Текст книги "В созвездии трапеции (сборник)"

Автор книги: Николай Томан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

– А Илью Андреевича что же вы не пригласили? – будто угадав ее мысли, спрашивает Алеша.

– Где там! – машет рукой Михаил Богданович. – Он теперь дни и ночи торчит на манеже нового здания цирка. Аппаратуру свою устанавливает.

Потом они тоже проходят в комнату Юры и молча смотрят на его картину. Ирина Михайловна, восхищенно восклицает:

– Просто удивительно, Юра, как вы смогли передать столь зримое ощущение полета! Вы же никогда не были не только на трапеции, но и на отходном мостике.

– А ему и не надо быть ни на каком мостике, – убежденно говорит Антон Мушкин. – Он всегда там, где Маша, значит, и под куполом цирка тоже.

– Да, это очень серьезная работа, – задумчиво кивает головой Анатолий Георгиевич. – Очень!..

Михаил Богданович молча жмет Юрину руку.

– Теперь он совсем онемеет, – смеется Антон. – А нам нужно о многом поговорить. Готовы ли вы выслушать нашу идею о цирковой премьере, Анатолий Георгиевич?

– Специально за этим и приехали, – отвечает за Анатолия Георгиевича Михаил Богданович. – Кто же из вас изложит нам ее? Юра, значит, временно выбывает из строя?

– Нет, Юра не выбывает, – решительно заявляет Мушкин. – Он не имеет права выбыть. Это в общем-то его идея, ему ее и докладывать.

– Тогда прошу к столу, – смущенно улыбаясь, произносит Елецкий. – Я вам чаю сейчас.

– К черту чай! – перебивает его Антон. – Если идея будет одобрена, организуем что-нибудь посерьезнее. Прошу всех сесть. Тебе слово, Юрий.

21

Зарницыны устраиваются на диване, остальные садятся за стол. Юрий, заметно нервничая, прохаживается по комнате.

– Конечно, я не такой уж большой знаток цирка… – не очень уверенно начинает он.

Но его снова перебивает нетерпеливый Антон:

– О том, какой ты знаток, будет видно из последующего. Не трать зря время на это.

– А вы не сбивайте его, – хмурится Маша.

Юрий благодарно ей улыбается и сразу становится спокойнее.

– Ну, в общем идея такова: создать представление под девизом «В созвездии Трапеции». Такого созвездия, кажется, нет на небе…

– Ну и что ж, что нет? – перебивает его Мушкин. – Зато оно появилось под куполом цирка с тех пор, как возникло цирковое искусство. Не случайно ведь фигура гимнаста на трапеции стала символом многих цирков мира.

– Так вот, – продолжает Юрий, – под этим названием и хотели бы мы показать, отдельные этапы развития цирка вплоть до наших дней… А так же и его будущее. Пожалуй, даже главным образом его ближайшее будущее.

Прервав свою речь, он торопливо перебирает альбомы, разложенные на столе. А Анатолий Георгиевич, прослушав это вступление, уже почти не верит в успех замысла молодых художников. Он представляется ему унылым обозрением, лишенным сюжета и стройности.

– Я набросал тут кое-что, – протягивает ему один из альбомов Елецкий. – На первом эскизе странствующий балаган с убогим осликом, шарманщик и два юных гимнаста. За их выступлением внимательно наблюдает антрепренер. Ему явно нравится их работа. Он берет их в труппу большого цирка.

– А вот и большой цирк, – перевертывает Юрий следующую страницу альбома. – Тут укротители, наездники, клоуны, акробаты. Все это в быстром темпе должно мелькать на манеже. А по куполу круговая кинопанорама, изображающая публику тех лет… Переверните еще одну страничку, там есть наброски всего этого. А потом типичный для буржуазных цирков смертный номер.

Юрий торопливо листает свой альбом и снова протягивает его Анатолию Георгиевичу.

– Этот смертный номер, – продолжает он, – исполняют уже знакомые нам бродячие гимнасты. Они работают под куполом цирка без сетки. В стереофонических динамиках должна звучать при этом музыка, похожая на реквием… Труднейшие номера! Может быть, тройное сальто-мортале или два с половиной с пируэтом, исполнявшееся когда-то мексиканскими гимнастами Кадонас в кинофильме «Варьете». А потом падение, катастрофа… Рев толпы в динамиках… Полицейские свистки…

Теперь Анатолий Георгиевич уже представляет себе, какое захватывающее повествование могут составить эти разрозненные сценки. Какими звуковыми и световыми эффектами можно их оформить, какими деталями обогатить.

– А потом пламя революции, – не вытерпев, продолжает за Елецкого Антон Мушкин. – Фрагменты из цирковых пантомим тех лет: «За красный Петроград», «Махновщина», воссоздание образов знаменитых цирковых артистов: Дуровых, Лазаренко, Труцци, Эйжена, Бим-Бомов… И не обязательно Бс. е на манеже. Многое можно снять на пленку и демонстрировать на куполе цирка. Осуществление антигравитационного эффекта Ильи Андреевича даст нам возможность освободить его от значительной части подвесной аппаратуры и превратить в огромный экран. А сочетать действие на манеже с демонстрацией кинопленки можно по принципу чехословацкой «Латерны магики».

Все это время Анатолий Георгиевич, сосредоточенно листавший альбом Елецкого и казавшийся равнодушным ко всему тому, что говорили молодые энтузиасты, встает вдруг с дивана и решительно произносит:

– Стоп! Вы меня убедили! И даже не столько вашими речами, сколько рисунками Юры. Тут есть за что ухватиться. Особенно в разделе «Цирк будущего». В нем есть, однако, очень уязвимое звено – зависимость всего аттракциона от осуществления эффекта антигравитации. А что, если он почему-либо не осуществится?

Анатолий Георгиевич вопросительно смотрит на Елецкого и Мушкина, будто от них зависит осуществление этого эффекта.

Отвечает ему Маша:

– Он осуществится, Анатолий Георгиевич!

Маша произносит это с такой убежденностью, что не только главный режиссер, но и братья ее невольно улыбаются.

– Ну что же, если так, то я буду только рад этому, – заключает Анатолий Георгиевич.

22

Накануне Нового года у Ирины Михайловны возникает идея пригласить к себе Анатолия Георгиевича, Зарницыных, Елецкого и Мушкина. Ни Андрей Петрович, ни Илья ничего не имеют против этого. А Михаил Богданович просто в восторге от такого замысла.

– Прямо-таки гениальная идея! – радостно восклицает он.

И вот Зарницыны с Юрием и Антоном прямо из цирка спешат теперь к дому Нестеровых. Анатолий Георгиевич обещает прийти попозже, ему нужно хоть часок провести вместе с теми актерами, которые встречают Новый год в цирке.

– А знаете, страшновато как-то идти к этим физикам, – поеживаясь в своем демисезонном пальтишке, признается Мушкин.

– Ну, если уж вам страшно, каково же нам? – смеется Маша. Ей, однако, очень хочется побывать в доме Ирины Михайловны.

Дверь им открывает Илья. Он выглядит весьма элегантно. Здоровается, как со старыми друзьями. Долго держит руку Маши и шутит:

– Вы непременно должны свести с ума всех моих друзей-физиков. Особенно Леву Энглина.

– А вот этого я как раз и не умею, – смущенно улыбается Маша.

– Потому-то и покорите их всех, – обнимает ее подошедшая к ним Ирина Михайловна. Опытным женским глазом она мгновенно оценивает Машин туалет и с удовольствием отмечает ее хороший вкус. – Идите же, я познакомлю вас с моим мужем.

Худощавый, подтянутый, моложавый, с умным строгим лицом, Андрей Петрович совсем такой, каким и представляла себе Маша большого ученого.

– Илья с Ириной Михайловной мне о вас много говорили, а вы, оказывается, еще прекраснее, – произносит Андрей Петрович без улыбки, и Маша не может понять, шутит он или говорит серьезно.

Й она, тоже не. улыбаясь, отвечает ему:

– А я хочу вам честно признаться – нет для меня более неприятного разговора, чем…

– Ну-ну, голубушка! – торопливо подбегает к ней Михаил Богданович. – Не надо быть такой серьезной. Идемте-ка лучше к физикам, – может быть, в вашем присутствии они переменят тему разговора. Я тут с ними уже полчаса, и они все время развлекали меня рассказами о «соотношении неопределенностей» и «сохранении странности». И вы думаете, что я слышал тут о ком-нибудь еще, кроме Дирака, де Бройля, Юкавы, Гейзенберга и Шридингера? Даже Эйнштейн их уже не интересует.

Смущенно улыбаясь, Маша протягивает по очереди руку трем приятелям Ильи и двум друзьям Андрея Петровича с их женами.

– Ты должен их простить, дедушка, – защищает своих гостей Илья. – Они ведь к нам прямо с научной дискуссии.

– А теперь мы постараемся начисто забыть все науки, – смеется кто-то из друзей Ильи, – и целиком переключимся на…

– Стоп! – властно хлопает ладонью по столу Ирина Михайловна. – Переключать вас буду я. Разве вы забыли, что мы собрались для того, чтобы встретить Новый год? Прошу всех в связи с этим посмотреть па часы. Видите – уже без пятнадцати двенадцать. А ну-ка быстренько к столу!

Все шумно идут в соседнюю комнату, и Ирина Михайловна усаживает Илью рядом с Машей. Братьев ее она устраивает по соседству с девушками, помогавшими ей накрывать на стол. (Позже выясняется, что они тоже физики.)

Громко звучат куранты в динамике радиоприемника, хлопают пробки откупориваемого шампанского, звенят бокалы. И уже нет и речи ни о каких элементарных частицах и знаменитых физиках. Все состязаются в остроумии, и Маше приятно видеть, что братья ее имеют успех. Они смешат чем-то своих соседок и произносят остроумные тосты. А сама она – центр общего внимания.

Один только Лёва Энглин, сидящий слева от Маши, ведет себя так, будто и не замечает своей соседки. Даже чокается с нею лишь тогда, когда она сама протягивает к нему свой фужер. И конечно же он не догадывается предложить ей какую-нибудь закуску. Да и сам забывает закусить. Ему всякий раз напоминает об этом Ирина Михайловна. Обращает она его внимание и на то, что рядом с ним сидит такая очаровательная девушка, как Маша, и что надо бы ему поухаживать за нею.

– Что ты хочешь от этого бесчувственного человека, мама? – смеется Илья. – Интерес к Маше он может проявить лишь в том случае, если она сама проявит интерес к математической логике, которой он сейчас так увлечен. Но если бы Маша проявила такой интерес, я бы ей не позавидовал.

– Почему же? – спрашивает заинтригованная Маша.

– Да вы бы услышали от него такое, что и нам, физикам, не всегда понятно. Об «аксиомах исчисления строгой импликации Аккермана», например. И такую терминологию, как «конъюнкция в антецеденте» или «дизъюнкция в консеквенте».

– А что же тут непонятного? – удивленно пожимает плечами Лева. – Это ведь термины обычной логики, которую связывает с математикой именно то обстоятельство, что математические доказательства носят строго логический характер.

– Математика, следовательно, обязана своей точностью логике? – включается в разговор еще один физик.

– Да, конечно, – энергично кивает головой Лева, не замечая, что Ирина Михайловна протянула ему тарелку с закуской.

– Почему же тогда специалисты по математической логике утверждают, что логику можно сделать точной наукой только с помощью математических методов? Замкнутый круг какой-то получается.

– Вы, кажется, доберетесь скоро и до парадоксов Зенона, – смеется Илья. – Вспомните такие его «трудные вопросы», как «Дихотомия» и «Ахиллес».

– Ты назвал лишь две его апории, – кричит кто-то с противоположного конца стола, – а их было четыре. Вспомни-ка еще «Стрелу» и «Стадий»!

– Позвольте, почему же тогда только четыре? – стучит ножом по тарелке уже кто-то из степенных коллег Нестерова-старшего. – До нас дошло девять апорий Зенона, а, по утверждению историков философии, было их сорок пять.

– Но что же это у нас такое? – встает Андрей Петрович. – Встреча Нового года или научный симпозиум? Однако, если уж речь зашла о Зеноне Элейском, сформулировавшем свои парадоксы еще в пятом веке до нашей эры, то тут ничего нельзя утверждать с достаточной достоверностью. Они ведь дошли до нас в основном благодаря Аристотелю, критиковавшему их в своей «Физике» через сто лет после их появления.

– А может быть, даже обязаны мы этим не столько Аристотелю, сколько комментариям Симпликия к «Физике» Аристотеля, написанным уже почти через тысячу лет после Зенона, – усмехаясь, добавляет еще один доктор физико-математических наук.

– И это называется, он навел порядок? – сокрушенно качает головой Ирина Михайловна, бросая на Андрея Петровича укоризненный взгляд. – Подлил только масла в огонь. Теперь их ничем не остановишь.

А Маше нравится этот необычный за новогодним столом научный спор. Она хоть и впервые слышит имя древнегреческого ученого Зенона и никакого представления не имеет о его «трудных вопросах», но ей ясно, что тут собрались люди, всецело поглощенные наукой. И она почти не сомневается, что нет для них ничего более интересного, чем этот спор, даже на новогодней встрече. Приятно ей и то, что братья ее, видимо, с еще большим удовольствием, чем она, прислушиваются к их разговору.

А гостей Нестеровых уже действительно ничем нельзя отвлечь от столь привычного для них научного спора. А когда разговор переходит на более современные проблемы науки, Ирине Михайловне кажется уже совершенно невероятным переключить их беседу на другие темы. Отчаявшись сделать это, она подходит к Маше и шепчет ей на ухо:

– Вся надежда на вас, Машенька. Стукните-ка кулаком по столу и напомните им о Новом годе.

– Но ведь это же интересно!..

– Может быть; если слушать это не часто, а у нас такое почти каждый день. И потом, разве это тот разговор, который должен происходить на встрече Нового года? Это же просто одержимые какие-то! Они даже на вас перестали обращать внимание.

– Вот и хорошо! – смеется Маша.

– Да что же тут хорошего?

Но тут вдруг раздается звонок, и Ирина Михайловна поспешно уходит открывать дверь.

– Наконец-то! – слышится ее радостный возглас, и Маша догадывается, что это пришел Анатолий Георгиевич.

Ирина Михайловна торжественно представляет его своим гостям и усаживает рядом с собой.

И тут только Маша замечает, что нет Юры. Да и Антон Мушкин тоже, кажется, собирается улизнуть. Воспользовавшись тем, что Илья вышел из-за стола, чтобы поздороваться с Анатолием Георгиевичем, Маша устремляется вслед за Мушкиным.

– Вы куда же это, Антоша? – цепко хватает она его за руку.

– Вы бы лучше Юру об этом спросили, когда он уходил, – хмуро отзывается Мушкин.

– Так он ушел, значит?

– Ну да. А вы, конечно, этого и не заметили. Счастливо вам оставаться и веселиться тут, а я попробую догнать его, если только он не очень далеко ушел.

– Но как же так, Антоша. – беспомощно разводит руками Маша. – Почему он вдруг ушел?

– Ах, Маша, Маша! – вздыхает Мушкин. – Неужели вы сами не догадываетесь? Ну, я пошел. Его нельзя оставлять одного в таком состоянии.

– Ну и я тогда с вами! – решительно произносит Маша. – Раз он из-за меня, то я должна…

– Нет, дорогая моя Машенька, – ласково кладет ей руку на плечо Михаил Богданович, – вы должны остаться. Представляете, что произойдет, если вы уйдете? Жаль, конечно, что Юра сбежал, но тут уж ничего не поделаешь…

– Я тоже протестую против вашего ухода, – раздается вдруг не очень твердый голос Левы Энглина – сказалось-таки пренебрежительное отношение его к закуске.

– А как же это вы обнаружили, что я ушла из-за стола? – усмехается Маша. – Вы ведь не замечали меня, даже когда я рядом с вами сидела.

– Да ведь я просто робел. Потому и выпил, кажется, немного больше, чем надо. Но вы не уходите, пожалуйста. Очень вас об этом прошу. А то я..

Он не договаривает, так как появляется Илья, и они вдвоем уводят Машу к столу.

– Извините меня, Антоша, – виновато кивает она Мушкину.

Михаил Богданович не задерживает Антона, он понимает, что тот не может оставить своего друга одного.

– Очень жаль, Антоша, что вы уходите, – говорит он на прощанье, крепко пожимая ему руку. – Пожалуй, вам действительно нужно догнать Юру.

– Вы не думайте только, что он что-нибудь такое может сделать…

– А я и не думаю этого. Я его хорошо знаю. И отпускаю вас только потому, что понимаю, как ему будет тяжело в эту ночь одному. Но скажите ему все-таки, что обидел он меня. Или лучше ничего не говорите. Я потом сам ему это скажу.

А Юра в это время, ссутулясь, идет по широкой улице Садового кольца, не замечая ни снега, ни редких пешеходов, спешащих куда-то с чемоданчиками и свертками под мышкой. Хотя он и выпил у Нестеровых несколько рюмок коньяку, но чувствует себя совершенно трезвым. Он даже не ощущает никакой обиды ни на кого и вообще, кажется, не думает ни о чем. Просто идет куда-то без определенной цели…

Сквозь морозные узоры на стеклах причудливо светятся окна домов. «А ведь это все картины… Не завершенные картины, задуманные каким-то сумасшедшим художником, – рассеянно думает Юрий. – Все нереально, как у абстракционистов, но в красках художник этот понимает толк…»

И вдруг кто-то сзади берет его за локоть. Но Юрий не оборачивается даже.

– Ты куда это? – слышит он очень знакомый голос. – Тебе же совсем в другую сторону.

Ну конечно же это Антон.

– А я вовсе не домой, – не поворачиваясь к нему, произносит Юрий.

– А куда же?

– Так просто…

– Ну, знаешь ли! – решительно дергает его за руку Антон. – Это уж черт знает что! Обиделся, значит, приревновал? И не стыдно тебе за эти зоологические чувства? Эх, Юра, Юра, первобытный ты человечище! Ведь я за тебя там у них сквозь землю готов был провалиться…

А Юрия будто и не касается все это. Он идет, по-прежнему понурив голову, и, кажется, не слышит даже, что говорит ему Мушкин.

– И ведь абсолютно никакого повода для ревности Маша тебе не подала, – продолжает Антон, – а ты…

Он еще долго поносит Юру, называя разными обидными именами и сравнивая с приходящими ему на память литературными персонажами ревнивцев. Видя, однако, что его не пронять, Антон меняет тактику.

– Да ты что – спишь, что ли, на ходу? – встряхивает он своего друга. – Флегматик несчастный! Да я бы на твоем месте, если хочешь знать, скорее бы кулаком по столу там у них стукнул, чем так вот…

– А по какому поводу? – оживляется вдруг Юра. – Не было для этого повода. Сам ты только что говорил…

Да если бы и был? Разве Маша в любви мне клялась когда-нибудь? Или хотя бы понять дала, что я для нее что-нибудь представляю? Так чего же ты тогда требуешь от меня, чтобы я там у них кулаком по столу стучал? Этого только еще и не хватало! Просто мне вдруг очень грустно стало, и я решил незаметно уйти, чтобы никому не портить настроение.

А на другой день, как только Маша Зарницына приходит в цирк, она сразу же начинает спрашивать у всех, не видели ли они Юру Елецкого.

– Вроде был тут недавно, – неопределенно отвечает кто-то из униформистов.

Она ищет его по всему зданию цирка и не находит. Не видно нигде и Антона Мушкина. Машины братья, хорошо понимающие ее состояние, пытаются помочь ей найти Юру, но и им это не удается. Они хотя и не говорят ей ничего, но по мрачным взглядам их она догадывается, что осуждают ее за что-то. Ей очень хочется спросить их: за что же? Но она не решается произнести вслух этих слов, хотя и сама не вполне отдает себе отчет, в чем же именно она провинилась. И все-таки какое-то подсознательное чувство вины перед Юрой не покидает ее…

Обнаруживает она Елецкого лишь на другой день в старом здании цирка. Он выполняет там какую-то не очень срочную, а может быть, и вовсе ненужную работу, уединившись в одной из комнат верхнего этажа. Когда Маша входит, он даже не поворачивается в ее сторону, хотя всем своим существом ощущает ее присутствие. Некоторое время она молча стоит за его спиной, а он бессмысленно водит кистью по загрунтованному белой краской холсту.

– И вам не стыдно?.. – чуть слышно произносит наконец Маша.

– Да, очень, – все еще не оборачиваясь, покорно молвит Юра.

Маша и не ожидала, конечно, никаких упреков, так как достаточно хорошо знала его, но такая покорность совсем обезоруживает ее. И все, что она хотела сказать ему, кажется ей уже не нужным теперь.

А Юра вдруг оборачивается и говорит так возбужденно, как, пожалуй, никогда еще с нею не говорил: – Я, конечно, настоящий кретин! Не знаю даже, как еще себя назвать… И очень хорошо, что вы меня нашли, сам я просто не смог бы показаться вам на глаза…

23

К концу января сценарий циркового представления, написанный Елецким, Мушкиным и Анатолием Георгиевичем, утверждается наконец и принимается к постановке.

В новом здании цирка уже готовы теперь все четыре манежа. Один из них, как и обычно, находится наверху, в центре зрительного зала, а три – в нижнем помещении. Специальными механизмами они тоже поднимаются вверх, меняясь местами. Собственно, это даже не манежи, а площадки, приспособленные для ледяных ревю, водяных пантомим и конных номеров.

Главный режиссер решает начать репетиции новой программы на нескольких манежах одновременно. До премьеры времени мало, конечно, но Анатолий Георгиевич объездил многие цирки и пригласил для участия в новой программе тех артистов, номера которых подходили по сценарию. Их нужно было лишь несколько видоизменить в соответствии с сюжетом задуманной постановки.

У Анатолия Георгиевича нет теперь ни одной свободной минуты. Нужно ведь побывать и на съемках отдельных фрагментов представления, которые будут демонстрироваться на куполе цирка. Необходимо прослушать и музыку. Ее пишет молодой, очень талантливый композитор. Много времени отнимает и художественно-производственный комбинат, готовящий костюмы по эскизам Юрия Елецкого.

И вот именно в это столь напряженное время является к нему в кабинет Митрофан Холопов, развязный и наглый, как всегда.

– Над новыми ревю мозгуете, Анатолий Георгиевич?

– Да, замышляем кое-что, – нехотя отвечает ему главный режиссер.

– Ходят слухи, будто нечто космическое?

– Куда нам до космоса, – притворно вздыхает Анатолий Георгиевич.

– А Зарницыны? Одна Маша чего стоит! Но и их нужно уметь подать. Тем более что космос – это, как я понимаю, у вас условность.

– Как сказать, – неопределенно произносит Анатолий Георгиевич.

– А я бы сказал: как подать, – самоуверенно усмехается Холопов. – И я бы мог помочь вам в этом. Меня сейчас один очень известный кинорежиссер обхаживает, но я бы с большей охотой.

– Нет, нет, спасибо! – поспешно прерывает его Анатолий Георгиевич. – Мы уж как-нибудь и сами.

– Смотрите, чтобы потом не пожалеть. На киностудии тоже ведь готовится съемка кинокартины из цирковой жизни. Им сейчас очень нужны циркачи, и я могу переманить к ним Зарницыных.

– Не думаю, что вам удастся это, – пренебрежительно машет рукой Анатолий Георгиевич.

– А уж я постараюсь, – почти угрожающе заявляет Холопов. – Не знаю, как Маша, а братья ее не очень-то дорожат вашим цирком. А без них и Маше грош цена.

– Ну, знаете ли, Холопов!..

– Ага, не нравится? Я так и знал, что это вам не поправится. Ну, так знайте же, что я не пожалею сил, чтобы переманить Зарницыных в кино. Сегодня же сделает им предложение кинорежиссер Лаврецкий, авторитет которого, надеюсь, вам известен.

В Маше Анатолий Георгиевич никогда не сомневался. Он знал, что она не мыслит своего существования вне цирка, но братья ее действительно ведь собираются в университет. Их, пожалуй, не трудно будет переманить. Все это не на шутку беспокоит теперь главного режиссера цирка, и он решает поделиться своими тревогами с Михаилом Богдановичем.

– Вот уж не думал, что вы примете всерьез слова этого трепача, – смеется старый клоун. – Да Зарницыны спят и видят теперь этот полет в пространство с пониженной гравитацией.

– Но ведь от Холопова всего можно ожидать.

– Да, этот тип постарается, конечно, при случае подложить нам свинью. Он действительно околачивается теперь на киностудии. За Зарницыных, однако, я ручаюсь. Их он ничем не возьмет. Так что за главный номер нашей премьеры можете быть спокойны.

Но именно этот-то главный номер премьеры – «Космический полет Зарницыных», олицетворяющий цирк будущего, – и заботит теперь Анатолия Георгиевича более всего. Он целиком ведь зависит от осуществления антигравитационного эффекта Ильи Нестерова.

Казалось бы, что нет пока повода к беспокойству, – работа по монтажу аппарата завершена строго по графику, и вот уже второй день ведется его испытание. Эффект антигравитации хотя еще и не достигнут, но похоже, что все идет нормально. Во всяком случае, никто из группы Ильи Нестерова не выражает ни малейших признаков волнения. И все-таки Анатолия Георгиевича что-то тревожит.

Это чувство почти не покидает его все последние дни. Особенно ему не по себе сегодня на репетиции Зарницыных. Понаблюдав некоторое время за их полетами, он подходит к Ирине Михайловне.

– Не хотелось мне вас расстраивать, – негромко говорит он, – но похоже, что и вы обеспокоены не менее моего…

– Не буду скрывать от вас, Анатолий Георгиевич, боюсь я, как бы Илью не постигла неудача… – не поворачиваясь к нему, отзывается Ирина Михайловна. – Уже не первый день с тревогой думаю об этом. Все может быть, Анатолий Георгиевич… Во всяком случае, нужно быть готовыми к этому.

– Но ведь их новый номер не осуществится тогда, – кивает главный режиссер на мелькающие в воздухе тела Зарницыных. – И какой номер!

Ирина Михайловна лишь вздыхает в ответ.

– А может быть, придумаем что-нибудь?

– Что же тут можно придумать? – разводит руками Ирина Михайловна. – Тогда вообще многое окажется неосуществимым. А то, что удастся сохранить, непременно нужно будет страховать. Снова, значит, предохранительная сетка и лонжи, от которых мы так мечтаем избавиться.

Они молчат некоторое время, погруженные в раздумье, потом Анатолий Георгиевич решает:

– Будем все-таки спасать, что возможно. Готовьтесь к этому, Ирина Михайловна.

24

А с воспроизведением антигравитационного эффекта и в самом деле не ладится что-то. Найдены, правда, отдельные недостатки в монтаже и изготовлении некоторых деталей аппаратуры. На устранение обнаруженных погрешностей уходит около недели. Но и после этого никакого антигравитационного эффекта в установке Ильи Нестерова не возникает…

Надо бы посоветоваться с отцом, но Андрей Петрович все еще считает затею Ильи с постановкой его эксперимента в цирке не очень серьезной. Дав сыну измерительную аппаратуру и кое-какие материалы, он ничего больше не предпринимает, чтобы помочь ему. Даже встречаясь с ним дома вечерами, не спрашивает, как идут у него дела.

А Илья сидит теперь с заведующим цирковым конструкторским бюро и угрюмо перелистывает чертежи своей установки. Виктор Захарович Миронов хотя и сочувствует ему, но ничем не может помочь. Ему кажется, что в аппаратуре Нестерова выверены все мельчайшие его детали и что с технической точки зрения замысел Ильи воплощен в почти идеальную конструкцию.

Очень хочется Миронову утешить чем-нибудь молодого ученого, но чем?

– Давайте-ка отложим все это до завтра, – предлагает он наконец, так и не придумав ничего более утешительного. – А завтра на свежую голову.

Но тут в дверях конструкторского бюро появляется Лева Энглин, отсутствовавший весь день.

– Что приуныли, друзья? – весело спрашивает он. – Не понимаете, в чем у вас загвоздка? Дайте-ка сюда схему установки, я покажу вам, где в ней ошибка.

Илья резко поворачивается к Энглину. Смотрит, на него с явным недоверием.

– Я не шучу, Илья, – повторяет Лева. – Это всерьез. Я обнаружил довольно грубую ошибку. Она в этих вот блоках, – стучит он указательным пальцем по схеме, разостланной на барьере манежа. – Их нужно переделать. Необходимо изменить, и сечение пьезокристаллов. Вот тут все у меня подсчитано, – протягивает он Илье несколько листов бумаги, густо исписанных цифрами и символами технических обозначений.

Склонившись над схемой, Илья придирчиво сверяет свои расчеты с поправками Энглина. А Лева, стоя за его спиной, неторопливо продолжает:

– Сам-то я, откровенно говоря, и не обнаружил бы, пожалуй, этих ошибок. Да вот спасибо Аркатову – это он указал мне на них…

– Какой Аркатов? – порывисто оборачивается к Энглину Илья.

– Академик Аркатов, какой же еще.

– Ты решился, значит, обратиться к нему лично?..

– А почему же не решиться? – простодушно пожимает плечами Энглин. – Вернее – как было не решиться, если почтенного академика Аркатова встретил я в нашем институте в обществе твоего отца? Мало того – Андрей Петрович лично демонстрировал Аркатову твою антигравитационную установку.

Все в самом дело было так, как сообщил Илье Лева Энглин. Неведомо, каким образом, но Аркатову стало известно, что Илья Нестеров собирается повторить свой эксперимент на цирковой арене. Новость эта, однако, не очень удивила его. Во всяком случае, после разговора с Андреем Петровичем, которому академик тотчас же позвонил, уточняя дошедшие до него слухи, он сказал своему секретарю:

– А знаете, на месте Нестерова-младшего я, пожалуй, поступил бы точно так же.

В тот же день он без всякого предупреждения заехал в научно-исследовательский институт и попросил Андрея Петровича продемонстрировать ему эксперимент Ильи.

– А этот эффект частичной потери веса достаточно ли устойчив? – озабоченно спросил он Нестерова.

– Полагаю, что достаточно.

– А зона его действия? Каковы ее границы?

– Строго ограниченные.

– Вы понимаете, почему я задаю вам эти вопросы?

– Да, Виталий Николаевич. Вы боитесь…

– Я ничего не боюсь, дорогой мой Андрей Петрович! – перебил его Аркатов. – Я не из тех ученых мужей, которые… Ну, да вы меня понимаете. Так что пусть Илья Андреевич продолжает свою работу в цирке, раз уж начал. Конечно, цирк не совсем подходящее для этого место, но ведь мы вообще не предоставляем ему никакой возможности для повторения его эксперимента в необходимом масштабе. И вы думаете, ему удастся это?

– Думаю, что удастся, но не это сейчас самое главное. Главное – это изучение достигнутого им эффекта, теоретическое обоснование его, а разве цирк подходящее место для этого?

– Я уже сказал вам, что не совсем, – рассмеялся Аркатов. – Но вы его не расхолаживайте. Пусть завершает установку. Это и нам сможет потом пригодиться. В таком масштабе, как в цирке, его эксперимент у вас в институте ведь не поставишь. Каков размер цирковой арены, знаете? Ай-яй-яй! А еще в семье цирковых артистов живете! Любой мальчишка это знает. Тринадцать метров диаметр их манежа, дорогой мой доктор физико-математических наук! Такой же он и в цирках всего мира. Это у них, если хотите, своя «мировая постоянная», подобно таким нашим константам, как «постоянная Планка» или скорость света.

– Но ведь для изучения эффекта антигравитации совсем не обязательны такие масштабы, все еще упрямился Андрей Петрович.

– Как знать, как знать, – задумчиво покачал головой академик. – Нужно ведь думать не только о теоретическом обосновании этого эффекта, но и о практическом применении его. И притом не только в цирке. Я уже имел разговор с вице-президентом. Думаю, что не сегодня-завтра вы получите официальное распоряжение заняться изучением эксперимента вашего сына со всею серьезностью, какой он бесспорно заслуживает. Но, повторяю, в цирке пусть все идет своим чередом. Помогите им даже, чем сможете.

Сообщение Левы Энглина побуждает Илью к энергичной деятельности. Еще раз пробежав глазами его расчеты, он с лихорадочной поспешностью начинает набрасывать эскизы каких-то новых деталей своего аппарата.