Текст книги "В созвездии трапеции (сборник)"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– Зачем же псевдо, – снова возражает Елецкий. – Терминология самая настоящая, действительно научная. Я, собственно, зачем и пришел к вам, Илья Андреевич, – обращается он к Илье, вернувшемуся из кухни, – чтобы вы помогли нам разобраться, какое отношение к живописи имеет теория относительности Эйнштейна. Митрофан Холопов в каком-то подвале дискуссию устраивает по этому вопросу. Там будут главным образом те, кто именует себя ультраабстракционистами. От нас же, реалистов, только Антон Мушкин да я. Соотношение примерно два к десяти. Я бы и не пошел, но Антон отчаянный спорщик – ни за что не хочет от этой встречи отказываться. Он ведь не столько художник, сколько искусствовед.

– Я знаю этого паренька, – замечает Михаил Богданович, расставляя на столе чайную посуду. – Очень тщедушный на вид, но чертовски азартный. Лезет в драку, невзирая на численное превосходство противника. Абстракционисты эти к нам в цирк в последнее время повадились. Узрели там какую-то динамическую натуру, позволяющую им манипулировать со временем… Как это они называют, Юра?

– Вводить время внутрь пространственного изображения, – уточняет Елецкий, доставая записную книжку. – Разрешите, я вам процитирую, как они это трактуют? Специально записал на всякий случай.

Он торопливо листает страницы и, найдя нужную, читает:

– «Практика изображения в одной картине двух различных аспектов одного и того же объекта, объединение, например, профиля и полного фаса в портрете, или изображения того, что видит один глаз, смотря прямо, а другой– сбоку, означает введение времени внутрь пространственного изображения». Видите, как это у них закручено? Антон Мушкин утверждает, правда, будто вся эта премудрость позаимствована Холоповым из статьи английского историка искусств Арнольда Хаузера.

– А Холопов ни за что не хочет признаться, – г добавляет Михаил Богданович, – что– спекулирует чужими идеями, а Антона Мушкина с его сторонниками прямо-таки заплевал. Надо же еще, чтобы фамилия у него была такая – Мушкин. Они его иначе, как Букашкин, и не называют. В общем, Илюша, должен ты им, Юре и Антону, помочь – пойти на эту дискуссию и разоблачить спекуляцию наших доморощенных абстракционистов теорией относительности Эйнштейна.

– Но ведь я не специалист по эстетике, – смущенно пожимает плечами Илья. – Может быть, вы кого-нибудь другого?

– А им и не нужен специалист по эстетике, – прерывает внука Михаил Богданович. – По этой части Антон Мушкин и сам с ним справится. Но в физике они его сильней. Этот Митро Холло на физико-математическом учился и вот щеголяет теперь сногсшибательной научной терминологией. Дурит людям головы теорией относительности.

Илья хотя и очень сочувствует Юрию и Антону, но не сразу соглашается принять их предложение.

– Следует, пожалуй, раскрыть тебе один секрет, объясняющий особый накал их споров, – продолжает Михаил Богданович неожиданно интимным тоном. – Вы только не обижайтесь на меня за это, Юра. Это я для пользы дела, – обращается он к Елецкому.

Молодой художник краснеет и делает Михаилу Богдановичу какие-то знаки, но старый клоун даже не смотрит на него.

– Главная-то причина тут в Маше, в замечательной нашей гимнастке и милейшей девушке. И дело, конечно, не в том, что именно ее рисуют вторгшиеся к нам абстракционисты «методом введения времени внутрь пространственного изображения», просто все они влюблены в нее. В том числе и Митрофан Холопов с Юрой Елецким. Более того тебе скажу – серьезнее всех влюблен в нее Юра.

– Ну, что вы, право, Михаил Богданович!.. – смущенно улыбается совершенно пунцовый художник.

– Помолчите, Юра! – сердито машет на него Михаил Богданович. – Для того чтобы выиграть бой в берлоге этого Холло, Илье нужно знать все. Дискуссия эта затеяна ими специально ведь для Маши, а Юрий с Антоном приглашены туда лишь для посрамления. Неужели вы не понимаете этого?

Потом он поворачивается к внуку и спрашивает:

– Ну так как же, Илья, готов ты помочь им одержать победу?

Илья протягивает руку Юрию и произносит всего лишь одно слово:

– Когда?

– Завтра вечером.

– Бросаю все дела и сегодня же начинаю готовиться к этой баталии!

Ирина Михайловна возвращается домой в заметно приподнятом настроении.

– Что это вид у тебя сегодня такой веселый? удивляется Михаил Богданович.

– А потому, что от клоунов твоих наконец-то избавилась, – смеется Ирина. – Буду теперь заниматься с воздушными гимнастами. Как тебе нравятся Зарницыны?

– Талантливые, но без огонька. Чего-то у них не хватает. Если бы не Маша, не иметь бы им успеха.

– Согласна с тобой. Зато Маша просто прелесть! Из нее со временем большая артистка выйдет.

– Это о какой Маше вы говорите? – с любопытством спрашивает Илья. – Не о той ли самой?

– О той, – подтверждает Михаил Богданович. – Ты очень давно в цирке не был, а тебе непременно надо на нее посмотреть.

– А вот завтра и посмотрю.

– Не знаю, как она будет выглядеть там, в подземелье, – с сомнением покачивает головой Михаил Богданович. – Ее в цирке, в воздушном полете нужно увидеть.

– О чем это вы? – удивленно смотрит на них ничего не понимающая Ирина Михайловна.

– О завтрашней баталии в берлоге абстракционистов, – смеется Михаил Богданович. – Живописцы во главе с Митрофаном Холоповым будут там кисти ломать в честь нашей Маши.

– Ох этот Митро Холло! – вздыхает Ирина Михайловна. – А противником его будет опять один бесстрашный Антон Мушкин?

– На сей раз еще и твой сын Илья.

8

Подвал Холло оказывается почти на самой окраине /Москвы. Михаил Богданович с Ильей едут туда сначала на метро, затем на троллейбусе и, наконец, на трамвае. Дорогой старый клоун внушает внуку:

– Ты там у них не очень-то стесняйся в выражениях. Я совершенно убежден, что это не столько бездарности, сколько авантюристы. А Юра Елецкий просто феноменально талантлив. Видел бы ты, как он Машу рисует! Не только на нее не глядя, но и на бумагу даже. Буквально с закрытыми глазами. И ведь что досадно – стесняется он этого удивительного своего мастерства. Неловко ему, видишь ли, перед этими мазилами-абстракционистами за свое умение рисовать нормальные человеческие тела и лица. Просто чудовищно!

Михаил Богданович в ярости. В переполненном трамвае на него уже с опаской начинают поглядывать окружающие, а Илья то и дело толкает его в бок:

– Хватит тебе, дед! Ну, что ты так разошелся!

Я ведь и сам понимаю, как важно развенчать этих абстракционистов. Жаль только, что я лишь физику знаю, а надо бы еще и живопись.

– Какую живопись? Да они вообще никакой живописи не признают. Не смей и заикаться там об этом. Все дело только испортишь. На смех они тебя поднимут, сочтут за дикаря. Их надо бить только теорией относительности, квантовой механикой и еще какими-нибудь новейшими теориями. Всех этих премудростей многие из них наверняка не понимают, но уважают. И не потому, что это последнее слово науки, а потому, что модно.

Они выходят из трамвая почти на конечной остановке и долго расспрашивают у какого-то старичка, как пройти на нужную им улицу. Потом идут кривыми переулками, то и дело сбиваясь с пути. А вокруг сплошная тьма. Лишь кое-где сквозь толстые наледи на окнах сочится тусклый, ничего не освещающий свет. Под редкими уличными фонарями лежат бесформенные грязно-желтые пятна, лениво перекатываясь с боку на бок в такт покачиванию фонарей.

– Картинка в типично абстрактном стиле, – усмехается Михаил Богданович.

– Ты еще способен шутить, дед, – мрачно отзывается Илья, – а мне все время кажется, что нас вот-вот огреют чем-нибудь весьма материальным по голове.

– От этих ультрановых представителей живописи и ваяния всего можно ожидать, – охотно соглашается с ним Михаил Богданович и вдруг резко шарахается в сторону – перед ними вырастает какая-то высоченная фигура.

– Да вы не бойтесь, это я – Юрий Елецкий, – слышат они знакомый голос. – Специально поджидаю вас тут, чтобы проводить.

– Ну и напугали же вы меня! – смеется Михаил Богданович. – Я уж и голову в плечи вобрал, ожидая удара. А как там эти гангстеры кисти – собрались уже?

– Все в сборе.

– А Маша?

– И Маша.

– Да как же она решилась прийти сюда, в эту преисподнюю? – удивляется Илья.

– Она храбрая, – не без гордости за Машу произносит Юрий. – К тому же она с братьями.

– Как, и братья ее тоже тут? – удивляется теперь уже Михаил Богданович.

– Они еще больше Маши сегодняшней дискуссией заинтересованы.

– С чего это вдруг?

– Влюблены в физику.

– Этого только не хватало! – всплескивает руками Михаил Богданович. – Они же отличные гимнасты – зачем им физика? Не эти ли «ультра» им головы вскружили?

– Нет, тут дело серьезное, – убежденно заявляет Елецкий. – Вы сами знаете, что они все время что-нибудь изобретают. Но для того, чтобы изобретать, нужно иметь представление о физике. Вот и увлеклись ею. Ломают сейчас голову над тем, чтобы избавиться от лонжей и предохранительных сеток.

– Любопытно, как же они собираются это сделать? – спрашивает Илья.

– С помощью какой-то системы мощных электромагнитов. Пойдемте, однако, пора уже. Это здесь вот, за углом. Осторожнее только – тут сам черт может голову сломать.

– И чего их занесло в такую дыру? – спрашивает Юрия Михаил Богданович, спотыкаясь обо что-то. – Не было разве какого-нибудь подвала поближе?

– Не знаю. Может быть, и не было, только они могли и нарочно подобрать именно этот. Вот сюда, пожалуйста. Вниз по ступенькам.

– В самом деле, значит, подвал, – ворчит Михаил Богданович. – Я думал, он у них условный.

– Подвал-то как раз безусловный, условное все остальное. Дайте-ка руку, Михаил Богданович, я помогу вам спуститься.

– Да вы за кого меня принимаете, Юра? Забыли разве, что я старый клоун-акробат. А эти «ультра» могли бы тут хоть какую-нибудь паршивую лампочку повесить.

К удивлению Елецкого, Илья спускается по шатким ступенькам раньше всех и широко распахивает двери перед дедом.

В помещении, похожем на предбанник, полумрак, но из внутренней, неплотно прикрытой двери лучится яркий свет. Слышатся оживленные голоса.

– Ну, слава те господи! – облегченно вздыхая, шутливо крестится Михаил Богданович. – Преисподняя, кажись, позади.

Они входят в просторное, хорошо освещенное помещение. Стены его увешаны какими-то, напоминающими образцы модных обоев, картинами. Но Илье не это бросается в глаза, а единственная девушка в светло-сером платье, видимо специально посаженная в центре подвала. Илья сразу же догадывается, что это Маша, но он не замечает в ней ничего особенного, даже красоты ее, о которой столько наслышался. Поражает его лишь ее взгляд, устремленный на братьев. В нем настороженность и тревога.

А в том, что стройные молодые люди, сидящие на подоконнике, ее братья, у Ильи не возникает никаких сомнений. Без труда узнает он в невысоком худощавом и очень бледном парне Антона Мушкина. Все остальные расположились на полу полукольцом вокруг Маши. В комнате, кроме ее кресла, вообще нет больше ничего, на чем можно было бы сидеть.

Почти все абстракционисты бородаты. Многие острижены под машинку. Вихраст только один Митро Холло, здоровенный чернобородый детина. На нем клетчатая байковая рубаха с расстегнутым воротом, узкие брюки, типа «техасских».

«Мог бы одеться и пооригинальнее», – невольно усмехаясь, думает о нем Илья. Он не ожидал от главаря этих «ультра» такой дешевки.

– Ну что ж, синьоры, – развязно произносит вожак местных абстракционистов, поднимаясь с пола, – начнем, пожалуй. Кворум у нас полный. Больше даже, чем предполагалось. Сто один процент.

Никто ни с кем не здоровается, никто никого не знакомит, только Маша легонько кивает Михаилу Богдановичу, бросив украдкой любопытный взгляд на Илью. Вся остальная братия Митро Холло продолжает сидеть на полу.

– Ну-с, кто хочет слова? Вот вы, например, мсье Букашкин? – обращается Холло к Мушкину. – Почему бы вам не попробовать покритиковать нас с позиции дряхлеющего реализма.

– А что, собственно, критиковать? – с деланным равнодушием спрашивает Антон. – Что-то я не вижу перед собой произведений искусства.

И он демонстративно осматривает стены, делая вид, что не замечает развешанных на них картин.

– Протрите-ка глаза, детка!.. – басит кто-то с пола.

– Спокойствие, господа, – жестом священнослужителя простирает руки Холло. – Разве вы не понимаете, что это всего лишь примитивный полемический прием? Товарищ Букашкин отлично видит, что перед ним портрет прелестной гимнастки, сработанный в стиле абстрактного восприятия вещества и пространства.

– Вы, конечно, не случайно назвали эту мазню портретами гимнастки, а не портретами Маши, – усмехается Антон. – Ибо Маша – это нечто конкретное, и настолько конкретное, что вы просто не в состоянии его изобразить из-за отсутствия элементарного мастерства. А гимнастка – это, по-вашему, уже абстракция. Тут вы в своей стихии, ибо любой штрих на любом фоне можете объявить «пространством, непрерывностью и временем», как это сделал художник Паризо, изобразивший на желтом фоне коричневые палочки.

Опять кто-то из бородачей подает грубую реплику, но Холло грозно шипит на него. Он совершенно уверен в своей победе над Мушкиным и не торопится расправляться с ним.

– Я умышленно привожу вам примеры «живописи», сработанной в вашей излюбленной манере, в духе пространственно-временного континуума, – с завидным хладнокровием продолжает развивать свою мысль Антон.

– Ну и что же? – нагло таращит глаза Холло. – Что вы хотите этим сказать? Да ничего, видимо, кроме собственного невежества. Вы ведь все еще мыслите категориями прошлого века и смотрите на мир глазами человека, знакомого лишь с геометрией Эвклида, и понятия, наверно, не имеете о геометрии Лобачевского – Римана.

Илью так. и подмывает вступить в бой, но он сдерживает себя, давая возможность парировать первые удары Холло Антону, которого он уже успел оценить как достойного своего соратника. По всему чувствуется, что бой будет жарким, нужно, значит, беречь силы.

– Мы уже знакомы с вашей манерой спекулировать отдельными положениями теории относительности, – спокойно возражает своему оппоненту Антон. – Вам кажется, будто Эйнштейн опрокидывает все прежние представления о времени и пространстве. И этого вам достаточно, чтобы попытаться расправиться с реалистическим искусством, изображающим события в определенный момент времени и в реальном пространстве.

– А вы не занимайтесь демагогией! – выкрикивает кто-то из «ультра». – Что же, по-вашему, теория относительности ничем не отличается от механики Ньютона? Не отрицает ее разве?

– Да учились ли вы хоть в средней-то школе? – не выдержав, восклицает старший брат Маши, Сергей Зарницын. – Должны знать тогда, что теория относительности Эйнштейна вовсе не отрицает физики Ньютона. Она лишь исследует более сложные явления.

– Подкрепи же и ты его чем-нибудь, – толкает внука локтем в бок Михаил Богданович.

Но прежде, чем Илья успевает раскрыть рот, в бой вступает второй брат Маши, Алеша:

– И вообще – читал ли кто-нибудь из вас Эйнштейна?

– А сами-то вы читали? – хихикает какой-то бородач. – Неужто хватало силенок?

– Представьте себе – кое-что читал. И потому знаю, что теория относительности не разрушает прежней физики, но позволяет глубже вникнуть в суть…

– Вот и мы за то же! – прерывает его Холло. – За оценку старых понятий с более современных позиций. Старые понятия не учитывали ведь вращения Земли и изменения в связи с этим течения времени.

– А каковы же, однако, эти изменения? – нарушает наконец молчание Илья.

– Какие бы ни были, но они есть, – неопределенно отвечает Холло.

– А надо бы знать, какие именно, – вставляет замечание и Михаил Богданович.

Все «ультра», как по команде, поворачиваются к своему идеологу, а он угрюмо молчит.

– Ведь вы, Холопов, на физико-математическом учились когда-то, могли бы и знать, – укоризненно качает головой Михаил Богданович.

– Да он это знает, конечно, – понимающе усмехается Антон Мушкин. – Ему просто невыгодно называть цифры.

– А цифры таковы, – спокойно продолжает Илья. – Земля наша, как вам должно быть известно, вращается вокруг своей оси со скоростью ноль целых четыреста шестьдесят три тысячных километра в секунду. А по орбите вокруг Солнца движется она со скоростью тридцати километров в секунду. И даже скорость обращения Солнца со всеми ее планетами вокруг центра Галактики не превышает двухсот сорока километров в секунду. Ну, а течение времени, как вам должно, быть известно, начинает заметно сказываться лишь при скоростях, близких к тремстам тысячам километров в секунду.

Бородачи смущенно ежатся, но Митро Холло все еще не теряет надежды одержать победу.

– Ну, а то, что по Эйнштейну пространство искривлено, – опрашивает он, – вы тоже будете отрицать?

– И не собираюсь, – спокойно покачивает головой Илья. – Установленная Эйнштейном связь между тяготением и геометрией мира подтверждена ведь экспериментально.

– Из этого не следует, однако, что вы имеете право уродовать человеческие тела и корежить натюрморты! – выкрикивает Антон Мушкин.

– Почему же, если факт искривления пространства подтвержден экспериментально? – усмехается заметно воспрянувший духом Митро Холло. – В наше время только метафизики изображают пространство прямыми линиями.

– А вы знаете, каково реальное искривление этих прямых линий в природе? – спрашивает Илья. – В настоящее время совершенно точно установлено, что световые лучи, испускаемые звездами, проходя мимо Солнца, искривляются лишь на ноль целых восемьдесят семь сотых угловой секунды. К тому же эта кривизна сказывается только при длине луча, равной примерно ста пятидесяти миллионам километрам. А каковы размеры вашей натуры?

Кое-кто из «ультра» смущенно хихикает. Они заметно обескуражены и уже без прежнего почтения поглядывают на своего вдохновителя.

– В стане врагов явное смятение, – шепчет Илье Михаил Богданович. – Пора наносить им решающий удар.

– Давайте поговорим теперь начистоту, товарищ Холопов, – как физик с физиком. Разве же вы не понимаете, что для того, чтобы иметь основание применять в живописи эйнштейновскую трактовку пространства-времени, нужно, чтобы натура живописца либо сам живописец двигались со скоростью света?

– А это явный абсурд, – запальчиво восклицает Сергей Зарницын.

– Но, допустим, однако, возможность такого движения художника к его натуре или наоборот – натуры к художнику, – спокойно продолжает свое рассуждение Илья. – Что же тогда произойдет? А произойдет то, что и объект произведения и его творец, сокращаясь в направлении своего движения, просто перестанут существовать друг для друга как протяженные тела. И будет все это в строгом соответствии с законами той самой теории относительности, на которую вы так опрометчиво ссылаетесь.

Теперь смеются уже все абстракционисты. Растерянно улыбается и сам Холло.

9

Маша плохо спит эту ночь. Ей снятся изуродованные человеческие тела, скомканные пространства, чудовищные галактики, излучающие диковинно искривленные лучи. Лишь изредка мелькают нормальные человеческие лица и среди них строгий профиль Ильи Нестерова. У абстракционистов она видела Илью впервые, и он запомнился ей. И, как ни странно, во сне она разглядела его лучше, чем тогда в подвале. Он очень похож на свою мать, Ирину Михайловну. Такой же энергичный профиль и красивые глаза. А густые брови – это у него, видимо, от деда, Михаила Богдановича.

Проснувшись, Маша думает, что уже утро, но из-под дверей комнаты братьев сочится электрический свет, – значит, еще ночь и они сидят за своими книгами или шепчутся, обмениваясь впечатлениями от схватки с абстракционистами.

Надо бы пойти, заставить их лечь спать, но у нее нет сил подняться с дивана. Она чувствует себя такой усталой, будто весь день провела на изнурительной репетиции. Да и просыпается она только на несколько мгновений и тут же снова засыпает. Лишь пробудившись в третий раз и снова увидев свет под дверью братьев, она поднимается наконец и идет к ним, полагая, что они давно уже спят, забыв выключить электричество.

Она бесшумно открывает дверь, чтобы не разбудить их, и видит братьев сидящими за столом в пижамах и с такими перепуганными лицами, будто она застала их на месте преступления.

– Ну, куда это годится, мальчишки! – строго говорит Маша. – Уж утро скоро!

– Что ты, Маша, какое утро – всего час ночи и мы как раз собирались лечь.

Она недоверчиво смотрит на часы и укоризненно качает головой.

– Не час, а второй час. И впереди, сами знаете, какой день. Но раз уж вы не спите, давайте поговорим серьезно.

Маша хмурится и неестественно долго завязывает пояс халата. Братья угрюмо молчат.

– Я ведь все знаю, – продолжает она наконец, садясь между ними и положив им руки на плечи. – Особенно почувствовала это на дискуссии с абстракционистами. Но и раньше знала, чем вы бредите, что у вас на уме. Надо, значит, решать, как нам быть дальше. А так больше нельзя…

– О чем ты, Маша? – робко спрашивает Алеша.

– Вы же сами знаете, о чем. И не будем больше притворяться друг перед другом. Раз вы не можете без вашей физики, надо бросать цирк и поступать в университет.

– Да что ты, Маша!.. – восклицают оба брата разом.

Но она закрывает им рты ладонями своих еще теплых после постели рук.

– Только не оправдывайтесь, ради бога, и не жалейте меня. Ужасно не люблю этого. Я же хорошо знаю, о чем вы сейчас думаете. Вспоминаете, наверное, как мы остались без матери, – отца-то вы вообще не помните, – как я заменила вам ее, как… ну, да, в общем, я все понимаю и незачем все это…

– Ты прости нас, Маша, – виновато произносит старший брат. – Нам действительно давно нужно было поговорить. Мы как раз только что снова все взвешивали, и ты сама должна понять, как все это нам нелегко.

– Да что тут нелегкого-то? – деланно смеется Маша, прекрасно понимая, как им в самом деле нелегко.

– Ты сама же предложила поговорить серьезно. Вот и давай… Зачем, ты думаешь, мы на физико-математический? Помнишь, как всегда увлекались мы изобретательством?

– Еще бы! – усмехается Маша. – С тех пор еще помню, когда вы мальчишками были. Только я думала, что вы этим уже переболели.

– А усовершенствование нашей аппаратуры?

– Ну, это другое дело. Это уже серьезно. Но ничего не получилось ведь пока.

– А почему? – взволнованно хватает Машу за руку Алеша. – Задумали очень серьезно, а знаний для этого… Ну, в общем, ты сама должна понимать.

– Так зачем же вы тогда на физико-математический? – удивляется Маша. – Вам бы в какой-нибудь технический, на конструкторское отделение.

– Ну что ты равняешь технический с физико-математическим! – почти с негодованием восклицает Алеша. – Разве в технике возможно такое, как в физике? Техника лишь опирается на науку, а физика двигает ее вперед, совершает в ней революцию. Да и мы не собираемся только усовершенствованием цирковой аппаратуры заниматься.

– Ну, тогда как знаете… – уныло произносит Маша.

– Но ты не думай, что мы тебя бросим, – пытается утешить ее Алеша. – Мы пока только на заочный…

– Нет, мальчики, я с вами все равно уже больше не смогу, раз у вас все мысли за пределами цирка, – печально качает головой Маша.

– Объясни, почему? – хмурится Сергей.

– Я же объяснила: потому, что вы уже не со мной. Потому, что работаете без души, как автоматы. И ждете не дождетесь, когда кончится репетиция, чтобы засесть за учебники. А в цирке надо репетировать и репетировать, шлифовать и шлифовать каждое свое движение. Ирина Михайловна мне вчера сказала, что воздушным гимнастам нужно тренироваться до тех пор, пока воздух не станет для них таким же надежным, как и земля. А это значит, что тренироваться надо все время, каждый свободный час, каждую минуту. Но ведь вы так уже не сможете… И не делайте, пожалуйста, протестующих жестов! Привычные прежде слова: «Внимание! Время! Пошел! Швунг! Сальто!», – наверное, звучат теперь для вас, как удары бича…

– Ну что ты, Маша! – делает протестующий жест Алеша. – Мы по-прежнему любим.

– Ничего вы больше здесь не любите! – уже не сдерживая досады вырывает у него руку Маша. – Но я вас не виню, давайте только договоримся, что работать со мной вы будете лишь до осени, а потом уйдете в университет. А я тем временем подготовлю новый номер. Мне обещает помочь в этом Ирина Михайловна. А теперь идемте спать!

И она уходит, притворяясь совершенно спокойной, а потом плачет всю ночь, спрятав голову под подушку.

10

А на другой день братья Зарницыны репетируют свой номер с таким рвением, что Ирина Михайловна только диву дается. Улучив подходящий момент, она спрашивает у Маши:

– Что это с ними?

– Состоялся откровенный разговор сегодня ночью.

– И вы переубедили их? Они не уйдут от нас?

– Уйти-то уйдут, пожалуй, но до ухода будут стараться заслужить мою и вашу похвалу.

– Значит, сольный номер нужно все-таки готовить?

– Да, придется…

А в обеденный перерыв, воспользовавшись отсутствием Маши, Михаил Богданович уводит братьев из столовой на улицу и долго прогуливается с ними по бульвару.

– Вот что я вам скажу, ребята, – взяв их под руки, говорит он. – Зря вы задумали это бегство. Не обижайтесь на меня, старого циркача, но я расцениваю это как дезертирство.

– Да откуда вы взяли, Михаил Богданович, что мы собираемся сбежать? – притворно удивляются братья. – Кто вам это сказал?

– Стоит только посмотреть, как вы стали работать в последнее время, чтобы и самому обо всем догадаться. И нашли, когда сбегать! Да ведь сейчас только и начнется настоящая-то работа! В новое здание скоро будем перебираться. Но нам нужно не только новое здание. Все должно быть новым!

– А что же можно придумать нового? – без особого энтузиазма спрашивает Сергей Зарницын, догадавшись, что Михаил Богданович завел этот разговор для того только, чтобы отговорить их от ухода из цирка.

– Да черт знает что! – возбужденно восклицает старый клоун. – Надо только использовать кибернетику, современную оптику, стереоскопический звук. Я, например, уже готовлю номер с кибернетическим партнером. По части оптики можно тоже придумать что-нибудь вроде «Латерны магики» и панорамного кино. А у вас, воздушных гимнастов, что за хозяйство? Почти во всех новых аттракционах главенствует металл. Механическая аппаратура буквально заслоняет живого человека, превращает его в свой придаток.

– Но ведь вы же знаете, Михаил Богданович, что мы давно уже думаем над удлинением нашего полета, – пытается оправдываться Алеша. – Пока, правда, придумали только новую систему крепления ловиторок и трапеций.

– Но пытались и с электромагнитами экспериментировать, – торопливо добавляет Сергей. – Пробовали с их помощью избавиться от лишней аппаратуры и даже уменьшить собственный вес. Не легкое это дело, однако. Да и знаний не хватает.

– А почему же вы не обратились за помощью к сведущим людям? – удивляется Михаил Богданович.

– Обращались, – вздыхает Алеша. – Говорят, что это нереально. А по-моему, их просто не взволновала наша идея. Подумаешь, проблема – удлинить полет цирковых гимнастов! Но нас это не остановит. Мы добьемся, чтобы не только нашу, но и другую громоздкую цирковую аппаратуру сделать как можно проще. А то ведь иной раз из-за нее зрители просто не в состоянии оценить нашего исполнительского мастерства.

– Бывает и наоборот, – усмехается Сергей. – Чересчур сложная и внешне очень эффектная аппаратура служит прикрытием профессиональной слабости некоторых исполнителей.

– Конечно же! – обрадованно восклицает Михаил Богданович, довольный, что ему удалось наконец расшевелить братьев. – Вот и надо в новом здании цирка повести борьбу с такой аппаратурой, свести ее к минимуму, чтобы иметь возможность демонстрировать главное– силу, ловкость, смелость и совершенство человеческого тела. Я бы повел борьбу и с предохранительными лонжами, даже в тех случаях, когда воздушные гимнасты работают без сеток.

– Но ведь не разрешат же, – с сомнением покачивает головой Алеша.

– Разрешат, если найти другие предохранительные средства. А то ведь эти тросики на поясах гимнастов, как ты их ни маскируй, все равно заметны. И хоть они на крайний случай, а впечатление создается такое, будто мы все время на помочах или на ниточках, как марионетки. Совсем будто бы исключен элемент риска. Недаром ведь большой знаток цирка Анатолий Васильевич Луначарский называл нас «специалистами отваги».

– А ведь это здорово сказано: «специалисты отваги»! – невольно восклицает Алеша. – Но как же, однако, сделать так, чтобы избавиться от сеток и лонжей? Как совершать прыжки без подкидных досок, полеты без трапеций?

– Надо думать, – таинственно улыбается Михаил Богданович. – Посоветоваться с учеными, попросить их помочь нам использовать те законы механики и физики, которые позволили бы сделать пространство над манежем упругим, пружинящим, как трамплин или батут.

– Легко сказать, – пожимает плечами Сергей. – В природе такого пространства пока не существует.

– Значит, нужно создать его искусственно. И если не упругое, то такое, в котором отсутствовало бы земное притяжение. И это в общем-то вполне реально. Более того вам скажу – такое пространство уже существует.

Пораженные услышанным, братья невольно останавливаются. Пристально всматриваются в лицо Михаила Богдановича. Пытаются угадать – шутит он или говорит серьезно?

– Что, не верится? – хитро щурясь, спрашивает старый клоун. – Даже не представляете себе, на какой основе можно создать такое пространство? А еще мечтаете физиками стать! Ну, да ладно, не буду вас томить, открою секрет – такое пространство создал мой внук Илья, с которым я познакомил вас у абстракционистов. Он сконструировал аппарат, вызывающий явление антигравитации. Представляете, что это такое? Не очень? Я тоже не очень это представляю. Мало того, сам экспериментатор лишь предполагает, что это антигравитация. Но факт или, как любит говорить мой зять, «Его величество Факт» налицо. Аппарат моего внука действительно рождает какую-то энергию, которая существенно уменьшает вес материальных тел. Поняли вы что-нибудь из того, что я вам наговорил?

Братья смущенно улыбаются.

– Ужасно все это интересно! – восторженно произносит наконец Алеша. – Однако очень уж невероятно.

– Невероятно, но факт! – смеется Михаил Богданович. – И вот мелькнула у меня идея, ребята, создать такое антигравитационное пространство у нас над манежем! Пусть оно уменьшило бы вес гимнастов хотя бы вдвое. И тогда…

– О! – нетерпеливо перебивает Михаила Богдановича Алеша. – Тогда с помощью одной только подкидной доски можно будет взлететь под самый купол безо всяких иных приспособлений!

– И не только это! – горячо подхватывает идею брата Сергей. – Потеряв часть веса, полет наших тел замедлится ведь, будет более плавным, а мускульная сила останется прежней. Это даст нам возможность при перелете с трапеции на трапецию или с подкидной доски на трапецию делать гораздо больше трюков. И даже какие-нибудь совершенно иные, физически не осуществимые в нормальном поле тяготения.