Текст книги "Голубой уголь
(сборник)"

Автор книги: Николай Железников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

XI. Нападение и защита

Васильков подошел к Коврову. Вполголоса сказал, что пойдет сейчас с Жуковым и с Рюминым на разведку по ущелью. Приказал громко об этом не разговаривать и больше никому за ним не следовать.

Через несколько минут товарищи спустились с ледяного корабля в ущелье, на берега водоема. Не зажигая фонарей, бесшумно двинулись по направлению к заброшенному ледяному дому.

Васильков шопотом в нескольких словах рассказал, что он заметил. Как бы в подтверждение его слов вверху на краю ущелья несколько раз мелькнула еле заметная тень на фоне потухающего неба. Потом исчезла и больше не показывалась.

До ледяного дома оставалось несколько метров, когда сверху донеслись странные звуки: точно кто-то равномерно долбил лед над самым ломом. Товарищи затаили дыхание. Но Рюмин выдал – что-то запершило в горле, и он закашлялся. Наверху сразу стихло, потом что-то просвистело в воздухе. Рюмин сдавленно охнул, схватился за лицо и прошипел:

– Фу ты, чорт! Клюется, да как-больно!

Несколько кусков льда ударилось около их ног с такой силой, что обдало колючими брызгами лица. Рюмин быстро вскинул к плечу ружье и выстрелил вверх. Несколько минут товарищи, застыв на месте, прислушивались, но ничего больше заметить не удалось.

– А ведь и правда похоже на птицу, – сказал Рюмин, когда пошли назад.

– Какую птицу? Почему птицу? – раздраженно удивился в ответ Жуков.

– Какую, уж не знаю, но клюв у нее вероятно здоровый, как железный лом. Я и раньше говорил, что птица: кто же еще на лету шапки слал бы срывать, да сверху нас по головам долбить. А какой зверь кроме птицы этаким саженным клювом мог бы долбить лед?..

– К чему выдумывать? – укоризненно возразил Жуков. – Что-то неизвестны такие птицы, да еще за северным полярным кругом. И как она, скажи, может льдом швыряться?

– Полетела, да и сбросила над нами, только и всего, – убежденно ответил Рюмин. – А потом: мало ли чего мы не знаем! Много ли народу бывало в трущобах вроде нашей?

– Хватит судачить, – сказал Васильков. – И предупреждаю: никому рассказывать всего этого пока еще не следует, чтобы не разводить лишних страхов. Зверя этого мы выследим. Дело окажется проще, чем думает Рюмин.

Остальную дорогу шли молча. Васильков давно сформулировал собственную догадку о «враге из темноты», и данные, полученные им сейчас, в значительной степени подтверждали эти догадки. Но меньше всего профессор был склонен теперь их кому бы то ни было высказывать.

Между тем неизвестный враг становился все более нахальным и все менее понятным. Он швырялся с вершины айсберга кусками льда, визжал иногда в верхний конец трубы Комлинского, как в рупор, все более входил во вкус грабительства. Тащил он все без разбору: продукты, палки, тряпки, куски железа, бумагу. Уже не довольствуясь тем, что «плохо лежало», он три раза сбивал замки, которыми защищали от его вторжений запретные места. Два раза он таким образом проник в мастерскую Комлинского и раз в кладовую, в которой похозяйничал безо всякого стеснения. Таинственного вора не останавливали ни громоздкость, ни тяжесть выбранных им вещей. Однажды он умудрился унести за раз две пары лыж, изрядный сверток материала, оставшегося от оболочки дирижабля, несколько железных прутьев, моток каната, ящик с продуктами и большое сверло!..

Пришлось выработать сложную систему мероприятий для самообороны. Каждому вменялось в обязанность употреблять особые предосторожности при переходе с места на место. Для защиты от нападения сверху мастерская Комлинского снабдила всех членов колонии металлическими шлемами и наплечниками, надевавшимися поверх шапок и шуб. Бураков, правда, находил, что защитная роль этих приспособлений сводится исключительно к психологическому воздействию на врага.

– Враг по-видимому будет парализован от страха при виде поразительного и устрашающего зрелища блиндированных голов, – говорил репортер, – если, разумеется, он не обладает достаточным кругом представлений, чтобы принять нас за эскимосов, ухитрившихся ограбить Московский Исторический музей. Будем надеяться, что неприятный незнакомец не решится испытать крепость наших шлемов.

Но шлемы все же себя оправдали.

Впоследствии не раз о них разбивались куски льда, падавшие сверху из темноты.

Потом электрифицировали корабль. Устроили сложную систему электрических прожекторов (состоявших из обычных лампочек с железными рефлекторами), провели сигнальные звонки, при чем провода были замаскированы или покрыты прочными железными заграждениями. Лампочки спрятали под массивными решётками. Больше всего «прожекторов» насажали возле кубрика, по дороге к мастерской и кладовой. Около кубрика беспрерывно дежурил часовой. Смена производилась каждые три часа. К посту часового сходились провода всей электросигнализации; не сходя с места, он мог оповещать товарищей об опасности. Часовых снабжали револьвером, быть может не столько для устрашения неведомого врага, сколько для своего собственного ободрения – они уж несколько раз стреляли в воздух. Васильков строго запретил необдуманно, без крайней необходимости пользоваться оружием. Предупреждения его оказались далеко не излишними.

Дело было глухой ночью. Комлинский, приняв дежурство от Буракова, еще полусонный, сразу же пустил в ход оружие. Он услышал недалеко впереди себя шорох и недолго думая выстрелил в этом направлении из нагана.

– Ты что? Очумел?! – к Комлинскому навстречу с фонарем в руке бежал Бураков.

Навстречу Комлинскому с фонарем в руках бежал Бураков.

Лицо его стало серо-зеленое, глаза расширились. – Ты меня чуть не подстрелил!

– Я думал, ты ушел уже спать…

– Эх ты– «думал»! Надо было смотреть, а потом думать! Мне что-то показалось там, я и пошел посмотреть…

В кубрике проснулись, вскочили с коек, дверь открылась.

– Ничего, ничего… Спите! – замахал руками Бураков, вошел и закрыл за собой дверь.

«Вот теперь будет там зубоскалить, – подумал с досадой Комлинский. – А странно все-таки… Почему я не заметил, как он пошел туда? Что он выслеживал, почему украдкой? Странно… Хотя, правда, выслеживать и можно только украдкой… Но чего его вдруг понесло?..»

И сомнения опять закопошились в голове Комлинского.

В кубрике кто-то зажег фонарь. Молча выслушали Буракова. Сон был спугнут.

– Эх!.. Уйти бы отсюда поскорее! Сани есть, веревки есть – спустимся на море! – громким шопотом сказал Деревяшкин.

Васильков быстро оглянулся. Он видел по лицам товарищей, что мысль, высказанная Деревяшкиным, – общая мысль. И в этот момент его поразило, как все его спутники изменились.

«Выдержка истощается», – подумал он.

Постоянный страх и гнетущее тревожное ожидание, действовавшие заразительно в тесном кругу пленников полярной ночи, наложили особую печать на их лица, делая их неприятно похожими одно на другое. Худые, бледные, насупленные, с плотно сжатыми челюстями, с застывшей, напряженной мускулатурой, с неподвижными глазами, в которых замерла затопившая сознание тоскливая напряженность страха. Лица были как мрачные маски ожидания и ужаса, но в грозном оцепенении мускулатуры чувствовалась готовность прорваться каждое мгновение. Васильков понимал, что это оцепенение – последнее средство самозащиты. Внешняя напряженность как тонкая скорлупа сдерживает до поры до времени непрерывно повышающееся давление безумного страха. Казалось, достаточно случайного звука, чтобы это неустойчивое равновесие, как в снежной лавине, внезапно нарушилось и разрешилось бессмысленными, неудержимыми, безумными движениями бегства или разрушения. Даже стойкий Ковров почти не избег общей участи. Жуков был скорее печален, чем напуган. И, пожалуй, только Комлинский совсем не поддался общему настроению. Идея о двигателе настолько полно овладела всеми его помыслами, что в них почти не оставалось места для страха.

Васильков понял: нужно безотлагательно разрядить напряжение, нужно что-то сделать, овладеть полнее вниманием товарищей и вселить в них уверенность, что они могут вести борьбу с врагом.

– Все это не так страшно, все это гораздо проще, чем сейчас кажется, – сказал он спокойным «домашним» тоном, точно ни к кому не обращаясь. – У меня есть свое объяснение и кое-какие доказательства этого объяснения. Мы отлично доживем до весны, и тогда сами будем смеяться над собой. А пока без очевидных доказательств не хочу говорить… – и еще тише закончил: – Потерпите несколько дней, может быть мне удастся показать вам, что такое этот пресловутый враг… Но помните: каждое мое слово надо будет исполнять с военной точностью. Кроме того – не забывайте: ночь уже на исходе.

Васильков вовсе не предполагал, что «враг из темноты» безобиден.

С теми же двумя спутниками, что и в первый раз, он неоднократно повторял экскурсию к ледяному дому. Сильным прожектором с аккумуляторной батареей он несколько раз освещал верхний край фиорда с ледяным навесом над домом. При этих обследованиях профессор заметил кое-какие мелочи, которые привели его к малоутешительным выводам. Таинственный враг очевидно обосновался на ледяной площадке над домом, и профессор пришел к заключению, что надо готовиться к серьезному нападению. Но так как самое страшное во всем этом была непонятность, то Васильков решил пойти навстречу опасности, которую, как ему казалось, он разгадал, и взять быка за рога – показать всём, что из себя представляет враг. Это надо было успеть сделать до того, как паника охватит его товарищей.

Через несколько дней Васильков решил, что пришло время для контратаки.

Перед сном он осмотрел новые запоры, сделанные при входах в кладовую и мастерскую, согласился с Алфеевым, что теперь легче сломать весь пароход, чем проникнуть в запертые помещения через двери, и объявил, что завтра можно начать действовать.

Однако в эту ночь «враг из темноты» совершил первый крупный акт Вредительства, и паника сделала бурную вылазку.

В кубрике спали беспокойно. Измученные непрерывно нарастающим в течение трех с половиной месяцев тьмы напряжением, все изнервничались до того, что и во сне не находили полного отдыха. Кто-то стонал. Кто-то бормотал. Иногда кто-нибудь вскакивал и через секунду снова валился на койку. Когда дежурный входил за сменой, многие просыпались. Но наступал час наиболее глубокого сна, когда почти все затихало и слышалось лишь равномерное дыхание спящих людей.

Дежурил Бураков. Значительно потеплело. Прямыми шуршащими потоками, как непрерывно разматывающиеся куски бесконечной белой ткани, падал снег. Бураков незаметно задремал на посту.

Вдруг на палубе раздался страшный грохот, подхваченный дробными раскатами далекого эхо. В кубрике началось что-то неописуемое. Все вскочили, заметались, кто-то закричал полным голосом, завыл как волк. Все старались перекричать друг друга, и никто не слушал. Деревяшкин спросонок столкнулся с Бураковым, вбежавший в кубрик, с отчаянным визгом набросился на него и стал наотмашь молотить кулаками по спине, не замечая, что попутно ушибает обо что-то руки. К драке присоединились другие. Скоро все были вовлечены в общую свалку. Кто-то зажег фонарь, но он тотчас же погас.

Каждому из дерущихся казалось, что он схватился грудь с грудью с этим самым невидимым страшным врагом.

Каждому из дерущихся казалось, что он схватился с невидимым страшным врагом.

Тут уж не думали, не рассуждали и с инстинктивной беспощадностью бились не на живот, а на смерть, пуская в ход не только руки и ноги, но и зубы.

Все были ослеплены взрывом ярости, вырвавшейся из скорлупы отчаянного страха. «Храбрость», или, вернее, неистовство, рожденная ужасом, бывает отчаянной, близкой к безумию, – она неудержима, как танковая колонна.

Васильков, с нечеловеческим усилием выдравшись из-под дерущихся тел, единственный изо всех успел отдать себе отчет в том, что происходит в кубрике. Несколько минут он делал бесплодные попытки остановить стихию паники, освещая дерущихся карманным фонариком.

Наконец он нашел Коврова, молча отбивавшегося от насевших на него Рюмина и Алфеева. С неожиданной для себя силой Васильков оттащил Рюмина за ногу, а Алфеева Ковров сбросил с себя как щенка.

– Помогите мне их успокоить, – прокричал Васильков, схватив Коврова за руку.

Вдвоем они пробрались к двери и, раскрыв ее настежь, стали одного за другим вытаскивать на палубу обезумевших товарищей, повторяя в такт движениям слова успокоения. Этот своеобразный ритм при очистке кубрика и свежий воздух возымели свое действие: паника скоро улеглась. Самым трудным оказалось освободить репортера, который, конечно, оказался в объятиях Комлинского. Тесно сцепившись, они катались по полу как бочка. Так их, нерасцепленными, и вытащили на снег.

Зажгли всюду свет. Оказалось, что верхнее звено отводящей трубы выломано и сброшено на палубу.

– Да что же это!.. В такой тьме и такие страсти!.. – задыхаясь, с отчаяньем сказал Алфеев. – Убить ведь может в любой момент!

– Что это?.. – с тоской повторил Рюмин. – Если бы знать, что! Если птица, то какая же она? А человек… не может быть такого человека, откуда ему взяться?

– Ну, будет! – сердито остановил его Деревяшкин.

У Деревяшкина тоже была «теория», объяснявшая все без остатка, но завхоз не решался ее высказывать, так как знал, что никто не одобрит его предположений о существовании «нечистой силы».

Попытки делиться впечатлениями от паники оказались настолько трудными, и так мало было у кого бы то ни было охоты слушать о страхах товарищей, когда своего смятения было достаточно, что все эти попытки фазу же отпали.

Молча осмотрели повреждения на палубе.

– Ну, товарищи, – громко сказал Васильков, – довольно страхов. Нападение – лучшая защита. С завтрашнего дня начинаем наступление на врага. И уверяю вас, мы для него будем страшнее, чем он для нас. Для начала – завтра переселяемся на время в ледяной дом.

– Вот и хорошо! – обрадовался Деревяшкин. – Ну его, в самом деле! Ничего хорошего мы на этом проклятом пароходе не дождемся!

– Но перед этим надо будет установить обратно трубу на место. Итак – завтра в ледяной дом!

Васильков приложил ухо к трубе и опять услышал что-то похожее на приглушенный смех…

* * *

Странный вид имела процессия, в строгом порядке двигавшаяся по дну занесенного ледяного фиорда. Впереди – двое на лыжах с покачивающимися фонарями в руках. Их гигантские извивающиеся тени, как огромные жадные змеи, заглатывали силуэты двух саней с поклажей. Сзади гуськом вытянулась охрана. Иногда поблескивали дула винтовок.

Когда остановились, чтобы сменить везущих, Васильков скомандовал:

– Потушить фонари!

Дальше до самого ледяного дома двигались в темноте.

Перед отправлением Васильков собрал всех в кубрике и тихим ровным голосом дал каждому точные и определенные инструкции. Поэтому теперь действовали без дополнительных распоряжений.

Комлинский с Алфеевым, при участии самого Василькова, не зажигая огня, бесшумно отвезли сани десятка на два метров назад. Васильков сам ощупью навел куда-то вверх прожекторы, установленные заранее в полной готовности на санях. Тем временем остальные шумно вошли в ледяной дом. Поставили на столе два фонаря и совершенно бесшумно тотчас же вышли в противоположную дверь. Через несколько минут неслышно вернулись к саням.

Храня полное молчание, смотрели на ледяной дом. Из узкого окошка падала на снег, точно высунутая наружу свежая сосновая доска, длинная полоса света.

Васильков, давая свои указания, особенно настойчиво рекомендовал запастись терпением. Однако уже минут через двадцать ожидающим стало казаться, что они стоят несколько часов. Делалось все холоднее. Мороз пробирался через меха, ныли ноги. В это время, когда многим ожидание начало казаться смешным и ненужным, неожиданно раздался грохот. Какая-то лавина обрушилась на ледяной дом. Мгновенно щелкнули выключатели. Прожекторы выбросили зыбкие сияющие столбы вверх. Ледяного навеса у края фиорда не было. Он обрушился. А там, на краю метнулась странная тень: неведомый зверь, ставший на дыбы и похожий на человека в шубе. Тень опустилась на четвереньки и исчезла.

– Так вот, товарищи, – громко сказал Васильков, – я вам показал врага. Это – человек. Раньше он нас пугал и за нами охотился, теперь мы за ним будем охотиться – и, полагаю, у него найдется больше оснований бояться нас. Если он не оставит мае в покое, мы заставим его это сделать. Наш враг усердно трудился над этой ледяной площадкой. Нетрудно было догадаться, что он замышляет выгнать нас сюда с корабля, а здесь уже в один присест всех расплющить. Сюда я вас привел для того, чтобы показать вам нашего врага. А теперь – обратно. Поближе с ним познакомиться мы еще успеем.

На обратном пути вспомнили гипотезу Коврова об уцелевшем и одичавшем человеке с японского парохода. Один Комлинский ни с чем не соглашался.

– Никакого человека мы не видали. Неопределенная игра света и тени. Кто расплющил ледяной дом? Я и раньше говорил, что эта глыба сама может упасть!

Васильков сообщил, что эта «неопределенная игра света и тени» курит украденные у него папиросы и роняет сверху окурки. Он сам нашел на-днях здесь окурок. Наконец, он выследил, как наверху долбили и сверлили лед. Но переубедить Комлинского было невозможно. Он упорно стоял на своем.

На пароходе установили в нескольких местах сильные капканы.

На другой день, когда вышли со светом из кубрика, увидели на свежевыпавшем снегу следы. Они шли во всех направлениях. И к спуску парохода, и к лестнице Комлинского, и к дверям кладовой. По следу пришли к одному из капканов.

– Есть… Пойман!.. – закричал Бураков, шедший впереди.

Все гурьбой его догнали… и замерли.

Фонари действительно осветили фигуру человека. Но что это был за человек! Над капканом возвышался запорошенный снегом, скорченный, замороженный труп японца, из числа найденных в кают-компании и похороненных потом во льду.

Над капканом возвышался замерзший труп японца.

– С-скотина! – с негодованием проговорил Ковров и сплюнул в сторону.

Васильков с удовольствием заметил, что это событие не только никого не испугало, а наоборот, подняло настроение у его товарищей. Все были возмущены и чувствовали презрение к неизвестному врагу, опустившемуся до такого низкого и дешевого обмана. А ведь презрение к врагу означает в сущности более высокую оценку собственных сил.

Жуков подвел итог мыслям, которые копошились у каждого.

– Это мог сделать только человек, и притом дурак.

– Да, и дурак вдобавок злой, – добавил Комлинский.

Труп японца отнесли к ледяной могиле, которая оказалась развороченной, и снова завалили ее льдом.

Вернувшись на пароход, Васильков, собрав всех людей на палубу, громко сказал, чтобы при каждом подозрительном шорохе стреляли, а если будет обнаружен еще хоть один малейший враждебный акт против коллектива, то придется устроить облаву с прожекторами и с оружием.

Недели полторы враг не появлялся.

XII. Беспокойный союзник

Постройка двигателя Комлинского была закончена. Механик удачно справился с самой трудной частью работы: конструированием теплососов и точной пригонкой системы мощных вентиляторов.

Все, за исключением Рюмина, оставшегося на часах, собрались в трюме для торжественной церемонии пробы машины.

Похудевший Комлинский казался сейчас особенно худым. Щеки его втянулись, запавшие глаза блестели. Когда он включал аккумуляторы, которые должны были зарядиться от работы машины, руки его дрожали.

– Ну… – сказал он хриплым голосом, – даю мотор…

Товарищи затаили дыхание. Щелкнул рубильник. Тотчас загудели вентиляторы. Тон их делался все выше. Потом что-то запело в тонкой трубке, уходившей вверх.

– Пошла… работает… – почти шопотом сказал Комлинский, и неожиданная улыбка растянула широкие складки на его исхудавшем лице.

– Пошла… работает… – почти шопотом сказал Комлинский.

Все шумно поднялись наверх. Чувствовалось, как под ногами, под старой палубой гудела машина. Около люка с решетчатой крышкой тянул вниз настойчивый ветерок.

– Действительно, сосет, – сказал Ковров.

Комлинский ничего не ответил. Его торжество было очевидно и без слов.

Прошли сутки. Машина не только не останавливалась, но еще энергичнее заглатывала воздух через решётку люка. Пусковой мотор был выключен – машина, не требуя приложения добавочной силы, сама питала себя энергией.

– Вот! А еще говорят: «вечный двигатель – вещь невозможная!» Пожалуйста, смотрите! – торжествовал Комлинский.

Ковров уверял, что машина работает за счет теплососов, которые сводят рассеивание энергии через трение до минимума. По мнению Жукова, работа шла за счет вихревых движений, развиваемых наружной стороной вентиляторов. Жуков считал, что вся суть машины именно и заключается в этих движениях Развивая большую силу, они вращают пропеллеры вентиляторов и сполна очевидно даже еще не использованы.

Васильков утверждал, что машина работает за счет того и другого. Но уже на другой день Комлинский приуныл. Машина не испортилась, не остановилась, но, голубого угля не получалось. За два дня она не дала никакой полезной! работы. Всей ее мощи хватало лишь на то, чтобы поддерживать свое собственное движение… если не считать полезным эффектом облачка метели из снега, сдуваемого с айсберга у верхнего конца отводящей трубы…

* * *

Глухое отчаяние закрадывалось в сердца пленников ледяного ущелья. Еще одна неудача! Вдобавок, работа над восстановлением радиопередатчика застыла на мертвой точке. Многого Гаврилов не мог вспомнить, а много не знал вовсе.

Через два дня после того, как был пущен в ход злосчастный «двигатель Комлинского», случилось самое удивительное из всего, что до сих пор происходило.

Гаврилов, после дежурства у дверей кубрика, бесцельно– по установившейся уже привычке – побрел в каюту, где находились радио-принадлежности. Через несколько минут, с несвойственной ему быстротой и волнением, он влетел в кубрик и, задыхаясь, крикнул:

– Радиоприемник работает!..

Бросились к аппарату. Ковров схватил трубку и уловил несколько цокающих звуков азбуки Морзе.

– Передачу кончили, – сказал он, и, улыбаясь, обратился к Гаврилову: – Ну вот! А говорил, что не наладишь!..

Гаврилов хмуро ответил:

– Я и не наладил. Кто-то за меня сделал.

– Кто же? Путаешь!..

– Уж не знаю, кто. Вероятно, тот же беспокойный человек, который и трубу повалил. Вчера аппарат даже не был собран, а сегодня говорит…

Бураков засмеялся. Он высказал предположение, что Гаврилов лунатик и под свет прожекторов, который принял за луну, ночью сделал приемник, а потом забыл об этом как и полагается в таких случаях.

– Хоть в моей врачебной практике лунатики не встречались, но я о них слышал, – добавил он.

– И все, что слышал, такой же вздор, как то, что сказал, – вмешался Комлинский. – Луна здесь не при чем. А вы всегда чепуху городите.

Далее Комлинский, изъявив намерение окончательно «разоблачить» Буракова, собрался приводить несомненные доказательства виновности его во всех проделках, которые приписывались «врагу из темноты».

– Брось глупости! Ну и чудак! Неугомонный! – закричал Алфеев.

Все так дружно стали стыдить Комлинского, что он совсем растерялся.

– А знаете, что вы все упустили из вида? – улыбаясь, спросил Васильков. – Ведь теперь обитатель айсберга показал нам, что он перестал быть врагом. Очевидно он все же пришел наконец к заключению, что ему выгоднее вступить с нами в союз, чем оставаться во враждебных отношениях. Что ж, и нам это выгоднее!

Васильков не ошибся.

«Враг из темноты» действительно исчез – по крайней мере он перестал проявлять себя врагом. Вдобавок темнота, державшаяся четыре месяца, стала понемногу уступать место весенним сумеркам. «Врагу из темноты» дали теперь новое прозвище: «обитатель айсберга». Это звучало гораздо спокойнее.

Зимние страхи исчезали вместе с отступающим мраком. Январь подходил к концу. С каждым днем все дольше держались и все более светлели сумерки. Солнце бродило где-то близко за линией горизонта. И чем выше к зениту поднимался свет, тем бодрее становились пленники ледяного ущелья.

Действующий радиоприемник тоже много способствовал поднятию настроения. Передатчик наладить так и не удалось, но радиоприемник работал, и какая-то ниточка связывала друзей с населенным миром. Установили некоторое подобие громкоговорителя. Очень редко удавалось поймать передачу. Но когда «громкоговоритель» хриплым шопотом сообщал телеграммы ТАСС или преподносил измятый его шипящей глоткой концепт из Сибири – это был праздник.

Раз удалось поймать передачу из Норвегии, два раза из Америки. Однажды прослушали пессимистический отчет отправленной на их поиски спасательной экспедиции. При этом пленники ледяного ущелья мало были огорчены заключением доклада, хотя в этом заключении высказывалось довольно обоснованное предположение об их гибели. И велико было огорчение членов экспедиции, когда радио неожиданно – и, по-видимому, окончательно – испортилось. Несмотря на все усилия, наладить его снова так и не удалось. Гаврилов уверял, что и «обитатель айсберга» как будто пытался исправить приемник, но также безуспешно. Однако в это время общее внимание привлекло нечто более важное – солнце. Ожидание близкого восхода солнца создавало какое-то праздничное настроение.

Наконец пришел день, когда после долгого перерыва сделали вылазку наверх для встречи долгожданного гостя.

Была середина февраля. Жуков заранее высчитал, когда солнце должно впервые показаться над горизонтом. К этому дню готовились, как к большому событию.

Подымаясь по лестнице, пленники ледяного ущелья легко могли стать жертвой неожиданной выходки «обитателя айсберга». Возможно, он прекратил свою вредительскую деятельность, но гарантировать это никто не мог. Поэтому все возможные меры предосторожности были приняты. Не последнее место в вооружении экспедиции, подымавшейся встречать солнце, занимали всевозможные осветительные принадлежности, с которыми солнечный свет пока еще не мог конкурировать. Внизу часовой– Деревяшкин – с винтовкой наготове стоял около самого сильного прожектора, который освещал верхние ступени висячей лестницы. Подымавшиеся тоже несли с собой фонари самой разнообразной конструкции. Круги и полосы света, чередующиеся с темными промежутками, извиваясь, липли к ледяной стене и медленно вползали наверх.

«Как змея!» – подумал Деревяшкин.

Действительно, вся эта процессия могла вызвать представление об огромной, светящейся блестящими поперечными полосами, змее.

Наверху фонари потушили. Молча ждали солнца.

На горизонте, над обледенелым морем все больше светлело. Казалось где-то внизу раздували гори. Расплавленным металлом брызнули вверх блестящие струи. Потом медленно выполз край солнечного диска.

– Ур-ра!.. Взошло!..

Не успели смолкнуть приветственные крики, как солнце, точно испугавшись, снова исчезло.

– Ну, теперь ежедневно будет выглядывать все смелее. А потом и вовсе на небе застрянет, – сказал Жуков.

Двигатель Комлинского неустанно гудел, подымая облачко снежной пыли; сам Комлинский тоже неустанно возился около своей машины, что-то подстраивая и переделывая. Механик был убежден, что добьется получения «голубого угля». И действительно, понемногу сила ветра около люка незаметно, но непрерывно нарастала. В один счастливый день Комлинский с торжеством сообщил, что за последние трое суток двигатель зарядил один аккумулятор. Ковров осторожно высказал сомнение в том, что это является результатом работы самой машины, а не мускульной силы Комлинского, добавленной к ее «пустопорожней работе». И действительно – не прошло и нескольких дней, как машина, словно утомившись, постепенно перестала давать даже то ничтожное количество полезной работы, какое она – по-видимому, случайно – давала в течение трех суток.

Это счастливое время послужило как будто достаточным утешением для механика. Но если сам он находил еще возможным надеяться, что его широкие планы удастся осуществить, то остальные давно уже расстались с надеждой выбраться из ледяного ущелья на замороженном пароходе. Поэтому все внимание было направлено теперь на возобновленную работу по устройству бреши, через которую можно было бы вывезти лодку.

Пользуясь, как и при расчистке палубы, водой, взрывали лед большими глыбами, которые потом скатывали под уклон и отвозили на санях в сторону.

На вторую ночь после церемонии встречи солнца «обитатель айсберга» снова дал о себе знать – и опять самым необыкновенным образом. Среди ночи, когда все спали, раздался такой грохот, точно по айсбергу дали залп из нескольких морских орудий.

На этот раз паники в кубрике не получилось, но переполох был достаточный. Кто-то даже крикнул, что рушится айсберг. Выбежали на палубу, навели прожектора и направлении грохота. Выяснилось, что небольшой кусок айсберга действительно обрушился.

– Нет, он положительно мне все больше нравится, этот чудаковатый обитатель айсберга! – воскликнул Бураков. – Уверяю вас: он помогает нам, и притом сознательно. Смотрите – он сплеча крушит сверху ту же стену, которую мы долбим помаленьку снизу.

– А ведь верно, – согласился Жуков. – И знаете? Пожалуй, нам следовало бы действовать по его примеру. Сверху дело пойдет скорее: не надо оттаскивать лед – раз, и при падении отломанные глыбы продолжают сами колоть ледяную стену дальше – два.

– Ну что?.. Теперь уж не скажешь, что это моя работа? – добродушно спросил Бураков Комлинского, с величайшим изумлением глядевшего на освещенную прожектором выемку вверху айсберга.

– Д-да!.. Ты бы не сумел так, пожалуй. Да и ленив на это, – согласился Комлинский. Помолчав, он добавил: – Извини. Я был неправ, дурость такая нашла.

На следующую ночь повторилась та же история.

– Вот тоже союзника себе накликали! – раздраженно сказал Алфеев. – Экая дубина, – добавил он, понизив голос, точно опасаясь, что «обитатель айсберга» услышит его неодобрительный отзыв, – отдохнуть спокойно не даст.

– Дубина, – согласился Бураков, крикнул: – Эй, ты, приятель, как тебя там звать! Ты что же это? Совсем нам спать не хочешь давать? Работай себе на здоровье, как все порядочные люди, днем.

– Да и ты не умнее его, – рассердился Деревяшкин. – Не в том главная беда, что он нас будит. Он нашу работу срывает. Ведь если мы будем снизу лед буравить, а он будет обвалы устраивать – на нас, неровен час, и рухнет что-нибудь.

– Деревяшкин прав, – согласился Жуков. – Если этот «обитатель» будет продолжать в том же духе, нам ничего не останется, как присоединиться к его способу и грызть лед сверху.

– Может быть он делает нам тонкие намеки, что наш метод ему не нравится? – высказал предположение Ковров.

– Ничего себе, легонькие намеки, – проворчал Алфеев.

– Хорошо еще, что он валит лед в море, а не к нам.

Обитатель айсберга обладал редким упорством В следующую ночь шумный «намек» был повторен «с аккуратностью, достойной лучшего применения», как выразился Гаврилов.