Текст книги "Юмористические рассказы"

Автор книги: Николай Самохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Отдельно взятый кирпич

На высоте третьего этажа поддон коснулся балконной плиты и закачался. Один кирпич сорвался и, плавно кувыркаясь, полетел вниз.

Кирпич упал на голову корреспондента вечерней газеты Славы Зубрика.

Со стороны это выглядело очень обидно, так как впереди Зубрика шли бригадир, инженер по технике безопасности и командир подразделения комсомольских «прожектористов», а позади его шагали начальник участка, директор кирпичного завода № 1–2 и старший техник отдела капитального строительства горисполкома. Но злополучный кирпич почему-то выбрал голову именно Славы Зубрика.

Травмированный корреспондент повел себя странно. Он плюхнулся животом на осколки кирпича и глухо проговорил:

– Не подходи!

Все присутствующие и, так сказать, свидетели, понятное дело, опешили. А Зубрик, несмотря на то, что голова у него была частично повреждена, аккуратно собрал осколки кирпича в носовой платок и только после этого разрешил отвести себя в медпункт и перевязать.

В дальнейшем, когда Зубрику заматывали голову, он держал себя не менее интригующе. Все время загадочно улыбался и два раза даже произнес как бы для себя: «Великолепно!».

Окружающие обменивались тревожными взглядами, крепко подозревая, что помимо внешней, довольно незначительной травмы у бедного Зубрика, видимо, произошел основательный внутренний сдвиг.

Только один человек ни с кем не переглядывался, а лишь, с течением времени, все больше бледнел. Этим человеком был директор кирпичного завода товарищ Гусев.

Когда народ из медпункта порассосался – кто за служебной машиной для корреспондента, кто еще куда, – Гусев отозвал Зубрика в сторону и, взволнованно прижимая к животу большой желтый портфель, спросил:

– Что же теперь будет, товарищ Зубрик?

– Фельетон будет, товарищ директор! – безжалостно ответил Слава.

На другой день Слава Зубрик положил на стол заведующего отделом Драгунского фельетон и возбужденно сказал:

– Ну, спекся товарищ Гусев! Ох, и поводил же он меня за нос: и ГОСТы, и результаты испытаний на сжатие, и я не я – хата не моя! Ну, теперь не открутится. Мне только яркого факта не хватало.

– Да-а-а! – сказал Драгунский, прочитав фельетон. – Эт-то случай! Раз в сто лет!.. А я думал, у тебя семейное, – он кивнул на забинтованную Славину голову. – Неужели вдребезги?

– В пыль! – радостно подтвердил Слава и брякнул о стол захваченными в качестве вещественного доказательства осколками. – С третьего этажа, представляете?! А голова хоть бы хны! Я даже сознание не потерял. Вот вам качество продукции!

– Сдаем! – решительно сказал Драгунский. – В суботний номер. Только вот это место я вырублю – всех тех, кто рядом шел. А то получается вроде намека: дескать, жаль, что кому-нибудь из них не досталось – они больше заслуживают. Нехорошо. Бесчеловечно как-то…

Ну, потом вот тут абзац и здесь еще…

– Здесь-то зачем?! – взволнованно привстал Зубрик.

– Слушай, – поморщился Драгунский. – Льва Толстого сокращали. Ты что, Лев Толстой? Нет? Ну, и успокойся.

На третий день заведующего отделом Драгунского вызвал ответственный секретарь Сверекулов.

– Подведет нас этот твой Зяблик иод турецкий монастырь! – сказал он.

– Зубрик, – машинально поправил насторожившийся Драгунский.

– Аа! – махнул рукой Сверекулов. – Передовое предприятие города, понимаешь, четыре миллиона штук кирпича выпускает… Он что – все четыре миллиона себе на голову перекидал?

– Зачем перекидал, – сказал Драгунский. – Он сам ему свалился… один.

– Триста строчек из-за одного кирпича! – замотал головой Сверекулов.

– Ну, почему же из-за одного, – солидно приподнял брови Драгунский. – Просто этот кирпич взят им как наиболее яркий факт…

– Все равно, – сказал Сверекулов. – Недостаточно веское основание… Для таких обобщений… Так что я обобщения похерил. А то получается, что за кирпичами дома не видим.

На четвертый день Славу Зубрика вызвал главный редактор.

– Садитесь, – сказал редактор и посмотрел на Славу гипнотизирующим взглядом. – Скажите, Зубрик, этот факт с падением кирпича на голову действительно имел место или введен вами как художественный домысел?

Слава торопливо задергал концы платка, в котором все еще хранил улики.

– Хорошо, – остановил его редактор. – Я вам верю. Допустим, действительно имел. И тем не менее… Не стоит так навязчиво подчеркивать, что кирпич упал на голову именно вам. Понимаете ли, возникает какой-то нездоровый запашок. Как будто журналист из чувства личной мести расправляется с ответственными работниками. Так что с вашего, надеюсь, согласия, я эти места поправлю. – Редактор вооружился красным карандашом. – Напишем так: проходящему возле стройки гражданину Н. упал на голову кирпич… Главное – факт сохраняется. И вывод о качестве отдельных кирпичей – тоже.

Слава Зубрик молча поднялся и пошел вон из кабинета, прижимая к тощему бедру узелок с вещественными доказательствами.

Через полмесяца в газете была опубликована юмореска о том, как некоему гражданину Н., проходящему вдоль одной из строек, свалился па голову недоброкачественный кирпич, в результате чего гражданин Н. пострадал очень незначительно, кирпич же, наоборот, рассыпался вдребезги.

Еще через полмесяца дом, достроенный из кирпичей товарища Гусева, дал трещину. От карниза до фундамента.

Экзамен

Володя Докумейко писал очерк для областной газеты о ветеранах великой сибирской стройки. Пришла, пришла для Володи пора вылезать из коротких штанишек. Не напрасно он целых четыре года корпел в многотиражке «Металлургстроевец». Открылся, наконец-то, прямой путь в большую прессу, в ежедневное четырехполосное раздолье – к подвальным статьям, к фельетонам, к передовицам и… к гонорарам, о которых Докумейко имел пока лишь теоретическое представление (в многотиражке гонораров не платили).

Несколько дней назад заведующий отделом газеты "Бдымская новь", полистав его крохотные, как почтовые квитанции, вырезки, сказал:

– Ну, что же, старичок… весьма недурно. Перышко у тебя есть. Однако требуется запустить пробный шар. Извини, старичок, таков порядок. Напиши хороший очерк к пуску первой домны. О зачинателях стройки. Материал у тебя весь под рукой, людей ты знаешь.

Заведующий поднялся из-за стола. Был он немногим старше Володи – года на два, три, но выглядел уверенно, даже вальяжно. Дорогой костюм был распахнут с элегантной небрежностью, галстук слегка сбит в сторону, подборок приподнят и чуть выставлен вперед, отчего вид красивой головы заведующего рождал какое-то предвзлетное ощущение. «Мотор!» – словно бы командовал подбородок. «Есть – мотор!» – отвечали откинутые назад волосы.

– Вот, старичок, прочти для вдохновения. – Заведующий развернул подшивку. – Я тут недавно накропал очеркишко… Сумеешь лучше – считай себя в штате.

Володя сгорбился над газетой. Неожиданное условие заведующего так его ошеломило, что он читал очерк слепыми глазами и никак не мог ухватить суть его. Запомнил только название – «Кедр ты мой зеленый» да несколько ярких выражений: «Повлажнели глаза у Филиппыча…», «страстный любитель зеленых лесов и чистых водоемов…», «в порядке личной мечты…» И еще одно, особенно роскошное: «Мальчик влез на дерево, да так и остался там на всю жизнь!» Очерк был, кажется, о знаменитом ученом-лесоводе.

И вот теперь Докумейко ковал железо своей судьбы. Ковал трудно – очерк не шел. Материал-то у Володи был, но ему хотелось так подать его, такой отыскать «глагол», чтобы у заведующего повлажнели глаза, как у неизвестного Филпппыча. «Глагол», однако, не находился. Володя уже полчаса топтался перед абзацем о героическом житье-бытье молодых добровольцев, начинавших когда-то стройку в глухой тайге. Он знал, что жили они тогда в палатках, в балках, вагончиках, но просто написать, что им-де было холодно, у Володи рука не подни-малась. Здесь требовалась деталь – скупая, емкая, точная. Лучше всего – подсмотренная лично. Но где же ее подсмотришь? Сам Докумейко к тому времени чуть-чуть запоздал, а бывшие добровольцы жили теперь в благоустроенных квартирах – так что оставалось погонять воображение.

"Сварить, что ли, кофейку?" – вздохнул Докумейко. Он встал, едва не разрушив свой импровизированный письменный стол (чемодан, положенный на табуретку), и пошел в угол – к бачку с водой.

Володя поднял крышку бачка и увидел, что вода в нем подернулась тонкой корочкой льда. Секунду он стоял, в раздумье помахивая ковшиком, а лотом бросил его в бачок и ринулся к столу.

Прекрасно! Вот она, деталь!

«За ночь вода в бачке покрывалась тонкою коркою льда, – быстро написал Володя. – Ребята разбивали ее тяжелым ковшиком, лили в умывальник студеное сверкающее месиво…»

Дело пошло. Докумейко забыл про кофе…

Минут пять перо его резво бежало по бумаге. Затем опять споткнулось… Нет, все же эти ветераны железобетонный народ! Слова лишнего не вытянешь. Вчера вечером бригадир арматурщиков Иван Подкова аж взмок весь, вспоминая наиболее трудный случай из своей здешней жизни. Чуть шею богатырскую не вывихнул: все на жену оглядывался – не поможет ли?

Жена пожалела Ивана – крикнула из кухни:

– Ну, хоть про тот случай расскажи, как нас хозяин посреди зимы с квартиры гнал!

– Ага, чуть не выгнал, – оживился Иван. – Мы как раз поженились, из общежития ушли, на частной жили.

– И все… А как было дело, чего хозяин говорил, какой он из себя?

– Ну, какой? – снова напрягся Подкова. – Мужик как мужик.

…Длинно скрипнула обросшая понизу инеем дверь – вошла хозяйка квартиры, старуха Аграфена Игнатьевна. Не здороваясь, села на табуретку и, заворотив двумя руками полу кацавейки, достала из юбочного кармана плоскую коробочку из-под монпансье, в которой держала нюхательный табак. Забив в каждую ноздрю по заряду, Аграфена Игнатьевна подкатила глаза и начала судорожно чихать, вздымая рыхлые плечи.

– А-а-а-пчч! – дублетом ударяла хозяйка. Колыхнулась занавеска, отделяющая альков супругов Докумейко от остальной территории комнатенки, тонко запел на полочке чайный стакан.

Володя, втянув голову в плечи, ждал. Он знал по опыту, что канонада будет длиться минуты полторы.

Закончив артподготовку, Аграфена Игнатьевна вытерta концом полушалка заслезившиеся глаза и сказала басом:

– Давеча газетку читала…

– Ну-ну, – заинтересовался Володя. – И что же там сообщают, Аграфена Игнатьевна?

– Да уж соопчают, – поджала губы хозяйка. – Зарплату, соопчают, сабе прибавили.

– Кому – себе?

– Сабе, – повторила хозяйка. – Которые в газетки, значит, пишут… Сами сабе прибавили.

– А-а! – догадался Володя. – Верно – немножко увеличили. Только почему же сами?.. Прибавили… вышестоящие органы.

– Ну, я не знаю там… какой идол, – недовольно сказала хозяйка. – Алевтина-то у тебя разрешилась?

– Родила, – подтвердил довольный Володя. – Пария!.. Рост пятьдесят два сантиметра, вес – четыре двести. Здоровый!

– Ну, и куды ж вы теперь с ей? – спросила хозяйка.

– А? – не понял Володя.

– Дите, говорю, куды повезете?

– Как – куды? – растерялся Докумейко, – Сюды… Сюда то есть – домой.

– Ышь ты, домой! – усмехнулась Аграфена Игнатьевна. – А я вот возьму да пушшу доктора ушного – тогда как?.. Он ить давно вокруг ходит… Хороший человек. Доктор… Ушной.

– Минутку! – заволновался Докумейко. – Как это пустите?.. А мы?

– А мы, а мы! – рассердилась хозяйка Володиной недогадливости. – Замыкал, прости меня господи… Тебе зарплату прибавили? Прибавили, ай нет?!

Володя сообразил, наконец, куда клонит хозяйка.

– Сколько же вы еще хотите? – спросил он. Сторговались они быстро. У Аграфены Игнатьевны все уже было подсчитано.

– Десять рублей, – сказала она. – И две тонны угля… Чего косоротишься-то? Небось, будешь мне в стенку стучать: подтопи, мол, Аграфена Игнатьевна, не морозь днте… Поди-ка, мало ишо двух-то тонн окажется…

– Да я не косорочусь, Аграфена Игнатьевна, – успокоил ее Володя, – Две – так две.

Володя и правда не косоротился: он уже улыбался и нетерпеливо дрыгал коленкой – ждал, когда Аграфена Игнатьевна уберется.

«Открылась дверь и, впустив клуб белого пара, зашел хозяин, – торопливо писал Докумейко через минуту. – Не сняв шапки и не поздоровавшись, он уселся на стул. Вынул кисет.

– Надысь газетку читал, – сказал он, мусоля самокрутку.

– Ну? – откликнулся Иван.

– А ты не нукай! – завелся вдруг хозяин. – Не запряг ишшо, а понужает!.. Соопчают, премию вашему участку вырешили. Тринадцату зарплату… Ит ты! – хозяин крутнул головой. – Дурную деньгу люди гребут!.. Тринадцата зарплата, а! Отработал двенадцать месяцев в году, а получай за тринадцать. Ло-овка!..»

…К утру Докумейко закончил очерк. Он перечитал его и остался доволен. Особенно хорошо получилось про трудности, убедительно. Володя, словно бы посторонний, посочувствовал своим героям: «Да, хватили ребята мурцовки! Выше головы.»

До начала рабочего дня в редакции оставалось еще полтора часа. Володя забежал в полуфабрикаты, купил Альке половинку вареной курицы. Записку он написал коротенькую – «Выгляни в окошко». Алька выглянула. Даже показала Володе через стекло белый сверток – сына. Володя попрыгал под окном, посмешил Альку. Показал ей знаками: держи, мол, хвост пистолетом. Алька слабо улыбалась. Потом сделала вопросительные глаза: как твои дела? Володя успокоил ее; во! – на большой с присыпкой. Достал из кармана рукопись, воинственно потряс ею. Алька махнула ему: «Ну, иди!»

…Заведующий отсалютовал Володе головой: «Мотор – есть мотор!» – и пригласил садиться.

– Садись, стариканчнк, – совсем по-домашнему сказал он. – Располагайся.

Докумейко расположился, спрятав ноги под стол, а руки между коленями.

Заведующий стал читать очерк.

Читал он почему-то вслух. И с выражением.

Докумейко затосковал. У него был неважный почерк – заведующий страшно перевирал интонации и – самое главное – слова.

Написано было «грузовик» – он прочел «чугунок».

«Постучал ногой» – вместо «постучал ногтем».

У Докумейко вспотели ладони: герой стучал ногой по графину. «Заметит или не заметит?» – напружинился Докумейко.

Заведующий не заметил.

– «Прикусывает глаз», – прочел вместо «прикидывает вес», подумал маленько и одобрительно рассмеялся.

Был момент, когда заведующий вдруг умолк. Медленно-медленно поднял голову и уставился на Володю немигающим прокурорским взглядом. Тонкие ноздри его хищно шевелились.

Докумейко сжался. Судьба висела на волоске, седея от ужаса.

Заведующий смотрел долго и страшно. Потом, вздохнув, сказал:

– Макареев из партотдела кофе заварил. У Докумейко ослабли ноги.

…Заведующий не принял очерк. Сказал, что все это махровые штампы. Дремучая литературщина. В частности, хозяин – с его «надысь» да «кубысь», самокруткой и валенками. И уж, конечно, – пресловутая вода, подернувшаяся корочкой льда.

– Знаешь, стариканчик, сколько раз вода в бачке подергивалась? – спросил заведующий. – Девятьсот девяносто восемь… Или – девятьсот девяносто девять… Извини, но от тебя не ждал. От кого угодно, только не от тебя. Ты же в гуще жизни находишься. На переднем крае. У тебя же под рукой свежие детали. Правдивые. Сегодняшние. А тут черт-те что! Прямо дед Мазай и зайцы…

Володя Докумейко провалился.

Моральное разложение

Передовому монтажнику Сереге Зикунову вырешили путевку в санаторий, на Рижское взморье – подлечить остеохондроз. Грязями. Существует, оказывается, такая паскудная болезнь: то ничего, ничего – месяц, два, три, то – будто кол в позвоночник забили: шеей ворохнуть нельзя, поворачиваешься, как волк, всем корпусом. Но не об этом речь – не о болезни.

Серега перед санаторием заскочил на денек к свояку. Свояк у него – Шурик – уже несколько лет под Ригой жил, в местечке одном с трудным названием. Серега выговорить его не мог, держал на бумажке записанным. Так с этой бумажкой и тыкался: мне, мол, вот куда – прочтите, будьте любезны.

Ну, разыскал… Встретились они со свояком хорошо, посидели поговорили, родню вспомнили – кто как живет. А потом свояк засобирался. Надел замшевый пиджачок, шляпу с недоразвитыми полями. «Пойдем, – говорит, – проветримся.»

– Куда это ты его на ночь глядя? – спросила свояченица Тамара.

– Пусть вечерние улицы посмотрит… – сказал Шурик. – У нас тут вечером очень красизо. А он завтра утром уедет… Подышим часок.

На улице было обыкновенно. Горели фонари. Ничего особенного.

– Это я для понта насчет красоты, – объяснил Шурик. – Мы с тобой, старик, сейчас в совершенно завальное кафе сходим. Таких ты не видел. Только еще одного человечка прихватим. Не возражаешь?

– Давай, – согласился Серега.

– Но Тамарке ни гугу. Солидаритет?

– Да ты чё! – сказал Серега. Шурик позвонил по телефону-автомату.

Они покурили маленько на каком-то углу – и минут через десять-пятнадцать подошла эта… солндаритет. Ничего девочка – с ножками.

– Вот, Суслик, сибирячок наш. – представил ей Серегу Шурик. – Видишь – какой медведь? – Он похлопал Серегу по плечу: снизу – вверх похлопал, а словно как сверху – вниз. – Но это он на вид только такой. А вообще, парень что надо. Палец в рот не клади.

– Ага, откушу, – пообещал Серега.

– Сусанна, – назвалась Шурикова симпатия. – А вы из Сибири? Ой как далеко! – Она взяла Серегу под руку, плечом коснулась и вроде в глаза заглянула.

– Да че там далеко – шесть часов лету! – с неизвестно откуда взявшейся небрежностью сказал Серега: будто лично самолет изобрел или на метле прилетел.

Вообще, он как-то сразу почувствовал себя раскованным и сопричастным к происходящему; влился, короче, в компанию. Хотя солидаритет не его была, а Шурнкова.

Сусанна подхватила другой рукой Шурика – и они пошли. Серега легко шагал, как пританцовывал. Такое состояние было: а что, мол? – дадим разгону.

Он глянул сбоку на Сусанну, вспомнил слова «моральное разложение» и усмехнулся. Его почему-то всегда эти слова веселили, когда приходилось их слышать или читать. «Моральное разложение» – забавно! Как это – «разложение»? Что на что разлагается? Он – был случай – даже вслух однажды зарассуждал про это. В такси ехал – и стал хохмить с водителем. Что, мол, это – когда его на части делят: часть – вашей, а часть – Маше.

Водитель его поправил.

– Нет, земеля, – сказал он грустно. – Это, наоборот, когда одна и та же часть и нашей, и Маше идет. А разлагать уж потом начинаешь: двадцать пять – Насте, двадцать – власти, пятьдесят – жене и эту самую часть с маком – себе.

…Про кафе свояк не соврал. Такого Серега еще не видел. Хотя было довольно поздно, народ у входа не толкался и бумажка с нацарапанными словами «Местов нет» на дверях отсутствовала.

Свояк постучал негромко – и выскочил к ним молодой человек интеллигентного вида: с аккуратной бородкой, в галстуке-бабочке, очень шустрый. Свояка он, видать, знал, но для престижу покуражился малость.

– Поздновато-поздновато, – сказал, – трудновато-трудновато. Но – для вас! – что-нибудь придумаем…

Даже в раздевалке оказалось вполне культурно: стенки деревянные, по ним металлические украшения развешаны – чеканка. Серега засмотрелся на все это, пока Шурик помогал раздеваться своей крале.

– А вы, милорд? – поддел его шустрый. – Что же – прямо в кепочке пойдете? У нас тут, знаете, не Одесса.

Серега не умел вот так – словами на лету подметки резать. Он застеснялся, молча отдал кепку, торопливо начал выворачиваться из плаща…

Прошли в зал. В зале – точно – был уже полный завал. Полукабинки с низкими столиками, канделябры всякие, большой четырехугольный бар: с трех сторон – стойки, с четвертой – стена из бутылок. Вокруг на высоких стульях сидели люди, а в середине, как обезьяна и зоопарке, мотался бармен – не здешнего вида, черный, волосатый человек. Он не ходил, а, кажется, на коньках катался. Туда – сюда, мельк – мельк! Тому – сто, тому – сто пятьдесят, тому – кофе, тому – анекдот. Все успевал, артист!

В углу располагался оркестрик.

Люди ходили от столика к столику. Громко смеялись. Братались с музыкантами.

Просто было. Как на домашней вечеринке.

Серега, Сусанна и Шурик тоже забрались на высокие табуретки. Шурик заказал всем виски: Сусанне – пятьдесят, себе в Сереге – по сто. «Попробуешь, на ваших широтах, полагаю, не водится?»

Бармен принес. В бокалах плавали кусочки льда. Лед этот, которого Серега совсем не ждал, как-то странно на него подействовал: окончательно утвердил в правах, сравнял со всеми остальными.

Серега смело огляделся.

Вокруг сидели приличные люди. Может, конечно, и не очень приличные внутри – кто их знает, но сидели хорошо. Приятно посмотреть.

Рядом длинноволосый парнишечка чокался сам с собой, У него в одном бокале тоже было виски, в другом водка, он пристукивал ими тихонечко и отхлебывал по очереди из каждого. Серега подивился на него, но без осуждения. Наоборот, подумал: «У нас где-нибудь такой молокосос давно бы уже весь в соплях был, ни тятя – ни мама. А этот, гляди: сидит, керосинит – ни к кому не вяжется».

Напротив еше красивее пил бородатый, строгий человек в очках. «Доцент, наверное», – уважительно подумал Серега. «Доцент» читал толстую газету – спокойно, как дома на диванчике.

Время от времени, не поднимая глаз, он отодвигал в сторону пустой бокал и звонил по нему ногтем. Бармен тут же отмерял ему новую сотку.

Заиграла музыка – и Сусанна с Шуриком пошли танцевать. Столики опустели, от бара многие тоже отлепились. Сидели, вроде, один – без подружек, а нашли кого-то. Остались за стойкой Серега, «доцент» и этот… чокающийся с самим собой.

«Себе, что ли, разложиться? – подумал Серега. – Подцепить какую-нибудь…» Девки тут были все как на подбор, коллекционные: красивые, сытые, белорукие. Только очень уж они висли на своих кавалерах – и это Серегу смутило. Ну, Шурик и Сусанна ладно, Они, по всему видно, давно любовь крутят. А другие? «Подойдёшь к ней, а у неё здесь хахаль. Вон какие мордовороты. Если, допустим, трое на одного – и ловить нечего».

Но в малодушии Серёге сознаваться не хотелось, и он кстати вспомнил о законной преграде: «Ну, хотя бы заклею… А куда се потом вести? К Шурику на раскадушку?.. В санатории разложусь. Там, поди, тоже будут».

Вернулись Шурик и Сусанна, запыхавшиеся, горячие. Отхлебнули по глотку, закурили. Но музыка опять заиграла, и они, бросив дымящиеся сигареты, убежали прижиматься.

«– А-а здесь под иебо-мм чужим, – душевно пели в микрофон, – я-а, как гость нежелан-ный!..»

Серёге сделалось грустно и хорошо. Хорошо, но… грустно. Маленечко.

Бармен – внимательный, змей! – подрулил к нему:

– Скучаем, сир? – И откатился. Повысил, что ли, берегу? Или понизил? В раздевалке «милорд» был, здесь – «сир». Наверное, все-таки повысил.

Бармен снова подкатился. Принес две пластмассовые пробочки от бутылок. Нарисовал на одной единицу, на другой двойку, заложил пробочки между большим и указательным пальцами рук.

– Прошу внимания! В правой – единица, в левой – двойка. Согласны?

– Ну, – кивнул Серега.

– Оп-ля! – бармен крутанул руками. – Единица в левой, двойка в правой!

– Ты когда другим показывать будешь, действуй побыстрее, – посоветовал Серега. – А то заметно.

– Не в этом дело, сир. Не в незаметности. Фокус прост, как дважды два четыре. Прошу! – он пристукнул пробочками о стойку. – Сумеете повторить – ставлю вам сто грамм. Не сумеете – вы мне.

– Хм, – сказал Серега.

Он на свои руки не обижался. Они у него цепкими были. Когда на высоте работаешь – в руках цепкость надо иметь большую… Зажал пробки, примерился, крутанул – пробки полетели за прилавок.

Бармен на лету подхватил их, вернул на место.

– Проиграли, сир!

– Да, вижу. – сказал Серега. – Ну-ка еще разок изобрази… Так… Ага… Дай-ка сюда. «Неужели не сумею? Такого-то дерьма… Та-ак. Эту – сюда, эту – сюда… Спокойно-о! Оп-ля!.. Вот блохи!»

– Осваиваешь смежную профессию? – спросил над ухом свояк.

– Погоди ты! – отмахнулся Серега. Его заело: «Тут же и делать нечего. Всего три движения: вот, вот и вот… Стоп, стоп! Помедленнее… Эть – и – эть!.. А, шшакальство!»

Свояк и симпатия его все танцевали. Бармен священнодействовал за стойкой. «Доцент» звонил по бокалу. А Серега потел над пробками.

Сволочные эти пробки прыгали как живые, выскальзывали, не хотели взаимозаменяться.

«Да куда ж ты денешься?! Куда? – упорствовал Серега. – Некуда тебе деваться!.. А! – еще разок… А! – еще… Агааа! Вот и кранты рулю! И ваши не пляшут!»

– Эй! – радостно заорал он. – Гляди!

Но бармен, оказывается, видел. Он, вообще, все видел – ничего не упускал.

– Браво, сир, браво! С двадцать шестой попытки. Это редко кому удается. Прошу – мой проигрыш. – Он налил Сереге в бокал не сто, а все сто пятьдесят, пожалуй. – С вас, в свою чередь, для ровного счета, пусть будет четвертная. – И откатился – колобок волосатый.

Серега распахнул рот: «Да он как считал-то? По сто грамм за попытку, выходит? Ничего себе! Дает, шпагоглотатель!.. Четвертную ему! За что? За какую-то хуру-муру? Это же… три дня на опоре болтаться.»

Серега украдкой понаблюдал за барменом: может, шутит? Да нет, какое там шутит. Даже не поворачивается в его сторону: сделал дело – и руки отряхнул… Конечно, не шутит – виски же налил. И скидку, гад, сделал. Сто грамм-то рубль тридцать стоят. Не мелочный, понял!

«А не давать! – решил Серега. – Плевать, что виски налил. Кинуть лишнюю тропку – и все. Ну, че он мне сделает? Че?.. Погонится? Хай поднимет? Или подкараулит где с «дружками»?.. Так я завтра уеду. Карауль меня.»

Но так он подумал вгорячах. А потом стал рисовать себе – как оно примерно будет. Бармен скажет: «Позвольте, сир, с вас же четвертная». Серега ему: «А этого ты не видел, мурло?» И сразу же все уставятся на него: девки эти сытые, «доцент», чокающийся парнишечка, музыканты. Что, мол, за хам такой? Откуда взялся?..

Скандал. Здесь, под небом чужим… М-да… А главное – Шурке сюда ход будет заказан. Точно. И Шурке, и Суслику его. А может, и не только сюда. Они же здесь все друг друга, как облупленные…

«Ну, что же, товарищ Зикунов, Сергей Илларионович? Поздравляем вас с замечательным трудовым достиженмем! За десять минут вы профукали четвертную.

В пробочки. От бутылочек. Очень и очень с вашей стороны показательно. Давайте и дальше так. В таком же духе… попа вы… на колесиках!»

Музыканты играли вышибную. Шурик с подружкой доплясали ее до конца. Подошли рассчитываться. Бармен принес счет. Пропили они всего-ничего: каких-то четыре рубля.

Свояк расплатился.

А Серега достал двадцатипятирублевую бумажку и ровненько постелил ее на стойку. Бармен, не глядя, смахнул бумажку ладонью. Как крошки со стола. И дружелюбно подмигнул Сереге:

– Не огорчайтесь, сир. Зато теперь у вас в руках верная копеечка.

Во дух!

В раздевалке уже, когда Сусанна ушла на минутку в туалет, свояк накинулся на Серегу:

– Ты в уме? Офонарел? За что ты ему четвертную отвалил?

– Да так, – неохотно сказал Серега… – За моральное разложение.