почему он после переустройства возлагал новые надежды на свой двигатель.

Отводящая узкая труба, ранее не имевшая особого назначения, а известной степени даже создавала затруднения для быстрого оттока воздуха. При работе вентиляторов и всех подсобных приспособлений в этой трубе неизбежно повышалось давление.

И если, несмотря на это, двигатель мог работать безостановочно, значит в основном он был построен хорошо.

И вот теперь Комлинский решил попробовать – нельзя ли недостаток его машины превратить в ее исключительное достоинство. Он решил сделать так, чтобы отводящая труба отчасти повторяла принципы устройства главной трубы, то-есть, чтобы на обоих ее концах была неубывающая разница в давлении. Тогда выходящий воздух стал бы вырываться с силой.

Осуществил он это очень просто, не прибегая к помощи вентиляторов. Комлинский основывался на том, что газы, переходящие из тесного помещения в более просторное, стремятся заполнить его, следовательно, быстро расширяются. Другими словами – давление, под которым они находились, сразу понижается. Если это совершается систематически с непрерывным током газа, должен получиться ветер, возрастающий до известного предела силы.

Сделав систему разветвлений от основной узкой трубы, в которую устремлялся отработанный воздух из вентиляторов, Комлинский был уверен, что получит резкое падение давления и непрерывно вырывающийся из раструбов ветер такой силы, что его будет достаточно для движения парохода под парусами. Для защиты от противодействующего давления наружного воздуха, он снабдил трубы внутри воронкообразными клапанами, пропускавшими воздух только в одну – нужную – сторону.

В конце августа, в один туманный день ветер затих. Он прекратился почти внезапно. Все свободные товарищи Комлинского с благожелательной поспешностью взялись за экспертизу двигателя. Один лишь Марин по своему обыкновению визгливо рассмеялся и ушел к корме. Несколько человек взобрались наверх, к отверстиям труб. В трубах гудел ветер. Паруса вдруг заплескались, потом снова напряглись – хоть меньше, чем от естественного ветра, но все же достаточно, чтобы поддерживать движение парохода.

– Победа, братики! – закричал Комлинский во всю силу легких, свесившись вниз с реи. – Ветер оседлан и взнуздан!..

И быстро стал спускаться. Сделал он это вовремя. Экспертиза кончилась. Продолжалась она минут десять, но больше не могла продолжаться. Комлинский, спускаясь на палубу, услыхал выкрики Марина:

– Ветер не в твоих трубах, а в твоей голове! Там его обуздай!.. А на воле – он хозяин! И сейчас он, а не твоя игрушка надувал паруса!..

Это могло быть похоже на правду. Именно необузданный арктический ветер прекратил экспертизу. Десятиминутная пауза была затишьем перед бурей. Потом налетел шквал.

Несколько дней он беспощадно трепал и перетряхивал больное тело парохода, сорвал с него все паруса, сломал одну мачту, погнул и сбросил нескольких труб, произвел опустошение на палубе.

Комлинского лихорадило. Ему хотелось, убедив себя, убедить всех, что в те десять минут именно его двигатель, а не слабые порывы ветра, надувал паруса и двигал судно. Однако убедить самого себя механику не удавалось. Он не был теперь уверен ни в чем.

Когда стихла буря, пароход, беспомощный, с бездействующим рулем, плыл между скапливавшимися вокруг него льдами несколько дней. Винт не действовал. Топливо было на исходе. Паруса были унесены шквалом, снасти порваны. Наконец, тесно сомкнувшись, льды зажали пароход и понесли его в новое подневольное плавание.

Пять недель льды с убийственной медленностью увлекали с собой пароход. Но Васильков и Жуков каждый день неизменно подтверждали, что они все больше приближаются к земле.

В начале октября льды окончательно остановились. О том, чтобы зимовать на пароходе, не могло быть и речи. До ближайшей земли оставалось, по расчетам Василькова, около ста километров, а до радиостанции Маточкина Шара – сто сорок.

Марин первый стал собираться в дорогу. Он заявил, что пойдет налегке вперед к радиостанции. Никаких возражений и уговоров слушать не хотел.

– Пока вы со своими саночками будете тащиться, я успею дойти и выслать помощь.

Перед отходом Марин снова умудрился удивить товарищей, хотя они достаточно уже привыкли к тому, что сумасбродный летчик непрестанно сеет вокруг себя неожиданности. Марин вздумал вдруг произнести целую прощальную речь. Себя самого он растрогал почти до слез, но слушателям было как-то неловко от всей его тягучей и слащавой церемоний прощания. Себя Марин наградил большим количеством нелестных эпитетов, вроде «изверг», «злодей», «черный предатель»… А товарищей напыщенно величал «великодушными героями», «великими победителями льдов». Потом настойчиво убеждал держаться прямого направления на Маточкин Шар, чтобы облегчить работу экспедиции, которую он вышлет. В заключение Марин обошел всех и у каждого в отдельности просил прощения. Потом спустился на лед, сделал несколько шагов… и вдруг неизвестно отчего рассердился и злобно крикнул оставшимся товарищам:

– А, впрочем, чорт с вами! Хоть прощайте, хоть замерзайте – мне от этого ни тепло, ни холодно!..

Ковров, улыбаясь, посмотрел на товарищей.

– Да… На такого надежда плоха. Дойдет или не дойдет – все равно помощи от него не ждать.

– Это он рассердился за то, что унижался, а распинался перед нами, чтобы выгоднее выставить свою роль благодетеля, – объяснил Бураков.

Через несколько часов впряглись в «лодку-сани» и тронулись в тяжелый путь по льдам. Сзади, уходя, а дымку тумана, медленно таял пароход.

– Эх, сердечный, спасибо, – прочувствованно сказал Деревяшкин, оборачиваясь назад. – Куда тебя теперь занесет?.. А может он еще кому-нибудь службу сослужит!..

Дорога была невыносимо тяжела. Приходилось обходить нагромождения льдов, взбираться обходным путем на крутые льдины, Делая по пять-шесть километров, чтобы продвинуться на один. Лодку не раз втаскивали канатами на ледяные кручи.

Лодку втаскивали на канатах по ледяным кручам.

Очень скоро перестали пользоваться пропеллером, экономя горючее. След Марина потеряли из виду уже через несколько часов.

Через месяц полуобмороженных, истощенных и больных цингой товарищей подобрали в сорока километрах от Маточкина Шара.

Марин все же не обманул – выслал навстречу помощь.

* * *

Еще через несколько месяцев Комлинский сидел в кабинете известного ленинградского профессора и говорил об атмосферном двигателе. Профессор внимательно слушал и расспрашивал о подробностях. Комлинскому нравилось его спокойное внимание и отсутствие назойливого любопытства, которое после возвращения из арктической экспедиции он неизменно почти встречал во всех, с кем ему случалось разговаривать.

Беседа затянулась на несколько часов.

– Да, все это очень интересно, – сказал задумчиво профессор. – И знаете, что? Вам надо учиться. Вы упорны, обладаете хорошими комбинаторскими способностями, творческими стремлениями, отличной памятью, золотыми руками. Учитесь, и из вас выйдет великолепный конструктор.

– А я думаю, что если стану учиться, то потом не сумею изобретать. Рамки науки будут стеснить мою мысль, стягивать дерзость замысла, как тесный ворот шею.

– Ничего. Смотрите – попутно вы сконструировали много ценного: электро-гарпун, лодка-сани с пропеллером, лестница… Наконец, хоть двигатель и не оправдал ваших надежд, но вы предвосхитили путь вашего действительного спасения. Почему мимоходом вы делали ценное, а главной цели не достигли? Потому что в этих попутных мелочах вы были в тесных рамках того, что твердо знали. В этой-то тесноте ваша выдумка как бы «мимоходом» делала настоящее и новое дело, чувствовала себя уверенно. А уверенность – это уже начало свободы для мысли. А там, где не хватало знаний, вам было тесно, несмотря на кажущийся простор, вас душило отсутствие нужных сведений, и вы допускали огромные ошибки в мелочах. Если бы, дорогой, вам удалось добиться того давления, на которое вы рассчитывали, ваш двигатель расползся бы, как бумажный мешок! Ваши трубы от одной отдачи выходящего «голубого угля» согнуло бы дугой. Еще раз повторю: учитесь и учитесь! Тогда вы не станете тратить столько сил и времени зря, в бесплодных попытках построить невыполнимую, невозможную вещь – вечный двигатель. Этот «вечный двигатель» – проклятие многих и многих изобретателей без достаточной теоретической подготовки.

Комлинский медленно поднялся.

– И вы тоже… – сказал он. Губы его упрямо сжались. – Спасибо за совет. Буду учиться… чтобы доказать, что можно оседлать бурю! Я построю свою машину, хотя бы пришлось всю жизнь на эго израсходовать! Прощайте!..

Профессор с сожалением покачал головой.

БЛОХИ И ВЕЛИКАНЫ
Рассказ

За несколько часов до торжественного открытия, созванного в Москве Всемирного эндокринологического[3]3
  Эндокринология – учение об органах внутренней секреции. Эндокринные железы не имеют протока для выделения своего секрета наружу или в какие-нибудь полости тела. Вырабатываемый ими продукт поступает непосредственно в ток крови и регулирует разные сложные процессы в организме, как например рост, обмен веществ и т. д.


[Закрыть] съезда по коридору гостиницы «Савой» на Рождественке медленно прохаживался высокий молодой янки. Его сухощавое лицо, похожее благодаря острой старомодной бородке на длинный клин, напоминало стереотипные карикатурные изображения «дяди Сэма». Недоставало ли ль цилиндра на голове. Янки держал в руках свежий номер «Известий ВЦИК». Вряд ли умел он читать по-русски, а если умел – по-видимому, не собирался. Его гораздо больше интересовали двери комнат, которые он все под ряд тщательно осматривал. Машинально развернув газету, янки почему-то вздрогнул.

Сзади раздались мягкие шаги. Янки обернулся и, увидев в дальнем конце коридора человека, скомкал газету и быстро, точно торопясь закончить дело, не терпящее отлагательства, сделал несколько слишком больших шагов вперед. Остановившись у ближайшей двери, в одно мгновение успел прочитать надпись, отпечатанную по-французски и по-итальянски на визитной карточке, приколотой к двери:

«Доктор медицины Пляцентини».

Янки облегченно вздохнул, точно нашел то, что долго искал, и нервно постучал. В следующее мгновение, не дождавшись ответа, вошел в комнату и плотно прикрыл за собой дверь.

Доктор Пляцентини, сидевший в противоположном конце комнаты за толстой книгой, только теперь успел откликнуться на стук и, заметив свое опоздание, с удивлением оглядел вошедшего.

Янки еще раз вздохнул, словно избавился от опасности, и, подойдя к хозяину, отрекомендовался:

– Доктор медицины Умбиликалис.

Очевидно считая, что этим вполне объяснено его внезапное вторжение, он развязно спросил по-французски:

– Вы, коллега Пляцентини, конечно, привезли что-нибудь интересное для съезда?

При этом он хотел облокотиться на большой металлический ящик со стеклянной крышкой, стоявший у окна.

– Не прикасайтесь! Не прикасайтесь! – крикнул в испуге доктор Пляцентини, бросаясь к ящику.

– В чем дело? – пробормотал озадаченный Умбиликалис.

– Если бы вы раздавили стекло или повалили ящик, погибло бы десять тысяч жизней! Целое племя!

Янки отступил на шаг и почтительно оглядел ящик.

Янки отступил на шаг и почтительно оглядел ящик…

– Адская машина? Почему такая громоздкая? – спросил он, слегка подмигнув итальянцу.

Тот бросил подозрительный взгляд на дерзкого гостя, но тотчас же звучно рассмеялся. Длинная фигура янки была не менее комична, чем его нелепое предположение о назначении ящика. Сразу согнав смех со своего лица, итальянец пригласил гостя садиться и сам уселся в кресло. – Что вы, коллега! – сказал он. – Я такой же мирный ученый, как и вы. Ведь и вы на съезд, надеюсь?

– О, да.

– Ну вот, в этом ящике заключаются плоды трудов всей моей жизни. Это для съезда. Ведь сегодня, после торжественной части заседания первый доклад мой.

– При чем же здесь десять тысяч жизней, хотел бы я знать?

– Они в этом ящике.

– Что? Десять тысяч человек?! – Янки опешил. Потом решил высказать сомнение.

– Что можно в течение очень продолжительной жизни при известном усердии наплодить такую армию потомства, трудно себе представить, но совершенно нельзя представить, даже при самом богатом воображении, чтобы каким бы то ни было способом их можно было запихать в этот ящик.

Итальянец опять засмеялся. Согнав с лица смех так же быстро, как в первый раз, он сказал:

– Пожалуй можно их назвать моими детьми, но лишь иносказательно.

Затем, подумав немного и кивнув головой, точно он одобрил пришедшую ему в голову мысль, продолжал:

– Хотя вы все могли бы узнать сегодня из моего доклада на съезде, но, если хотите, я, чтобы рассеять ваше законное удивление, могу сейчас вкратце рассказать вам об обитателях этого ящика.

Американец с удовольствием согласился. Развалившись в кресле рядом с чудесным ящиком и скрестив вытянутые ноги, он приготовился слушать. Но через секунду он уже переменил позу. И во все время беседы он проявлял чрезмерную непоседливость и ненужную порывистость – то и дело передвигал ноги, быстро поворачивал во все стороны голову, раза два даже зачем-то привстал и сел.

– Вы знаете африканское племя ньям-ньям? – спросил Пляцентини.

– Свирепые карлики. Но ведь и их, даже хорошенько сплющив, больше двух сюда не уместишь…

– Погодите. А вспомните про ту науку, представителями которой мы с вами являемся. Вспомните про задерживающее влияние на рост организма пубертатных[4]4
  Пубертатные железы – органы внутренней секреции, помещающиеся в веществе половых желез. Регулируют главным образом процессы роста, возмужалости, образования вторичных половых признаков.


[Закрыть] желез, влияние, которое уравновешивается усиливающими рост эндокринными железами, как передняя доля гипофиза[5]5
  Гипофиз или придаток головного мозга – железа внутренней секреции, помещающаяся в черепе на так называемом «турецком седле».


[Закрыть], щитовидная железа и т. д. Следовательно, частично удаляя или подавляя работу желез, усиливающих рост тела, и наоборот, прививая лишние железы, тормозящие рост, а также давая им препараты внутрь, можно путем обработки нескольких поколений в молодом возрасте, когда продолжается процесс роста, из карликов сделать пигмеев. Прибавьте к этому, что опыты я начал, отобрав самых низкорослых из карликов. Помимо общеизвестных способов мною разработано много подсобных методов для задержки роста, не останавливающей пропорциональности развития организма. Дальше. Чем мельче животное, тем короче его жизнь, вернее – быстрее проходит цикл развития. Длительность жизни, а с ней все жизненные процессы и даже представление о времени очень относительны. В общем можно сказать, что они находятся в некоторой пропорциональной зависимости от размеров организма. То, что нам кажется коротким днем, для какой-нибудь бактерии по ее размерам – значительный период жизни или целая жизнь. Понятно, что чем мельче становились мои карлики, тем быстрее они размножались, жили и умирали. А это в свою очередь облегчало мне возможность произвести стойкие изменения в их организме, так как через мои руки проходило много поколений. Теперь они без всяких усилий с моей стороны прогрессивно и наследственно мельчают.

– И что же? – с величайшим интересом воскликнул Умбиликалис.

– Их малый рост доставляет мне даже много хлопот. Например: перед самым моим отъездом трое цыплят, забравшихся в мой питомник, успели за один прием склевать пять тысяч человек.

«Цыплята за один прием склевали пять тысяч человек»…

Янки опасливо покосился на ящик и спросил:

– Так они не больше муравьев?

– Даже меньше. Теперь они размерами не превышают блох.

– Ну, разница небольшая. А хорошо они у вас заперты, коллега? Ведь если этакие людишки расползутся, они могут вроде паразитов забраться к порядочным людям в платье.

– Могут, – меланхолически согласился Пляцентини. – Впрочем вы не беспокойтесь, они вас не тронут, заперты хорошо. Пока мы с вами разговариваем, у них происходят исторические события, измеряющиеся у обычного человечества десятилетиями. Процесс измельчания неудержимо продолжается. Скоро они не будут превышать размером микроорганизмы. Вы понимаете, что теперь я часто задумываюсь об их дальнейшей судьбе. Ведь это все-таки люди.

– Нельзя сказать, чтобы ваше сообщение, коллега, хотя бы в малейшей степени могло рассеять чье-нибудь удивление, – сказал Умбиликалис, вдруг положив обе ноги на ближайший стул. – Но меня оно удовлетворяет. Даже больше, приводит в восторг. В необычайный восторг! Да. Знаете почему? Во – первых, потому что проблема, над разрешением которой вы работаете, меня особенно, чрезвычайно, исключительно интересует. Настолько исключительно, что я в любую минуту согласился бы сам стать объектом ваших экспериментов, – тут он сделал небольшую паузу и боком, по-птичьи посмотрел на своего собеседника.

Взгляд этот был одновременно и лукавый и ожидающий. Трудно было решить, шутил ли он или дожидался всерьез ответа на свое предложение.

Так как ответа не последовало, он закончил скороговоркой:

– Да, я с особым удовольствием согласился бы уменьшить свой раз-мер в несколько раз… Но есть и вторая причина, почему сообщение о вашей работе доставило мне особенное удовольствие. – Он торжественно поднял вверх худой палец с острым ногтем и отчеканил: – Потому, что оно является родственным, вследствие прямой противоположности, работе всей моей жизни. – При этих словах острый ноготь красноречиво уперся а жилет его обладателя. – Да. Да. Мои опыты прямо противоположны, или, как говорят физики, являются зеркальным отражением ваших. Наши доклады на съезде будут взаимным дополнением. Сейчас, если хотите, я тоже вкратце могу вам рассказать.

Пляцентини очень заинтересовался. Даже придвинул кресло ближе.

– Говорите! Говорите! Американец провел костлявой рукой по козлиной бородке и начал:

– Если бы вы откопали где-нибудь и привели на цепочке с полдюжины самых настоящих ихтиозавров, мегалозавров и прочей допотопщины, все это показалось бы детской игрушкой по сравнению с моей парой молодых людей.

– Где же ваши великаны? – спросил итальянец.

– О, они далеко. Их не приведешь на цепочке. Мои два великана, находящиеся, заметьте, только в юношеском возрасте, соответствующем, примерно, шестнадцатилетнему возрасту человека, по величине мало чем уступают Памиру. Каждый из них, примерно, в две тысячи раз превышает размером среднего человека.

– Что?!

– Ну, да, – спокойно продолжал Умбиликалис, точно речь шла о самой обыкновенной вещи – Рост каждого из них – три с половиной километра, а вес – около ста сорока тонн. Молодой человек, понятно, весит на несколько десятков тонн больше девушки.

– Как же вы сумели их вырастить?

– Способом, обратным тому, каким вы своих блох.

– Но позвольте. Мои, чем дальше шел опыт, тем быстрее жили и облегчали мне этим работу, а ваши – наоборот.

– Правда, повозиться с ними пришлось, не скрою, – скромно сказал Умбиликалис. – Соответственно своей величине они живут дольше и делают все медленнее нас с сами в две тысячи раз. Разговаривать с ними немыслимо не только вследствие затруднений, вытекающих из их размеров, но и вследствие различного темпа речи. Вот извольте подсчитать. В сутках восемьдесят шесть тысяч четыреста секунд. Я лично, например, в секунду могу сказать от трех до пятнадцати слов: Правда, обычно люди моего роста говорят несколько медленнее. Но это мелочь по сравнению с темпом речи моих великанов: ведь для них все надо делить по меньшей мере на две тысячи. To-есть наши сутки состоят для них примерно из сорока секунд. Меньше чем за полчаса они никак не могут сказать или услышать одно самое маленькое слово. А смена дня и ночи для них сплошное мелькание. Раз, два – и день исчез. Собственно, для них нет ни дня ни ночи, а какой-то кинематограф. Они до сих пор не ослепли и не сошли с ума только потому, что глаза их освоились с таким положением вещей и видят отлично то, что успевает доползти до их сознания.

– Но позвольте! – воскликнул Пляцентини. – Не говоря уже о том, что в ваших рассуждениях и подсчетах я вижу ряд неточностей, мне непонятно, где великаны могут жить.

Умбиликалис, приняв таинственный вид, сказал:

– Я не случайно привел Памир для сравнения с ними. Лагерь моих великанов находится в Индии, на границе с Афганистаном.

– Тэ-тэ-тэ!..не менее значительно сказал Пляцентини. – Вот оно что! Но ведь в таком случае вы работаете в компании с британским королем.

– Видите ли, немыслимо ведь такое грандиозное дело проводить без помощи государственной власти. Я организовал акционерное общество по эксплуатации великанов – называется оно, конечно, иначе. Только кормить их и убирать за ними чего стоит! В одной Индии – это лишь и возможно. Отбросы мы перерабатываем в топливо вроде кизяков, какие здесь, в России, делают крестьяне из навоза. Очень выгодно. Транспортируем вместо каменного угля в Европу.

– Ну, а еще как вы эксплуатируете великанов?

– Используем их живую силу, которая приводит в движение динамо-машины. Они этого конечно не замечают. Движения их настолько медленны и равномерны, что цепь, наброшенная на какой-нибудь палец, в течение нескольких дней приводит в движение машину. А когда они заметят цепь и сбросят ее, приняв за паутинку, мы успеем уже зарядить уйму аккумуляторов и забросить несколько новых цепей. Наши аккумуляторы распространяются по всему миру.

Американец снял ноги со стула и, наклонившись длинным туловищем вперед, заговорил со скорбными нотками в голосе:

– Если ваши человечки возбуждают у вас неприятные мысли, представьте себе мое положение. Великанам надоело уже сидеть. Они выросли. Что будет дальше? В значительной степени благодаря им за последнее время участились землетрясения. Наша планета для них мала. Они ведь могут всю ее опустошить и погубить. А вдруг еще появится потомство? Ужасно!

– Ужасно, ужасно! – как эхо повторил Пляцентини.

– И что обиднее всего, – продолжал Умбиликалис, – я их еще просветил, устроил им целый университет из фонографов.

«Я устроил им целый университет из фонографов»…

Валики вращаются медленнее любых переговоров о сокращении вооружений. И теперь великаны изучают биологию.

– Биологию?

– Да. Вообще они зашевелились и вздумали поразмяться. Вдруг они захотят исследовать всю Землю? Вообразите, на минутку, что, скажем, Памир вздумал бы сняться с места и совершить небольшую кругосветную прогулку. Представьте себе, какие города всмятку и «долины слез» оставались бы на пути его следования! Одну вылазку они уже совершили. И к чему это привело? – К двум землетрясениям, трем циклонам, нескольким антициклонам и другим стихийным бедствиям. Да. Я-то ведь знаю, как все это произошло. Великан направился к Ла-Маншу, точно я в угол комнаты к блюдцу с водой, и кисточкой смахнул первую попавшуюся ему кучку людей себе на предметное стекло…

Пляцентини искоса взглянул на янки.

– Не сомневайтесь, милейший, – продолжал тот. – Помните бурю, пронесшуюся недавно над Европой?

Увы! Мне ли не знать, когда я видел, как великан одного из плененных им людей распластал на стекле, окрасил точно бактерию синькой и сунул под окуляр микроскопа.

Итальянец быстро отвернулся к окну. Вероятно от волнения на его лице мелькнула и исчезла как судорога быстрая улыбка.

– Ну, а как же все-таки вы думаете избавиться от ваших великанов, представляющих несомненную опасность для человечества? – спросил итальянец, поворачиваясь к своему гостю.

– И сам не знаю. В случае их смерти можно конечно как-нибудь устранить отравление воздуха на несколько тысяч километров в окружности. Но чем убить? Что их возьмет? А их ярость в случае неуспеха? Я уже строил план переселения их куда-нибудь на другую планету. Но тогда они смогут когда-нибудь вернуться, напасть на Землю. А возможное крушение межпланетного снаряда? Ведь если они столкнутся с Луной, может выйти мировая катастрофа… А вдруг они превратятся в спутников Земли? Представьте себе дурацкое положение, когда два оледенелых остолопа изрядных размеров, болтая руками и ногами, будут вертеться вокруг Земли наподобие добавочных лун. Только тень будут на Землю бросать…

Пляцентини решительно поднялся и сказал:

– Ну, милейший коллега, будет вздор болтать! Мне уже слушать стало тошно. Скажите прямо, что вам нужно, мне время дорого.

Янки, вскочив и прижав руки к груди, вдруг поклонился так низко, что почти стукнулся лбом о стеклянную крышку ящика.

– Во имя науки простите мой обман, доктор! Я вошел с обманом, самозванцем. Но, клянусь, с самыми благородными намерениями. Вы как раз тот, кто мне нужен до зарезу. У меня есть просьба, большая просьба. Однако, удовлетворив ее, вы не только доставите колоссальное наслаждение мне, но и будете сами довольны. Я ее в нашем разговоре мимоходом уже высказал… но вы, видно, приняли это за шутку. Буду краток, тем более, что во время нашей беседы, которой я отнял у вас столько времени, мы, насколько я понял, в принципе разрешили вопрос о возможности выполнения этой просьбы. Итак, я умоляю разрешить мне предоставить себя целиком в ваше распоряжение для производства надо мной эндокринологических опытов. Разве это вас удаляет?

Вопрос был по меньшей мере излишен. Пляцентини достаточно живо выразил не только удивление, но и беспокойство, явно граничившее со страхом. Он поспешно отступил за свое кресло и, выглядывая поверх его высокой спинки, сказал:

– Выразитесь поточней и, если сможете, покороче.

– Извольте. Но вы напрасно меня опасаетесь. Если разрешите, я сяду подальше от вас. Вы не находите, что я слишком длинен? – Гм…

– Ну, вот видите! А я и подавно это думаю. Мой рост мне давно надоел. А особенно в последнее время. Я хотел бы укоротиться. И, заметьте, укоротиться не с косметической целью. Мои намерения гораздо серьезнее. Я хочу уменьшиться настолько, чтобы вы. скажем, могли меня унести с собой в кармане или по меньшей мере в саквояже. Для чего? – Не все ли равно, если это послужит для пользы науки. Ну, я скажу для чего. Я страстно хочу путешествовать, но не имею на это денег. А тут я буду путешествовать где и как хочу: в виде багажа, почтой, зайцем – в поездах, на аэропланах, на шляпах пассажиров, на пароходах – вокруг света… О! Не блаженство ли? Точно с шапкой-невидимкой. Не отказывайте! – умоляюще закончил Умбиликалис свою странную тираду. При этом он протянул вперед во всю длину руки, как бы с целью продемонстрировать, насколько они нуждаются в укорочении.

– Ну что вам стоит, доктор? Ведь вы можете. Можете и уменьшить и даже обратно – увеличить потом размером. Вы сейчас рассказывали…

Пляцентини окончательно пришел в себя.

– Мне очень жаль, что так вышло, – обратился он к своему длинному гостю, показавшемуся ему теперь еще длиннее. – Я ведь не знал ваших истинных намерений и позволил себе может быть и неуместную шутку. Как ни жаль мне вас огорчать, но должен сказать, что не смогу ни уменьшить, ни увеличить особенно ощутительно ваши размеры, а тем более не смогу снабдить вас шапкой-невидимкой. Я могу исчерпать нашу беседу, сообщив вам, что мои люди-блохи выдуманы мною гораздо лучше ваших великанов, хотя бы потому, что оригинал всегда лучше копии. А вы, сознайтесь, совершили самый беззастенчивый плагиат, вывернув мою басню наизнанку. В основу своей фантазии я положил нелепое допущение, а вы эту нелепость неимоверно увеличили, присоединив к ней вдобавок вторую так, что она выперла наружу. Вы слишком упрощенно поняли одну мысль, высказанную мной, вследствие чего предпосылка, положенная в основу ваших измышлений, оказалась явно вздорной. Путешествие вашего великана, не говоря об остальном вздоре, ниже всякой критики и просто противоречит всем вычислениям. Нет, врать хорошо вы не умеете.

Даже чтобы хорошо врать, надо обладать некоторыми познаниями. Одного желания для этого недостаточно. Что касается моего ящика, там не взрывчатое вещество и не люди, конечно, там действительно блохи, самые натуральные блохи, над которыми я всю жизнь трудился. Сегодня я сделаю доклад об эндокринной системе блох, это и значится в повестке. Да-с.

Янки внезапно как-то весь обмяк, осел, точно в самом деле уменьшился в размерах, и брюзгливо сказал:

– В высшей степени недобросовестно и нетактично было, доктор Пляцентини, встретить своего коллегу – а ведь я отрекомендовался врачом – встретить нелепой басней.

– Вы сами навели меня на эту мысль. Как же я должен был поступить с неизвестным мне человеком, влетевшим камнем в мою комнату и сразу начавшим говорить вздор?

– Вы конечно правы, – уныло сказан Умбиликалис, – но от этого мне не легче.

Вдруг он опять оживился:

– А может быть вы и теперь меня обманываете, чтобы отделаться? Все врачи так. Все стараются меня выпроводить. И, поверите ли, меня за это, то-есть за то, что я ходил к врачам и просил по всем правилам эндокринологии основательно укоротить мое тело, меня даже в сумасшедший дом пытались засадить. И смотрите…

Тут Умбиликалис развернул газету и протянул ее Пляцентини.

– Видите, даже объявление с моим портретом есть. Вас может быть смущает то обстоятельство, что нет достаточного сходства. Но если бы оно было – меня бы опять поймали, ибо в объявлении написано, что Козырев Иван Иванович, то-есть я, находившийся на испытании в психиатрической больнице, сбежал.

При этих словах Козырев быстро дернул себя за бороду, и она вместе с усами осталась в его руке. Его лицо после этой несложной операции получило некоторое сходство с портретом в газете.