Текст книги "Юмористические рассказы"

Автор книги: Николай Самохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Чудесная встреча

Очень плохо, что у нас нигде не учат, как надо писать, чтобы сделаться писателем. Нет, конечно, имеется, говорят, литературный институт, разные учебники и пособия: слава богу, не такой уж серый – слышал. Но я не это, я другое имею в виду. Главного нет. Отсутствует твердая и единая установка. Такая, где бы конкретно сказано было: так, мол, и так – и ни шагу в сторону. И как раз поэтому, я думаю, несмотря на институт и пособия, наблюдается в писательском вопросе жуткий разнобой. Каждый гнет в свою сторону и по-своему извращает.

Я так уверенно говорю потому, что сам на этом деле хватил мурцовки. Через край, можно сказать. Меня эти знатоки чуть до инфаркта не довели и тихого помешательства. Честное слово.

Напишу, бывало, рассказ. Короткий, чтобы людей не утомлять. Несу в газету, к редактору.

– Прочтите, – прошу, – при мне. Он читает и говорит:

– Схематично.

– То есть? – спрашиваю. – Не понимаю вас что-то. Я ведь не чертежик принес, а рассказ.

– Ну, это такое образное выражение, – объясняет он.

– Уже понятнее, – говорю. – А что делать? Посоветуйте – вы же специально ученый.

– Надо, чтобы эта схема мясом обросла.

– Так! – говорю я. – Очень интересно. Мясом, значит? А почему не рыбой? – Ну, если хотите, пусть рыбой, – соглашается он.

– Между прочим, – замечаю я, – очень непрофессионально разговариваете. Другого я от вас ждал. Все же здесь не мясной магазин, а редакция.

Он обижается:

– Тогда идите в другое место. Может, там с вами более профессионально поговорят.

Иду в другое место – в редакцию журнала. Там сидит такая дама – дальнозоркая. Берет двумя пальчиками мой рассказ, относит на расстояние, смотрит на свет и заявляет:

– Расплывчато.

– Поясните, – прошу. – В каком таком смысле. – Непроработано, – говорит она.

– А как проработать?

– Ну, знаете… – мнется дама. – Не могу я вот так сразу… Это дело творческое, индивидуальное…

– Но все же, – говорю. – Должны быть какие-то рекомендации.

– Учитесь у классиков, – советует она.

– А классики-то, классики у кого учились? Дама опять мнется:

– Ну… прежде всего – талант.

– Ага, – смекаю. – А я, значит, пень набитый?

– Я этого не говорила, – пятится она. Тьфу ты! Ну как со стенкой разговариваешь!

…Иду в третье место – в издательство. В издательстве редактор – человек еще довольно молодой, но, видать, начитанный и строгий. В очках.

– Видите ли, – начинает объяснять он. – У вас, собственно, пока еще нет рассказа, а есть скорее этюд, набросок…

– Сынок! – говорю я. – Мне все равно, как назовете. Главное – тут правда все. С жизни списано. С натуры.

– Видите ли, – поднимает он бровки. – Как бы вам растолковать?.. Есть правда жизни, а есть правда искусства…

– Ах вон что! – говорю. – Тогда ясно. Если их у вас столько развелось, то где же тут правды добьешься.

В общем, заклевали они меня вконец и запутали. Сколько ни носил рассказов – результат тот же: то шибко туманно, то шибко прозрачно, мяса нет – одни кости, костей нет – одно голое мясо… В молодежной газете какой-то длинноволосый раз даже предъявил, что я жизнь плохо знаю.

Это я плохо знаю! Да я огонь и медные трубы прошел, четыре раза тонул, с топографами голодал, в подземелье спускался, с крыши падал!.. Ах, думаю, мозгляк сопливый! Повисел бы ты, как я, полтора часа на карнизе – что бы ты тогда запел?!

Не знаю, чем бы все это кончилось, да, спасибо, один хороший человек меня надоумил. Один литературный консультант в журнале. Такой позеленевший старичок из старой редакторской гвардии. Заприметил он меня, видать, и посочувствовал.

Отозвал как-то раз в сторонку и говорит:

– Извините, что вмешиваюсь, но я вам в отцы гожусь и хочу дать один важный совет. Не обидитесь?

– Какая может быть обида, – отвечаю. – Только этого и добиваюсь.

Тогда старичок поманил меня нагнуться и шепотом, на ушко, говорит:

– Писать, юноша, надо так, чтобы словам было тесно, а мыслям просторно. Соображаете?

– Вас понял, – сказал я, с чувством благодарности пожал этому старичку руку и пошел домой.

Дома я сразу настроил машинку для печатанья через один интервал, обложился бумагой и засел.

Два месяца сидел безвылазно. Сочинил шестьсот страниц с лишком. Словам было очень тесно. Некоторые даже вовсе не помещались, и я их тогда мелким почерком, от руки, вписывал на второй этаж, сбоку и с обратной стороны.

Рукопись получилась такая, что в папку не полезла. Но я придавил ее коленом и зубами затянул тесемки.

Мыслей на всю эту площадь я, помня наказ старичка, подпустил две штуки – чтобы они нигде друг с дружкой не сшибались и не застили. Одну, как сейчас помню, насчет того, что в городах повсюду надо сажать вместо тополей березки, поскольку с тополя летит вредный пух и затрудняет дыхание. А вторую, совсем независимую, из другой области: о теперешней молодежи и как она не соблюдает традиции.

Редактор в издательстве (тот самый – строгий, в очках) как увидел мою папку, так с лица переменился и залебезил. Водой минеральной стал угощать и сам выпил два стакана. Совсем другой человек – куда что девалось.

По рукописи одно только замечание и сделал.

– Да, – сказал, – тесновато у вас словам, пожалуй.

– Ничего, – ответил я, – В тесноте – не в обиде. – И, наклонившись ближе к нему, добавил: – Зато мыслям просторно.

Сейчас жду окончательного решения по своей книге. А пока времени зря не теряю и, как вооруженный главным принципом и направлением, срочно пишу вторую часть.

Железная рука

Познакомились мы в автобусе.

Я опустил в билетный аппарат пятачок, крутнул ручку – никаких последствий. Крутнул второй раз, третий – тот же результат.

Предстояло ехать зайцем.

– Товарищи! – обратился я к соседям. – Скажете в случае чего?

– Скажем, скажем, – пообещали товарищи. – Стой спокойно.

Потом к аппарату протиснулась бабушка. Ее не успели предупредить, она бросила пятачок – и тоже не получила билета. Бабушка загоревала, затарабанила по аппарату сухоньким кулачком. Но металлический живоглот издевательски молчал.

Дело происходило на задней площадке, и мы стали просить впередистоящих: передайте, мол, водителю – касса-то у него не работает.

– А ну-ка, пропустите! – раздался сзади строгий голос.

Человека я рассмотреть не успел, увидел только широкую спину, туго обтянутую нейлоновой рубашкой. Он коротко замахнулся и снизу вверх, апперкотом, крепко двинул аппарату в «подбородок».

– Вот так надо, – сказал. – Прошу.

После чего аппарат оторвал билеты – и мне, и бабушке, и одной даме, которая вовсе ничего не бросала.

Вылезли мы с ним на одной остановке. То есть я сперва не заметил, что и он тоже вылез.

Жара на улице была оглушительная. Я подошел к автомату для газводы, сунул в щель три копейки. Автомат подрожал, всхлипнул, но воды не отпустил.

И тут кто-то отодвинул меня плечом:

– Бастует, халява?

Оказалось – тот самый, автобусный парень. Он развернулся и нанес автомату страшный удар! В боксе такой удар называется «свинг». Если на него нарвешься – все: заказывай носилки.

Автомат натужно крякнул, из всех его дырок сразу хлынула вода. С тройным сиропом.

Дальше мы пошли вместе – оказалось, по пути.

Парень шагал крупно, торопился.

– Футбол сегодня, – объяснил он на ходу. – Наши с кемеровчанами.

– Ага, – семеня рядом, закивал я. – Тоже вот хотел посмотреть, да куда там. Еще позавчера билеты расхватали.

– Так ведь транслируют.

– Транслируют. А где посмотреть-то? (Телевизора у меня тогда еще не было).

– Ладно, студент, сказал он. Идем ко мне – составишь компанию… Только учти – без керосина. Этого не держу – не рассчитывай.

Заявились мы не вовремя. Жена его как раз затеяла стирку. Стирала она в ванной, но грязное белье вылезло аж в узкий коридорчик.

Я затоптался было в нерешительности, но хозяин сердито пхнул ногой белье:

– Развела тут!..

– Так я же не знала! – виновато отозвалась из ванной жена.

– А надо знать! – жестко сказал парень. – Закрой хоть дверь поплотнее. А то будешь… трещать.

Болел он сурово, каменно. Сидел, посунувшись вперед, и молчал. Мне-то хотелось вскочить, заорать, но я удерживал руками дрыгающиеся колени – терпел.

Из ванной доносилось тонкое гудение машины. Потом смолкло.

– Петя! – жалобно позвала жена.

– Чего тебе?

– Да опять…

– Погоди – тайм закончится. Закончился первый тайм – и хозяин ушел в ванную. Я думал, он возьмет отвертку, плоскогубцы, провозюкается там весь перерыв. Ничего подобного. «Бум!» – донеслось из ванной, и машина ровно загудела.

Перерыв кончился, пошел второй тайм.

Наши отыгрывались. Левый крайний, Петраченко, превосходил себя. Уже два раза его сносили почти в штрафной площадке. Еще бы полметра – и пенальти. Но – не везло мужику.

В один из моментов, когда Петраченко снова отчаянно рвался по краю, чтобы сделать прострел, экран вдруг заполосовал.

– У, тунеядец! – сказал хозяин, поднялся и – словно молотом по наковальне – ахнул телевизору по кумполу.

Экран тут же очистился. Мы даже успели посмотреть, как набежавший защитник Салов, с подачи Петраченко, головой вколотил мяч в «девятку»…

С тех пор прошло много времени. Иногда мы встречаемся с ним на собраниях или активах. Обычно он сидит выпрямившись, открытый всем взорам. Но почему-то я вижу только его челюсть – крепкую, тяжелую, уверенную. И все не могу поймать глаза.

Глаза его я так и не запомнил.

Какие они?

Что такое хорошо

Стройка была показательной. И одновременно экспериментальной. На фасаде здания висел красный лозунг:

Товарищи строители, сдадим экспериментальный дом с отличным качеством и гарантийным паспортом!

А чуть ниже висел другой лозунг:

Пусть жильцы скажут нам спасибо!

Еще ниже на большем плакате усатый жилец-пенсионер с благодарностью пожимал руку безусому строителю.

Но самым главным достоинством стройки было то, что прорабом здесь работал мой старый друг и одноклассник Павел Сергеевич Морданцев.

«Отоварюсь по классу люкс!» – подумал я и, помахивая ведром, ступил на территорию стройки. Павел Сергеевич стоял возле башенного крана и, размахивая руками слева—вверх—направо, отдавал приказания.

– Здравствуй, Паша! – сказал я.

– Хо-хо! – закричал он. – Сколько лет!

– А я, Пашенька, с просьбой к тебе. Дай известочки. Хорошая у тебя известка?

– Вот! – сказал Паша, поднеся к моему носу большой палец. – Можно сказать, благодаря этой известке каждый месяц прогрессивки получаем. Тебе сколько надо – вагон, два?

– Куда! – отмахнулся я. – Полведра всего.

– Тю! – сказал Паша. – О чем разговор? Нагребай! – И сам схватил лопату. – А может, вагон надо? Ты не стесняйся.

– Да, нет, спасибо, – поблагодарил я. – Значит, говоришь, хорошая известка?

– С хлебом есть можно! – заверил Паша. И вдруг насторожился: – А тебе, собственно, зачем она?

– Квартиру побелить.

Паша ткнул в землю лопату и хмуро сказал:

– Вываливай обратно.

– Ты чего? – встревожился я.

– Вываливай, – вздохнул Паша. – Как другу говорю. Нельзя ею свою квартиру. Облетает, сволота! Ты вот что, – сказал он. – Если ремонтировать хочешь, я тебе посоветую. Тут одна бабка есть, частница. Купи у нее две чашечки негашенки – за глаза хватит.

Я так и сделал – купил у бабки-частницы две чашечки негашенки, и мне хватило за глаза.

– Ну, брат, спасибо, – сказал я Паше после ремонта. – Мировую ты мне старушку подсказал. Квартирка получилась!.. Как яичко. Надо бы отметить этот факт. А? За мной должок.

– Не мешало бы, – согласился Паша. Мы зашли в магазин.

– Фаечка, – сказал я знакомой продавщице, – взвесь-ка нам пару селедок. Только самых дорогих. Высшего сорта.

– Себе берете или гостям? – оглянувшись, спросила Фаечка.

– И себе, и гостю.

– Гость дальний, близкий? – поинтересовалась она.

– Очень близкий, – сказал я. – Друг детства.

– Тогда я вам не советую, – зарумянилась Фаечка, – Возьмите лучше маринованные огурчики.

У меня дома, хрустя рекомендованным огурчиком, Паша спросил:

– А ты пока все там же? Все штаны населению шьешь?

– Брюки, – поправил я. – Все шьем.

– И носить можно? – сострил Паша.

– Будь здоров! – отпарировал я. – Уже приближаемся к мировому уровню. Послезавтра вот образцы на выставку повезем. В Париж.

Паша уважительно присвистнул и сказал:

– А ведь это идея… Закажу-ка я у вас штаны.

– Себе? – спросил я. Паша кивнул.

– Брюки, значит, – сказал я. – Так-так… У нас, выходит, желаешь? Ну-ну… А знаешь что… Сведу-ка я тебя лучше к одному старичку, а? Такой, брат, старик – просто брючный ас. Десять раз спасибо скажешь.

– Ну, ладно, веди, – согласился Паша. – Только быстрее. А то, боюсь, деньги разойдутся. Премию я получил за дом. Дом-то мы сдали. На «отлично» и с гарантийным паспортом…

Движение

Дама, стоявшая в автобусе позади меня, вдруг предложила:

– Давайте меняться?

– Чем? – растерялся я.

– Не чем, а местами, – пояснила дама. – Вы встанете на мое, а я на ваше.

– Честно говоря, так хорошо устроился, – признался я.

А я, правда, только что расположился поудобнее: вытянул правую ногу из-под чьего-то сапога и поместил её в щель между сиденьями, портфель приспособил на колени не возражавшего молодого человека, а левой рукой ухватился за хлястик стоящего впереди гражданина.

– Вот люди! – вспыхнула дама. – Он, видите ли, устроился! Да вы что, ночевать здесь собрались?

Ночевать я не собирался, а поэтому уступил настойчивой даме – и мы поменялись.

Дама обосновалась на бывшем моем месте, но не так хорошо, как, может быть, предполагала. Перед ней оказался мужчина, за чей хлястик я держался, а этот мужчина имел такую чудовищно широкую спину, что она даже не помещалась в проходе. И дама, которая была значительно ниже среднего роста, чувствовала себя, видать, около его спины неуютно – как под забором.

– Ну вот, поменялись… И что вы, простите, выгадали? – спросил я.

Дама нервно застучала кулачком в преградившую ей путь спину:

– Давайте меняться.

– Охотно, охотно, – пробормотал мужчина и, опрокинув двух студенток на мамашу с ребенком, поменялся с дамой местами.

– Товарищ, встаньте боком, что ли! – обиделись студентки. – Вон вы какой широкий!

– Охотно, охотно, – пробормотал толстяк и развернулся боком.

Но в профиль мужчина оказался еще шире, чем со спины, и вдобавок теперь он упёрся плечом мне в подбородок.

Обдирая щеку об это драповое плечо, я с трудом вывернул шею и сказал стоявшему за мной меланхоличному гражданину:

– Может, поменяемся?

– Мне все равно с кем, – ответил гражданин. – Только вот товарищ раньше заявку сделал. – Он кивнул через плечо.

– Тогда давайте так, – предложил я. – Вы – со мной, я – с ним, а потом – он с вами.

И мы произвели такой многоступенчатый размен. И временно успокоились.

Но тут водитель скомандовал в микрофон:

– Граждане! Меняйтесь местами и проходите вперед!

– Что касается меня, то мерси! – громко запротестовал я. – Наменялся досыта.

– Выходит, так и будешь стоять как пень?! – возмутились сзади.

– Ничего не поделаешь, товарищ, – сказал мой сосед-полковник. – Раз надо – значит, надо. Давайте исполнять.

Я поменялся местами с полковником. Потом – с юношей, прижимавшим к животу виолончель. Поменялся также с бабушкой в плюшевой жакетке и с двумя бородатыми геологами.

Очутившись на задней площадке, я получил наконец возможность спокойно подумать над происходящим, и тут-то мне открылся смысл наших перестановок.

«Только так! – просветленно подумал я. – Только так, все время меняясь местами, мы и сможем пядь за пядью осуществлять наше движение вперед. Конечно, кто-то при этом должен пядь за пядью перемещаться в обратную сторону… Ради общего блага… Пусть на этот раз отступающим оказался я. Неважно! Ведь если все захотят меняться только вперед, наше коллективное поступательное движение заклинится и умрет…»

Теперь позади меня оставался только один пассажир. Он висел на подножке, уцепившись побелевшими руками за раздвинутые дверцы. В зубах пассажир держал папку для бумаг и варежки.

– Наверное, хотите поменяться? – добродушно подмигнул я.

Пассажир, глотнув слюну, напряженно кивнул. И мы поменялись: он вошел в автобус, а я выпал наружу.

Ненормальный

Посетитель вышел от моего начальника и, что-то мурлыча себе под нос, стал надевать плащ. Видимо, визит его был приятный, потому что он великодушно сказал:

– А ведь я вас где-то встречал. Только вот где, не помню.

– Как же, – ответил я. – Встречали, встречали. Не то чтобы вы меня, а правильнее будет сказать – я вас. Даже фамилию вашу помню. – я назвал фамилию.

– Верно, – польщенно улыбнулся он. – Тот самый. Так где же это было? Напомните.

– А вы нам одно время читали ужасно глупые лекции, – сказал я.

– Не может быть, – смешался он.

– Да как же не может! – запротестовал я. – Там еще, помню, была такая нелепая фраза. – И я привел фразу.

– Странно, – пробормотал посетитель. – Мне раньше никто ничего подобного не говорил.

– А вот это действительно странно, – согласился я. – Ведь я не один вас слушал. Со мной рядом обычно сидел, – я назвал фамилию. – Он теперь занимает, – я назвал должность.

– Да, да, – сказал посетитель, невольно подтягиваясь. – Знаю Кирилла Трофимовича. Блестящая карьера…

– Вот-вот! – обрадовался я. – Он, между прочим, на ваших лекциях всегда спал. С открытыми глазами. Это у него такая студенческая привычка была.

– Однако… – взялся за подбородок посетитель. – Вчера к себе вызывал – хоть бы одно слово… об этом…

– А деликатный человек, – заметил я. – Да вы не переживайте – еще скажут.

– Не думаю. – сухо сказал посетитель и вышел.

После обеда мне позвонил Кирилл. – Ты чего это наплел Фукушанскому? – недовольным голосом спросил он.

– Ничего такого я ему не наплел, – ответил я. – Сам привязался: где да где он меня встречал. Ну, я и напомнил… Между прочим, и про твое отношение сообщил.

Кирилл аж застонал в трубку.

– Ты представляешь, что натворил?! Мы его сейчас назначаем председателем комиссии по борьбе… А после твоего безобразного поступка что прикажешь делать?

– Господи, Киря! – сказал я. – Как это что делать? Не назначать – и все! Зачем его в председатели, такого дурака?!

– Тебя не спросили! – рассердился Кирилл и положил трубку.

Спустя еще некоторое время позвонил Игнат Платонович.

– Как же это вы себя ведете, дорогой товарищ? – спросил он.

– А как я себя веду? – сказал я. – Как обычно.

– Значит, обычно так ведете? Ясно… Докатились!

И наконец, раздался звонок от самого Льва Федоровича.

– Хто? – брезгливо спросил он. – Ага… это что же, тот самый?

И дальше разговаривать не стал. Велел пригласить моего начальника.

– Понимаю… Понимаю… Понимаю… Понимаю! – четыре раза повторил в трубку начальник, метнув в меня соответствующее количество нокаутирующих взглядов.

К вечеру в коридоре вывесили приказ: «…старшего инспектора Маточкина уволить по сокращению штагов». Возле приказа столпились сотрудники.

– За что это увольняют беднягу Маточкина? – спросил один.

– Да он выбухал этому дураку Фукушанскому, что тот дурак, – пояснил другой.

– Вот кретин! – сказал первый.

Раз в неделю

«Можно ли не любить детей?»

– Ку-ка-ре-куу! – раздается у меня над ухом – и я просыпаюсь.

Это дочка. Забралась с ногами на мою тахту, сидит довольная, рот до ушей – и кукарекает. А на дворе, между прочим, седьмой час утра, солнце только-только вылезло. Господи, до чего рано поднимаются дети! Даже по воскресеньям.

– Давай играть! – требует дочка. Я сонным голосом бормочу стихи:

 
Раз в неделю можно отоспаться.
Люди спят. Молчите, петухи!
 

Однако эта мольба ее не трогает.

– Давай играть. Я буду петух, а ты лиса.

– Хорошо, давай, – вздыхаю я. – Иди, петух, поклюй чего-нибудь. Там, в кухне, на столе вишни остались.

– Я уже поклевал, – отвечает она. – А теперь, лиса, уноси меня за дальние леса.

Так. Маневр не прошел. За дальние же леса мне не хочется. Это значит – надо нести ее в кладовку и там, нямкая губами, изображать съедение. То есть предстоит вылезать из-под одеяла.

– Знаешь, – говорю я, – что-то мне не нравится – в лису и петуха. Давай в кого-нибудь другого.

– Давай, – легко соглашается дочка. – Я буду заяц. А ты кто?

– А я волк. Гр-р-р! – страшно рычу я.

Дочка с визгом улепетывает в конец тахты и зарывается в складках одеяла. А я мгновенно засыпаю. Пока она там будет млеть от страха – полминутки у меня есть.

Черта с два – полминутки! Просунула руку под одеяло и щекочет мне пятку.

– Волк, а волк!..

– Гр-р, – на всякий случай вяло рыкаю я.

– Ну что ты лежишь, волчина? Догоняй меня.

Ну и зайцы пошли! Другой бы умотал сейчас куда подальше – в лес, в овраг, под кровать, – сидел бы там и трясся. А этот – надо же! – догоняй его!

– Вот что, косой, – говорю, – не хочу я быть волком. Лучше я медведем буду.

Медведь добрый. Он зайцами не питается. По крайней мере – наши «медведи» с нашими «зайцами» сосуществуют вполне мирно…

– Медведь, а медведь! Ты что будешь есть – морковку или капусту? – она протягивает ко мне сжатые кулачки: в одном – «морковка», в другом – «капуста».

– Какая морковка! – возмущаюсь я. – Какая теперь морковка, подумай!.. Я же в берлоге. У меня зимняя спячка. Я лапу сосу.

– Медведь, так ведь сейчас лето!.. Ну посмотри в окно – лето же, лето! – она пытается оторвать мою голову от подушки и тянет, козявка, за волосы. Пребольно!

Нет, и в берлоге, видать, не спасешься. В кого бы мне перековаться? Может, в крота? Или в суслика?.. Хотя сусликом я уже однажды был. До сих пор помню, как она меня водой из норы выгоняла.

И тут мне в голову приходит спасительная мысль. Просто гениальная! Я даже улыбаюсь блаженно, несмотря нa то, что она, устав сражаться с моими волосами, принялась теперь откручивать уши.

– Слушай, – вкрадчиво начинаю я, – а ведь я вовсе не медведь… Я знаешь кто? Вернее – знаешь что?.. Я – бревно. Бревно!

Фф-у! Кажется все – можно подремать. С бревна-то какой спрос: зайцы его не интересуют, морковкой оно не питается – лежит себе полеживает.

Дочка теряется. Но только на секунду. О, детская фантазия! – нет тебе предела.

– Ладно, – говорит она. – Пусть ты будешь бревно… А я тогда буду муравей и буду по тебе ползать.

И, не откладывая дела в долгий ящик, она принимается деловито ползать по мне, упираясь острыми коленками в живот.

Я покорно лежу, напрягаю мышцы живота, чтобы не так больно было, и думаю: «Дубина ты, а не бревно! Додумался тоже… остряк. Скажи еще спасибо, что она вceгo-навсего муравей… а не лесоруб».

…Только через полтора часа зазвонит будильник.