Текст книги "Юмористические рассказы"

Автор книги: Николай Самохин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

А остальные? Гладкие, свежие, уверенные в себе… Еще бы ладно, мойся они нормально, сколько человеку положено: отшлифовал веником задницу, голову намылил, под душем ополоснулся – и хорош. Так нет, часами сидят. Бутерброды из портфелей достают, рыбу вяленую, пиво. В карты играют, сволочи! В преферанс. Сгоняют кон, в парной похлещутся и снова – четыре сбоку, ваших нет.

Иван Матвеевич прямо озлобляться начал. Ловил себя на том, что сидит и, сцепив зубы, думает: «Вот бы где облаву-то устроить. Оцепить милицией, повыудить этих сазанов… Где же вы, спросить, милые, ряшки-то поотожрали?..»

В конце концов он не выдержал – заговорил с одним таким. Заговорил, конечно, нехорошо – что греха таить… А человек этот, которого Иван Матвеевич себе наметил, выделялся среди других: молодой, из себя красавец, плечи широченные, в поясе тонкий, живот ровными брусочками выложен, ноги длинные, мощные, посильнее, однако, чем у того парня татуированного. Но не спортсмен. Лицо больно вдумчивое, а волосы, наоборот, легкомысленные – до плеч. И зачесаны размашисто, как у артиста на открытке.

Вот Иван Матвеевич с ним рядом и подсел.

– Интересная жизнь получается, – с ехидцей начал он.

– Вы ко мне? – повернулся длинноволосый. Ивана Матвеевича передернуло. Смотри ты: «Ко мне!» В кабинете он, понимаешь, сидит. Трудящихся принимает…

– Интересная жизнь, говорю! – возвысил он голос до звона. – Четыре часа в баньке прохлаждаемся, три часа потом в пивной сидим, час туда-обратно на дорогу – рабочий день долой. Ловко! – Он сам изумился полученному результату. – Ловко выходит!..

– Не знаю, – пожал плечами длинноволосый. – Я пива не пью, мне нельзя.

– Ну, конечно, тебе нельзя, – издевательски посочувствовал Иван Матвеевич. – Ты же больной. Сразу видно – чахотошный.

– Вы!.. – сказал человек возмущенно. Он смотрел на Ивана Матвеевича растерянными глазами. Ничего не понимал. Но сидевший напротив мужчина, с мятым лицом и прозрачными нагловатыми глазами, кажется, догадался, что к чему, раскусил Ивана Матвеевича.

– Что, папаша. – заговорил он, – тунеядцев ловим? Собственная инициатива или по линии профсоюза?

– Тебе-то что? – окрысился Иван Матвеевич.

– А то, – сказал мужчина. – Товарищ, которого вы в данный момент атакуете, не тунеядец. Далеко не тунеядец, смею вас заверить. Он, дорогой папаша, солист балета. И, между прочим, заслуженный артист республики. А также, между прочим, депутат районного Совета.

Ивана Матвеевича прошиб второй слой пота: под горячим холодный выступил. Едрит твою в колено! – так вбухаться. Боялся одетого депутата зацепить, а напоролся на голого!..

Длинноволосый встал и быстро прошел в моечное отделение.

Иван Матвеевич смотрел на мятого мужчину – дурак дураком.

Тот смеялся глазами: наслаждался, змей, произведенным эффектом.

Иван Матвеевич все же обрел себя. Решил, что сразу-то сдаваться несолидно.

– Так, – сказал. – Депутат?

– Депутат, – подтвердил мужчина.

– А эти? – Иван Матвеевич кивнул в сторону. – Тоже все депутаты? У них здесь что, выездная сессия?

Мужчина захохотал.

– Остроумно, остроумно! – похвалил он Ивана Матвеевича. – Нет, конечно, не все депутаты. И тем не менее я вас разочарую. Вон, видите того, усатого? Писатель. Предпочитает работать по ночам. Такая у него привычка. Манера такая. Ну, а днем… почему бы здесь не отдохнуть? Как говорится, думали-гадали, куда пойти – в театр или в баню, – выбрали, что подешевле. (У писателя была настолько пропитая рожа, что Иван Матвеевич крепко усомнился в характере его ночной работы. Но смолчал.) Подальше, – продолжал мужчина, – четверо молодых людей – музыкальный квартет «Трубадуры». Очень известный. Вроде «Песняров». Не слыхали? Ну как же! Они часто по телевизору выступают… По второй программе… Этот, что с веничком в парную направился, – к сожалению, мы видим сейчас не самую талантливую часть его тела – знаменитый спортсмен. Шахматист. Гроссмейстер…

Иван Матвеевич хотел спросить: «А ты кто такой, что про всех знаешь?» – но мужчина опередил его:

– Вижу, вас заинтересовала моя осведомленность. Вы хотите узнать, кто я. Ну, что же… – Он наклонился к Ивану Матвеевичу и серьезно сказал: – Сам я – шпион… Агент иностранной разведки. Прячусь здесь от органов. Очень удобное место: все голые – трудно узнать. Да-с… все наги и обтекаемы, яко осетры…

– Тьфу! – вскочил Иван Матвеевич. – Тьфу, паразиты! Все вы тут… агенты-элементы! Гадье, в душу вас! Придурки!..

Он ушел домой до крайности возмущенный, обиженный и дал себе слово: в баню больше ни ногой. Чтобы не видеть мордоворотов этих, сволочей, захребетников…

Но дома Иван Матвеевич мало-помалу успокоился, отмяк – и засомневался: а может, этот, с поношенной физиономией, только про себя заливал? А про других все правда? Ведь если он про всех сочинил, то надо тогда взрывать эту баню динамитом. К чертовой матери.

Вот с такими сомнениями Иван Матвеевич и заявился ко мне. Пришел узнать: когда работают писатели? И может ли такое быть, чтобы длинноволосика в депутаты избрали? И вообше – сориентироваться пришел.

Я успокоил Ивана Матвеевича, как сумел. Сказал, что в миллионном городе все может быть. Много есть профессий, непривычных для простого понимания. Существует также значительная прослойка людей свободного труда. Опять же, одними отпускниками можно враз все бани заполнить. Я даже вспомнил знакомого длинноволосого депутата. Правда, он был не артистом, а токарем с инструментального завода.

Потом мы еще хорошо пофилософствовали, опираясь на теорию относительности и закон перехода количества в качество. Дескать, там, где народу вообще больше, всяких людей больше – как приличных, так и дерьма разного, прохвостов.

Надо про это спокойно знать и не отчаиваться. Главное, все равно хорошие преобладают – и среди одетых, и среди голых.

Так мы поговорили с Иваном Матвеевичем, но, когда он ушел, я подумал, что облаву-то, все-таки, не мешало бы устроить. Черт его знает, действительно, многовато развелось каких-то подозрительно сытых, уверенных и нахальных типов. И должности какие-то странные повозникали, когда можно среди бела дня в бане потеть, а зарплата между тем будет капать.

Впрочем, возможно, я потому так подумал, что у меня вот уже два месяца не клеилась работа, и мне на самого себя хотелось устроить облаву…

Друг миллионера

Недавно собрались мы старой компанией у Семена Разгоняева. Сам Семен – естественно, Игорь Трущеткин, Веня Левандовский пришел – мученик наш ненаглядный. Собственно, Веня Левандовский нас всех и организовал на эти посиделки. Он в кои-то поры один остался, Клаву свою драгоценную на курорт выпихнул, ну и давай сразу же звонить по друзьям: дескать, что же это такое, мужики, получается? – совсем забурели, сколько лет не виделись, вон уже и нашему поколению начинают звоночки позванивать – то одного инфаркт хватит, то другого.

Короче, пристыдил нас Веня – мы и собрались.

Из женщин только жена Семена Разгоняева присутствовала. Но она нам мешать не стала – закуску поставила и ушла в другую комнату с вязаньем.

Так что мы очень хорошо посидели. О многом переговорили, многое припомнили. А под конец даже возник у нас такой студенческий треп, словечки разные замелькали, хохмочки, подкалывания начались. Вспомнили, между прочим, Остапа Бендера – мы в молодости любили его цитировать. В связи с чем именно вспомнили, затрудняюсь точно сказать. Кажется, Семен стал разливать по последней, Трущеткин забастовал, ссылаясь на печень, а Семен на него прицыкнул – сказал, что командовать парадом будет он. Игорь засмеялся и махнул рукой: черт с тобой – лей, сигуранца проклятая. Левандовский, который конкретных реплик сроду не помнил, тоже подключился: да, мол, здорово он за свой миллион сражался с этой сигуранцей.

Вот тогда-то Семен Разгоняев, разглядывая на свет рюмку с коньяком (чего, кстати, за ним раньше не водилось – раньше он любую косорыловку опрокидывал не глядя), заметил, что если уж строго говорить, то ему концовка романа «Золотой теленок» кажется надуманной, притянутой за хвост. Смешно даже читать: такого человека, как Бендер, авторы обвешали побрякушками и подсунули румынским пограничникам… на блюдечке с голубой каемочкой. Нет, сказал Семен, вот если бы он, допустим, перешел границу (только не таким примитивным способом), добрался бы до своего Рио-де-Жанейро, столкнулся там с настоящими капиталистическими акулами, профукал свой миллион и сделался безработным – тогда еще другое дело. А то… как мальчишку. Но главное – они еще раньше поднакрутили: насчет того, что он не мог с миллионом здесь устроиться. Это уж совсем туфта.

– Да как бы он устроился-то? – спросил Веня Левандовский. – В условиях нашей действительности?

– Устроился бы, – хмыкнул Семен. – Устраиваются, знаешь… И с миллионом, и с побольше. Я знаю такого миллионера.

– Идите, идите, – подмигнул нам Игорь Трущеткин, снова вспомнив Бендера, – я подаю только по субботам, нечего тут заливать.

Но Семен не поддержал игру Трущеткииа. Вместо того, чтобы сказать, как положено: «Честное слово, мосье Бендер», – он упрямо повторил:

– Да, миллионера!.. Даже, может, миллиардера… если в старых деньгах.

– Ххе, в старых, – разочарованно сказал Игорь.

– А что, плохие деньги были? – возразил Левандовский. – Мне Клавдия, помню, по пятерке в день выдавала на обед, так я на эту пятерку…

– Ну, и где же он живот, твой Корейко? – спросил я Семена.

– Да почти там же, где и тот жил, – на берегу того же моря.

– Все ясно, – сказал Игорь. – На этом берегу и раньше так было… кол вбил, козу к нему привязал – уже князь. А теперь могу себе представить: дачу завел, машину купил – уже миллионер. Таких миллионеров даже у нас здесь – пруд пруди. Сейчас любой человек может на машину накопит! запросто.

– Так уж и запросто? – попытался я охладить Игоря.

– А что?! – закипятился он еще больше. – Например: сам получает триста, жена – сто пятьдесят. На сто пятьдесят живут, триста откладывают… – На сколько, на сколько живут? – изумился Разгоняев.

– Ну… допустим, на триста живут, – уступил Игорь. – А сто пятьдесят откладывают.

Многодетный Веня Левандовский с сомнением покачал головой:

– А дети?.. Конечно, если одинокие, то, может, и проживут на триста. А если короеды?..

– Дети! – вскричал Игорь. – Так ведь теперь какие дети! Сын – доцент, дочь – мэнээс. У него – четыреста пятьдесят, у нее – сто двадцать.

Мне стало жалко Веню, у которого дети не были ни доцентами, ни мэнээсами, и я решил подбросить Трущеткину еше одно препятствие.

– А внуки? – спросил я.

– Хо-хо! Внуки! – сказал Игорь. – Мне бы таких внуков! Он в студенческие каникулы съездил с корешами на Колыму, подшабашнл и привез деду на пол-«Жигулей» – три тыщи чистыми.

– Три тыщи! – схватился за седые вихры Левандовский. – Новыми?

– Нет, керенками.

– Ну, не знаю, не знаю, – растерянно сказал Левандовский. – Вот когда мне Клавдия по пятерке выдавала…

– Заклинился ты на этой пятерке! – обозлился Семен. – Да и вы все тоже… доценты, понимаешь, мэнээсы..: Говорю – никакой не мэнээс, а миллионер. Самый настоящий.

– Да, мужики, – спохватился я. – Что-то мы совсем в сторону ушли от Семкиного миллионера. Давайте послушаем.

И Семен стал рассказывать.

– Считайте, – сказал он, – если грамотные… Почем у нас здесь дачи, к примеру, двухкомнатные, с верандочкой, летнего типа – сами знаете. Ну, а на юге, соответственно, раз в десять дороже. Так вот, у него в Хосте капитальный особняк – двухэтажный, на двенадцать комнат, с гаражом и бетонированным винным подвалом. Это – раз. В Гагре – второй. Правда, поменьше. Там у него родная тетка живет, одинокая – он ее специально из Воронежа выписал. Она ему дом караулит и вроде хозяйки гостиницы считается: сдает на лето койки отдыхающим. Сын, студент зубопротезного техникума, недавно женился, так он его отделил – построил точно такой же, как у себя, особняк, обставил все двенадцать комнат арабской мебелью, а в гараж новые «Жигули» загнал. У самого две черных «Волги» – другой цвет он не признает. Одна, чтоб разговоров не было, на тестя записана, но тесть на ней не ездит – выдал доверенность на дочку…

– Шесть с половиной, – сказал вдруг Левандовский.

– Чего шесть с половиной?

– Да я тут прикидывал по ходу… Округленно, конечно… Шесть с половиной миллионов насчитал примерно. В старых, само собой.

– Ну, – согласился Семен, – если не больше. А ты прикинь еще, сколько он так проживает. Каждый год с женой то вокруг Европы, то вокруг Азии, то Куба – Мексика – Канада… А нынче сюда прилетал. Сына у него отправили на практику, на север. Так он пароходом не стал добираться, договорился с кем-то, откупил вертолет на полтора суток – от Камышлая до Усть-Чучуйки и обратно. А почем час вертолетного времени, знаете? Ого-го!.. Так что на фига ему Рио-де-Жанейро, когда для него и здесь Сан-Франциско. – Семен отхлебнул из рюмки и сощурился. – На обратном пути ко мне заскочил… Ну, Зинаида на стол собрала, я было две бутылки «Пшеничной» достал – так что ты! Убери, говорит, назад, потом пригодятся. Открывает чемодан – а он под крышку марочным коньяком забит и красной икрой. Коньячок-то чувствуете какой? Из тех еще остатков…

Гром не грянул.

И стул ни под кем не скрипнул.

Трущеткин сказал «хм», проглотил миллионерские опивки и поднял глаза к потолку, прислушиваясь к поведению организма.

Веня Левандовский, уставясь в тарелку, неслышно шевелил губами – наверное, все еще подсчитывал, полный миллионер этот Семкин друг или ему все же какого-нибудь пустяка до миллиона не хватает.

Семен Разгоняев барабанил пальцами по столу, и на лице его было написано: «Так-то вот, любезные! Это вам не мэнээсы ваши».

А я вдруг вспомнил…

Про то, как Игорь Трущеткин три месяца спал в редакции на газетных подшивках. Из принципа. Игорь не хотел идти на частную квартиру, чтобы не поощрять собственнических инстинктов закаменских старух. Про то, как тишайший Веня Левандовский ударил возле стадиона «Сибирь» спекулянта хоккейными билетами. Веня ударил его авоськой, в которой было четыре десятка диетических яиц, – и спекулянт сразу стал желтеньким, как цыпленочек. Мы спасли Веню от пятнадцати суток – скинулись и заплатили тому гаду полсотки, на которые он претендовал. А Вене дали четыре восемьдесят на яйца.

Веня тогда очень переживал. «Жаль, – говорил он, – что полсотня только одна. Я бы с удовольствием еще разок его навернул – вторую порцию не пожалел бы». Хотя Веня знал, что такое для него – явиться домой без яиц. Клава его точно загрызла бы. Она уже и тогда – пятнадцать лет назад – порядочная отрава была.

Вспомнил я и то, как главный наш душитель куркулей Семен Разгоняев, в полном соответствии со своей фамилией, разогнал однажды свадьбу у своего школьного друга. На свадьбе этой в изобилии подавались куры, но какие-то странные. Точнее, не куры даже, а исключительно куриные ножки. И Семен все острил сначала: куда же, мол, туловища-то поулетали? Пока ему соседка потихоньку не шепнула: «Чего вы удивляетесь? Теща-то женихова в столовой работает – она их за месяц до свадьбы наоткручивала». Тогда Семен выбрал самую здоровую ногу, поднялся и объявил, что пойдет сейчас морду школьному другу натыкает за таких родственников. Родственники – все здоровые амбалы – кинулись крутить Семену руки, да разве ему скрутишь. Он уже в те годы девяносто семь килограммов весил. В общем, Семен, как Тарас Бульба, таскал повисших на руках родственников по всей квартире. Они перевернули стол, побили бутылки, перетолкли ногами этих самых будто бы куриц, салаты и форшмаки – общей стоимостью на четыреста рублей, а на Разгоняеве порвали выходной костюм.

И вот теперь… Встанем ли? Вспылим? Скажем?..

Первым нарушил молчание Игорь Трущеткин.

– А убедил, старик! – сказал он весело. – Убедил… Не знаю, что там за особняк у него, а коньяк – просто блеск. То-то я гляжу – печень моя помалкивает. Я, знаешь, когда местного розлива выпью – ну, прямо как кирпич проглочу. А тут целый вечер поддаем – и хоть бы хны…

Объективный портрет

Потребовалась мне недавно фотография. Тринадцать на восемнадцать.

То есть не мне лично потребовалась. Сам на себя я могу, если захочу, и в зеркало полюбоваться. С меня потребовали. В издательстве. Чтобы поместить мой портрет в книжке. Дескать, давайте все же поместим – чем вы хуже других, книжки которых с портретами выходят? Тем более, что некоторые читатели интересуются: каков, мол, этот автор из себя – старый, молодой, брюнет или, может быть, лысый? Вот и давайте мы вас обнародуем.

Дело, в общем-то, пустяковое. Однако я перед ним вдруг затоптался в нерешительности. В ателье мне идти уж очень не хотелось. Во-первых, я на фотографиях всегда получаюсь какой-то окаменелый, как солдат, замерший по стойке «смирно». Во-вторых, видите ли, у меня лицо с детства усеяно родимыми пятнышками, которые, возможно, и портят общее впечатление, но все же они мои, а не чужие, и я ими по-своему дорожу. А фотографы, желая, наверное, угодить клиенту, эти пятнышки аккуратно соскабливают. Заодно убирают шрам на лбу и подчищают кой-какие преждевременные морщинки. В результате я получаюсь гладкий и до неприличия молодой.

Ну, когда на документ снимаешься, это еще ладно. А перед читателями мне, понятное дело, совсем не улыбалось предстать с вытаращенными глазами и молодцевато вздернутым подбородком. Хотелось, наоборот, выглядеть задумчивым, углубленным в свой внутренний мир – словом, инженером, как говорится, человеческих душ и литератором, а не ковбоем.

Вдобавок, один мой коллега еще подлил масла в огонь.

– Хочешь быть красавцем, – сказал он, – иди в ателье. А если предпочитаешь остаться самим собой, попроси какого-нибудь знакомого фотокорреспондента – пусть он тебя врасплох шлепнет, из-за угла.

Так я и сделал.

Был у меня знакомый фотокорреспондент Сеня, большой специалист. Собственно, даже не фотокорреспондент, а – как бы это выразиться? – вольный художник. Работал он исключительно по заказам, делал афиши для звезд эстрады и до повседневной газетной суеты не опускался.

На мою просьбу Сеня не просто откликнулся, а прямо засиял от радости.

– Старик! – сказал он, жадно поедая меня глазами. – Это моя голубая мечта! Я тебя из всей вашей писательской братии выделяю. Я тебя, понимаешь, вижу. Снимки сделаю – закачаешься!

На другой день он приволокся ко мне со всей аппаратурой, расставил ее по углам и сказал:

– Теперь давай пиши, читай, кури, в носу ковырян – что хочешь.

– В носу-то, может быть, не стоит? – засомневался я.

– Хорошо, не надо, – секунду подумав, разрешил Сеня. – Во всяком случае, про меня ты забудь. Занимайся своим делом, а я буду тихонько ходить вокруг и снимать тебя.

– Ну, валяй, – согласился я. – Родинки, надеюсь, выскребать не будешь?

Сеня молитвенно сложил ладони.

– Что ты! Выскребать! Такое добро! Да я скорее руку себе отгрызу по локоть!

Сеня работал, наверное, минут сорок. Он ползал вокруг меня, приседал, вскарабкивался на тумбочку, вытер спиной всю известку со стен и ушел белый, потный, но, кажется, довольный.

Месяца полтора Сеня не показывался. Говорю об этом не с целью подчеркнуть его необязательность и тем самым как бы уколоть. Нет, сводить счеты подобным образом я не собираюсь. К тому же человеконенавистнический поступок этого типа оказался настолько ужасным, что перед ним бледнеют все прочие мелкие недостатки характера.

Просто так оно было на самом деле: через полтора месяца, а точнее – через месяц и восемнадцать дней, Сеня прислал мне пробы.

Я глянул на снимки и… содрогнулся. Несомненно, это был я и никто другой. Все здесь было моим – все до последнего волоска сохранил объективный Сеня. Но, господи Иисусе Христе! – что это был за я!.. Родинки мои налились и выглядели вулканическими бородавками. Лоб рассекал глубокий рваный шрам, похожий на овраг. Под мутными воспаленными глазами висели мешки. Нос!.. Носом своим, в общем-то, я похвастаться не могу, он не составляет предмета моей гордости. Когда-то, в юности, я занимался боксом, и это занятие оставило некоторые следы на моем лице. С годами, однако, все более-менее подзаровнялось – в том числе и нос принял вполне терпимые очертания. Так вот: то, что не могли сделать кулаки противников (а надо заметить, что некоторые из них обладали силой удара до семидесяти килограммов), сделал змей Сеня при помощи невесомых света и тени. Нос он мне сломал. Сломал, разделил на две половинки, а затем прилепил их обратно, перепутав местами.

Словом, это было не лицо, а сильно пересеченная местность, горный ландшафт, – с провалами, осыпями и хребтами. В ущельях и кратерах таился жуткий мрак, возвышенности же нездорово вздувались, как недавние лавообразования.

С грустью убедился я, что Сеня бешено талантлив. Но, боже, до чего безжалостный это был талант! Как сумел он снять не меня, а только мои бородавки, мои морщины и шрамы, мои отечности, мою больную печень, пошаливающее сердце, мою бессонницу и скверную привычку курить натощак?

Ко всему прочему, исчезла куда-то преждевременная седина, которая, по мнению знакомых, украшала меня. Вернее, она не исчезла, а превратилась в вороной отлив. Волосы на снимках были черны и блестящи, как в молодости, отчего ешё более казалось, что лицо мое избороздили не годы и раздумья, а тайные пороки.

Тот самый коллега, который отсоветовал мне идти в фотоателье, поглядев снимки, сказал:

– Мда… Эта рожа вполне могла бы украсить милицейскую витрину по розыску особо опасных преступников.

Я согласился с ним, заметив, что искали бы в таком случае все же, наверное, не меня, а кого-то другого.

– Не скажи, – возразил коллега, переводя взгляд с оригинала на копию и обратно. – Схвачено исключительно точно. Исключительно… Вот мы, оказывается, какие на самом-то деле, – добавил он и почему-то отчужденно поджал губы.

Больше я никому не рискнул показывать пробы. Запечатал их в конверт и отослал Сене. А сам пошел в фотоателье.

Мастер усадил меня боком на жесткий стул, распрямил мою вечно сутулую спину, взяв настойчивыми пальцами за подбородок, больно вывернул шею. Потом отступил на шаг, полюбовался мною и сказал, что в профиль я вылитый Штирлиц.

– Покрупнее портретик не желаете? – вкрадчиво спросил он. – Можем изготовить покрупнее.

– Ы-ы, – отказался я.

– Советую, – сказал мастер, приподнял мне голову и вновь отступил, щуря глаз. – Можно сделать хорошую открыточку. А то вот недавно вдова одна приходила, приносила фотографию покойного супруга, просила сделать открыточку на памятник. Пришлось, знаете, отказать. Старая очень фотография, порченая.

…«Соскоблит родники или не соскоблит?» – думал я, одеваясь и украдкой разглядывая мастера.

Мастер был невысокий пепельный старичок, с невыразительными светлыми глазами. За старомодными штанами его, за подтяжками шириною в солдатский ремень, за честными металлическими очками стояла целая эпоха. Строгая эпоха, несшая на своих знаменах отрицание жалости к человеку, но заботливо оберегающая его от слишком горькой правды.

«Этот соскоблит», – подумал я успокоенно и вышел.