Текст книги "Голубой уголь
(сборник)"

Автор книги: Николай Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

IX. Ночной вор

Несколько мгновений пленники ледяного фиорда провели в тяжелом молчании. Было ясно: спускаться на лед с айсберга теперь уже не имело никакого смысла. Упав с такой головокружительной высоты на лед, Марин безусловно погиб. Для того лишь, чтобы убрать его останки, пришлось бы сделать новую лестницу или немедленно заняться пробиванием бреши. Между тем предстояла срочная и очень напряженная работа по постройке моторной лодки. Дни становились все короче, с неумолимой быстротой приближались осенние сумерки, а за ними – беспросветная полярная ночь на долгие месяцы.

Размеры моторной лодки рассчитали так, чтобы она свободно могла поднять всех людей и запасы продовольствия на несколько месяцев, быть легкой, прочной и способной двигаться как по воде, так и по снегу. План был такой: сделать два плоскодонных дощатых остова, вставить один в другой, а между ними уложить слой просмоленной материн. Снизу укрепить полозья. При обилии материала (доски доставали на пароходе) и «технических сил» нетрудно было разрешить вопрос об установке мотора и съемной мачты с парусами. Главная трудность заключалась в том, чтобы самую громоздкую часть работы – постройку корпуса лодки – закончить до наступления темноты. Надо было торопиться.

Уже давно началось постепенное переселение на пароход и по мере того, как рассеивалось жуткое впечатление от первого посещения наполненной мороженными трупами кают-компании, ледяной дом в фиорде пустовал нередко сутками. После гибели Марина окончательно приспособили кубрик для зимовки. Ледяной дом опустел, но никто, конечно не мог предполагать, что пленники ущелья снова захотят вернуться в это жилище.

Работа подвигалась вперед быстро, дружно и споро, но прежней бодрости у товарищей уже не было.

Работа двигалась вперед быстро, дружно и споро…

Не только не слышалось шуток, но все стали необычайно скупы на слова. Сосредоточенно, в угрюмом молчании, а иногда даже с непонятным озлоблением каждый делал свое дело. Может быть особенно удручающее впечатление произвела на ледяную колонию гибель Марина. Совпав с моментом первой победы над зелеными стенами, она как бы обесценила победу. Все трудности освобождения, о которых ранее каждый старался по возможности не думать, теперь представлялись с беспощадной ясностью. Неприступно мрачным оказался ледяной массив острова с его обрывистыми стенами, слишком безнадежной казалась бесконечная ледяная пустыня. Каждый шаг предстоит завоевывать с огромным трудом, на каждом шагу грозит смерть. А ведь это только подготовка к началу пути!..

Ледяная тюрьма в эти дни стала казаться родным домом, спокойным убежищем, из которого страшно пуститься наружу. И даже работа не рассеивала мрачных настроений, окутавших затерянный во льдах коллектив.

Напряженная тревога росла с приближением полярной ночи. Спешка с постройкой лодки приобретала горячечный характер. Тусклые осенние сумерки близились к концу, морозы крепли, работающие один за другим отмораживали руки, от неосторожного удара молотком дерево разлеталось в куски как лед.

Однако все опасения оказались излишними. Зимняя тьма опустилась на ледяное ущелье после того, как остов лодки лежал уже на палубе парохода. Более того – успели сделать мачту и вообще покончить с плотничной частью постройки.

Теперь работу перенесли в трюм замороженного парохода, где оба механика развернули кузницу и слесарную мастерскую, монтируя «двигатель Комлинского». Но и на этой работе никому не удалось сполна освободиться от гнета глухой тоски и беспокойства, так въедчиво и цепко овладевших настроением всей группы. Скоро появились новые обстоятельства, которые не только тому способствовали, но постепенно вынудили всех испытывать все возрастающий страх, дошедший наконец до ужаса такого напряжения, какой бывает лишь в кошмарах.

Долгое время не позволяли окончательно поддаться этим настроениям товарищеская самодисциплина и спайка, но настал момент, когда и эго не могло уже сдерживать. На пароходе и в ледяном ущелье стали происходить какие-то совершенно не сообразные ни с чем, непонятные, нелепые до дикости происшествия, которые могли привести к панике и при менее гнетущей обстановке.

Еще осенью, когда вверху над унылой равниной острова серели сумерки, а на дне ущелья уже скапливалась ночная тьма, было обнаружено первое странное явление, которому тогда еще, однако не придали особенного значения.

Часть запасов тюленьего мяса, жира и кож оставалась еще в кладовой при ледяном дворце. Несколько человек во главе с Деревяшкиным, захватив с собой грубо сколоченные сани и фонари, отправились за кожами, которые понадобились для работы.

Бледный свет фонарей робко растапливал у ног желтые, покачивающиеся в такт шагам кружки в густой, тяжко облипшей со всех сторон тьме. Изредка снизу освещалось чье-нибудь лицо с угольными, убегающими вверх кляксами теней – точно лицо было вымазано сажей.

Когда Деревяшкин осветил кладовую, лицо его выразило недоумение, отчего теневые кляксы складками мгновенно разбежались по сторонам. Завхоз ревностно следил, чтобы в кладовой все лежало в порядке, к никому не позволял хозяйничать там в его отсутствие. Теперь же здесь как будто кто-то рылся: царил явный беспорядок.

– Какой здесь неряха самоуправствовал? – спросил он грозно.

Среди спутников Деревяшкина этого неряхи не оказалось. Завхоз, соблюдая зловещее молчание, убрал с пола на место несколько кусков сала и швырком выкинул наружу на сани несколько валявшихся на полу кож.

Репортер высказал предположение:

– Может быть неровно лежали, сами упали?

– Не могло того быть… Я так не укладываю… – проворчал сквозь зубы Деревяшкин.

Об этой мелочи тут же забыли бы, если б на обратном пути не наткнулись на нечто более серьезное, определенно опровергавшее высказанные Бураковым предположения.

Рюмин на полдороге заметил у своих ног на льду плотно прилипшую полосу тени, которую не мог согнать его фонарь.

– Что за штука? – сказал он, опуская фонарь.

Подошел Деревяшкин и молча поднял упрямую тень, оказавшуюся тюленьей кожей – совершенно такой же, какие они везли сейчас из кладовой.

– Ну, уж кроме Алфеева некому – он последний ходил за кожами, – сказал Деревяшкин, укладывая кожу на сани. – Такой разиня! Ни взять путем, ни довезти не умеет! Да и я хорош: доверился ему и отпустил одного.

Когда по возвращении Деревяшкин стал упрекать Алфеева в неаккуратности, тот ни за что не хотел признать за собой вину: он счетом брал шкуры, ничего нигде не ронял и плотно их увязал. Это полностью подтвердил и Жуков, который все время шел сзади за санями Алфеева.

– Так что же, медведь что ли там побывал?

– А может быть, – равнодушно ответил Алфеев.

– Нужна медведю сухая мороженая шкура, когда там сала сколько хочешь!

– Да отстань пожалуйста! Может быть медведь и любит шкуры, а может быть ты сам обронил, да забыл.

Недели через полторы Деревяшкин пошел в кладовую за мясом, хотя особой нужды в этом не было. Опасения его оправдались. Зоркий хозяйский глаз сразу обнаружил легкий, почти неуловимый беспорядок, которого, однако никто больше не смог бы заметить.

– Ну, ничего! В следующий раз будет ясно в чем дело! – сказал Деревяшкин многозначительно, обращаясь куда-то в пространство.

Он вынул из кармана молоток, пробой и большой ржавый замок. Навесив на дверь символ собственности, общепринятый в цивилизованном мире и нелепо выглядевший в этом безлюдном ущелье, Деревяшкин ушел, очень довольный своей выдумкой.

– Посмотрим теперь. Если это медведь, что-то он замку скажет? – ворчал он, возвращаясь в каюту.

Неизвестно, кто и как разговаривал с замком, но когда Деревяшкин через несколько дней опять навестил кладовую, замок оказался раскрытым. Продукты лежали в порядке, хотя Деревяшкин с пеной у рта уверял товарищей, что несколько кусков сала исчезло. Однако и в этот раз завхоз не сумел никого убедить, что в его кладовой что-то неладно. Комлинский наглядно продемонстрировал, насколько расхлябан замок. Достаточно было его раза два подергать, как он приветливо раскрывался.

– Но не медведь же, в самом деле, дергал! – отчаянно возопил Деревяшкин.

– А кто говорит, что медведь? – лукаво возразил Бураков. – Уж не ты ли выдрессировал его по взлому замков? Сознавайся, Деревяшкин, что сам забыл запереть как следует.

Однако, Деревяшкин настоял на том, чтобы срочно перевезти все запасы на пароход. Он предполагал, что там можно будет обойтись без замков. Недели две все шло обычным порядком. Деревяшкин уже перестал возражать против того, что проявил излишнюю подозрительность. Но как-раз в это время в кладовой случилось нечто гораздо более неприятное и более определенное, чем «блуждающие» шкуры и «самоскрывающиеся» замки.

Деревяшкин, бледный, прибежал к Василькову и топотом сообщил, что в кладовой побывал вор. Пропало около пяти кило сахару, кило шоколаду и, по-видимому, некоторое количество муки.

– Если вы не ошибаетесь, это очень плохо, – сумрачно ответил профессор. – Лучше всего, пожалуй, сохранить это втайне, чтобы не тревожить товарищей… Но пропажа может повториться или обнаружиться. Тогда будут винить вас или еще кого-нибудь…

– И правильно, – неожиданно ответил из темноты голос Рюмина. – Я, извините, случайно – все слышал.

Тотчас сделали учет кладовой. Выяснилось, что пропало продуктов даже несколько больше, чем предполагал Деревяшкин.

– Либо эго действительно медведь, – заметил мрачно Алфеев, – либо… кто-нибудь из нас. Надо сделать сейчас же повальный обыск.

– Никаких обысков, – решительно прервал его профессор. – Это ни к чему не приведет, а без надобности оскорблять самих себя не к чему. Вы, механики, сегодня же сделаете хороший замок. В кладовую отныне будут ходить двое: очередной дежурный и Деревяшкин. Пока не будет готов замок, у двери должен стоять часовой.

Меры, принятые Васильковым, оказались действительными – продукты с кладовой оставались в целости и сохранности, но зато стали исчезать всякие мелкие вещи, которые медведю ни на что не могли пригодиться. Да и исчезали они так, словно мгновенно испарялись.

Алфеев уверял, что у него непонятным образом исчез хороший карманный нож. Никого поблизости не было. Механик оставил на полу палубы на ровном месте нож и сделал всего три шага в сторону – поднять обрывок веревки. Вернулся, осветил фонариком место, где лежал нож – пусто, хоть шаром покати. Обыскал всю палубу – однако ничего не нашел.

– Ну, после найдешь, – сказал Жуков.

А через два дня у Жукова, при тех же обстоятельствах, но уже в кубрике, где он уселся пришивать пуговицы, исчезли со стола и пуговицы, и клубок с нитками. Выходил Жуков из кубрика всего на несколько минут. После долгих поисков две пуговицы он нашел под столом.

Каждые два-три дня обнаруживались все новые исчезновения мелких вещей. У Осинского испарилась пара белья. У Герценштейна чуть не из рук улетела в пространство кружка, при чем она звякнула, точно зацепилась обо что-то металлическое. У Василькова почти на глазах растаял портсигар. Рюмин обнаружил, что у него дезертировали новые портянки, как раз в тот момент, когда он начал переобуваться. Из-под койки Коврова «сами убежали» неизвестно, как и куда меховые пимы.

Наконец однажды почти под носом у Деревяшкина отлучилось неизвестно куда приготовленное уже к обеду тушеное мясо вместе с кастрюлей.

X. Враг из темноты

Сначала все мужественно пытались объяснить пропажи собственной забывчивостью, густой тьмой полярной ночи, при которой так легко было терять вещи на каждом шагу, неуместным озорством кого-нибудь из товарищей. Но слишком очевидно, упорно и непонятно совершались похищения, и все труднее становилось объяснять «случайностями» и «совпадениями» все факты, взятые вместе, хотя каждый из них в отдельности объяснить было сравнительно не трудно.

Комлинского эти пропажи не пугали, они его просто раздражали, но в конечном счете доставляли больше чем кому бы то ни было огорчений, так как чаще всего пропажи происходили именно у него. Зато на долю механика выпало несколько мгновений, исполненных глубокого охотничьего волнения, когда ему казалось, что он накроет на месте преступления неизвестного озорника. Ожидание его разрешилось совсем не так, как он рассчитывал. Комлинский сам попал в неловкое положение.

В кубрике все спали. Механик лежал с открытыми глазами и обдумывал очередную деталь своего двигателя. Вдруг он вздрогнул и насторожился. Показалось – что-то мягкое упало на палубу. Бесшумно поднялся, сел. Впотьмах, затаив дыхание, вслушивался бесконечно долго. Было тихо. Лишь размеренно дышали спящие. Но вот – шорох… Шорох у самой двери кубрика. Комлинский быстро вскочил, бросился к выходу. При этом он явственно услышал такой звук, точно кто-то поспешно отпрыгнул в сторону. И в тот момент, когда Комлинский с зажженным электрическим фонариком в руке распахнул дверь, он обо что-то споткнулся и упал. Товарищи проснулись, кинулись к нему. Кто-то зажег фонарь с тюленьим жиром. Комлинский поднялся и сконфуженно посмотрел себе под ноги. На полу лежала связка веревок, свалившаяся со стены.

Связка эта висела у входной двери уже несколько дней.

Комлинский так и не мог выяснить, действительно ли кто-нибудь крался к дверям кубрика и бросил ему под ноги веревки, или они сами упали. Он сердито проворчал, что ему что-то показалось, да никто его и не расспрашивал об этом: и так каждому слишком много «казалось» и слишком много «слышалось». Постоянно напряженное нервное ожидание в беспросветной темноте и напряженный слух вели к частым самообманам. У каждого были минуты сомнения, когда нельзя было разобраться – где кончается действительность и начинаются иллюзии слуха. Но постепенно, с каждым днем все определеннее и все убедительнее выяснялись признаки присутствия на пароходе кого-то неуловимого, прятавшегося в темноте и следившего из этой темноты за членами экспедиции, ходившими по пароходу с фонарями.

Ночью, когда все ложились спать, часто слышалась все более бесцеремонная возня, даже ходьба. Один раз – скрип наверху, со стороны лестницы Комлинского; несколько раз – визг, падение на палубу чего-то грузного и мягкого, точно кто-то спрыгивал с нижних ступенек лестницы; иногда – звонкий звук, точно бросали сверху куски льда или железные инструменты.

Однажды по окончании работ, когда Рюмин один остался на палубе, кто-то сорвал с его головы меховую шапку. Рюмин клялся, что шапка взвилась прямо вверх, «точно цыпленок в когтях коршуна». По крайней мере он уверял, что подпрыгнул, чтобы подхватить улетающую шапку, и задел за нее рукой. Ветра при этом не было никакого. Шапка исчезла бесследно.

В другой раз Комлинского, выбежавшего на минуту из трюма, что-то, похожее на большой рыболовный крючок или острый коготь птицы, резнуло по виску так, что рассекло кожу.

Ни у кого уже не оставалось сомнений, что из темноты все время зорко наблюдает не просто вороватый озорник, а непонятный враг – неуловимый, благодаря ночному покрову, по-звериному хитрый, сильный и ловкий. Искусно прячась во мраке, он сам, по-видимому, все видел, и поэтому каждый чувствовал себя особенно беззащитным против этого врага, когда шел с огнем. Ведь неизвестно было, с какой стороны из темноты наблюдает этот враг и чем он вздумает себя проявить в следующее мгновение.

– Надо отдать справедливость, – сказал однажды Бураков, – наш враг заслуживает доброго слова. Я лично начинаю чувствовать к нему все возрастающую благодарность. Сами посудите – что, кроме благодарности, можно почувствовать к существу, которое имеет полную возможность в любой момент прикончить твое бренное существование – и тем не менее не делает этого. Удивительно любезно с его стороны, что он, например, не обрушил мне до сих пор на голову какую-нибудь ледяную глыбу!

– Будет вздор молоть! – сердито сказал Комлинский.

Как и всегда, он отнесся одинаково неодобрительно и к форме, и к содержанию шутки Буракова. О чем бы речь ни шла, он непременно находил шутки репортера неуместными. Кроме того, Комлинский никак не мог согласиться с тем, что «враг из темноты» заслуживает доброго слова. Он хмуро сообщил, что лишь за полчаса перед этим растянулся во весь рост на палубе, так как неизвестно откуда и кем подброшенная палка запуталась у него между ногами. Если и существовал в действительности «враг из темноты», то, конечно, каверза с палкой была делом его невидимых рук.

Осинский высказал мнение, что и Бураков и Комлинский каждый по-своему правы, иди, вернее, разное отношение каждого из них к этому вопросу сложилось по вполне понятным причинам. Буракову пока не довелось еще пострадать от таинственного невидимки, поэтому репортер и не имел оснований считать его врагом. Хуже всех пришлось Комлинскому: не было дня, чтобы у механика не пропало какой-нибудь мелочи – ржавого гвоздя, гайки или ключа из мастерской, очевидно особенно полюбившейся врагу. И почли каждый день этот невидимый враг насаживал злосчастному механику синяки и шишки, испытывая его долготерпение.

Каждый по-своему толковал «врага из темноты» Иные думали, что это медведь или другой неизвестный зверь, а может быть даже «большая неведомая птица», как сказал Рюмин. Некоторые предполагали возможность присутствия на острове человека или целой группы людей. Гаврилов, например, считал почему-то, что это самоеды, которые боятся показаться открыто и действуют из-за угла, а Ковров не находил ничего невозможного в предположении, что на острове живет одичалый матрос, спасшийся с какого-нибудь давно погибшего полярного судна. Осинский, наконец, утверждал, что невидимый и непонятный враг состоит всего-навсего из темной полярной ночи и расшатавшихся нервов его товарищей.

Но у Комлинского постепенно складывалось и крепло толкование, может быть самое удивительное, но тем не менее пока дававшее ему возможность все хорошо и понятно объяснять. Толкование это, с одной стороны, заставляло Комлинского особенно отрицательно относиться к шуткам Буракова, а с другой – эти шутки дали новую пищу для теории Комлинского.

* * *

Несмотря на все возрастающую тревогу, несмотря на темноту и жестокие морозы, работа по сооружению двигателя Комлинского неизменно подвигалась вперед. Сам Комлинский, словно не нуждаясь в отдыхе, был в непрерывном движении и заражал всех своим рвением к работе. Механик требовал, чтобы его товарищи не только работали, но становились и конструкторами. И действительно, все не только слепо выполняли указанную определенную работу, но и конструировали под руководством Комлинского – и сообща и каждый в одиночку. Все, вплоть до географа и метеоролога, никогда до этого не бравших в руки слесарных инструментов! Таким образом конструктором и строителем атмосферного двигателя сделался весь коллектив.

Конструктором и строителем атмосферного двигателя сделался весь коллектив.

У профессора Василькова имелись особенности, не менее полезные для коллектива. Он, по общему признанию, обладал каким-то секретом одним своим видом или в крайнем случае двумя-тремя словами успокаивать товарищей в самые критические моменты. Но должно быть никто лучше его не понимал, что не будь этой ежедневной напряженной работы и заражающего энтузиазма Комлинского, колония давно бы вышла из-под влияния своего командира. И Васильков, конечно, всеми способами поощрял постройку двигателя.

Больше половины полярной ночи осталось позади. Все части для турбины и для главной трубы двигателя были уже готовы. Комлинский поместил их в трюме, а приводящий и отводящий концы трубы вывел наружу через два люка, прикрепив их к ледяной стене айсберга. Оставалось, установив вентиляторы, склепать отдельные части машины в единое целое. И вот тут-то и произошла задержка, вызвавшая взрыв слепой ярости Комлинского.

В нужный момент ни одной заклепки на месте не оказалось – точно их и не было. Комлинский обвел товарищей недовольным взглядом.

– Ну, будет шутить, ребята. Побаловались, и хватит. Эго уже слишком. Надоело. Глупо, наконец! Не маленькие. Ну?.. Давайте же, чорт возьми, заклепки!!! – нервничал Комлинский.

Но вид присутствующих исключал всякую возможность предполагать шутку. Все молчали. Деревяшкин побледнел и трясся мелкой частой дрожью.

Лицо механика изменилось до неузнаваемости. Со всего размаха швырнул он французский ключ в угол и с неожиданной силой прокричал:

– Где Бураков?..

Не дожидаясь ответа, с фонарем в вытянутой вперед руке кинулся наверх. Остальные устремились за ним.

Репортер, стоя на палубе около тонкой и высокой выводящей трубы будущего двигателя, разговаривал с Васильковым.

– Эй ты! Глупый озорник! Отдавай сейчас же заклепки!.. – заорал механик, подбегая к ним и яростно размахивая фонарем.

Репортер испуганно и недоумевающе перевел взгляд с Комлинского на Василькова и на всякий случай отодвинулся под защиту трубы.

– В чем дело?.. Что с тобой случилось? – недоумевал он.

Комлинский, бледный от ярости, заикаясь, бессвязно изложил свою теорию об «опасности из темноты». Он утверждал, что никакого врага нет, а все проказы – дело рук дурашливого Буракова, который «шутит с огнем неизвестно для чего». Постепенно успокаиваясь, Комлинский довольно убедительно и даже остроумно доказал свое утверждение. Однако он добился совершенно неожиданного эффекта: слушатели почувствовали себя необычайно неловко. Каждому было ясно, что добрый, простодушный и уважаемый ими товарищ говорит невозможные глупости.

Васильков подождал, пока Комлинский, по выражению его же лучшего приятеля Алфеева, «выпалил весь свой заряд» – и стал его отчитывать. Механик не возражал. Дав волю своим чувствам, он испытывал теперь благодетельную реакцию, и теперь ему самому казалось, что нелепо было из-за склонности Буракова к безобидным шуткам приписывать ему злобное и преступное озорство.

Когда репортер выступил вперед и протянул руку, Комлинский окончательно переконфузился и пробормотал какое-то бессвязное извинение. Но не успел он договорить своей примирительной фразы, как почувствовал вдруг, что его странные подозрения не добиты окончательно и настойчиво продолжают еще где-то копошиться.

Бураков точно прочел на лице Комлинского его сомнения и торопливо сказал:

– А ты брось, не думай. Догадки бесполезны. Я с самого начала был убежден, что все окажется гораздо проще, чем мы предполагаем. Не стоит в сущности из-за таких пустяков портить себе настроение.

В это время Васильков, внимательно наблюдавший за лицом Комлинского, подумал, что Бураков сделал ошибку, высказав в настоящий момент так определенно свое неопределенное предположение. Этим он мог лишь оживить подозрительность изобретателя. Нет, положительно Бураков не умеет подходить к Комлинскому…

Васильков хотел перевести разговор на другое, но это сделал репортер:

– И знаете, друзья, – продолжал он после небольшой паузы, – что нам лучше всего было бы сделать?.. Переехать хоть на время обратно в ледяной дом. Там все яснее и проще. И этот самый озорник из темноты либо отстанет, либо его гам легче будет поймать.

Предложение Буракова почти всем понравилось. Не одобрил его опять-таки Комлинский – переселение затруднило бы работу над двигателем.

Было сравнительно тепло, температура в тот день понизилась до 20 градусов. Поэтому с палубы не спешили уходить.

Васильков стоял в тени, вне освещенного фонарями товарищей небольшого пространства. Прислонившись головой к трубе двигателя, он рассеянно слушал, как товарищи обсуждали новое предложение.

Вдруг он насторожился. По трубе, как по рупору, донесся сверху неясный приглушенный звук, отдаленно напоминавший сдержанный смех. Несколько секунд Васильков выжидал, прижав плотнее голову к трубе и невольно вглядываясь вверх в темноту. Больше он ничего не услышал, зато увидел, как у стены в направлении лестницы на мгновенье мелькнула какая-то светящаяся точка.

«Что это?.. Чей-нибудь глаз?.. Или… папироса? – подумал Васильков. – И то и другое здесь одинаково странно. Может быть мне померещилось?»

Но огонек мелькнул еще раза три, при чем он подымался вверх вдоль лестницы.

«Глаз или папироса – безразлично, – думал Васильков, продолжая смотреть вверх. – Ясно лишь, что это, во-первых, принадлежит нашему „врагу из темноты“, во-вторых, – что он взбирается сейчас по лестнице на айсберг; в третьих, – что он действительно из темноты за нами наблюдает».

Огонек больше не показывался. Васильков перевел взгляд к самой вершине айсберга. Небо чуть светлело, дыша слабыми отблесками северного сияния. Васильков ждал не напрасно. Скоро над краем айсберга, в том месте, где должна была находиться лестница, поднялся темный силуэт неопределенных очертаний. Он быстро пригнулся ко льду и осторожно двинулся влево. Васильков продолжал следить еще пристальнее. Несколько раз силуэт исчезал совсем, несколько раз снова появлялся среди нагроможденных льдов. Профессор убедился, что «враг из темноты» перебрался на береговой лед и ушел вверх по краю ущелья.

«А он обнаглел основательно, – подумал профессор. – Что ж, тем легче будет обнаружить его окончательно».

Скоро над краем айсберга поднялся темный силуэт.