Текст книги "Думай, что говоришь"

Автор книги: Николай Байтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)

Там стоял человек

Там стоял человек, слабо освещённый уличным фонарём. Он тянул к стеклу руку.

– Сейчас, подожди, – сказал я и вышел в сени.

Сейчас я усну. Это изловчиться, немыслимо, как извернуться, чтобы ведь не предать себя, я не могу. Подумать, какой-то чуждой, злой силе во власть! А мне во что бы то ни стало хоть один выгородить уголок, хоть маленький, откуда зорко наблюдать её, потому что обязательно контролировать.

– Сейчас, подожди, – сказал я и вышел в сени.

Предать – парализованного, слепого, немого – это себя, меня ей. Подумать, она будет производить надо мной постороннюю работу и неизвестную мне. Конечно, гибельную, потому что любой сон есть опыт смерти. Вот как-нибудь контролировать – хоть сотой или тысячной долей мозга, но я не успел, сейчас всё выключится, и я полностью…

– Сосед, не спишь?

– Чего тебе?

– Открой, поговорить надо.

Больше не могу. Я не спал несколько суток, точно не знаю. Вот сейчас душа исчезнет в паузе бытия, а тело принадлежать будет не мне: в нём совершаться какие-то процессы будут совершенно насильственные. Это утратить тождество с собой – и тогда кем же я стану? Будут просыпаться каждый раз случайные, неизвестные мне люди. А я останусь неопределённым в пунктире пауз и безвидным.

– Сейчас, подожди, – сказал я и вышел в сени.

Ибо безвидность, конечно, всегда равна себе… Нет, наверное, равна, а может, и нет – это нельзя установить. Каждый раз как чувствую, что бодрствующий этот уголок начинает ускользать, за что я держусь, я вздрагиваю и просыпаюсь от испуга.

Последний раз приходило чёрное магнитное облако. Страшно вспомнить. Это была пустота. Я был готов визжать от жути, но голос отсутствовал, как и другие все движения: рук, ног, гортани, сердца, лёгких. Воздуха нет. Я не дышу, но и не задыхаюсь. И сна нет, но я не бодрствую, потому что нахожусь нигде. Сейчас мрак накроет уже и мысль, но её не жалко, раз она вовсе бессильна. Ужас во мне орёт, он беззвучен, а в нём, быть может, энергия, равная энергиям миллиардов звёзд. Откуда она? Наведённая? Не зря же я чувствую намагниченность этого мрака. Оказывается, я перетекаю в него, как энергетический разряд, и там исчезаю бесследно. «Ага, – думаю, – значит, как-то надо от него отключиться, перевести, наверное, внимание на что-то другое. Но ничего ведь нет, – на что же мне взглянуть мыслью? На Бога? Он где-то здесь, да, Он, конечно, так же невидим, как и в исчезнувшей был реальности. Даже если Он – только понятие, то ничто ведь не препятствует мне подумать о понятии!» – И я говорю мысленно: «Господи!» – В тот же миг просыпаюсь, или точнее…

Вот я и не спал с тех пор. Проснулся, но ещё долго дрожал, меня лихорадило. Вокруг стояла глубокая ночь, я в неё вглядывался вытаращенными глазами. Контуры предметов в комнате всё никак не мог опознать. Прошло время, я постепенно успокаивался, вот проступило пятно окна: за ним воздух начал чуть-чуть сереть, потом и внутри тьма стала разжижаться. Я только лежал и думал: «Как же я смогу теперь спать? Нет, невозможно! Только расслабься, доверься на минуту природе – и погибнешь: вместо природы явится за тобой пустота».

– Открой, я зайду. Поговорить надо.

– Чего тебе?

– Ты не спишь?

– Сейчас, подожди, – сказал я и вышел в сени.

Больше не могу. Исчезнет сейчас в паузе бытия. Это утратить тождество с собой… Нет, во что бы то ни стало мне извернуться, чтобы как-то оставить один уголок.

Которые православную аскезу – опытным путём постигали и записывали для других, – монахи-пустынножители, они утверждают, что если повторять всё время, концентрируя внимание… Они утверждают, что если всё время повторять имя Божие, то можно совсем не спать. Не только внимание, но и – главным образом – веру. И действительно не спали, пока не отвлекались на другие впечатления, искушения – они не спали очень подолгу, иногда годами. Точнее, они конечно же отдыхали, но это был не полный сон, а именно вот чего я хочу: чтобы спать – как бы, – а воля чтобы моя где-то была на страже и неусыпно следила. Для этого, утверждали они, надо имя Божие перенести из ума в сердце. Сопрягшись с сердечным ритмом, оно актуально будет даже, когда мозг, на время когда если мозг будет отключаться, оно актуально присутствовать, это и выражая бодрствование воли. Вот чему я не успел научиться и теперь погибну. А главное – что воля раздвоена, я не успел собрать: одна половина дрожит, ужасается, а другая требует сна, изнемогает и первую приводит в изнеможение, что у той скоро не будет сил ужасаться, тогда я точно погибну. Так во всяком существе, теперь я знаю: наверное, две воли: к бытию и к небытию. Одна хочет концентрировать существо, другая – распылить. Одна действует на меня страхом, другая соблазняет, обещая блаженство в миг такого распыления – невыразимое и невыносимое. Но я не верю: блаженства-то ещё никакого не будет, а страх уже есть сейчас, она только обещает, а дикий страх с встающими дыбом волосами, как будто наэлектризованными, а блаженство, может, и будет, но не такое острое, а какое-нибудь простое, совсем обыкновенное, не блаженство, а недоразумение, я уже знаю по опыту моего общения с женщинами: они всегда обещают, а потом оказывается… И гневаются удивлённо: «с чего ты взял, что я что-то… ты сам себе напридумывал…» – Ложь: пускай бессознательно, но ведь они подключаются и тянут меня за ту часть, которая к небытию. Я понял, что это одно и то же: нашёптывания, липнущие, уже облепившие меня всего: «усни, доверься, ничего не оставляй, усни полностью, слейся с океаном природы, с резервуаром безразличия и покоя».

Иной раз среди сна я вскрикивал от жгучей обиды и просыпался: я чувствовал сырость, это изверглось из меня семя. Меня опять обманули! Кто? Все эти неопределённые, безликие, которые обходят с разных сторон, дёргают, я им доверился, и меня опять обманули. Дёргают, тянут, подталкивают к распылению, если не насилием, то обманом. Я слабый, – что я могу им противопоставить? Если даже сознание мне не принадлежит? оно ведь периодически выключается, они требуют, чтобы оно выключалось, и тогда делают со мной что хотят. Что не имеет ко мне никакого отношения – мне омерзительно, что меня используют. Лучше умереть. Пусть отнимут сознание насильно, вместе с телом. Вот подавить надо ту волю, которая соблазняет, и пусть остаётся один страх: он не даст уснуть, пока я не умру от бессонницы. В любом случае, так меня больше устраивает, чем это манипулирование мною. Если я не обладаю ничем, то пусть так и будет сказано прямо, без обмана. А то как будто покупать акции каких-то компаний заставляют громадных и отдалённых заставляют каких-то фондов, я представить не могу в принципе и не понимаю, чем они занимаются, – а меня бы уверяли, что я теперь их паритетный хозяин и распорядитель. А я не понимаю, что значит «паритетный». По-моему, это и бывает только во сне. Как в смерти, там нет ни царей, ни рабов, ни гениев, ни бездарностей, ни красавцев, ни уродов. Поскольку все должны спать, то сон всех и уравнивает.

Или там есть праведники и преступники? Если так, то это многое бы прояснило. «Спать сном праведника», – говорят, но я не могу вообразить, а наверное, это магнитное облако не наползает туда: оно точно уже не оставляет никаких дифференциаций. Праведник потерял бы в нём свою праведность, а преступник – преступность. Для преступника, пожалуй, это облако пустоты ещё желанно, он потянулся бы туда с отрадой и примирением. А я отшатываюсь в ужасе и за что бы уцепиться, – значит, праведник? судорожно шарю вокруг. Но и преступник не всякий бежит от преступности. Возможно, я такой, который во что бы то ни стало желает держаться за свои грехи, а Бог спасает меня лишь по превозмогающей милости?

Но я опять плохо соображаю, голова свесилась на грудь, и я опять вздрогнул, но, может быть, я не вздрогнул бы, если б в окошко не постучали. Но я слышал отчётливый громкий стук и скрежет чего-то о подоконник.

Я выключил лампу и сдвинул край занавески, чтобы посмотреть. Там стоял человек, слабо освещённый уличным фонарём. Он тянул к стеклу руку.

– Сосед, не спишь? Открой мне! – крикнул он, увидев в окне моё лицо. Я узнал голос Володьки из строительно-монтажного управления.

– Чего тебе?

– Открой, я зайду. Поговорить надо.

– Сейчас. Подожди, – сказал я.

Опустив занавеску, я засунул свои бессвязные записи под матрас и вышел в сени. Мимо двери шмыгнул в чуланчик, там небольшое окно на заднюю сторону. Я открыл раму, вылез быстро и тихо и закрыл за собой. Теперь я глядел из-за угла: никого нет, наверное, Володька пошёл на крыльцо. Вдруг в моей комнате свет зажёгся. Я подкрался под окно – занавеска опущена, ничего не вижу, только слышу громкие голоса:

– Вот он!

– Что?.. Ох ты!..

– Глаза открыты…

– Нет, живой. Дури какой-то наелся.

– Или укололся.

– Нет, шприца не видно, колёс, наверное, съел горсть.

– Ох ты… – Ругань, ругань, долгая отчаянная матерщина…

– Да нет, бесполезно.

– Когда ж он успел?

– Ну, Володька!..

– А что – я? – испуганный голос Володьки.

– Что? Не – того, а?

– Чего??

– Пошелестел ему?

– Я-а?? Когда? Я же с вами с бытовки…

– А почему ж… Ладно. Где документация?

– Нет нигде, я уже посмотрел, – голос, мне неизвестный, как и другой…

– Как это? Ты что! Он сидел с вечера, он должен был сделать! Вчера свет горел всю ночь, позавчера… Ищи! Весь дом переверни: сени, чердак, подпол…

– Может, он её в печке сжёг.

– Да нет, дымом не пахнет. – Володька; заглядывает, наверное, за заслонку…

– Это он бы точно не успел… Если, конечно, не… а, Володька?

– Чего? Чего вы на меня наезжаете. – Володька заныл, завсхлипывал. – Я же привёл! Чего ещё? Откуда я знаю, что он тут делал?

– Ты умрёшь, падла, если не будет документации, понял? Вот здесь умрёшь, не выходя!

– А может, Флакон к нему приходил?

– Флакона не было здесь сегодня! Он в Зимошёстке. И его Шурик с Киваем должны были сдать в ментуру. А забрать он хотел только завтра.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, раз говорю! Ищи!

– Ну-ка, давай приподымем его, – может, под тюфяком?

– Ого!.. Тут. Ну-ка…

– Что это?

– Ох ты… – торопливая, невнятная ругань… – Ты смотри-ка…

– Что это?

– Покажи… – голос Володьки.

– Вот это женщины!

– Чего, не видел таких?

– Это он, значит, баб голых рисовал всю ночь?

– Ага. И дрочил на них. Потрогай, он не сырой?

– Может, ещё понюхать? – Володька, обиженно.

– Счас понюхаешь, если документации не будет!

– Да я при чём?..

– Ты что, Царевич, какая документация, если он тут сидел с этим делом! Теперь забудь!.. Ой, я не могу: ну точно – Мотька!

– Где?

– Вот. Да?.. Смотри, как ноги положила…

– А эта в туфлях… Тоже на Мотьку смахивает, только стриженая. Ох, я бы ей…

– Дай сюда!

– Ты чего?

– А вот чего!

– Во даёт! Смотри на него, Володька!.. Ха-ха-ха!..

– Дай сюда, убью!

– Хера! Раскомандовался! Ты будешь всё рвать…

Грохот… Ругань и непонятные звуки. Бегают… Удар о стену. Грохот… Бормотанье. Трудно разобрать. «Козёл бешеный…» – «Держи его…» – «Пусти, я убью его…» – «Лежи, козёл… Ты будешь рвать искусство… а нам охота… точно, Володька?.. Ха-ха-ха…» – «Пусти, я убью его!» – «Кого?.. Мы же не знаем третьего… Во козёл! Чего он тебе? Мотьку эту кинозвездой… Царевич, я серьёзно: ещё дёрнешься – будет хуже, захрипишь не так ещё… Володька, поищи верёвку какую-нибудь, свяжем, что ли…» – «Не свяжете…» – «Свяжем, козёл! Володька, поищи…» – «А он потом меня мочить будет. Мне – надо?» – «Ты чего…» – «А пойду. Моё дело маленькое…» – «Куда? Ну-ка стой!» – «Ну нет! Разберётесь сами – тогда позовёте». – Хлопнула дверь. Володька с крыльца. Пробежал мимо не глядя. И по улице направо. Я за ним. Потому что его дом налево, через один, и я хотел посмотреть… Он добежал до Кривоовражной и остановился у калитки Ивана Владимировича Фальконе, которого они называли Флаконом. Там тоже горел фонарь, и я смотрел издали. Он оглянулся, достал – откуда, я не понял – какой-то листок и быстро сунул в почтовый ящик. Потом сразу пошёл назад, перейдя на тёмную сторону. Меня опять не видел, потому что я отступил за трансформаторную будку.

Переждав мину ты две, я вышел из укрытия и стал звонить и стучать к Ивану Владимировичу. Долгое время не было никакого движения. Я уж решил, что он действительно в Зимошёстке, и хотел уходить, но тут зажглось окно рядом с крыльцом. «Кто там?» – раздался его голос и сразу вслед за тем долгий раскат кашля. «Это я, Иван Владимирович…» – Он открыл и оглядел меня испуганно: «Что с вами?» – «Вы были сегодня в Зимошёстке?» – «Нет». – «Завтра вы едете в Москву?» – «Да. Я собирался к вам зайти, как мы договаривались. А что случилось?» – «Я что-то должен был с вами передать. Что именно?» – «Как? Вы забыли?» – «Письмо магистру?» – «Ну да. Кричевскому». – «Ага, помню, вот видите… Но они сейчас забрали письмо. По-видимому. Только какую-то часть Володька успел сунуть в ваш почтовый ящик…» – «Постойте, постойте, кто – они? Какой Володька?» – «Я не знаю. Я не спал несколько суток. Они пришли ко мне. Их Володька привёл, они его заставили. Я только успел вылезти на улицу через окно кладовки». – «Так, понятно. – Он снова оглядел меня, грустно покачивая головой. – Ну что ж, давайте посмотрим, что лежит в моём почтовом ящике». Он снял ключ с гвоздя в сенях, и мы пошли к калитке. Он вынул из ящика лист, на котором было написано: «Сопрягшись с сердечным ритмом, оно актуально будет даже, когда мозг, на время, когда если мозг будет отключаться, оно актуально присутствовать, это и выражая бодрствование воли». – И далее, смотри выше по тексту, вплоть до слов: «слейся с океаном природы, с резервуаром безразличия и покоя» – включительно. Фонарь светил достаточно ярко. «Я не вижу без очков, – сказал Иван Владимирович, – пойдёмте в комнату». – «Я вижу, – сказал я. – Да, этого достаточно, отвезите ему это».

В комнате он внимательно прочитал лист. «Однако я не совсем… Может быть, ещё что-то? Вы уверены, что ничего не осталось?» – «Не знаю». – «Давайте сходим вместе. Ведь вы же не пойдёте без меня, так?» – «Ну, так или иначе… Да всё равно… А куда ж мне ещё идти?»

Мы вновь обогнули блестевший под фонарём мокрый куст сирени с тяжёлыми пенящимися гроздьями. По размытому песку пошли в гору. Там, где было темно, верхушки сосен затемняли узорчатыми пятнами предутреннюю конфигурацию звёзд.

У меня в окне горел свет. Дверь была открыта. В комнате никого. Я заглянул под матрас – письмо отсутствовало. «Пахнет дымом», – сказал Иван Владимирович. «Они сожгли всё в печке, – сказал я. – Вот видите», – и, отворив заслонку, поворошил кочергой скукоженный, ещё с искорками, пепел.

Георгий Владимирович

Утром на перекрёстке дорог в деревне Долгобжи стоял солдат из ближней воинской части. Автомат и штык-нож висели у него где положено. Это ладно, – но зачем-то и сапёрная лопатка торчала сзади из-под ватника.

Возле автобусной будки с утра стали занимать очередь к приезду автолавки. Солдат тоже подходил, садился. Сумасшедшая старая цыганка Ольга попросила, по своему обычаю, закурить, но у солдата не нашлось, и он сам попросил закурить у проходившей мимо молодёжи призывного возраста. Накрапывал дождик.

Одна старуха предложила солдату молодой моркови, которую выдернула случайно, когда полола огород. Солдат отказался.

Позже проезжали военные машины. В кабине кто-то твердил позывные по рации. Солдат сменился: вместо плюгавого появился на перекрёстке лихой «дед» в пилотке на самом затылке и сапогах в полусмятку. Поговорили и с ним. Ему оставалось всего три месяца до осени. Сам из Ленинграда.

Георгий Владимирович был нелюбопытен, но и он вскоре услыхал, что с валдайской зоны сбежало вчера семь заключённых. Трое прячутся где-то вблизи Долгобжей.

«Как же! – подумал тогда Георгий Владимирович злорадно. – Лови ветер в поле! За сутки-то что стоит добраться отсюда до Ленинграда или до Москвы? Два часа до Бологого стопом, а там на любой проходящий поезд без билета. Это надо быть дураком, чтобы прятаться тут, где каждый на виду, а не ехать прочь сразу же, когда ещё не хватились».

Потом он подумал: «Однако когда бегут, то первым делом меняют одежду… Вот так пойдёшь в лес, а тебя подстерегут и разденут. Конечно, я только приветствую это дело… Но при такой погоде…»

Накрапывал дождик.

На краю дороги, ведущей к воинской части, высился столб с табличкой: «Валдайское охотничье хозяйство. Охота без путёвок запрещена». Цыганка Ольга, не умевшая читать, думала, что здесь находится могила, где зарыты её сыновья – Боша и Миша. Поэтому она днями сидела у дороги под этим столбом, примяв крапиву и лопухи вокруг юбки. На самом деле Боша и Миша были живы, только они давно сидели, потому что никак не хотели работать. Это узнали от цыганкиной дочки, приехавшей на лето собирать травы.

Проходя мимо, Георгий Владимирович прислушался к бормотанью цыганки и неожиданно разобрал смысл. Она рассказывала себе самой, как вчера или позавчера ходила в лес – куда-то на болото – и встретила медведя. А может быть, ей это приснилось или всю жизнь снится время от времени. «Лежит, как корова… А пахнет медведем», – сказала она и потом ещё повторила несколько раз удивлённо: «А пахнет медведем».

Георгий Владимирович пошёл в лес. Всё-таки ему было страшновато. «Могут не только раздеть, но и убить, чтобы не оставлять свидетеля, – думал он. – В бегах человек превращается в безжалостного, расчётливого зверя… Да и нападут внезапно, без всяких этих «дядя, как пройти на Ново-Троицы?» Как в короткую секунду можно дать понять, что я не донесу? Главное – сразу же не показать ни тени страха, а только твёрдую доброжелательность…»

«Да вы что, друзья, – начал он понемногу репетировать и долго так прикидывал на разные лады. – Стану я связываться с ментами!.. Плевать я на них хотел… Чтобы я облегчал им работу?.. Чтобы какой-нибудь хрен схватил лишнюю звёздочку?.. Да пусть они землю носами роют, я только посмеюсь… А вы давайте чешите с Богом… Нет, с Богом надо сразу. Не ёрничать, а то фальшиво (а значит, и подозрительно!)… Вот так: ваше дело: не хотите – не верьте, а я доносить не собираюсь: сроду этого не делал. А вам меня убивать – тоже лишний грех брать на душу. С Богом переодевайтесь и идите. Я вам зла никакого не желаю. Только вы больше никого не трогайте, и Господь вам поможет…»

«Хорош – старец блаженный!» – поморщился тогда Георгий Владимирович и, очнувшись посреди этих недоумённых раздумий, увидел, что успел зайти очень далеко, в какую-то совсем дикую чащу. Лысый, тоненький ельник, голубой мох, липкая паутина, громадные сыроежки в хвое – мокрые, дырявые, на ржавых ножках. Он стал продираться на просвет. Тут и дождь зачастил, а потом сразу упал холодной стеной. Всё смерклось.

Он выбежал на полянку и увидел старую, одиноко стоящую ель. Побыстрей спрятался под нависшие лапы. Вода здесь ещё не проникала. Перевёл дух, передёрнулся от холода и огляделся.

К стволу с другой стороны был прибит кусок фанеры. Он обошёл ствол и прочитал полустёртую надпись:

Путник! Если тебя застигнет дождь в лесу,

в какой бы далёкой точке ты ни находился —

сразу беги сюда:

здесь собирается самое изысканное общество!

Георгий Владимирович вздрогнул и уставился на этот призыв. Перечитал его несколько раз… Потом осторожно выглянул из-под веток.

Ливень монотонно падал, но, кажется, начал терять силу. Прошло пятнадцать минут. Потом полчаса. Поляна дымилась и уже еле-еле шуршала под редкими каплями. Где-то выглянуло солнце и по верхам тумана скользнуло желтизной. Никто так и не пришёл. Георгий Владимирович подождал ещё минут пять и в неопределённой досаде, как будто его мило обманули, – так сказать, разыграли, – потащился, хлюпая резиновыми сапогами, назад в деревню.

Знатоки

Перед обедом майор Козлов позвонил капитану Витюку, своему другу.

– Юра, – сказал он, – не зайдёшь ли ко мне посоветоваться? У меня тут появилось любопытное дельце – прямо настоящий детектив.

Витюк зашёл, хотя и не очень поверил.

– Вот, вчера дали. – Козлов стал показывать снимки. – Нашли на станции Красково в старой трансформаторной будке. Кто – неизвестно. Лицо облито какой-то кислотой – экспертиза разбирается. Одежда разорвана и частью тоже сгорела. Восемь ножевых ран и сильные побои.

– И следов никаких?

– Ищут следы, только вряд ли найдут. Дату смерти ещё точно не определили. Но не меньше недели, похоже. А дожди-то какие шли! К тому ж там асфальт рядом с будкой – дорога. Могли на машине ночью подвезти и засунуть… Из местных никто вроде не пропадал…

– И в карманах ничего нет?

– Есть кое-что, совсем мало: кошелёк с мелочью: четыре рубля тридцать семь копеек; разорванная пачка «Астры» с одной сигаретой, шариковая ручка, записная книжка… Спичек нет, ключей нет, железнодорожных билетов тоже…

– Как! – вскричал Витюк. – Ты издеваешься? А в книжке-то что?

– Вот я тебя затем и позвал, дружище, – хихикнул Козлов, – чтобы ты мне сказал, что в этой книжке… Посмотри-ка на неё.

– А что?.. Потрёпанная… Залита, по-моему, вином… Телефоны…Правда, мало. Но вполне достаточно, чтобы —

– Посмотри внимательно, – прервал его Козлов. – Вот я их выписал на один лист, чтобы было виднее.

Он дал Витюку лист, на котором значилось:

Алёна 253-00-25

Бреев В. П. 123-11-21

Болотов Виктор Степанович 434-36-39

Володя 571-09-40

ВАК 373-29-35

Гога 114-06-10

Гвоздева Ирина 264-37-00

Гриль-бар 303-01-00

Жихарев 121-20-00

Запятаев (служебный) 3414152 доб. 627

Кравцова Вера Сергеевна 283-31-00

Кройка и шитьё 194-19-32

Костя 144-15-00

Китаева Света 461-22-27

Лёня Ц. 181-26-38

Лера 193-34-00

Лыско 272-03-08

Музыкальная школа 253-07-24

Матюхин Е. Н. 461-00-30

Оксана 171-23-33

Поликлиника 252-04-18

Рынок 455-05-17

Таня С. 572-16-28

Такси 254-00-13

Трепакова Вера 111-02-12

Яхт-клуб 261-00-14

Витюк быстро и цепко проглядел этот реестр.

– Вот, – ткнул он, – поликлиника. Так, наверное, он там и прописан… А вот и музыкальная школа где-то рядом… И таксопарк. Что за район? Ты звонил?

– Звонил, – сказал Козлов. – Но всё дело в том, милый Юра, что всё это липа. Нет таких телефонов.

– Как нет?

– Ни одного. Все выдуманы… То есть не номера, а абоненты, конечно.

– Вот те на… – Витюк мгновенно собрался, наморщил лоб. – Носить с собой какую-то чушь… Постой, ты сказал: ручка. Телефоны написаны той же ручкой?

– Да. Большинство… По-видимому. Паста, цвет, густота, размер шарика… Некоторые, правда, написаны карандашом, как видишь… Я уже отпечатки снял с ручки. Вроде его пальцы.

– Погоди, но ты по всем дозвонился?

– Почти… Некоторые не отвечают.

– Те, которые написаны карандашом?

– Кончай дурачиться. Я серьёзно.

– Тогда… Шифр, Саша. Ничего не остаётся. Ищи шифр.

– Да я уже прикидывал… А ты погляди, может быть, с ходу что-нибудь заметишь.

Витюк снова решительно вцепился в лист.

– Знаешь, что необычно? – сказал он через минуту. – Количество нулей для такого малого числа телефонов. И особенно комбинаций «00».

– Может, ноль – разделитель?

– А «00» при чём?.. Нет, по-моему, не то… К тому же есть естественные разделители – чёрточки.

– Если вообще нужны разделители…

– Ну давай сначала исходить из того, что нужны. И это – чёрточки. Тогда все двузначные числа есть некоторые номера. И понятно тогда обилие нулей: однозначный номер не изобразишь без нуля спереди.

– А «00» – зачем?

– Погоди, давай думать… Ну-ка, вот ещё что… Занятно… – Витюк просмотрел, проверяя свою мысль, и сказал уверенно: – Тут нет двузначных чисел больше сорока.

Козлов тоже взялся смотреть и сказал:

– Как нет? А Запятаев? Гляди: 41 и 52.

– Этого пока отложи. Он вообще почему-то без чёрточек. И ещё добавочный какой-то…

– Ой, ну-ка… – Козлов вдруг схватил книжку. – Смотри: он и написан другим почерком, точно?..Слушай-ка, слушай-ка… мне кажется, этот почерк на что-то похож…

– Конечно, похож! – фыркнул Витюк. – На что-нибудь действительно похож. Например, на чертёжный шрифт.

– То есть я хочу сказать, что у меня такое чувство, что я его где-то видел.

– Брось. – Витюк резко отобрал у него книжку. – Говорю, оставь его пока…

Козлов сосредоточился, хотел вспомнить какое-то ускользающее впечатление, но ничего не вышло, и он опять стал думать о шифре.

– А что же, в таком случае, первые три цифры? – спросил он.

– Первые? Хм… Ну, они как раз очень правдоподобны. По-моему, все такие коммутаторы существуют… Может быть, они вообще ничего не значат?..

– О, у меня есть мысль, – сказал Козлов. – Очень простая. Сейчас можно проверить… Допустим, существует текст из сорока букв… Первые три цифры откидываем. А следующие две пары – это номера позиций данной буквы в тексте…Тогда объясняется, почему «оо»: просто данная буква больше не нужна.

– Какая буква?

– Хотя бы самая эта буква, на которую записан телефон. «А» – так А. «Б» – так Б.

– То есть фамилии тоже почти ничего не значат, ты хочешь сказать? Попробуй… Кстати, если это так, то здесь должны присутствовать все номера от 1 до 40… Ну-ка… Действительно… Ой, – Витюк спохватился и взглянул на часы, – мне надо бежать: в половине второго к шефу на оперативку… Да, до четырнадцати идут подряд, а дальше сам проверь. Давай, действуй, я потом зайду.

Козлов взялся за книжку. Проверил: все позиции от 1 до 40 имелись в наличии и ни одна не повторялась. Он стал пробовать подставлять буквы на соответствующие места, но скоро увидел, что ничего не складывается…

Потом его осенило, что шифр может быть более сложным. Например, в первой тройке цифр тоже может заключаться информация. Какая? На Й, Ы, Ъ и Ь вообще слова не начинаются. Или если придумать, то в телефонной книжке будет нарочито. Эти буквы могут быть только в середине. Как же их зашифровать при надобности? – Ясно, что надо дать номер их позиции в слове… Так Козлов пришёл к этой плодотворной идее, что, не нарушая правдоподобного вида телефона, первая цифра, например, могла бы указывать на ту букву, которую надо взять из слова для подстановки в текст.

Он стал проверять эту версию. – Опять неудача.

«Тогда вторая цифра», – думал Козлов.

Снова нет.

«Тогда третья! Надо проверить гипотезу до конца».

И тут вдруг стало выписываться нечто связное… Козлов лихорадочно работал, с удивлением прочитывая, что перед ним составлялось. Постепенно его удивление стало переходить во что-то другое… Когда же он дошёл до последних букв текста, он испытывал такое чувство… даже и не чувство… – словом, – которое бесполезно было бы даже и пытаться описать.