Текст книги "В созвездии трапеции (сборник)"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

На следующий день в нашей лаборатории снова появляется кибернетик. Рассеянно кивнув мне, он торопливо проходит к Рэшэду. Страшно хочется послушать, о чем они там говорят. Но входить к ним я не решаюсь: кибернетик так энергично прикрыл за собой дверь, что и без слов ясно – он хочет говорить с Рэшэдом с глазу на глаз.

Сижу, вздыхаю, волнуюсь. Конечно же кибернетик спросит, как обстоит дело с восстановлением фонограммы, а я могу продемонстрировать всего лишь две коротких фразы на совершенно непонятном языке. Опасаюсь даже, что это просто случайное сочетание лишенных всякого смысла звуков. Многие наши лаборанты разделяют мои опасения. Верят в удачу только наша юная лаборантка да Рэшэд, а я и сама не знаю, что думать…

Беседа Рэшэда с кибернетиком длится довольно долго. Удалось ли «электронному мозгу» обнаружить хоть какую-нибудь систему в артикуляции девушки с Эффы? Видимо, результаты не очень блестящие. В случае успеха разговор, наверное, был бы не столь продолжительным. Да и дверь кибернетику не пришлось бы закрывать так энергично…

И вдруг эта дверь распахивается.

Вижу улыбающегося Рэшэда. Он машет мне рукой!

– Зайдите-ка к нам, Шэрэль!

Так я и знала, что непременно позовут! Догадываюсь, зачем я им понадобилась…

– У кибернетиков неплохие успехи, Шэрэль, – весело говорит Рэшэд. – Похвалитесь и вы своими. То, что вам удалось восстановить, очень пригодится им теперь. Думаю даже, что без_вас они уже ничего больше не смогут сделать.

Кибернетик смотрит на меня испытующим взглядом, – видимо, он сомневается в моих «успехах».

– Хвалиться, собственно, нечем, – стараясь не волноваться, говорю я. – Пока восстановлены всего две фразы. Одна довольно четко, за вторую не ручаюсь.

– Продемонстрируйте их мне синхронно с изображением, – приказывает кибернетик.

Я молча готовлю аппаратуру для воспроизведения восстановительной части фонограммы. Перед тем как включить ее, спрашиваю:

– Что дадут вам эти фразы? Поможет разве чем-нибудь даже полностью восстановленная фонограмма?

– Нет безвыходных положений, – уверенно заявляет кибернетик. Видно, слишком уж надеется на «электронные мозги»!

– Устная речь вообще устраивает нас больше, чем письменная, – продолжает он тоном школьного учителя. – Она имеет, как известно, весьма значительную избыточность информации. Кроме того, живая речь содержит еще дополнительную информацию эмоционального характера. По интонации произносимых слов мы можем судить о настроении говорящего, о его отношении к сказанному. Речь же, произнесенная существом, которое мы можем наблюдать, обогащает нас еще большим количеством сведений, так как смыслу произносимого соответствует обычно и выражение лица говорящего – его мимика. Немаловажное значение имеет и жестикуляция. В данном случае это для нас особенно важно.

– Дело в том, Шэрэль, – поясняет Рэшэд, – что наша девушка, как вы и сами, конечно, заметили, довольно энергично жестикулирует, и это имеет несомненную связь с тем, о чем она говорит. В том случае, например, когда она прикладывает руку к груди, это может означать: «мое сердце», «от всего сердца», «всем сердцем» и так далее. Электронная машина подыщет нам теперь из всех возможных вариантов подобных выражений такие, которые будут наиболее соответствовать правилам языка обитателей Эффы и совпадут с артикуляцией нашей девушки.

– Но прежде нужно ведь знать эти правила…

– Мы уже знаем кое-что, – уверяет кибернетик. – Составили даже фонетические варианты ее речи. А теперь, с помощью восстановленной вами части фонограммы, уточним это.

– Но как? – все еще не понимаю я.

– Объясните, пожалуйста, как вы это будете делать? – просит и Рэшэд, так как кибернетик, видимо, не собирается вдаваться в подробности.

– Если вы имеете понятие о структурной лингвистике, – без особого энтузиазма и, как мне кажется, нарочно не очень понятно начинает объяснять кибернетик, – то вы должны иметь представление и о таком отделе ее, как фонология. Она занимается изучением звуков языка и устанавливает его абстрактный код, состоящий из ряда бинарных дифференциальных элементов. Их можно изобразить в виде следующих символов, представляющих собой первичные элементы звуковой части языка.

Кибернетик подходит к доске и начинает торопливо чертить какие-то замысловатые знаки и формулы.

– Вы сами можете убедиться теперь, – торжественно заявляет он, оборачиваясь к нам, – что структурная лингвистика языкознания – такая же точная наука, какой является физика. Подобно прочим точным наукам, она успешно пользуется математическими методами исследования.

– Ладно, – смеется Рэшэд, стирая формулы кибернетика, – потом я объясню вам все это более популярно, Шэрэль. А теперь включайте вашу фонограмму.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Наконец-то Хоррэлу удается закончить монтаж нового телескопа!

…В астрономическом павильоне брата собрались все наши астрономы. Пришел и глава Совета ученых. Хоррэл разрешает присутствовать и мне. Устраиваюсь в уголке, чтобы никому не мешать. Наблюдаю за Рэшэдом. Не сомневаюсь, что он волнуется, но не подает вида. Ему, конечно, хочется, чтобы телескоп в первую очередь направили на «его планету», но разве он станет просить об этом?

Перевожу взгляд на Джэхэндра. Этот явно нервничает. Беспокойно заглядывает в глаза то главе Совета, то Хоррэлу, но тоже ни о чем не просит.

В павильоне гасят свет. Постепенно начинаю различать разноцветные точечки сигнальных огоньков на пульте управления гигантской системы телескопа. Слышится приглушенный рокот мотора, выводящего телескоп в точку наводки. Интересно, на какую из планет все-таки решено нацелить его в первую очередь? Волнуюсь и очень хочу, чтобы это была «наша планета»…

В новом телескопе нет окуляров. Изображение здесь проектируется на экран, покрытый люминесцирующим слоем. Затаив дыхание, напряженно слежу за движениями Хоррэла, вручную доводящего телескоп до нужной точки. Щелкают переключатели на пульте управления. На тускло мерцающем экране появляется какое-то расплывчатое пятно. Помощники Хоррэла торопливо вращают рифленые ручки настройки электронных преобразователей.

До рези в глазах всматриваюсь в люминесцирующий экран, но ничего не могу понять. А астрономам, видимо, все уже ясно. Они взволнованно перешептываются.

Но что же все-таки это такое – Эффа или Юлдэ?

Ищу глазами Рэшэда или Джэхэндра. По тому, как Рэшэд, всматривается в экран, а еще более – по разочарованному лицу Джэхэндра догадываюсь, что на экране – Эффа.

Теперь уж и я не могу сидеть спокойно. Пробираюсь поближе к экрану. Довольно отчетливо различаю широкий зеленоватый серп планеты в причудливых узорах беловатых и темно-серых полос. Очевидно, это облака, сквозь которые просвечивают более темные очертания материка или материков. Значит, Рэшэд прав – суши на Эффе должно быть вполне достаточно.

Прислушиваюсь к разговорам. Теперь, когда первое волнение улеглось, ученые уже спокойнее обмениваются впечатлениями.

– Ни одна обычная оптическая система не может, конечно, с этим сравниться! – восторженно восклицает кто-то.

– Однако даже с такой разрешающей способностью нет возможности рассмотреть Эффу достаточно отчетливо, – слышится чей-то вздох.

– Подробностей ее рельефа нам, конечно, не увидеть, – замечает третий астроном, – но очертания материков и общую площадь суши удастся определить, как только атмосферные условия улучшатся.

– А деятельность обитателей Эффы, если таковые на ней имеются, мы не обнаружим разве? – озабоченно басит кто-то. – Не может же такая деятельность остаться бесследной даже при столь грандиозном расстоянии? Каналы большой протяженности, огромные города, индустриальные районы – неужели все это никак не будет восприниматься?

– Боюсь, что надежда на это невелика, – отвечает обладателю баса мой осторожный брат Хоррэл. – С искусственных спутников мы фотографировали ведь нашу Джумму с разных дистанций, но уже с расстояния в несколько тысяч километров затушевываются все подробности ее городского и индустриального пейзажа.

– А я все-таки не сомневаюсь, что следы деятельности разумных существ Эффы мы непременно обнаружим, – убежденно заявляет Рэшэд.

После того, как помощники Хоррэла делают несколько снимков с экрана, снова начинают работать моторы, нацеливая телескоп в другую точку небесной сферы. Догадываюсь, что на этот раз мы увидим Юлдэ. Выражение лица Джэхэндра подтверждает мою догадку.

Я уже не волнуюсь, но мне и на Юлдэ взглянуть интересно. Неужели мы сейчас увидим что-нибудь такое, что привлечет к ней больше внимания, чем к Эффе? Может быть, это эгоистично, но мне не хотелось бы этого…

Хоррэл с помощниками долго регулирует аппаратуру, но я вижу лишь мутное красноватое пятно.

Слышу чей-то разочарованный голос:

– Да-а, атмосферные условия тут, видимо, несравненно хуже, чем на Эффе…

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Окончательно убеждаюсь, что из фонограммы космической ракеты мне уже ничего «не выжать». Кроме того, что я уже передала кибернетику, удалось восстановить лишь одну небольшую фразу из пяти слов.

Ужасно не хочется идти к Рэшэду признаваться в своем бессилии. Я ведь знаю – он очень надеялся, что мне удастся восстановить еще что-нибудь. Но я не хочу больше обманывать ни себя, ни его. Я лично уже окончательно потеряла всякую надежду на успех и хочу честно признаться в этом Рэшэду. Опасаясь, что решимость может покинуть меня, не раздумывая больше, распахиваю дверь его павильона.

– А, Шэрэль! – приветливо восклицает Рэшэд. – Заходите, пожалуйста. Весь день вчера не видел вас и очень соскучился.

В другое время эти слова наполнили бы меня счастьем, но сейчас я чувствую себя такой униженной, что меня уже ничто, кажется, не сможет обрадовать.

– Пришла сообщить вам об окончательной своей капитуляции, – каким-то чужим, противным голосом говорю я, боясь взглянуть в глаза Рэшэда. – Восстановить уже ничего больше не удастся…

Я не объясняю Рэшэду, что именно восстановить, но он и сам все понимает.

– Ничего, Шэрэль, теперь это уже не так важно. Не расстраивайтесь, пожалуйста.

А меня только злят эти слова утешения. Не понимаю я разве, как могла бы пригодиться эта фонограмма, если бы я всю ее восстановила? Зачем же говорить, что теперь это уже не важно?

– Как же так?.. – хмурюсь я.

Но он торопливо перебивает меня:

– Это все равно ничего бы нам больше не дало. Никакая электронная машина не сможет ведь сделать точного перевода с языка, который не известен ни одному лингвисту нашей планеты. Наши кибернетики в этом отношении несколько преувеличивают свои возможности.

– Все напрасно, значит?..

– Нисколько! – оживленно восклицает Рэшэд. – Нам важно было убедиться, во-первых, в том, что девушка с Эффы говорила членораздельно, осмысленно. А во-вторых, что язык, на котором она говорила, никогда не был и не мог быть ни одним из существующих или когда-либо существовавших на нашей планете. Кибернетики блестяще со всем этим справились. С бесспорной убедительностью они доказали не только реальность существования этого языка, но и высокое его развитие. Ну, а жесты, мимика и интонация нашей девушки – мы столько переволновались за нее, что, думается, имеем право называть ее «нашей» – все свидетельствует о том, что она к чему-то призывает обитателей Эффы.

Перед моими глазами невольно всплывает ее лицо. Да, она, несомненно, призывала к чему-то своих соотечественников! Призыв этот светится в ее глазах, в выражении подвижного лица, в порывистых жестах, слышится в интонации голоса на тех кусках фонограммы, которые удалось восстановить.

– Но что же могло вызвать такой страстный призыв? – встревоженно спрашиваю я.

– Этого мы не знаем, – печально признается Рэшэд.

А меня охватывает такая жалость к нашей девушке, такая тревога за нее, что даже слезы набегают на ресницы.

– Да, этого мы не знаем, – безнадежно повторяю я, – и, видимо, не узнаем никогда…

– Почему же? – горячо возражает Рэшэд. – Рано или поздно, но мы непременно разгадаем и эту тайну.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Поразительная новость – Хоррэл обнаружил на Эффе три чрезвычайно ярких вспышки! Одну он зафиксировал еще вчера, а две, последовавшие одна за другой, сегодня ночью. И это не бездоказательное заявление: Хоррэл сфотографировал спектр этих вспышек, и в астрофизической лаборатории уже производится их анализ. Там сейчас Рэшэд, Хоррэл и все наши сотрудники. Может быть, пойти и мне?

Вхожу очень робко, стараясь не привлекать ничьего внимания. Но астрономам не до меня. Они обсуждают результаты только что закончившегося анализа спектра вспышек на Эффе.

Слышу голос Рэшэда:

– В том, что температура их не ниже температуры термоядерных процессов на нашей Джумме и на Желтой звезде, нет, значит, никаких сомнений?

– Да, это теперь бесспорно, – решительно подтверждает кто-то из астрофизиков. – Она составляет несколько десятков миллионов градусов.

– Какой же вывод из этого? – раздается спокойный голос главы Совета ученых.

– Может быть, началась цепная реакция внутри ядра Эффы? – не очень уверенно замечает Джэхэндр.

Глава Совета укоризненно качает головой:

– Как вы только решаетесь, Джэхэндр, делать такие нелепые предположения? Термоядерные реакции внутри ядра Эффы дали бы знать о себе не тремя вспышками, а разогревом всей планеты. Может быть, даже и взрывом ее… Но опасаться этого не приходится. Каждый школьник знает, что, вследствие незначительности массы Эффы, она никогда не превратится в звезду. Для этого необходимы к тому же гораздо более высокие температуры и давление в ее центральной части.

– Но тогда что же это такое? – разводит руками Джэхэндр.

– Искусственные термоядерные взрывы, – неожиданно заявляет Рэшэд.

Все молча поворачиваются к нему. На многих лицах явное недоумение.

– Да, да, термоядерные взрывы, – убежденно повторяет Рэшэд. – А может быть, даже термоядерные бомбы. У нас эта энергия никогда не использовалась как оружие, но у них она может быть и оружием.

– Перед авторитетом астрофизиков, установивших, что взрывы на Эффе носят термоядерный характер, я сдаюсь, – находит наконец в себе мужество признать свое поражение Джэхэндр. – На Эффе действительно, значит, обитают разумные существа, достигшие высокого технического совершенства. Мы ведь знаем, на каком уровне развития техники возможно осуществление термоядерных реакций. Но вот что все-таки спорно: почему этим термоядерным взрывам мы должны приписывать военный характер?

– А чем же иным можно их объяснить? – вопросом на вопрос отвечает Рэшэд. – Кому нужна эта энергия в виде неуправляемого взрыва страшной разрушительной силы? Можно было бы допустить, что такой взрыв произошел случайно, но ведь мы зафиксировали их трижды.

– А почему бы не предположить, – снова замечает Джэхэндр, – что с помощью этих взрывов они ведут грандиозные строительные работы?

– Едва ли, – качает головой Рэшэд. – Неизбежна ведь радиация при осуществлении таких взрывов. Она убила бы все живое на огромном пространстве.

Все молчат. Похоже, что никто не решается первым оспорить догадку Рэшэда – существование жизни на Эффе и высокое ее развитие, видимо, уже считается вполне очевидным фактом. Никто не может возразить теперь и против реальности девушки, изображение и голос которой записан на магнитной ленте нашей космической ракеты.

Молчание нарушает глава Совета.

– В умении логически мыслить вам нельзя отказать, – замечает он, обращаясь к Рэшэду. – Все действительно может быть именно так, как вы предполагаете. Но не будем торопиться. Изучим эту проблему с возможно большей обстоятельностью. Фактов у нас теперь вполне достаточно. Если же вы хотите знать мое личное мнение о вашей, может быть, слишком смелой гипотезе, то я готов уже сейчас поздравить вас с победой!

У нас в лаборатории настоящее торжество. Все поздравляют Рэшэда, а он смущен немного.

– Почему же поздравляете вы только меня? Это ведь наша общая победа.

А наша простодушная юная лаборантка все еще недоумевает:

– Но как же это все-таки?.. Ничего ведь не изменилось. Показания большинства приборов космической ракеты до сих пор не восстановлены, а новую мы туда еще не послали. Как же, однако, удалось установить все это?..

– Достоверность наших знаний о законах развития природы и общества помогла нам в этом, – счастливо улыбается Рэшэд. – Я, например, не сомневаюсь, что таблица элементов на Эффе начинается так же, как и у нас, с водорода. В такой же, конечно, последовательности, как и у нас, расположены у них и остальные элементы вещества, ибо они просто не могут быть расположены иначе.

– Это я понимаю, – смешно прижимает руки к груди его собеседница. – А вот как же с обществом Эффы?

– И общество их не могло развиваться вне объективных законов. Разница могла быть только во времени, в длительности каждого из исторических этапов. Возможно даже, что таких этапов было там больше, чем у нас. Но основные периоды развития общества миновать они не могли. Не миновали они, конечно, и такого строя, при котором одни классы общества порабощают другие. Причем этот, видимо, наиболее длительный период их истории достиг теперь фазы крайнего антагонизма. Но какая-то часть населения Эффы, может быть, даже половина его, пожалуй, уже миновала в своем развитии эту общественно-экономическую формацию и установила у себя такой же справедливый общественный строй, какой давно уже существует на нашей планете.

– А смысл восстановленных частей фонограммы девушки с Эффы не удалось разве разгадать? – спрашивает кто-то.

– Удалось Кое-что. Хотя пока это только отдельные слова.

– Какие же? – вырывается у меня.

– «Объединение» или, может быть, «сплочение», «разум» или «благоразумие», «мир», «счастье»… Вы понимаете теперь, Шэрэль, – поворачивается ко мне Рэшэд, – к чему могла призывать обитателей своей планеты наша девушка? Она, видимо, предостерегала их от безумия термоядерной войны, взывая к благоразумию, ибо такая война подобна самоубийству.

Рэшэд делает небольшую паузу и заключает с необычной торжественностью:

– Известно нам и еще одно немаловажное слово – «Земля», и мне кажется, что «Землей» называют они свою планету. Вам, Шэрэль, посчастливилось восстановить именно это слово.

– Значит, не Эффа, а Земля? – повторяю я задумчиво.

– Да, Земля! – подтверждает Рэшэд.

…В последнее время я замечаю у Рэшэда печаль в глазах.

– А знаете, – признается он мне, – немножко грустно, что мы теперь уже не будем столько думать о земной девушке. И уж конечно не станем смотреть на нее так часто. А ведь это она помогла нам разгадать тайну планеты, имя которой Земля. Ее изображение сразу же поставило нас перед фактом существования высокоразвитой жизни на Земле. Нам оставалось лишь подтвердить это достаточно убедительными доказательствами.

Потом он пристально смотрит мне в глаза и добавляет:

– Утешает меня только то, что вы похожи чем-то на эту девушку…

«И такая же красивая?» – хочется мне спросить его, но я и без того уже счастлива. В последнее время мне и самой почему-то все чаще начинает казаться, что я действительно смогу когда-нибудь стать «его девчшкой».

КЛИНИЧЕСКАЯ СМЕРТЬ
ПРОФЕССОРА ХОЛМСКОГО

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Евгении Антоновне Холмской проще всего было бы, конечно, поговорить с академиком Урусовым у себя дома, когда он придет навестить Михаила, но разве сможет она расспрашивать его при муже?

После той ужасной катастрофы, происшедшей в Цюрихе, Михаил позабыл ведь не только то, что знал как физик, но и иностранные языки. Почему же тогда всякий раз, когда Евгения Антоновна включает радиоприемник, находящийся в его комнате, он оказывается настроенным на волны британских радиостанций?

Выходит, что Михаил вспомнил английский и тайком от нее слушает какие-то их передачи… Мало того – он очень изменился в последние дни, стал нервным, раздражительным. Можно было бы спросить его об этом, но Евгения Антоновна догадывается, что Михаил не скажет ей правды. Видимо, то, что он слушает по радио, связано как-то с происшедшей катастрофой…

Чем больше размышляет она об этом, тем больше склоняется к необходимости сходить самой к Урусову. И не в его научно-исследовательский институт, а домой.

– О, это очень хорошо, что вы зашли ко мне, дорогая Евгения Антоновна! – радушно восклицает Олег Сергеевич Урусов, помогая Холмской снять макинтош. – Я и сам собирался к вам сегодня.

Это тревожит Евгению Антоновну еще больше, но Олег Сергеевич, не давая ей произнести ни слова, торопливо продолжает:

– Надеюсь, вы не разрешаете Михаилу слушать радио и не приносите ему иностранных газет? Я, конечно, шучу, но это невеселая шутка. Знаете, что они передают и пишут? Они намекают, что Михаил может оказаться… виновником происшедшей в Цюрихе катастрофы. То есть, проще говоря, чуть ли не диверсантом! Человеком, взорвавшим Международный центр ядерных исследований. И не стоит большого труда догадаться, с какой целью. Затем, конечно, чтобы уничтожить находившихся там ученых и овладеть результатами их экспериментов…

– Но ведь это чудовищно!

– Да, чудовищно! Об этом пишут, правда, пока лишь в самых реакционных газетах Америки и Западной Европы, и не прямо, конечно, но так, чтобы легко было прочесть это между строк. А началось все из-за того, что один крупный ученый в интервью, данном им корреспонденту «Нью-Йорк тайме», высказал мысль, будто эксперимент, ставившийся на цюрихском ускорителе, мог иметь военное значение.

– Но ведь все же знали…

– Да, все знали, что ведут исследования дискретных свойств пространства, но официально ничего не было объявлено. И не могло быть объявлено… Никто вообще не знал, что у них может получиться. Это был первый опыт подобного рода в ядерной физике. Новый ускоритель, построенный в Швейцарии на международные средства, давал ведь возможность получать частицы с энергией, близкой к энергии космических лучей, движущихся с релятивистскими скоростями. А знаете, что это такое? Брукхейвенский ускоритель в Америке рассчитан на энергию в тридцать миллиардов электрон-вольт, наш серпуховский – на семьдесят, а совместными усилиями физиков Европы и Америки удалось довести энергию частиц до нескольких тысяч миллиардов электрон-вольт! Представляете, что это такое?

Хотя смысл эксперимента, поставленного на цюрихском ускорителе, Евгении Антоновне все еще непонятен, она не решается расспрашивать Олега Сергеевича. Он слишком взволнован и возмущен вымыслом буржуазной прессы. Ей, правда, объяснял идею задуманного эксперимента сам Михаил Николаевич перед поездкой в Цюрих, но она не очень представляла себе тогда всю его сложность. А потом, когда произошла эта катастрофа, когда жизнь Михаила висела на волоске, вообще было не до этого…

– А сложность создавшейся ситуации, – продолжает Урусов, – состоит в том, что мы ничего пока не знаем, что они там открыли… Да и открыли ли вообще что-нибудь? Неизвестна нам и причина катастрофы. Несомненно пока только одно: они проникли в такие глубины материи, в которых обнаружились принципиально новые ее свойства. Очевидно, уже на квантовом уровне пространства-времени. А это – область сплошных, и притом очень смутных, догадок. Мы ведь даже об исследованном уже участке микромира не все еще знаем достоверно, а там… Ну, в общем, вы сами понимаете, какой это простор для необузданной фантазии буржуазной прессы. Подогревается это еще и тем обстоятельством, что доступ журналистов в Международный центр ядерных исследований в Цюрихе был запрещен.

– А почему?

– Там собрались серьезные ученые Европы и Америки, и они опасались преждевременных сенсаций.

– Но ведь что-то все-таки об этом писали…

– Да, но не ученые, а все те же журналисты. Их прогнозы уже тогда разжигали страсти, накаляли атмосферу. Обстановка теперь такова: в Международном научно-исследовательском центре сделано крупное, видимо, фундаментального значения открытие. Все, причастные к этому открытию, трагически погибли. Буквально чудом уцелел только один ученый. И этот ученый – советский гражданин. Понимаете, какие мысли порождает все это у склонной к подозрительности западноевропейской и американской публики? В такой обстановке она готова поверить любым домыслам безответственной буржуазной прессы. Многие ли из них верят теперь, что профессор Холмский находился тогда в состоянии клинической смерти? А главное, что память его все еще не восстановлена?

– Да, я представляю себе, как все это сложно, Олег Сергеевич… Но что же делать?

– Нужно всеми средствами возможно скорее вернуть Михаилу память.

– Вы же знаете, мы с доктором Гринбергом предпринимаем все, что только в наших силах. Ну, а если все-таки…

– Не удастся?

– Нет, не это… Если он не сможет рассказать, что там произошло?

– Нужно быть готовыми и к этому.

– А как же тогда?

– Тогда будет проще. Самое сложное все-таки сейчас. Они ведь могут подумать, а некоторые и думают уже, что мы что-то от них скрываем. Что советский профессор Холмский симулирует потерю памяти…

– Но ведь его возвращали к жизни швейцарские врачи. Неужели они и им не верят? Я не говорю об обывателях, но ученые, интеллигенция?

– Есть и среди них такие, которые видят во всем «происки Москвы». Особенно те, которые связаны с военными ведомствами. Их не может не беспокоить то обстоятельство, что о каких-то, видимо, качественно новых явлениях природы нам станет известно раньше, чем им. Ну, в общем, Евгения Антоновна, голубушка, вы уж постарайтесь…

– Да что вы меня так просите, Олег Сергеевич? – невольно улыбается Холмская. – Я и так сделаю все, что смогу. Он ведь муж мой…

– Ну, простите вы меня, пожалуйста! Для меня он тоже не только коллега по профессии, но и старый друг. А сейчас очень уж многое зависит от окончательного его выздоровления. Только-только начали ведь налаживаться более серьезные, чем прежде, международные наши контакты в области науки. Контакты, от которых будет зависеть судьба не только человечества, но, может быть, и самой планеты… Хотелось бы поэтому, чтобы ни малейшей тени недоверия не могло возникнуть между учеными.

– Можете не сомневаться, Олег Сергеевич, я…

– А я и не сомневаюсь, дорогая вы моя Евгения Антоновна! – сердечно пожимает ей руку академик Урусов. – Но я хотел бы, чтобы вы отважились и на благоразумный риск. Не ждали бы естественного процесса восстановления памяти Михаила, а подстегнули бы ее чем-нибудь, помогли бы ей «растормозиться».

– А вы знаете, – почти шепотом произносит Евгения Антоновна, – похоже, что память Михаила сама собой начинает «растормаживаться»… До прихода к вам я еще не была в этом уверена, но теперь почти не сомневаюсь, что в мое отсутствие он слушает передачи английского радио. И после того, что вы сообщили мне об этих передачах, понимаю, почему он скрывает это от меня.

– Так ведь очень же хорошо, если он вспомнил английский! – возбужденно восклицает академик Урусов. – Есть, значит, надежда, что вспомнит и остальное. Вы посоветуйтесь с доктором Гринбергом, как бы ускорить этот процесс.