Текст книги "Думай, что говоришь"

Автор книги: Николай Байтов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

Lupus in fabula

Давай не будем о нём говорить.

– Почему?

– Я прошу тебя!

– Ну ладно… А в чём дело? Тебе неприятно?

– Нет… Просто его смерть… Какое-то тягостное чувство…

– Его смерть тебя пугает до сих пор?

Он промолчал, только изобразил мучение в складках лица.

Он сидел у меня уже час, выкурил за это время четыре сигареты, а я всё не мог понять, зачем он пришёл. Чужой, отдалённый человек. Он оглядывал столы, кресла, картины и графику на стенах.

– Здесь что?

– Офис издательства.

– Ты здесь работаешь?

– Да. Я числюсь редактором. Но поскольку издательство не выпустило за последний год ни одной книжки, то я выполняю функции сторожа.

– Понятно. – И снова замолк.

Ничего ему не понятно. Просто это его ничуть не интересует.

Я предложил чаю, он кивнул рассеянно, и я, похлопотав минуты две на кухне, внёс в комнату поднос с чашками.

«Если бы он пришёл с бутылкой, – думал я, – разговор мог бы быстрей определиться и продвинуться к своей загадочной цели». Однако не было никакой бутылки, и охоты никакой у меня не было самому инициировать это дело. Чужой отдалённый человек – чего мне с ним?.. Я было начал рассказывать о своих занятиях с архивом Валентина: я знал, что Валентин был ему интересен.

Он остановил меня:

– Давай не будем о нём.

Я пожал плечами:

– Как хочешь…

– Что ты знаешь о группе «Медгерменевтика»?

– Ничего не знаю. Видел некоторые их работы в альбомах.

– «Герменевтика» – это означает «истолкование», так ведь?

– Вроде так.

– Ну и что они истолковывают?

– Не знаю. Может быть, явления культуры…

– А почему они « мед»? Смедицинской точки зрения истолковывают, что ли?

– Понятия не имею.

Он закурил пятую сигарету.

Я задумался. – Кое-что о герменевтике я всё-таки знал. Я слышал о том, что её первой и важнейшей целью является выяснение так называемого «главного намерения», управляющего текстом или речью. Но я забыл, как это «главное намерение» у них называется. В голове всё время вертелся «lupus»… Боже мой, куда от него деваться? – «Волк в законе», «волк в тексте», «волк в корпусе», «волк в опусе»… Вспомнил наконец-то! – « scopus» – вот как это называется! Что-то похожее и на фокус, и на полюс, – то есть точка, куда фокусируются лучи или куда стягиваются силовые линии смыслового поля… Значит, герменевтика предполагает, что этот scopus существует всегда, раз она ставит задачу его найти. Любой текст, любая речь – имеет в себе намерение, которое можно выделить как смысловую доминанту? – Гм, сомневаюсь. Речь, может быть, но не текст. Не всякий текст. Газетная статья, может быть. Но про художественный текст этого с такой уверенностью уже не скажешь… Да и не всякая речь. – Речь сумасшедшего, например, может не иметь смысловой доминанты. Однако врач может с успехом такую речь толковать. Это и есть, что ли, «медгерменевтика»?..

– И давно ты тут работаешь?

– Пять лет.

Он кивнул, словно получил подтверждение какой-то своей мысли. «Наверное, он связал это с годом, когда утонул Валентин, – подумал я без удивления. – То есть связал потому, что я начал рассказывать про архив, и он подумал, что я решил его издать сразу же, как только он попал мне в руки. Потому, дескать, и устроился в это маленькое издательство – в надежде, что мне как-то удастся… Так, должно быть, он подумал и поэтому кивнул сам себе», – подумал я прежде, чем успел удивиться, откуда такие мысли могли прийти ко мне.

Не помню, когда и каким образом мы стали с ним на «ты». Это было мне даже странно. Виделись мы редко и всегда на людях. Познакомились? – тоже в каком-то сборище года два назад. Пожалуй, кто-то представил мне его как старого приятеля Валентина. Или меня ему представили – как… кого?.. – Может быть, он и сразу повёл себя со мной накоротке… Да, что-то такое было, хотя в точности не помню.

А Валентин утонул, и я был тому свидетелем: мы вместе отдыхали в Крыму. Точнее будет сказать: кроме меня, свидетелей не было, ибо мы ездили вдвоём. Он уплыл в море и не вернулся. У меня было много неприятных объяснений с милицией, со следствием. Его одежда, документы – всё осталось на пляже. Почему он уплыл? Хотел ли он специально утонуть или то был несчастный случай? – представления не имею. Погода в тот день была неважная, штормило, но это обстоятельство, конечно, не исключает его намерения. А в чём дело? – Он был спокоен. У меня спрашивали, но у меня нет и не было никаких предположений.

Мы попили чаю, и я думал, что он вскоре уйдёт, потому что разговаривать было не о чем решительно. Тут – как бы в последний момент спасая ситуацию – зазвонил телефон. Я взял трубку. Оказалось – его жена. «Коля, Павел у вас?» – «Да. А что?» – «Коля, только я вас прошу, – заговорила она быстро, – чтобы он не знал, что это я звоню. Вы можете так сделать? Он сидит с вами, в этой же комнате?» – «Да». – «Вы можете отвечать мне как-нибудь нейтрально, чтобы он не догадался, что вы со мной разговариваете?» – «Ладно, я постараюсь. Но это зависит и от вас: как вы будете ставить вопросы». – «Вопросов не будет. Я хочу вас предостеречь: у него с собой оружие». – «Вот как? Какое?» – «Пистолет. Я сейчас заглянула: пистолета нет на месте, а он сказал, что к вам едет…» – «Хм… И что это должно означать?» – «Будьте осторожны. Вы ничего не заметили в нём странного?» – «Нет». – «Он последнее время не в себе. Я подозреваю, что у него съехала крыша. Но он категорически не даёт себя обследовать, он очень подозрителен, как и все, впрочем, в подобном состоянии». – «Хорошо. Допустим. Я могу чем-нибудь помочь?» – «Постарайтесь его успокоить и отослать домой. Я сама его разоружу незаметно».

Он смотрел на меня с усмешкой.

– Это Лариса? – спросил он, едва я положил трубку.

– Да, она. – (Я не успел, не пожелал, поленился что-нибудь выдумать, раз уж он так…)

– Проверяет…

– Что проверяет?

– Меня. Она совсем спятила от ревности. Всюду следит, где только может. Мне уже неудобно становится перед людьми, с которыми я общаюсь, – сказал он с горечью.

– Почему? Ты ей даёшь поводы?

Он не ответил.

За окном началась очередная собачья свара. Здесь садик, куда их выводят гулять. Лают они постоянно. Откуда в них столько злобы? Я этого терпеть не могу. Но когда они сцепляются друг с другом, волна их ярости накатывает на меня сквозь окна с решётками и жалюзи. Хозяева орут, растаскивая их. Я скрючиваюсь от омерзения в своём кресле и пережидаю. «Тэдди, назад! Ко мне! Тэдди, фу!.. Лиза, Лиза… Лиза, перестань! Лиза, перестань!..» – Наконец опять неустойчивое затишье – до поры до времени…

– Волки небось не лают, молчат, а? Как ты думаешь? Волки ведь не такие нервные?

Он не ответил.

– А откуда ты с Ларисой знаком?

– Как откуда? – удивился я. – Вы же приезжали вместе на дачу к Вере Тарасовой. Прошлым летом.

– И ты там был?

– Конечно. Ты не помнишь?

– А, ну да… Точно… А правду говорят, что Вера Тарасова – твоя… ну, жена – неофициальная?

– Неправду.

Он был грустен. Мне вдруг стало казаться, что он чего-то ждёт от меня. Сидит и терпеливо ждёт… А потом, когда не дождётся (ибо я не знаю, чего он ждёт!) – что он сделает? Вынет свой пистолет?

Может, это не жена ревнует, а он? Может быть, он меня подозревает?

Не так давно я встретил Ларису в галерее Гельмана. Она была одна. Мы немного поговорили. Ах, вот в чём дело! – Неужели? – Я тогда тоже начал рассказывать про архив, говорил, что хочу написать о Валентине книгу. Она отозвалась, что совсем его не знала: с Павлом она познакомилась уже после того, как Валентин утонул. Поинтересовалась, между прочим, что есть о Павле в этом архиве, – «ведь что-то наверняка должно быть, – ведь они были с Валентином дружны много лет, – или я ошибаюсь?» – Я осторожно сказал, что пока видел лишь малозначимые упоминания о нём – мимоходом, – но я ещё далеко не всё разобрал… Но я видел, что от неё не укрылось моё осторожничанье. Впрочем, казалось, она была удовлетворена, как будто того и ожидала…

– А правду Лариса сказала, что у тебя с собой пистолет?

– Правду, – сказал он и полез в карман широкого длинного пальто, в котором как пришёл, так и сидел на диване напротив меня. Достал пистолет и повертел в руках, разглядывая его рассеянно.

– Зачем он тебе?

– А?

– Я спрашиваю, зачем ты его взял?

– А у тебя есть при себе паспорт?

– Ну, есть… А при чём тут…

– Покажи мне его.

– Зачем?

– Покажи, я хочу посмотреть.

– Но я не вижу связи. А пистолет при чём тут?

– Пистолет на тот случай, если ты не захочешь показать паспорт, и мне придётся тебя принудить.

– Ах, вот как… – У меня отлегло от сердца, и я даже улыбнулся. – Паша, у меня нет никаких причин не удовлетворить твоё любопытство, – сказал я, вставая, чтобы порыться в сумке. – Но и ты, пожалуйста, удовлетвори моё: зачем тебе понадобился мой паспорт? Подозреваешь, что я публикую свои сочинения под псевдонимом?

– Брось ты это наконец, – поморщился он. – Не делай вид, что…

– О чём ты?.. Нет, я, честное слово… Я просто в недоумении. И очень заинтригован.

Он махнул рукой. (Пистолет отложил в угол дивана.)

Минут пять он, нахмурясь, изучал мой паспорт. Я предупредительно пододвинул к нему настольную лампу.

– Угу, – сказал он, возвращая мне.

– Что – «угу»?

– Пять лет назад ты получил его, – объяснил он без выражения. – Именно тогда, когда ты якобы перебрался в Москву из Киева. Прежний паспорт этого Николая ты, значит, уничтожил.

– Чего?

– Да нет, я просто хотел убедиться.

– Итак, убедился?

– Да.

– В чём же?

– В том, в чём и так был убеждён.

Мой прежний паспорт был потерян, и я не понимал, что значит, что я «уничтожил» паспорт какого-то Николая и что это за « якобы перебрался». Подумав, я осторожно спросил:

– А откуда ты знаешь, что я жил в Киеве?

– Ты сам об этом всем рассказываешь.

– Ну, допустим… Пожалуй…

– Но ты там не жил.

– Почему ты так думаешь?

– Свой старый паспорт ты оставил там на пляже, в Крыму, вместе с одеждой.

Две девочки, гуляющие с собаками (или без собак), остановились прямо позади меня за окном и перекликались с парнями, которые сидели на скамейке в другом углу сада.

– А Ксюха поехала на ВДНХ.

– С Лёхой?

– С каким Лёхой? Ха-ха-ха. С Костиком.

– С каким Костиком?

– Мы пиво не пьём. Ха-ха-ха.

– Только мартини.

– А слушаем только «Иванушки Интернейшнл».

Я хотел встать с кресла, но боялся.

Тут мне пришлось задуматься не на шутку. Я не сводил взгляда с пистолета – чёрного и блестящего на блестящей, чёрной же коже дивана. «Что меня ждёт дальше?» – вот вопрос. Трудно преодолеть жуть и действовать напрямую, но ничего другого мне не остаётся.

Я сказал:

– Паша, я знаю, что ты был лучшим другом Валентина и что ты не можешь оправиться после его смерти до сих пор. Я, пожалуй, из твоих слов могу заключить, что ты меня в чём-то подозреваешь… Может быть, ты склонен винить в этой гибели меня, а? Отвечай прямо. Я его утопил, по-твоему?

Он молча смотрел на меня в упор с улыбкой вовсе уж дикой.

Справившись с лёгким приливом тошноты, я продолжил речь. Я говорил медленно, стараясь в каждое слово вложить максимум убедительности.

– Я дружил с Валентином, конечно, не так долго, как ты. Зато я знал его ещё в детстве. Наши матери были подругами. Он был старше, и я смотрел на него как на некий недосягаемый идеал. И это детское чувство осталось, когда мы вновь познакомились спустя много лет. Я очень высоко ценил его писательский дар. Мне было невообразимо лестно, когда он пригласил меня съездить с ним в Крым. И как бы я мог его утопить? Зачем? Ради каких чувств и каких намерений? Ты скажешь, что я завладел его квартирой. Но ты знаешь, как это произошло и почему? Его мать была в таком горе, что не могла больше там жить. Ещё немного, и она помешалась бы. К тому ж у неё в Москве не было знакомых совсем, вот она и списалась с моей матерью и переехала в Киев, – у меня там была отдельная площадь. Она поселилась там, а я здесь.

Он разглядывал потолок во время этой речи. Удивлённая улыбка порой мелькала на его лице, как тень каких-то пробегавших предметов. Он дослушал меня терпеливо и ещё минуту продолжал глядеть вверх, откинувшись на спинку дивана.

– Ну что ты молчишь? – не вытерпел я. – Тебя устраивают такие объяснения? Или – если нет, то давай. Я желаю, чтобы всё было выяснено до конца. Никаких чтоб не было…

Он опустил глаза, и я увидел, что его взгляд сверкал и пронзал меня. Тут я испугался уже по-настоящему: его безумие стало очевидным. Нестерпимо захотелось убежать, но я сознавал, что чуть я двинусь, так пистолет пойдёт в ход.

– Ну-ну, – сказал он, покачивая головой утвердительно. – Из всей этой ситуации осталось мне непонятным только одно: заговор вокруг меня. Как ты смог его организовать? Это превосходит реальность. Почему все подыгрывают тебе, все без тени принуждения, без хихиканья общаются с тобой как с неким Николаем из Киева. Не может быть такой круговой поруки. Я пять лет слежу за ними и за тобой – и не было ни одного прокола. Вот это я и хочу, чтобы ты объяснил мне. Можешь считать это целью моего визита. Больше, мой милый, мне ничего от тебя не нужно, не бойся.

– Ах вот зачем ты явился! – вскричал я и чуть было не стукнул себя по лбу. – А я-то думал!..

(А что я думал? – Я вообще был в панике. Да, мой жест был натянутым и театральным, но бравада, наверное, была необходима моей душе в ту минуту.)

Ему не понравилось. Насупился, оскорбился. Жестокая обида пролегла в складках. Даже взял пистолет и повертел. (Если б я знал, что так подействует, то не стал бы… Но я не мог: я тоже человек, озабоченный своим достоинством.)

– Так что я жду, Валюшастик, – сказал он, не откладывая пистолета. – Твои объяснения про квартиры в Киеве и в Москве – замечательны. Я их принял и признал их безупречными. Теперь я жду объяснений про тусовку. Как ты их всех заставил петь под себя?

В саду начали взрывать петарды. – Одну грохнули, другую, третью. Кто-то пробежал, ругаясь, – погнался. Мальчишки, наверное, убежали… Нет, опять крики: поймали кого-то и волокли… «Да это не я!.. Ой, пусти!.. Руку сломаешь!.. Пусти!.. Не я это! Вон те пацаны! Они через забор перелезли!»

А как я мог их заставить? – И этого он ждёт? Но это невозможно, и этого не было. Я ничего не могу объяснить, даже придумать и наврать. Тусовка разомкнута. Её нельзя сделать. Если он это понимает, то он, значит, не до конца псих, но если он требует объяснений, то он уже… Всё это вихрем пронеслось… Эх, если б я мог вскочить и убежать в тот момент.

– Что такое?? Что это ещё за «Валюшастик»? – крикнул я. – Ты говори да не заговаривайся давай-ка! Ты понял?

Он не ответил. Усмешка его была круче кипятка.

– Ну чего? да? Короче, ты утверждаешь, что я – Валентин, да?

Он скривился.

– Слушай, я, кажется, просил тебя не говорить о нём! Ты – не Валентин. Ты – говно, Валюшастик. Он-то был мне истинным другом, и разве стал бы он выделывать эти фортели с утоплением и с бойкотом, когда вокруг меня все переглядываются и смеются в кулаки? Нет, у него хватило бы великодушия просто сказать: «всё, друг милый, мы врозь, не взыщи, не обижайся». – Разве я бы этого не понял, а?

Снова телефонный звонок.

– Алло? Коля?

– Да. Я.

– Слушай, у меня к тебе просьба. Полина сейчас должна подъехать на приём к Евгению Дмитриевичу…

– Алло! Кто говорит? Кого вам надо?

– Николая Брауде. Это Центр нетрадиционной медицины?

– Нет. Ошиблись.

– Да разве я на него похож? – задал я наконец самый глупый и самый разумный вопрос. Как ни абсурдно это было, но – не удержался, вырвалось.

Он кивнул.

– Ага… Нет. Похож? Да кого ты обманешь? Твоя пластическая операция… Всё равно все видят. Белыми нитками шито. Да ты и не старался. Тебе надо было посмеяться надо мной. Ну, смейся, продолжай…

– Что за бред! Опомнись и посмотри на меня критически, ну-ка! Ты дружил с Валентином многие годы, насколько мне известно, ты должен досконально знать все его повадки, не только лицо…

– Да, не только, – согласился он. – Конечно. Я покажу тебе. Снимай брюки и трусы.

– Чего?.. Ты что?

– Снимай.

Телефон.

Опять этот тип:

– Алло, это Центр нетрадиционной медицины?

– Да нет же! Какой вы номер набираете?

Не ответил. Положил трубку.

– Ты что?.. Зачем ты направляешь на меня пистолет?.. Ты же сказал, что паспорт. Я дал тебе. А теперь – зачем?

– А теперь ещё и за этим. У тебя там большая родинка должна быть с левой стороны от пупка и чуть ниже… Фу, как ты противен мне, омерзителен!.. Ладно, можешь не снимать, только спусти немного.

– Я не сделаю этого!

– Сделаешь. Считаю до трёх.

– Откуда ты узнал, что у меня там родинка?

– Узнал? – Он расхохотался и ткнул меня стволом в живот.

– Раз. Два.

Я расстегнул брюки и показал.

Минуту он смотрел. Его лицо изменилось. Верней, оно менялось всю минуту непрерывно и быстро, как небо с низко бегущими рваными облаками.

Потом он встал и убрал пистолет в карман.

– Мразь! – сказал он, запахивая пальто.

В следующую секунду он вышел.

Доктор, сухаго?

– Доктор, сухаго?

– Агдаму с вашего позволения сказать я бы пригубил.

– А к даме моей если вы будете продолжать позволять себе прислоняться, я не посмотрю сквозь зубы на ваше святейшество и попросил бы.

– Позвольте, однако.

– Ваня, а как там в ванне?

– Порядок: наполняется. Сейчас я проволочку подыщу соответственно.

– Доктор, а сказать вам, кто из нас мент?

– Кто?

– Сказать или не надо?

– Не надо.

– Сам знаешь?

– Он знает.

– Он знает, а мы-то нет. Пусть он нам скажет.

– Ваши намекающие инсинуации я в одно ухо впускаю, а через другую ноздрю выпускаю продолговатой соплёй.

– Во понтяру лупит ментяра.

– Позвольте, однако.

– Ваня, а как там в ванне?

– Порядок: наполнилась. Вот я и проволочку подыскал соответственно.

– Доктор, видите ли вы эту проволочку, свёрнутую в виде упругой петельки?

– Ваши приспособления нехитрой механики я расцениваю недвусмысленно только так.

– Нет, а я продолжу: если вы будете позволять себе продолжать, я уже не посмотрю сквозь слёзы, а попросил бы, – да, подчёркиваю, я попросил бы держать ширинку застёгнутой на все сто.

– Позвольте, однако.

– Вот и договорились. Придерживай, Ваня, а я повяжу ему галстук баттерфляй.

– К-хк… х-хк… х-рр-й… й…

– Признавайся, ментюшок, признавайся.

– Не хочет.

– Он хочет за Русь погибнуть.

– Вот и притопим. Последний парад наступает. Доктор, желаете за Русь погибнуть?

– Хх… хр-хр…

– Константин Петрович, ослабьте.

– Хр… аню в моём сердце…

– Ваня, ты направляй его. Доктор, идите, а то Константин Петрович снова усилит давление.

– Ваши аляповатые инсценировки бульварной драматургии я без обиняков, если хотите знать, отправляю на табло.

– Нагните ваше хайло, товарищ товарищ прокурора, и погружайтесь: ваша карта бита. Вам нет надобности разоблачаться: вы уже разоблачены более фундаментально.

– Да, ментально он, конечно, фунда, что говорить!

– Ныряй, патриот совковый. Наверх вы, товарищи, все по местам!

– Константин Петрович, так держать! Вода холодная, Ваня, ай хоуп?

– Ай, вода холодная кронштадтская… Бушлатик чёрный, брюки клёш… Ай, пора, подруга, нам прощаться, да… На память фото не пришлёшь.

Эти и подобные им реплики, а также звуки: хрипы, стоны, бульканья и шум воды, льющейся из водопроводного крана, – сопровождали первые пять минут исцарапанной чёрно-белой фильмы, прыгавшей на узком экране под стрекотанье проектора. Про это стрекотанье я тогда же подумал, что оно, несомненно, тоже включено в фонограмму, потому что быть не может уже давно таких допотопных механизмов в кинотеатрах столицы. Несомненно. Что же касается визуального, как говорится, ряда, то он нисколько с фонограммою связан не был: показывалось движение железнодорожного состава, длинного, гружённого лесом. То он уходил вдаль по однопутке на фоне волнообразного степного ландшафта, то вновь беззвучно набегал на зрителя клокочущим паровозом, и тут же начинали мелькать расшатанные вагоны, снятые с близкого расстояния. Я вынул из кармана часы и в бегущих отсветах от экрана рассмотрел время. Ещё пять минут я мог посидеть. Но поднялся. На моём ряду никого не было. Я прошёл до прохода и по наклонному полу вниз, где на словах « на память фото не пришлёшь» открыл дверь выхода. Да. Даже дождь, обдавший ледяными струями, принесёнными порывом ветра, внезапно налетевшим из мрака, мой видавший и не такие виды зонтик, едва я успел его раскрыть, не мог бы охладить моей решимости. Пора проучить этого выскочку, тирана, вундеркинда, этого сноба, презрительного и самовлюблённого, этого возомнившего себя неуязвимым диктатором вершин и неисповедимым корифеем рёбер сопляка, между тем не знающего, не обонявшего в жизни ни разу жирноватой амбры вдохновения, равно как и не отплёвывавшегося в окно ночью от его тошнотворного мускусного привкуса, – пора несомненно. Пришла минута произнести ему в лицо спокойно и внятно: «медиал-шток на 29 – это ты видел? на-ка выкуси!..» Нет, не так. Пришла минута бросить небрежно, рассеянно разворачивая и перегибая вечернюю газету: «а медиал-шток на 29 разве я не могу? посмотри-ка по каталогу, а то я запамятовал…» Нет, ещё не пришла. Подойдя ко входу в метро, я укрылся от ливня под колоннами. У меня оставалось несколько минут на то, чтобы принять лекарство и осмотреться.

Из урны несло жирноватым дымком. Близ неё валялось несколько мокрых обёрток и расползшаяся, склизкая шкурка банана. В луже тускло блестел маленький кружок монеты. Нагнувшись, я быстро выпрямился вдруг от ужаса: «а вторая? неужели? есть или нет? и это я вот сейчас вот здесь прокинусь на таком пустяке?» Сделалось дурно, я качнулся и чуть было не упал, доставая портмоне. Мешал зонтик. Я бросил его, не закрывая. На правую ладонь высыпал всю мелочь и всматривался, исступлённо вылавливая жёлтый блеск… Есть одна… Дьявол, всего одна, а если неправильное соединение?

Вот аппарат, по которому звонит пожилой мужчина. Встану за ним и спрошу, может, у него ещё есть, когда он кончит. А если он будет ещё пять минут? или десять? Вешает. Что? Не сработало? – «Не работает?» – «Работает, всё в порядке. Только не дал договорить: здесь по времени, чёрт бы их подрал, придумали хреномундию: на спичках экономим, на водке пропиваем (да по червонцу, заметьте, за бутылочку, а в ночное время так и по два!), и так у нас всегда и везде. И во всём, заметьте. У вас нет лишней?» – «Сожалею, но всего пара. И то одну в луже сейчас нашёл». – «Повезло. Может, и мне поискать?» – Набираю. Гудки: пи, пи, пи, пи, пи, пи… Набираю. – «Э, а это ваш зонтик?» – Гудки: пи, пи, пи, пи, пи, пи… – «Мой». – «Что ж вы бросили?» – Набираю… – «Да… сейчас подниму… не успел закрыть…» Гудки: пи, пи, пи, пи, пи, пи… – «Смотрите, ещё ветром унесёт». – Набираю: то же самое. – «Ну, погодка!..» – Набираю. Набираю. Смотрю на часы. Смотрю на часы на площади: то же самое. Набираю: пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи, пи. Смотрю на часы на площади. Стрелка дёрнулась. Отхожу от аппарата. Поднимаю зонтик и закрываю его.

Из метро вышла девочка.

– Давай покурим. О, как я устала! Подержи мне зажигалку. А ты? Не будешь? Открой рот. Нет? Тогда посмотри вот сюда. Ну, как? Так ты идёшь к Вольдемару? Как так? В чём дело? Как это – всё меняется? Ехать? Прямо сейчас? Надолго? А потом? Как это – ты не знаешь? Ну к часу, ну к двум? А мне что там делать? Вот это так фантики! Ну, хочешь, я тебе словлю мотор, у меня быстрей получится. Только договорились, понял? Нет? В чём дело? Тогда я поеду с тобой. Как это незачем?

А деньги на мотор у тебя есть? Туда и обратно? Дать? Ну и катись! Можно подумать, я лезу к тебе в постель! Мистер джентльмен! Подай мне руку! Подержи сумку. Вот так. Резинка перекрутилась. Ну? Посмотри: шов ровно? Всё. Пока.

Я смотрел на неё пустым взглядом. Машинально оглянулся: цокая длинными каблуками сапог, как она думала, оскорбительно, но я не мог этого сообразить.

Около получаса на то, чтобы нанять таксомотор, и потом ещё двадцать минут ехал. Стоит ли описывать? Подъезжая, принял вторую таблетку.

– Что случилось? Ты откуда?

– Я не мог раньше, – сказал я. – Сделай медиал-шток на двадцать девятой вершине.

– Постой, но мы же договаривались, что ты позвонишь до пол-одиннадцатого…

– У тебя был занят телефон.

– Когда?

– В пол-одиннадцатого.

– Вряд ли.

– Может быть, у тебя часы спешат?

– Может, и спешат, – сказал он беспечно, – но не больше чем на минуту-другую.

– Что ты пускал?

– Реверс и перегруппировку дня. Сейчас статистика началась.

– Останови.

– Ну, допустим, – сказал он снисходительно и набрал команду. – Но что ты можешь сделать после реверса?

– Медиал-шток, – повторил я.

– На двадцать девятой? – Он мимолётно задумался и сказал: – У тебя там нет ресурса.

Он ещё не понял. – Так человек, с комфортом летящий в самолёте… Нет, не так человек, с комфортом летящий, не догадывается по неизменному лицу стюардессы: не по лицу стюардессы он догадывается, а по изменённому шуму двигателя. Зато человек, с комфортом сидящий в шезлонге на террасе своей дачи и не слушавший сегодня утром радио, не догадывается по незнакомому шуму, ибо он сам работает на радио и сам готовил вчера утреннюю программу, а сегодня у него выходной.

– Давай посмотрим по базовой карте, – сказал я.

– Ну, давай посмотрим, – снова снисходительно, небрежными тычками ногтей он вызвал базовую карту. Одна за другой начали выплывать вершины из голубоватой мглы, ощетиненные энергетическими коронами.

– Видишь: SERAP, – сказал он, и тут впервые в его голосе замялась маленькая складка. – Ну, SERAP– это ещё не золото, – тут же успокоился он. – Будешь рисковать?

– Да.

– Глупо: не пройдёт медиал-шток.

– Посмотрим.

– А если повиснешь? – спросил он весело. – Провисишь до завтра?

– Нет, зачем? Тогда – статистику и бабки.

– Ну давай. Твоё дело.

– Конечно, моё.

– Ну давай…

– Давай.

– Прости, пожалуйста, а он уже окончил тогда докторантуру?

– Нет, это было за год до окончания.

– Но Сильвия тогда уже не жила с ним?

– Чего не знаю, того не знаю.

– Я, видишь ли, почему спрашиваю. Я познакомился с Сильвией позднее, в 86-м. Это была особа уже серьёзно больная. Просто бешеная в области некоторых видов спорта – ты понимаешь. О нём же она не могла говорить без ярости: просто зверела и начинала ругаться такими словами, которых я и повторить тебе не могу.

– А почему у вас заходила речь о нём?

– Ну – как? А почему у нас с тобой зашла?

– Вот этот бутерброд с креветками ещё свежий: он с утра лежал в холодильнике. Съешь его.

– Не хочу…

– Съешь, съешь.

– И что будет? Ты не намазал на него яду?

– Какой смысл задавать подобные вопросы? Допустим, я отвечу тебе «нет».

– Так нет или да?

– Чего ты пристал? Ешь. Я не знаю. Какие-то были. Вот и проверим.

– С тобой трудно разговаривать…

– Да. И вот он мне говорит: «ну, видишь, не всё так просто, как ты думал», – а сам бледный, как мертвец, и пот течёт со лба на щёки, на нос – он даже не замечает. Руки трясутся. Включает свой электрический чайник. «Ну ладно, – говорит, – давай теперь кофе попьём». – «Давай, – говорю, – заваривай. Два часа ночи. Всё равно я теперь не усну». – «Вот и ладно, – говорит, – попьём кофейку, посидим, обсудим ситуацию. Видишь, мосты-то у тебя всё же остались».

– А остались мосты?

– Совсем мало: восемь простых и два изотропных. Ты понимаешь, было бы всё чисто, но после перегруппировки ко мне в фигуру вошли Фома и Лорес – по одной. Ну, с Лоресом я бы договорился, он всё равно ни на что не мог претендовать: рейтинг 380…

– Это после года?

– Да, почти: триста пятьдесят второй день.

– А через кого изотропы?

– Через него же. Причём на Фому – ни одного.

– Н-да… не гладко…

– Ладно, чего говорить. Дело прошлое.