Текст книги "Думай, что говоришь"

Автор книги: Николай Байтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)

Финал чего-то

Пришлось долго выбирать перья, потому что при более пристальном рассмотрении я обнаружил, что все они либо расщеплённые, либо и вовсе сломанные. Наконец, перерыв весь ящик, нашёл одно подходящее. Вставил в ручку. Начал стелить ткань на доске, прикидывая, как будет располагаться текст потом, в свёрнутом состоянии. Мать спросила:

– Что собираешься писать? Наверное, опять какую-нибудь галиматью?

– Да, конечно. Именно – и только – галиматью, – поспешил я заверить, старательно разглаживая складки (поверхность почему-то никак не желала выравниваться).

Зашла сестра, сообщила матери:

– Он хочет тоже поцеловать сосок.

Мне стало противно: «Вот и этот не вытерпел, захотел мириться…». ( Тоже– это другие – кто угодно – только не я!)

– Хорошо, пусть, – согласилась мать.

Брат только того и ждал, слышал за дверью, сразу, радостный, забежал в комнату. Я стоял, сгорбившись над доской, всей спиной, кажется, выражая отвращение…

Потом они с сестрой стали о чём-то, смеясь, перешёптываться позади меня. Я уловил только слово «женатик». Абсурдность и непонятность (и в то же время понятность) этого слова разъярили меня, – ибо оно явно относилось ко мне и при этом каким-то образом имелись в виду мои отношения с матерью.

– Что ты сказал? – Я резко обернулся к брату и замахнулся.

– Не поддавайся, – сказала мать, – дай ему отпор!

Но брат не поднял руки, только беспомощно отступил на шаг. Я ударил его кулаком в щёку. Щека сразу стала красной. Он схватился за неё и отошёл к окну молча.

– Не поддавайся, – снова сказала мать. – Ты ведь тоже сильный! Дай ему отпор, чтобы он околел.

В это время в комнату заглянул отец.

– Ты слышишь? – обратился я к нему. – Она разрешает ему меня убить.

– Ничего, – пробормотал брат, держась за щёку. – Пусть себе читает.

Почему-то это выражение – пусть себе читает —привело меня в ярость ещё большую: ведь я не читал,а, совершенно напротив, расправлял ткань, собираясь писать.

– Ага, отлично! Значит, ты разрешаешьмне читать? Спасибо.

– И гулять… – сказал отец. Я не понял.

– Гулять? Значит, мне разрешено ещё и гулять к тому же? Совсем хорошо!

– Нет, ты не понял, – сказал отец спокойно. – Тебе следует сейчас же идти гулять, потому что… Потому что здесь нельзя вести такие разговоры.

– Ах, вот как? И сколько же времени должна занять моя прогулка?

Отец пожал плечами:

– Сколько угодно.

– Тогда, – сказал я, – можно мне собрать кое-какие личные вещи, чтобы уже и не возвращаться?

Все молчат.

Я почувствовал тяжесть и одновременно радость, что всё окончено.

Камень проникновения

Володя Тучков заснул в комнате на тахте, не раздевшись. Он похрапывал. Пётр был на террасе. Он взял колоду карт, лежавшую на длинном столе под абажуром, и долго её тасовал стоя. В окне террасы стояла ночь. Кое-где – справа-слева – светили фонари в улицах дачного посёлка. «Что это значит – «справа, слева»? – думал Пётр. – Это так играли в «фараон»?» Он открыл верхнюю карту. Оказалась семёрка червей.

«Что значит – «оказалась»? – продолжал он думать. – Стоит ли в этом месте употреблять это слово? Может быть, сказать: «это быласемёрка червей»?.. Или ещё короче: «он открыл: семёрка червей»…

Он подумал: «Если бы здесь была Юля, она бы сказала: «Да, можно сказать по-разному». Но здесь её нет. Здесь только мы с Тучковым, и тот спит в комнате не раздевшись. Значит, я один на террасе должен это решать. А мне «по-разному» не годится. Мне нужно однозначно. Хорошо, что Юли нет. Она бы сейчас сказала: «Зачем тебе однозначно? Это просто твои мужские петровские штучки. Или это говорит твоя инвалидность?» – «Нет, милая моя, – возразил бы я ей. – Точность – вежливость поэтесс. Нет? – А то!» – И был бы осмеян».

Пётр последний раз перетасовал колоду, на рубашке которой был изображён остров Кипр, и положил её в центр светлого пятна под абажуром. Потом подошёл к окну и распахнул створки. Из сада двигался в террасу приторный запах флоксов. 24 августа. Час ночи. «Экое милое у нас тысячелетье…» – «Такое же, как всегда». – «Во саду ли в огороде ползали козявки…» – «Я забыл полить на ночь эти флоксы. Это из-за Володьки. Какая досада! Засуха. Я так больно за них переживаю. Но сейчас я уже не пойду. Поздно». Так думал Пётр. А весной следующего года у меня дома, в горшке, проросло семя секвойи. Мне его привезли из Калифорнии. Там есть парк, где некоторые секвойи насчитывают более 15 тысяч лет. Пожалуй, это единственный в природе живой организм, который обладает «внутренним» бессмертием (то есть гибнет только от катастроф). Кроме того, это ещё и самый массивный организм – в тысячу раз тяжелее любых китов… Семя проросло и раскрылось десятилепестковой звездой. Десять тёмно-зелёных длинных хвоинок образовали подобие некоего неподвижного паука, – точнее, медленно-подвижного, поворачивающегося, распутываясь из самого себя, к солнцу.

В книжке, которую я достал, написано, что секвойя в комнатных условиях – неприхотливое растение. Его достаточно только не забывать поливать. Подержу года два в горшке, а потом пересажу в грунт – сюда, на дачу, где сейчас на террасе Пётр тасует колоду карт… Нет, он её уже отложил и, раскрыв окно, смотрит вниз на флоксы.

«Река времён в своём теченье уносит все дела людей». Скоро ни от меня, ни от Петра, ни от наших дел не останется в космосе даже крупицы праха. А секвойя… Впрочем, вероятность этого ничтожно мала. Исчезающемала по сравнению с – чем —?

Садко

Они хотят, чтобы мы играли и пели. Наверное, это единственное, что мы умеем, а они не умеют.

Что общего в наших различных представлениях об иных цивилизациях? – Да то, во-первых, что все иные цивилизации представляются нам более развитыми, чем мы сами. И то, во-вторых, что они имеют не только средства, но и желание наблюдать за нами, в то время как мы, имея, может быть, тоже средства, не имеем ни систематического (социализированного) желания наблюдать за ними, ни даже чёткого представления, как и с какой целью следует это делать. У нас есть любопытство, но оно весьма скромно и маргинально, – у нихже, по нашим представлениям, оно возведено чуть ли не в систему жизни или в «государственную», если угодно так выразиться, программу. (И это весьма странно: ведь это мы произошли от обезьян, а не они, и ведь это любопытствопревратило обезьян в нас, а не труд и не пение или игра на гуслях, кифарах, свирелях). В результате после долгих прошедших столетий онизнают хотя бы, за кемнаблюдать, мы же питаем свой интерес лишь разрозненными легендами и даже как бы успокаиваемся легендарностью этих сведений: складываем руки и улыбаемся. Нам ведь не наблюдать, а сочинять саги. Может быть, у иных цивилизаций и нет таких общественных конструкций, как мифология…

Итак, допустим, что мы имеем не то свидетельства, не то мнения о существовании некой цивилизации на дне Мирового океана. Я спрашивал одного известного океанолога, с которым свёл меня случай, – спрашивал, что он думает по поводу всего этого и случалось ли ему – а он много лет провёл в экспедициях в океане, – случалось ли ему наблюдать, ну, что-нибудь такое. Он высмеял мой вопрос категорически:

– Глупости! Журналистика! Ни разу никогда ничего!

– А огни, которые ходят по кругу?

–  Не доводилось, как говаривал кто-то, кажется, из героев Набокова.

– А вот воронки, то есть омуты, водовороты радиусом, скажем, в сто и более километров?

– Ну так что? Есть такие воронки, да, но они все объясняются из тектонических и вулканических предположений. Есть соответствующие прекрасные теории.

Так я ничего и не добился от него. Только взял на заметку одну мысль: что без таких учёных скептиков и мифология не была бы мифологией: они делают своё дело и вносят свой вклад, сообщая легендарности её необходимый статус. А с кем ещё говорить? – С фантазёрами и фанатами вообще говорить бесполезно, они все сумасшедшие.

Таким образом, у нас есть устойчивая к провокациям фильтрующая система типа мембраны: одни виды вопросов она пропускает сквозь себя для принятия в аналитическое рассмотрение, – другие виды вопросов отсеивает. С моей точки зрения, наличие такой мембраны гораздо интереснее и характерней для человеческого рода, чем способность играть на гуслях, кифарах и т. д. – Эта удивительная мембрана делит опытна опыт и «опыт». Я не ставлю сейчас перед собой задачу объяснить, как, на основании каких критериев она это делает. Я подозреваю, что здесь до сих пор работает великий принцип средневекового схоласта Оккама, называемый «бритвой». Вот я играю и пою, мне безразлично, кто этого хочет и кто меня слушает, пусть это будет некая умная Несси. Я знаю только, что всё это остаётся внутри, за блеском бритвенного лезвия или водной поверхности. А что наверху? – О, там не менее фантастические вещи: там пульсары или нейтронные звёзды – стремительно кружащиеся волчки с такой чудовищной массой и магнитным моментом, каких мы не можем себе представить, мы способны только написать формулу и гордиться своим математическим всемогуществом… Ещё там есть квазары, а ещё чёрные дыры, именуемые иногда «кротовыми норами». Это совсем таинственные объекты. Зато они законныи уважаемы разумом. Это первостепенный предмет нашего дисциплинированного и свободного любопытства. Ибо дисциплина по-истине освобождает… И я хочу быть там, над поверхностью, в ничем не ограниченном пространстве. А здесь, хотя меня заслушиваются и боготворят и исполняют все мои прихоти, я всё равно остаюсь и остаюсь вечным и вечным пленником, пленником, пленником – цивилизаций, снов, баснословий.