Текст книги "Думай, что говоришь"

Автор книги: Николай Байтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

Silentium

Эконом велел заквасить капусту. Мишка с Федькой поехали, нагрузили воз, да на обратной дороге сломали ось. Телега присела на задок, кочаны посыпались. Они стали, ругаясь, снимать остальное. Хватились – топора нет, поправить ось нечем.

– Просвирник давеча брал топор.

– Так чего ж ты не напомнил?

– Сам позабыл.

– Ах ты, Господи, вот искушение!

Шли мимо бабы-молодухи с базара.

– Бабоньки, у вас топорика нет, часом?

– Ха-ха-ха! Нет топорика, а вот есть пива ведро.

– Не тяжело нести? Могём полегчить.

– А мы налегке.

– Ну так потяжелить?

– Ха-ха-ха! на хера ты годишься! Стриженый, поди?

– А хоть бы и стриженый! Ты вперёд погляди, а после посмеёмся.

 – А не прокис грешить-то, олух капустный?

Федька ещё что-то едрёней сшутил, бабы вовсе развеселились и присели на земляничный пригорок. Пошла гулянка.

Потом с опушки показался странник.

Мишка, хоть и выпил пива много, а про дело не забыл.

– Эй, человек божий, есть топор?

Странник остановился возле телеги. Тускло, скромно он взглянул на баб с чернецами.

– Топор, – сказал он.

Мишка не понял.

– Ось, вишь, сломалась, надо новую.

– Новую.

– Ну так я и говорю: топор у тебя есть?

– Есть.

– Давай.

– Давай, – сказал странник, не сдвигаясь с места.

Мишка с пригорка соскочил к нему. Федька тоже поднялся.

– Давай, где он у тебя?

– У тебя, – сказал странник так прямо Мишке в глаза, что тот поёжился – да и оглянулся вдруг позади себя. Но там была только песчаная колея.

– Что у меня? – растерялся Мишка.

– У меня, – сказал странник, всё не сводя с него глаз.

Мишку передёрнуло.

– Ты это что, дядя, шутки взялся шутить? – попёр он грозно.

– Шутить, – сказал странник.

– Шутить? А в рыло?

– В рыло.

– Ну так на! – крикнул Мишка и отвесил ему по уху. Странник откачнулся назад, но стоял, и руки даже не приподнял заслониться. Только повторил: «на» – тем же ровным, без выражения, голосом.

Федька, топтавшийся рядом, расхохотался. Тогда и Мишку отпустил страх.

– Тьфу ты! Прости Господи! Помрачение диавольское, не иначе!

– Да он убогий! – закричали бабы, с опозданием вспомнив. – Про него на базаре сказывали. Он говорить не может ничего, только повторяет.

– Убогий! Понимает же он, однако… – заворчал Мишка. – Ведь не дурачок же – как смотрит… Чего, дядя, смотришь?

– Смотришь.

– То-то, «смотришь»… Напугал ты меня…

– Меня…

– Ох, искушение, что ты будешь делать, – оборотился Мишка к Федьке, – слушай, дай ему копейку, пусть идёт.

Федька полез в карман.

– На, человек божий, уж извиняй нас…

– Нас.

– Иди с Богом.

– С Богом, – сказал странник и продолжал стоять.

– Зря мы тебя…

– Тебя.

– А, надоел. – Федька махнул рукой и двинулся назад к бабам.

Мишка ещё помялся и сам, как-то съёжившись и неловко отвернувшись от странника, потащился туда же.

А тот всё стоял на дороге, будто охранял сваленные с телеги кочаны.

Беззаботная пирушка поломалась. Молодухи поджались, вытянули лица и, переждав малое время, завязали свои мешки и отправились. Потом и Мишка не смог долее усидеть – пошёл в деревню звать кого-нибудь на подмогу.

Федьке было всё равно, он странника не боялся. Перекрестясь, залез он в телегу и задремал там.

Вскоре, однако, показалась из-под горы коляска с игуменом, возвращавшимся в монастырь. Федька не подумал, не удивился, как кстати этот странник здесь возник, что бабы ушли, – но что-то такое в его душе смутно всё-таки пронеслось.

– Стой! – крикнул игумен вознице, поравнявшись с грудой кочанов. – Фёдор! что это у вас стряслось?

– Да вот ось поломалась, отче.

– Ну так починяйте…

– Топора нет, отче, – смущённо почесался Федька, – Михаил побёг на деревню…

– Так Михаил с тобой?.. А этот – что? – Игумен обратил взгляд на странника.

– Да вот пристал какой-то убогий. Ничего не говорит, только слова повторяет… И стоит здесь столбом.

Игумен всмотрелся.

– Я знаю этого человека, – сказал он сидящему рядом благочестивому богомольцу из дворян Николаю Петровичу. – Эй, поедешь со мной в монастырь?

– В монастырь.

– Да, в монастырь. Полезай на козлы.

– На козлы, – сказал странник и полез охотно.

Возница тронул. Коляска неспешно покатила лесом.

– Осень-то какая нынче стоит, – говорил Николай Петрович, – сухая, а? Благодать! В другой год мы бы едва ли проехали этой дорогой.

– Десять лет назад, при игумене Павле, он приходил, – сказал игумен. – Пожил некоторое время, потом исчез. Мне запомнился этот человек, я хочу с ним поговорить.

– А что батюшка Захар? здоров? спасается? – поинтересовался Николай Петрович.

– Здоров, говорят. Насчёт спасается – не ведаю: он не приходит на службы, – с неудовольствием отвечал игумен. – Ходят к нему в лес, носят трапезу. Народ также ходит…

– Надо будет мне его посетить непременно…

Игумен вздохнул.

– Будем надеяться, что это станет для вас поучением.

– Конечно! конечно! обязательно поучением!

– Будем надеяться на Господа, что Он поможет вам всё понять правильно! – настаивал игумен с вызовом и немного раздражённо. Но Николай Петрович пребывал в глухоте младенчески-тетеревиной. Игумен понял, что надеяться в данном случае не приходится.

Когда подъехали к монастырю, уже звонили к вечерне. Николай Петрович сразу направился в храм, а игумен велел покормить странника на кухне и привести затем к нему в келью. Так и сделалось.

Игумен был очень озабочен чем-то. Он хмурился и думал.

– Садись, – сказал он страннику.

– Садись. – Тот остался стоять.

Игумен думал.

– Я не знаю, ради чего ты безмолвствуешь. Ради Христа?

– Христа.

– Или нет?

– Нет.

– Вот видишь…

– Видишь.

Игумен вдруг живо увидел всё множество людей, которые встречались страннику в разное время. Там были люди глумливые, они смеялись и произносили ругательства… Игумен даже не смог помыслить какое-нибудь из этих ругательств – так ему это было отвратительно… А странник всё повторял… Наверное, говорили и богохульства…

– Я ни разу не видел, чтоб ты крестился… Перекрестись.

– Перекрестись.

Игумен повернулся к образам и медленно положил на себя крестное знамение. Потом снова взглянул на странника. Тот стоял неподвижно.

– Мы слишком многое себе воображаем, и мы же многое боимся вообразить…

– Вообразить.

– А вот – без ничего – мы смогли бы любить Бога? Ответь?

– Ответь.

– Я молюсь. И конечно, Тот, Кому я возношу молитвы, – Он есть. Это несомненно. Сама молитва этому свидетельство. Но вот из чего берётся всё остальное? Это Он мне отвечает?

– Отвечает.

– Не знаю. А если это я выдумал? Или другие выдумали?

– Выдумали.

– А если моя молитва тщетна и нет никакого ответа, – что же мне? перестать молиться? – продолжал допытываться игумен.

– Молиться.

– Вот видишь…

– Видишь.

– А силы?

– Силы.

– Силы не безграничны. Любой может отчаяться…

– Отчаяться.

– Отчаиваться нельзя… Вон старец Захар… Грех его обижать, конечно, – он достиг младенчества. Но он молится Богу, а кроме того, верит во множество всяких сущностей: в бесов, в ангелов, в рай, в ад, в мощи и в иконы чудотворные… Он живёт словно в облаке… А развейся вдруг это облако и останься он как бы в наготе, ведь он Бога-то потеряет, вот чего я боюсь…

– Боюсь.

– Боишься? – нахмурился игумен. – А ты не бойся!

– Не бойся.

– Вот то-то. За себя лучше думай.

– Думай.

– А я вот думаю – можешь ты мне ответить? – а как Царство Божье?

– Божье.

– Оно – есть?

– Есть.

– Есть или нет?

– Нет.

– Значит, это всё равно для тебя?

– Для тебя.

Игумен кивнул.

– Значит, и Царства не ради.

– Не ради.

– А – умрём?

– Умрём.

– И если – ничего?

– Ничего.

– И – всё равно?

– Всё равно.

Игумен смолк надолго. Непомерная усталость ощутилась вдруг сразу во всём теле. Он присел на койку. Спустя время начал мысленную молитву, но слова поплыли, запутались, он начал дремать.

Потом он вздрогнул, заслышав движение в келье, и очнулся. Странник стоял перед аналоем и что-то писал в большой книге. У ног его лежал тощий развязанный мешок.

«Это он оттуда достал книгу, – подумал игумен, – он с собой её носит».

Он встал, чтобы подойти к страннику и посмотреть, что тот пишет. Сделал шаг – и понял, что продолжает сидеть на койке. Ужас вскипел в нём, он дёрнулся изо всех сил и на этот раз встал действительно. Приблизился к страннику, заглянул через плечо. Это была толстая кипа листов, прошитая грубой бечёвкой. Перед странником стояла чернильница, тоже, видно, с собой принесённая. Он макал туда перо и криво, громадными буквами, царапая бумагу, писал слова в столбик:

АГРАФЕНА

ИВАН

ПРОХОР

МАРЬЯ

НИКОЛАЙ

ПЁТР

ИВАН

МАВРА

МИРОН

ПЁТР

ВАСИЛИСА

ЛУКЕРЬЯ

ПЕЛАГЕЯ

ПАНТЕЛЕЙ

ИВАН

ЕФИМ

«Помянник? – подумал игумен и догадался: – Это ему подавали милостыню и говорили, кого помянуть, а он теперь записывает… Так и говорили по одному имени, чтобы он повторял…» Но вдруг пошло… – что такое? —

ТОПОР

НОВУЮ

ЕСТЬ

ДАВАЙ

У ТЕБЯ

У МЕНЯ

ШУТИТЬ

В РЫЛО

НА

СМОТРИШЬ

МЕНЯ

НАС

С БОГОМ

ТЕБЯ

В МОНАСТЫРЬ

НА КОЗЛЫ

Тут игумен что-то вспомнил и опять догадался: «Он пишет все слова, которые произнёс!» Игумен со страхом оглядел толщину уже исписанных листов. «Это за все годы молчания? С самого начала?..»

Странник ещё что-то написал и перевернул страницу. Игумен увидел, что это последний лист в книге: дальше шла доска, к которой на гвоздиках была привязана верёвка, скреплявшая листы…Приближаясь к низу, странник писал всё медленней и крупнее:

САДИСЬ

ХРИСТА

НЕТ

ВИДИШЬ

ПЕРЕКРЕСТИСЬ

ВООБРАЗИТЬ

ОТВЕТЬ

ОТВЕЧАЕТ

ВЫДУМАЛИ

МОЛИТЬСЯ

ВИДИШЬ

СИЛЫ

ОТЧАЯТЬСЯ

БОЮСЬ

НЕ БОЙСЯ

ДУМАЙ

БОЖЬЕ

ЕСТЬ

НЕТ

ДЛЯ ТЕБЯ

НЕ РАДИ

УМРЁМ

НИЧЕГО

ВСЁ РАВНО

Игумен как будто подался ещё вперёд, сколько мог, заглядывая… И вдруг одновременно помыслил и попросил:

– Можешь ты мне дать это прочесть? Всё это. С самого начала.

– Нет, – сказал странник, не оборачиваясь, и закрыл книгу.

Голод солнца

– А почему ж тогда он идеальный?

– Потому что он идеальновписывается в окружающие условия: овраги там, реки или пустыни…

– Но условия – конкретные?

– Да, конкретные, но они – любые.

– Значит, это идеальный конформизм? Не согласен! Напротив, я понимаю так, что он должен быть идеально независимот любых условий.

– В чём же ты полагаешь независимость? В том, чтобы это был точный квадрат и стены ориентированы по сторонам света? – Несерьёзно! Это зависимость ещё худшая, потому что ты искусственно выдумываешь условия, которым хочешь его подчинить… Вот расписание.

– Да, это была последняя… Слушай, не может быть. За нами ещё малоярославецкая должна —

– Значит, пройдёт мимо. Не волнуйся, у ревизоров всё чётко отработано.

– Пойдём-ка на ту сторону. Может, успеем вернуться до Апрелевки…

– Вряд ли…

– Так что ж, по-твоему, у него вообще нет стен?

– Вот именно что не вообще. Где-то нет, а где-то есть.

– Как? значит, стена не замкнута? обрывочные куски?

– Пожалуй, и обрывочные. А местами, может быть, и замыкают какие-то части пространства.

–  Какиечасти? Я не понимаю: где же идея? Квадрат – это идея… Я всё-таки не совсем болван, и я, конечно, знаю, что квадрат – не единственная идея. Квадрат сказан для примера: что какая-нибудь чистая идея должна быть воплощена: квадрат, круг или что-то более сложное, но не менее красивое.

– А почему идея должна облекаться в форму?

– Ну, как – почему? Тогда вообще нет речи о форме, если она не связана с идеей.

– Неправда. Только ту форму и можно признать идеальной, у которой связь с идеей – нулевая. Тогда она как бы незаметна, не создаёт трения. И в ней тогда может помещаться и свободно жить любая идея.

–  Какжить? бесплотно? бесформенно?

– Скажи, пожалуйста, а как ты представляешь себе Бога? в какой форме?

– Ноль сорок шесть… Была или нет?

– Была, видимо.

– Подождём. Ничего не остаётся. Они здесь часто задерживаются.

– Или вообще не ходят.

– Бога? Тут и вопросов нет. В форме человека. Христос.

– Это было давно и очень недолго. После Воскресения нельзя говорить о человеческой форме, потому что в Иисуса Бог воплотился именно затем, чтобы эту косную форму расплавить в нулевую: растворить её в Боге… Вот точно так же действует и город: он гладко, без трения, ложится в любой ландшафт, а после озаряет его изнутри Солнцем… «Конформизм – нонконформизм» вообще непродуктивная оппозиция в данном случае.

– Но тогда здесь что-то непрямое, нечестное… Да, я понимаю: чтобы снять предмет спора, лучше не противоречить и отвлечь внимание куда-нибудь в сторону. Так поступают с упрямыми детьми, но не с оппонентом, которого уважаешь и считаешь себе равным… Конечно, людей легче заставить не ходить по газонам, если проложить дорожки не под прямыми углами, а в их естественных направлениях, но —

– Вон идёт какая-то…

– Это, по-моему, грузовой.

Это и был грузовой. Он медленно подходил к станции и загудел. Он чем-то взволновал меня. Я смотрел и даже позабыл, как мне холодно. Дрожь пропала куда-то. Высокие вагоны, прокатываясь мимо, были темны и безлюдны. Они шли с мертвенной уверенностью. Электровоз впереди загудел снова, и я услышал, как лязгнули тормоза вдоль состава, хотя свет на пути был зелёный. Внезапно я решил, что убегу от них и вернусь в Нару. Решил, – но я не знаю, успел ли я даже об этом подумать. Мимо проплывала площадка между вагонами. Я прыгнул, целясь ухватиться за стояк. Промахнулся. Наверное, я неправильно представлял его скорость. Только удивился, какой неожиданной оказалась громадность удара, – и сразу потерял сознание, отлетев на платформу.

Они уложили меня на скамейку и пытались унять кровь, льющую из головы: прикладывали снег и заматывали Лёшиным шарфом. Потом Лёша куда-то побежал. Очнувшись, я почувствовал себя очень хорошо. Хотя голова болела оглушительно, но странные были лёгкость, и покой, и желание говорить, – впервые, может быть, за последний год.

– А где Лёша?

– Пошёл искать кого-нибудь, – сказал он.

Шарф, которым они обмотали мне голову, пропитался кровью, набряк и, наверное, от него шёл пар. Ухо и вся щека были в горячем и липком. Потом я понял, что боль идёт ещё от левого бедра. Хотел ногой подвигать, но побоялся.

– Видишь, я хотел велнуться в Налу, – сказал я. – Получилось длугое, но по смыслу то же: плимиление с отцом Геолгием тепель не состоится.

– Молчите. – Он быстро ходил мимо меня, сгорбившись и пристукивая ботинками от холода. Его сжал мрак, и он, наверное, ничего не думал. – Молчите! У вас нет ни паспорта, ни прописки, ни работы. Неизвестно, что теперь делать… От ревизоров Бог кое-как спас, – но уж в больницу вас отвезти и чтобы обошлось без милиции – на это надеяться нельзя… Так что всё равно у того же отца Георгия окажетесь. У него есть знакомые врачи – вызовет, что-нибудь придумает… Только б доехать!

– Ни в коем случае! Только в Налу. К Анне Плокофьевне.

– Да вы что! Анна Прокофьевна сама на исходе души… не сегодня – завтра… Может, к Маргарите, если не к отцу Георгию?

Я замолчал.

– Вот и молчите, – пробормотал он и сам замолчал, устыдясь наверное.

Мне стало страшно. Я подумал, что это хорошее самочувствие, внезапно явившееся, сейчас пройдёт, и я опять опустею. Надо действовать. Солнце давно съело во мне все внутренние перегородки и не насытилось. Меня затошнило. Меня и раньше часто тошнило. Я приподнялся и сел на скамейке. Попробовал засмеяться.

Он посмотрел на меня.

– Чему вы смеётесь?

– Надо идти на шоссе. Обязательно. Здесь замёлзнем.

– Разве вы можете идти? – пробормотал он.

– Сейчас. Обязательно. – Я спустил ноги и медленно встал, не отпуская рукой скамейки. На левую ногу нельзя было наступить. Я ступил и удержался. Голова болела так сильно, что я почти ничего не видел от боли.

Ело, всё изгрызло и не насытилось. А было что-нибудь, кроме перегородок? Если было, то теперь, значит, слилось в неразличимую массу, жидкую, пожалуй… Дальше ест. Поэтому мне нельзя здесь оставаться, а то опять станет плохо.

Несколько шагов я сделал в сторону лесенки, ведущей с платформы к путям. Надо было вернуться на ту сторону, и дальше – вбок, в снежную глушь.

– Ну? – сказал я. – Ты идешь или нет?

То он стоял столбом, как бы окаменев, а тут всполохнулся, подскочил ко мне.

– Куда вы? Да вы что! Нельзя! – хотел ухватить меня, но не посмел. – Что мне – бороться с вами?

– Надо идти, быстлей, – повторил я. – Хватит уже здесь быть.

– Да как же… Лёша-то ушёл искать…

– Он никого не найдёт. Он после нас догонит.

Я пошёл ещё по ступенькам. Снова потерял сознание, но снова очнулся. Я знал, что он молится про себя, и спешил отойти подальше. Ладно, что он меня тащил. Впереди совсем было темно. Ветер дул здесь, как и на платформе. Мне показалось, что мы вышли на Боровское шоссе очень быстро, но, наверное, мы ползли часа два, и я позабыл, в какой стороне должна быть Нара. (Потому что мы дважды переходили пути – из-за этого я сбился: я не был уверен, что дважды. И ещё я не знал, на какой обочине сижу: там же, откуда мы приползли, или на противоположной.) Я боялся, что здесь потеряю сознание, и он отвезёт меня к отцу Георгию, как они собирались. Но если мы так быстро дошли, может быть, это не то шоссе? Оно было совершенно тёмное и пустынное, ветер гнал через него волны снега. Я сидел в снегу, неудобно привалясь к столбу какого-то знака.

– Ну, вышли, – сказал я. – Иди тепель поищи Лёшу.

Я думал схитрить, но он не поверил мне и никуда не пошёл. Только ходил недалеко вдоль дороги и назад.

– Я ведь знаю, что тебя делжит в силе, – сказал я. – Думаешь: мне станет худо и я начну исповедоваться. Это одно тебя и воодушевляет, а то б ты уже сключился, точно?

Он остановился возле меня в испуге:

– Что вы выдумываете? Зачем?

– Затем, что видишь, как неожиданно холошо получилось. У тебя не могло быть длугого шанса: ведь ты не священник. Как бы ты спас мою душу?

Он молчал, и я не видел его – от боли, от темноты и от ветра. Меня очень интересовало, что это за знак на столбе, возле которого я сидел боком: я думал, этот знак мне что-нибудь подскажет. Но мне совсем не хотелось его просить посмотреть. Надо было самому как-то взглянуть, чтобы он не заметил.

– Вон идёт Лёша.

На другой стороне вдоль забора двигалось что-то тёмное, различить было нельзя. Он тоже заметил и крикнул громко: «Лёша!» Тёмное пятно не отозвалось, а медленно передвигалось в летящем снегу – или стояло – не понять было… Потом исчезло: на дороге показались фары, и всё по сторонам заглохло в темноте.

Он выскочил на середину, размахивая руками. Машина остановилась перед ним. Послышалась неразборчивая буркотня, потом шофёр вылез.

– Помоги подвезти… Его ударило поездом. Помоги!

– Как это «поездом»?.. Вы откуда??

– Со станции пришли. Помоги!

Подошли ко мне. Шофёр осторожно наклонился, вглядываясь с недоверием и страхом:

– Пацан, что ли?

– Нет, я взлослый. Это у меня такой лост, видишь? Почти каллик… А ты в Налу едешь?

– Куда? Я в Солнцево еду.

– В Солнцево? Вези! Я там лаботал. Очень давно. НПО «Взлёт» знаешь?

– Ну. Длинный такой, серый забор?

– Селый многоугольный забол. А за ним аэлодлом и всякие там секлетные дела…

Стали меня поднимать.

– Ну вы даёте, – бормотал шофёр, – а мне после с милицией мотаться… В скорую надо…

– Не бойся, я не умлу. Здесь близко.

Затащили на заднее сиденье и захлопнули дверь. – «Осторожней, кровью не заляпайте». —

Поехали. Меня сразу стало мутить, пустота внутри поплыла, и боль ещё раздулась, а уж я думал, что больше некуда. Он сидел рядом.

– Слушай, – сказал я. – Если я опять потеляю сознание… Я скажу адлес моего длуга… Женя зовут. Там, в Солнцеве. Мы вместе лаботали. А потом очень долго не виделись… Я пелед ним виноват: он в палтию вступил, стал меня стесняться. Я и сам плохо о нём думал: плезлительно, – когда ещё сам был голдый… А чего плезилать? У всякого свой путь, точно?.. Ведь он пелешёл на плеподавательскую лаботу, а там это обязательное условие… А плеподаватель он – навелняка лучший, чем многие длугие… Видишь: это очень кстати получилось, что к нему… А адлес —…сейчас… ты запомни…

Я зажмурился и ещё напрягся, как мог, посреди боли… И не вспомнил. Всё съело.

Пуп мира

Пьяные то и дело срывали стоп-кран. Ходили по вагонам, ругались в тамбурах. От Домодедова долго не могли отъехать. Поезд дёргался и останавливался, машинист что-то неразборчиво кричал в динамик, с кем-то переговаривался. Потом вроде поехали, но опять встали. Мой сосед второй раз пошёл в тамбур разбираться с несколькими сцепившимися там. Вернулся.

– Ты поп? – спросил меня.

– Нет.

– Дай рублишко.

Я засмеялся:

– А если поп, тогда сколько?

– Тогда? Ну… червонец… Попы обычно богатые…

– Это обычно. А вообще есть разные.

Он удивлённо на меня взглянул:

– Точно. Разные есть.

– А может, я богаче любого попа?

– Ну, этого я знать не могу, – сказал он, – а вот то, что ты из этих, – это видно. И с иностранными гражданами дружишь, как говорится… Ну, ты меня понял…

– Нет.

– Очень плохо, если нет. Придётся тебе объяснить… Вот если рублишко дашь, я тебе скажу такую одну военную тайну, которую ты любому иностранцу (если он, конечно, не дурак, ты понял?) – продашь за миллион долларов, а может, и больше, если не будешь дураком. Ну, дашь?

– На вино?

– На свечку Богу!

– Сначала скажи, потом дам. Может, твоя тайна копейки не стоит.

– Во деловой!

– А ты какой? Богу свечка, а натовской военщине, значит, пойдёт козырь на руки, так? А на что тогда твоя свечка?

Он покрутил головой:

– Ну, ты… Ты меня не понял! Вот ведь… чудак… Это ж самая главная тайна! Самая вот точная… В ней – всё. Ты услышишь когда её – ты будешь, как пузырь, – понял? – молчать!.. Потому что ты увидишь, что это всё – пиздец… Ой, я прошу прощения… Ведь я-то не дурак, я-то вижу, что ты человек настоящий… духовный, как говорится. Я видел таких, не думай… Вот почему я и говорю… Тебе не миллион. Это – тьфу! Нет, ты будешь – как святой, – будешь молчать, правильно я говорю?

– А ты? За рубль?!

Он дёрнулся и даже завыл от нетерпения и досады:

– Да не в рубле дело! Эк, вот гриб сидит! Не хочет понять… А ещё с бородой! Видимость одна!.. Другой бы бежал за мной: «дядя, расскажи, дядя, покажи!..» Вот сейчас выйдем в Белых Столбах, я тебя прямо приведу на то место и ткну тебя лбом, чтоб ты знал…

– Куда это?.. Да я не собираюсь с тобой выходить, мне до Барыбина.

– До Барыбина? Я сам барыбинский, так что ты мне не говори, не надо… А здесь я работал двадцать лет. Дежурным по переезду. Двадцать лет, ты понял?

– Ну и что?

– А то! Ты думаешь, почему мир у нас, а? Уже больше сорока лет! Думаешь, переговоры и всякая там хуета? Да как бы ни воняли, они не могут ничего сделать, не могут войны развязать. Потому что мир заговорён, понял? И запечатан. Вот так… И я знаю, где эта печать!

– Где? В Белых Столбах?

– Да! Да, чтоб ты знал! На переезде, с левой стороны. Там лозунг «МИРУ – МИР» – по бетону… И – никто не знает! Потому что таких тысячи по всей стране. А этот – один. Поди отгадай… А если его взорвать…

– Ты-то как узнал?

– Был случай… Ладно, расскажу… Это давно было. Один человек у меня ночевал в будке. Ну, такой человек, духовный, ты понял? Архинадрап… или как его, я уже забыл…

– Архимандрит?

– Во, ты знаешь. Только он был в обычной одежде. Скрывался. ИПЦ – знаешь такую контору?

– «Истинно-православные», что ли?

– Ну. Они – подпольщики. Вот он ко мне ночью постучался, ты слушай… Я пустил… Он много мне рассказывал… А под утро… Там как раз бетонировали… опалубка из досок… Он вышел – и долго там стоял, молился или что, я не знаю. Потом приходит и говорит: «Ты смотри, это место береги. Здесь, говорит, напишут «Миру – мир» красной краской, и здесь теперь – на твоём переезде – будет тайная печать, никому, говорит, не известная, только тебе одному я говорю, чтобы, не дай Бог, кто эту печать не повредил, а то в тот же час будет всемирная военная катастрофа».

Я рассмеялся как-то вдруг облегчённо.

– Что ты? Не веришь?

– Нет, конечно. Из твоего же рассказа выходит, что это лажа.

– Как так?

– Ну, как тебе объяснить… Ты должен сам это чувствовать. Ведь если есть такая точка – печать, как ты говоришь, да? – она никак, ну, никак не может быть связана с этими словами: «Миру – мир».

– Это почему?

– Ну, почему-почему… Потому что слова – это – Ну как тебе объяснить…

– Э-э, не пизди… Что – это? – Он взглянул в окно и вдруг схватил меня: – Выходим!

– Куда… куда…

– Белые Столбы! выходим! – Он поволок меня в тамбур.

– Куда… иди сам… я дальше…

– Пошли, пошли…

Какая-то мысль мелькнула, и я не стал упираться. Почему?.. так и не понял. Мысль забылась тут же, к моей большой досаде. Мы вышли.

Электричка отъехала. Народ шёл по платформе. Что-то переменилось… Неподвижная твердь под ногами?.. Что-то переменилось… Воздух вечерний, тёплый?.. закат?.. Незаметно, но сразу – что-то окружило нас совсем по-другому… Предстоящее время хождения куда-то и потом ожидания следующего поезда (полчаса? час?)?.. Он замолчал и больше не тянул меня. Может, серьёзно обиделся – или теперь обдумывал, что я успел последнее сказать в вагоне… Мы уже подходили к переезду.

– Слова, говоришь?.. – буркнул он. – А вот мы сейчас проверим, что это за слова… Гадом буду… Валька! – крикнул он в открытую дверь будки – и там тотчас появилась сухая старуха в жёлтой замасленной безрукавке. – Доброго тебе здоровьица, на посту, как говорится. Дай-ка мне лом на пять минут.

– Здорово. Ты как здесь? – сказала она, оглядывая не его, а меня.

– Мимо проезжал. Дай лом.

– Зачем это?

– Бутылку пива открыть с приятелем!

– Ещё чего! – Она глянула на него. – Вот дурень-то…

– Не твоё дело – «чего – почему»! – Он сам полез в будку. – Говорят – нужно!.. Отдадим сейчас…

– Да вы что… куда… – Она, вероятно, думала, что мы будем кого-то убивать (или между собой драться?). Испугалась. Лом, конечно, дала, но сунулась идти за нами. Её задержали какие-то сигналы на пульте – звонки, лампочки…

Мы двинулись вдоль путей и шагов через двадцать остановились. «МИРУ – МИР» был перед нами – красный на побеленном, что ли, бетоне.

Он протянул мне лом, я принял.

– Ну?

– Что – ну?

– Что дальше? – Я смотрел на него.

– Бей! – Он кивнул.

– Ах вот что!.. – Я оглядел лозунг внимательней, но ничего особенного в нём не обнаружил.

– Ну?.. Слова, значит?..

– Что – слова?

– Ты бить – будешь?

– Нет, конечно, – сказал я равнодушно и протянул лом ему назад.

– Нет, ты рубль мне теперь гони, а не лом! – крикнул он с настоящей злобой (даже без торжества, без радости).

Я достал кошелёк. Уже открыл, заглянул туда, ища рублёвку или мелочь, но вдруг…

– Стоп, ну-ка стоп! – сказал я и опять посмотрел на лозунг.

– Что ещё?

– А – Афган?

– Афган?..

– Да. Афган. Это – как, а?

– Афган – это муравьи, – сказал он очень уверенно и просто, – если уж это тебя так волнует…

– Какие муравьи?

– А вот какие… – Он взял у меня лом и ковырнул у нижнего края плиты, – сразу посыпались, побежали, закопошились суетливые точки на откосе. – Видишь? Они там всё небось подточили, скоро крошиться начнёт… Чего им тут надо, гадам этим, я убей не пойму… А говорят, есть порода, которая питается прямо бетоном. Ты слышал?.. По телевизору, что ли, передавали про них…

– Нет, ничего я не слышал. Не знаю.