Текст книги "Голубой уголь
(сборник)"

Автор книги: Николай Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

VII. Голубой уголь и зеленая стена

Свое робкое пожелание «уехать на замороженном пароходе» Комлинский тотчас же сам признал явно неосуществимым и абсурдным. Механик высказал это пожелание без всякой определенной цели, «просто так себе», и все же с того самого Момента, как он произнес эту «праздную» фразу, она с навязчивой настойчивостью завладел его сознанием.

«А хорошо бы нам на этом замороженном пароходе уехать…».

Эти слова звенели у него в ушах. Комлинский слышал их в дыхании спящих товарищей, и шуме с работы. Неожиданно, незаметно и неизменно припасы вались они к каждой мысли независимо от того, была ли она существенной для данного момента или мимолетной. Комлинский совершенно не мучился. Он не знал, как вырвать из себя эту ненужную, бездельную мысль и хоть немного отдохнуть.

В кубрике установили печку, и несколько человек осталось ночевать на пароходе. В эту партию попал и Комлинский. Он никак не мог заснуть. К тому же Алфеев так храпел, словно нарочно старался подладиться под ритмическое звучание навязчивой фразы о замороженном пароходе. Полежав с полчаса, механик тихонько встал. Он решил наведаться в котельную, втайне рассчитывая: «Может быть за это время отстанет!»

Взяв фонарь, он спустился в ледяные недра парохода. Ноги отбивали по ступенькам такт: «… на э-том заморо-женном паро-ходе уе-хать…».

И ударения на словах Комлинский оттенял протаптыванием каблука. Осматривая котлы, механик обнаружил, что один из них неисправен.

Осматривая котлы Комлинский обнаружил, что один из них неисправен.

Стал соображать, удастся ли его починить?

«Да в крайнем случае и с двумя котлами можно будет на этом замороженном… Тьфу!.. Нет, в самом деле, рассуждая теоретически, этот пароход мог бы обойтись и двумя котлами… Но все равно ведь ни к чему! Хоть и хорошо было бы нам на этом заморо… Ну, что за гнусность!.. Уж лучше бы зубы болели!»

Механик присел па кучу шлака и, поставив около себя фонарь, задумался о том, сколько всякою «утильсырья» бесцельно пропадает на этом пароходе. И частности – котел. Сколько из него полезнейших вещей можно понаделать! Тут же он вспомнил про спой любимый проект атмосферного двигателя, который мысленно разрабатывал уже несколько лег, не решаясь ни с кем поделиться твоими предположениями.

«Вот бы теперь. – подумал он. – Материал есть, время есть, попробовать бы сделан, модель – и тогда… Хорошо бы нам на этом замороженном пароходе уехать…».

Комлинский вскочил. Его поразило, до чего кстати пришлась теперь эта навязчивая фраза. Механик постоял несколько мгновений точно прислушиваясь к своим мыслям, потом улыбка скользнула по его застывшему лицу сразу исчезла.

«Да. И почему же не попробовать!..»

Больше часа Комлинский просидел около котла, набрасывая в записной книжке какие-то вычисления, чередовавшиеся с грубыми схематическими чертежами Может быть, он просидел бы и дольше, если бы фонарь усиленными подмигиваниями не сигнализировал о намерении потухнуть Механик нехотя встал, взял фонарь и пошел наверх.

Укладываясь на койке, он вполголоса запел что-то бравурное, и тут только заметил, что уже больше часа, как избавился от назойливой мысли.

«Вероятно потому, – подумал удовлетворенно, – что она нашла полное признание с моей стороны и будет…».

Но что будет, так и осталось без разъяснений. Комлинский моментально заснул.

На следующий день механик о чем-то долго разговаривал с Ковровым. Записная книжка Комлинского то и дело переходила из рук в руки, и разговор чем дальше, тем больше принимал характер спора. На следующий день они совсем отбились од работы, с возрастающим увлечением доказывали что-то один другому. Временами чертили. Алфеев ревниво поглядывал в их сторону.

– Чего там втихомолку изобретаете? – спросил он, хмурясь.

– Погоди, скажем. Говорят, вишь, – что это никуда не годится, – ответил Комлинский.

В качестве окончательной инстанции избрали профессора Василькова и с ним совещались более часа.

Профессор внимательно слушал Коврова и не менее внимательно наблюдал за выражением лица Комлинского. Лицо самого Василькова делалось все более сосредоточенным. Его пушистые рыжеватые с проседью брови все теснее наступали друг на друга как две мохнатые гусеницы на покоробившемся листке. Когда Ковров смолк, гусеницы с внезапной быстротой скользнули в противоположные стороны, потом одна поднялась несколько вверх, другая опустилась вниз, оттеснив под собой складками веко, закрывшее глаз. Васильков ласково улыбнулся, встал, шатаясь, с кровати и взял под руку Комлинского. Сдерживаясь и подбирая слова, он говорил:

– Взбудоражили старика! Давайте поковыляем немного по нашему «лазарету». Вот что я вам скажу, дорогой. Вы ведь знаете, что я только географ, в механике понимаю, вероятно, меньше вашего и решить ваш спор конечно не берусь. Но физику я знаю и обладаю здравым смыслом. И вот, как мне ни жаль вас огорчить, я вынужден все же склониться к мнению вашего сурового противника. Я предложу вам другое. Давайте делать вашу машину. Материал нашелся. Время найдется. От чего же не попробовать?! Если вы правы – мы освободимся, а заодно вы запатентуете гениальное изобретение. Если прав Ковров, то все же попутно вы непременно изобретете что-нибудь дельное. Итак, сегодня после ужина сообщите товарищам, как вы при помощи голубого угля думаете разбить наши зеленые стены. Коллективно обсудим ваш проект и подвергнем его жестокой критике.

После ужина в «лазарете» воцарилась тишина. Пока Комлинский укреплял на столе какие-то сложные чертежи, профессор Васильков сделал небольшое вступление к докладу.

– Комлинский сейчас сообщит вам, товарищи, о своем изобретении, при помощи которого он надеется дать нам возможность выбраться отсюда с полным удобством на открытом нами замороженном пароходе. Но, предупреждаю! Какой бы заманчивой ни казалась нам эта перспектива, старый план в архив сдавать нельзя. Через несколько дней мы достроим лестницу и сделаем разведки наверху. Потом начнем строить достаточных размеров лодку и сани. К весне у нас будут наготове все доступные нам средства передвижения. Ведь если даже нам и посчастливится уехать на пароходе, то на его пути станет столько препятствий, что понадобятся и лодки, и сани. Настойчиво советую строить двигатель Комлинского с таким расчетом, чтобы не пострадали остальные работы Ваше слово, товарищ Комлинский.

Механик взволнованно теребил правой рукой указательный палец левой и быстро взглядывал то на одного, то на другого из своих товарищей. В его лице странным образом совмещались выражения жгучей застенчивости и непреодолимого упорства, которые, казалось, взаимно обостряли друг друга.

Но когда он начал говорить, робость быстро пошла на убыль и скоро совсем исчезла. Говорил Комлинский со сдержанной горячностью и с глубокой уверенностью. Начал он как будто издалека, с указания на разреженное состояние верхних слоев атмосферы. Далее перечислил ряд других общеизвестных истин. Атмосфера, окутывающая толстой оболочкой землю, давит на ее поверхность с большой силой, основательно спрессовывая свои нижние слои, примыкающие непосредственно к земле. Давление атмосферного столба только на один квадратный сантиметр поверхности земли в среднем несколько выше одного килограмма. Мы не замечаем, как на нас давят тонны атмосферы, потому что давление это сказывается равномерно со всех сторон, снаружи и изнутри. Если бы этого не было, нас мгновенно сплющило бы в лепешку.

– Я это все напомнил вам, товарищи, не зря, – говорил он. – Если построить такую машину, в которой на одном конце трубы оставалось бы обычное давление, а на другом давление понизить – или, еще лучше, свести почти до нуля, – то воздух под влиянием собственной тяжести проносился бы по этой трубе со страшной силой, по пути приводя в движение… ну, скажем, турбину. Вот такой двигатель, позволяющий использовать атмосферное давление, я и изобрел. На одном конце трубы я создаю абсолютную пустоту. Воздух отсасывается системой вентиляторов. Для усиления отсасывающей силы вентиляторы располагаются попарно так, что каждый из них вращается в противоположную сторону чтобы под наружным давлением воздух не прорывался обратно через вентиляторы, они, помимо исключительной прочности и сильного изгиба покрывающих друг друга лопастей, должны вращать прикрепленный к концам лопастей металлический обод, вдающийся в углубления стенок трубы. Вся суть в этих вентиляторах. Если они достаточно хорошо отсасывают, то мощный поток воздуха, стремящегося заполнить пустоту, обеспечен.

Первоначально я полагал, что достаточно один раз привести в движение вентиляторы, а потом их неизменно будет вращать все сильнее ток воздуха, устремляющийся по трубе. Но товарищ Ковров убедил меня, что это невозможно, благодаря трению и сопротивлению наружного воздуха, вентиляторы довольно скоро должны остановиться. Поэтому я решил так. Вентиляторы приводятся в движение мотором. Мотор можно употребить совсем незначительной мощности. В самом деле, достаточно будет приладить к вентиляторам силу, нужную лишь для преодоления трения. Трудно лишь привести их в достаточно быстрое движение, а потом, чем дольше они работают, тем под напором воздуха они будут быстрее вращаться, пока не дойдут до такой быстроты, которая установит равномерное падение столба воздуха.

Для облегчения работы вентиляторов можно устроить несколько добавочных приспособлений. Я предполагаю использовать отработанный воздух, вырывающийся из трубы и образующий при этом вихревые движения. У выхода из грубы поставлю несколько ветряных двигателей. Задача их двоякая: своими крыльями помогать вентиляторам отсасывать из грубы воздух и одновременно приводить в движение мотор, питающий вентиляторы. «Отбросов производства» в моей машине вообще не должно быть. Я использую даже нагревание, неизбежное при работе. При помощи особых теплососов тепло будет перегоняться на выходной копен трубы, нагревая выходящий воздух, что также поможет его разрежению, а следовательно и отсасыванию. Таким образом я запрягаю в работу даже трение, обычно мешающее работе тем, что оно превращает полезную энергию в рассеивающуюся тепловую. Наконец, в ясные дни можно нагревать выходной конец трубы солнечными лучами, собираемыми специально приспособленными для этого зеркалами. Но об этом пока говорить рано.

Какова может быть мощность атмосферной турбины? Какой угодно Турбина устанавливается где-нибудь на середине трубы так, чтобы каждая лопасть почти закрывала просвет. Мощность турбины зависит от величины лопастей, иными словами – от диаметра трубы. На каждый квадратный сантиметр лопасти воздух будет давить с силой около одного килограмма. Лопасть площадью в квадратный метр испытает давление и десять тысяч килограммов, достаточное для того, чтобы создать необычайно мощный двигатель.

Материалом для постройки двигателя мы обеспечены. Один из пароходных котлов испорчен, из него сделаем и главную трубу, и турбину, и отводящую тонкую трубу. На суше вентиляторы можно было бы приводить в движение от запруды какой-нибудь маленькой речушки и, расходуя незначительное количество «белого угля», получить огромные запасы «угля голубого», здесь же мы вынуждены будем пользоваться мотором, благо – топлива потребуется немного.

– Незачем вам говорить, – продолжал Комлинский, – для чего я предлагаю строить машину. Не потому только, что она откроет возможность быстро покрыть весь Союз дешевыми и мощными силовыми установками, и могучим толчком двинуть вперед электрификацию и индустриализацию страны. Здесь же моя машина поможет нам выбраться из этой ледяной тюрьмы на открытом нами пароходе. Да! На пароходе! С помощью моего двигателя мы расколем, распилим и расплавим лед, прорвемся сквозь айсберг и уйдем на пароходе. Запасы черного угля незначительны? О, это не страшно, у нас есть голубой уголь, неисчерпаемые запасы голубого угля! Мы впряжем воздух в турбину, и он будет винт вертеть, будет нас двигать, будет нас и греть – горя нет, что такой холодный!..

Напряженное молчание товарищей Комлинского разрешилось теперь бурным неистовством. Все точно опьянели. Повскакали с мест, тянулись к механику. Каждый кричал свое и не слышал, что кричали другие – всем казалось, что освобождение близко и несомненно. Несколько человек подхватили Комлинского. Он безуспешно пытался вырваться, всех перекричать.

– Постойте! Постойте!.. Ведь все это удастся, конечно, лишь при условии, если машина осуществима… сможет работать!..

Однако его уже не слушали, собрались качать. Но в этот момент одно непредвиденное выступление грубо оборвало общее радостное возбуждение.

VIII. Марин

В веселый шум визгливым диссонансом ворвался чей-то пронзительно громкий, срывающийся, как будто даже незнакомый голос, выкрикивавший что-то невнятное в непонятном бешенстве. Все сразу смолкли, невольно оглянулись на дверь в соседнюю комнату. От косяка отделилась неуклюжая фигура и неестественно изломанными порывистыми движениями направилась к столу.

От косяка отделилась неуклюжая фигура и неестественно изломанными порывистыми движениями направилась к столу.

– Молчать!.. Не слушать этого мозглявенького дурачка!.. Все здесь подохнем!.. Это – наша могила!.. Так говорю я, Марин, и – молчать!..

Марин отрывисто ударял кулаком по столу. Казалось, будто это не кулак, а мяч, отскакивающий вверх после каждого удара.

– Да!.. Я стоял у двери и слушал его докладик. Чепуха! Глупость! Детские сказки! Ничего не получится. Путь отсюда один – такой, каким пришли. А так как улететь отсюда нельзя – значит, крышка!.. Гроб! Лед! И все!.. Дирижабль – умер. Корабль мертв! Никакие ваши идиотские угли не помогут: ни черные, ни голубые, ни зеленые, ни малиновые! Мы угробились в могильную яму, и никаких углей! В этом яме никто нас не увидит и никогда нас отсюда не вытащат! Поняли вы? – совсем взвизгнул Марин. – Ненавижу такие разговорчики таких человечков, потому хотя бы, что мы все – живые мертвецы!.. А потом станем мерзлые мертвецы!.. Вот!..

Прокричав оцепенелым товарищам свою дикую, полную сумбурной злобы речь, Марин так же, быстро и внезапно, как и явился, исчез в соседней комнате. Бураков осторожно прошел за ним и тотчас вернулся, плотно притворив за собой дверь.

– Лег. К нему сейчас лучше не подступаться.

– И чего выскочил? – недоумевающе пожал плечами Деревяшкин.

– Больной, – обронил Васильков.

– Ну, он и до ушиба был почти такой же, – недовольно проворчал Алфеев. – Мне ли не знать! Слова не скажи, тронуть ничего не смей, – все не так. Не угодишь на него. Злой и своевольный, только бы по его выходило. А что ему надо – и сам иногда не знает…

Припадок на льду был критическим моментом болезни Марина. Несколько дней пилот был вял, слаб, но потом стал чувствовать себя значительно лучше. Правда, он уединялся, бесцельно бродил по ледяному ущелью; к месту работы пошел лишь раз, был угрюм, ворчлив, раздражителен, – но в общем определенно поправлялся и никаких нелепостей не говорил. Вот почему неожиданная выходка его произвела на товарищей особо удручающее впечатление.

– Очень жаль, что так вышло, – раздумчиво проговорил Ковров. – Теперь у меня не хватит духа высказывать свои соображения…

– Какие же соображения? – встрепенулся Рюмин. – Надо договаривать.

Ковров помолчал немного, потом заговорил:

– Конечно, Марин неправ. Наше положение вовсе не безвыходное, у нас есть несколько возможностей выбраться, даже если машина Комлинского окажется ни к чему не годной. Не следует от больных выкриков Марина впадать в отчаяние… Но… не следует также впадать и в телячий восторг от сомнительного проекта. Нам необходимо быть спокойными.

– А чем плоха машина? – почти со злобой спросил Алфеев.

– Закон сохранения энергии, дорогие товарищи, – ответил Ковров. – Об этом законе Комлинский мне кажется, как будто недостаточно помнит. Думаю, что машина его толку не принесет. Это по-видимому проект «вечного двигателя», то-есть неосуществимая затея.

– Позвольте резюмировать прения, – улыбнулся репортер. – Ковров начал за здравие, а свел за упокой. Выводы таковы: хоть Марин вообще неправ, но в частности он прав, что Комлинский целиком и полностью неправ и машина его никудышная. Так? Но ничего, Комлинский, не унывай, делай! Авось что-нибудь и сделаешь. Сделаешь, Комлинский?

Комлинский нахмурился, но ничего не ответил.

– Именно это я и хотел предложить, – серьезно возразил Ковров. – Комлинский обязан взяться за конструирование своей машины. Бураков подвел неправильный итог, и неправым оказался только он один. Я предполагаю, – Ковров сделал на этом слове ударение, – но не могу сейчас с точностью доказать, что проект неосуществим. А предупредить я счел себя обязанным – чтобы после не было разочарований.

– Вот тебе на! – развел репортер руками. – Я же и оказался кругом виноват. Придется согласиться и мне с Ковровым! Не подкачай, Комлинский, чтобы не говорили, что тебя зря качали.

Комлинский, не отвечая, принужденно улыбнулся.

Васильков в нескольких словах намет ил расписание работ, и все молча разошлись по своим койкам. Репортера профессор незаметно увлек за двери. Там зашептал ему на ухо:

– Слушайте, Бураков, не шутите с механиком. Он обидчив. Если с возражениями и мирится кое-как, то иронии ни за что не простит…

* * *

Наэлектризованная докладом Комлинского колония пленников ледяного фиорда с удвоенной энергией принялась за постройку лестницы. Исключение представляли трое: механики Гаврилов, Комлинский и Марин. Гаврилова зачислили «специалистом по радио», хотя особыми познаниями по радиотехнике механик похвастаться не мог. Целыми днями возился он с перепутанными и поломанными частями найденного на пароходе радиоаппарата, отверженно и терпеливо стараясь соединить воедино как обрывки познаний, оставшихся от давней поры его кратковременного радиолюбительства, так и обрывки перержавевших проводов на катушках. Комлинский дневал и ночевал в котельной. Марин… Марин ничего не делал. Иногда, не сказываясь, уходил на несколько часов вверх по ущелью.

Наконец последнее звено лестницы было подвешено. Для этого случая специально пригласили Комлинского. Механика пришлось чуть ли не силой тащить из глубины трюма, чтобы предоставить ему честь первым ступить на вершину айсберга. Увлекшись новой затеей, Комлинский стал совершенно равнодушен к первому своему детищу – лестнице. При гробовом молчании товарищей он быстро поднялся вверх и, тщательно укрепив под верхней гранью стены поданное ему последнее звено, воткнул гарпун в вершину айсберга древком вверх. Потом подтянулся и стал на лед рядом с гарпуном.

Комлинский стал на лёд рядом со своим гарпуном.

Силуэт его фигуры впервые за время заключения в ледяных стенах фиорда четко вырисовался на фоне неба.

Раздался взрыв аплодисментов. Механик поднял руку.

– Море! – крикнул он вниз. Новый взрыв аплодисментов, и фигурки внизу засуетились; один за другим стали подыматься наверх. Скоро все, кроме Марина, тесно сгрудившись, стояли на бугристой вершине айсберга.

Свет солнца, немощно выглядывавшего краешком из-за горизонта, казался нестерпимо ярким, простор – головокружительно необъятным. Внизу была узкая полоска воды, а дальше – бесконечное ледяное поле. Беспорядочное нагромождение торосов чередовалось со сравнительно ровными поверхностями. Местами, просвечивая сквозь клубы пара, жирными кляксами темнела открытая вода. Васильков оглядывал в единственный бинокль ледяные поля, потом обернулся назад, осмотрел ледник. Всю его поверхность рассмотреть не удалось, – айсберг был ниже боковых стен ущелья. Однако теперь не могло быть сомнения, что это небольшой островок: кругом до самого горизонта развертывалась однообразная панорама бесконечного нагромождения льдов.

Васильков случайно направил бинокль вниз, в полумрак ущелья. Что-то там его заинтересовало. Несколько секунд внимательно смотрел, потом покачал головой. – Что? Любуетесь нашей ледяной тюрьмой? – спросил Жуков.

– Да, любопытно взглянуть сверху. – грустно сказал Васильков и, передав бинокль Жукову, попросил его рассмотреть ледяное поле. Профессору не хотелось портить товарищам настроения, и он ничего не сказал о том, что творилось внизу. Впоследствии он об этом пожалел.

Васильков увидел Марина, и странное поведение его заинтересовало профессора. Пилот стоял на наиболее освещенном месте – на узком выступе стены ущелья над ледяным домом. Задрав вверх голову, он смотрел на группу своих товарищей. Потом с внезапной энергией погрозил в их сторону кулаком и поразительно легко соскользнул со стены вниз…

* * *

Обследованием острова в силу одного обстоятельства пришлось заняться гораздо тщательнее, чем сначала это предполагали сделать.

Ранним «утром» следующего дня все население ледяной колонии забралось опять наверх. Связавшись веревкой и вооружившись острыми палками и топорами, начали переход с айсберга на островок. Айсберг плотно припаялся к его обрывистым берегам ледяной перемычкой в несколько шагов шириной. Пришлось прорубить лишь несколько ступенек, и затем всей группе удалось довольно легко взобраться наверх. После небольшого подъема открылось совершенно ровное пространство сверкающего льда.

Далеко ходить не пришлось. Беглый осмотр биноклем окончательно убедил товарищей в том, что они находились на островке, несколько вытянутом в длину в направлении ущелья. Площадь островка не превышала тридцати-сорока квадратных километров. По строению своему островок представлял собой изрезанную фиордами груду высоких утесов. Полярные льды покрыли его непроницаемой броней, и островок казался гигантской глыбой сплошного льда с совершенно отвесными краями.

Тут же, на зеркально отполированной ледяной площадке устроили летучее совещание. Практический вывод из обследования был таков: левая, северо-западная спайка айсберга с островным льдом оказалась настолько тонкой, что ее представлялось возможным пробить и без помощи «голубого угля» и без особых хлопот вытащить летом через образовавшуюся брешь лодку. В тот же день устроили на острове сигнальные знаки – на случай появления аэроплана спасательной экспедиции. На вершине айсберга укрепили гигантский красный флаг; разведенной в воде сажей вырисовали на ледяных полях огромные пятиконечные звезды.

Поздно вечером, собираясь на обед, обратили внимание на отсутствие Марина. Никто его не видел с утра. Тщательно обыскали весь фиорд, обшарили все закоулки парохода, кричали, звали, – никто не откликался.

– Очевидно пока мы спали, он ушел вверх по лестнице, – высказал кто-то нерешительное предположение.

В это время Деревяшкин сообщил, что у него исчез один примус, бидон с керосином, кое-какая посуда, немного съестных припасов.

– Полное снаряжение. Видно бедняга решил уйти один пешком. Но беспокоиться нечего. Все равно с острова ему некуда уйти.

На следующее утро всей колонией опять поднялись наверх и прорубили во льду лестничный подъем на другой берег ущелья.

На каждую половину разрезанного пополам фиордом острова ушло по четыре человека. Несколько часов обе группы неустанно бродили по ледяным полям, осматривая все, что можно было осмотреть. Попадалось много глубоких щелей, открыли несколько широких ущелий, дно которых осмотреть не удалось. Труднее всего было исследовать поверхность айсберга. Середина его и особенно наружный край были загромождены недоступными ледяными пиками, пещерами и провалами. Но и там пролезали всюду, куда представлялась хоть малейшая возможность проник путь. Однако никаких следов Марина не нашли.

Изнеможенные и с испорченным настроением, решили вернуться домой. И тут, на ледяной площадке, балконом свисавшей над мором Бураков увидел клочок материи. Репортер поднял его и показал Осинскому.

– Да… это от его башлыка… – пробормотал метеоролог.

Заглянув вниз, Бураков увидел на выступе льда другой клок башлыка Марина. С другого места удалось в бинокль рассмотреть далеко внизу, на остром льду у самой воды небольшую темную груду.

– В лепешку… – пробормотал Осинский ни растерянно посмотрел на товарищей.

Теперь уже ни у кого не оставалось сомнения, что Марин взобрался наверх, сорвался и разбился.