Текст книги "У истоков русской контрразведки. Сборник документов и материалов"

Автор книги: Николай Батюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 30 страниц)

В канцелярии дома предварительного заключения, куда был доставлен, я сообщил свой формулярный список: год и место рождения, вероисповедание и прочее. Там же мне пришлось оставить часы, деньги и оружие. С небольшим чемоданчиком, в котором имелось все самое необходимое для туалета, я направился в сопровождении конвойного на четвертый этаж, где находилась предназначенная для меня камера. Начальник отделения, который принял меня как “арестанта”, ввел в камеру. Он предложил мне раздеться догола, после чего начал тщательно осматривать весь мой костюм и белье, а затем и меня самого. Делал он это в целях найти что-либо зашитое или спрятанное. Потом я оделся и остался один. Камера была холодная, вследствие испортившегося парового отопления, и сырая, с небольшим окном наверху. Размеры ее – семь шагов в длину и три с половиной в ширину. В камере имелась подвесная кровать, откидные стул и столик и уборная. Электрический свет подавался из коридора, и в дверях камеры имелось небольшое окошечко “глазок” для наблюдения за арестованным и окошко для подачи пищи. Свет подавался с шести до восьми утра, когда начиналась жизнь арестантов. В коридорах начинался шум, раздавался крик: “Чай, кипяток”, и в открывавшиеся дверные окошки камер арестованные подавали чайники для кипятка. Вслед за этим раздавался новый крик: “Гулять приготовиться”, и арестованные гуськом по очереди выпускались во двор на прогулку на 15–20 минут. Для прогулок во дворе был отгорожен круг, разделенный деревянными перегородками на секторы, десять шагов в длину, где арестованные и могли прогуливаться, не имея права ни сообщаться, ни разговаривать со своими соседями. Арестованные находились под наблюдением отделенного начальника и дневальных служителей, причем последние несли дежурства по очереди шесть и двенадцать часов.

При доме предварительного заключения имелась библиотека и лавка. Каталог библиотеки заключал в себе большой выбор русских классиков, кроме того, разрешаюсь получать из дому как книги, так равно вещи и съестные припасы. В лавке можно было купить всякую мелочь, как нитки, иголки, папиросы и прочее. Арестованные кормились на казенный счет, но там же при кухне, за определенную плату, можно было получать улучшенное довольствие, вплоть до рябчика и куропатки. В определенные дни можно было помыться в душе и даже в ванной; имелись доктор и церковь, которую можно было посещать также по очереди во время праздников и накануне их. Причем для таких “важных политических преступников”, как я, в церкви также имелись одиночные камеры, в которые вводились арестованные.

Оставшись один в камере, в день моего заключения я был настолько морально разбит и подавлен, что почти в течение трех суток оставался на койке без пищи и движения. Крики “чай”, “кипяток”, “гулять приготовиться” меня совсем не волновали.

Но человек живуч и быстро ко всему приспособляется. Чувствуя свою правоту, во мне закипела злоба и желание мести. Я знал, что мои друзья не дремлют. Я стал прогуливаться по камере, есть и пить, обдумывать все происшедшее. Через какое-то время я услышал стук в стенку то справа, то слева моей камеры. Стук ясно имел свою планомерность. Я долго не мог сообразить, наконец, понял: “Кто вы?”, “За что сидите?”, “Доброе утро!” и так далее. Я стал отвечать. Во время уборки камеры утром, когда дверь камеры открывалась дневальным, я попытался войти в связь с ним.

Дневальный согласился за определенную мзду доставить мое письмо родным, принести от них ответ и газетку. Таким образом, установив связь с внешним миром, я был в курсе того, что там делается, что предпринимается, и со своей стороны мог давать советы и указания. С этого момента жизнь моя в заключении сделалась легче, и я уже более спокойно ожидал развязки моей грустной истории.

У генерала Батюшина был широкий план разрешить дело господ Доброго, Бабушкина и Гепнера военно-полевым судом, подвергнув их за предательство смертной казне через повешение. А затем арестовать других сахарозаводчиков, таких как граф Бобринский, Бродский, Фишман и

Щепиовский, однако этому плану осуществиться уже было не дано. Защитниками по делу сахарозаводчиков выступили присяжные поверенные округа Петроградской судебной палаты Грузенберг и Тарховский и Киевской – Фиалковский. Присяжный поверенный Тарховский несколько раз бывал в Ставке и в беседе с генералом Пустовойтенко сослался на компетенцию Министерства внутренних дел, на что генерал сказал: “За все ваше Министерство внутренних дел я не дал бы и трех копеек!” – таково было отношение военного командования во время войны к гражданскому управлению страной. До каких размеров доходило это пренебрежение военных, свидетельствует тот факт, что даже такой генерал, как Батюшин, не считал нужным являться по вызовам министров финансов, юстиции и внутренних дел. Генерал Батюшин пользовался приемами сыщика и провокатора. Когда вскоре после моего ареста граф Андрей Бобринский обратился к Батюшину с просьбой указать причины моего ареста и освободить меня, последний сказал: “Отчего, граф, вы так беспокоитесь – пусть Цехановский посидит, успокоится. Если бы вы знали, что он писал о вашем брате (бывшем министре земледелия), вы бы никогда о нем не хлопотали”. И когда граф спросил: “Что же он писал?”, Батюшин ответил, что этого он сейчас по понятным соображениям сказать не может. Это была наглая провокационная ложь, так как я никому о графе Алексее Бобринском ничего не писал. Этим путем Батюшин думал отбить у графа Бобринского охоту дальнейших обо мне выступлений. Тем не менее граф Андрей Бобринский поехал в Ставку, был у генерала Алексеева и просил его о передаче дел о сахарозаводчиках прокурорскому надзору, указав на Киевскую судебную палату, как находящуюся в центре сахарной промышленности и знающей суть вопроса.

Надо сказать, граф Бобринский был сухо принят генералом Алексеевым, перед которым лежал доклад по делу сахарозаводчиков, представленный генералом Батюшиным.

Впоследствии мне удалось ознакомиться с этим докладом. Трудно себе представить более бездарный, невежественный и провокационный доклад. А ведь, казалось бы, генералу Алексееву просто было представить этот доклад Министерству финансов, где были люди компетентные и знающие сахарную промышленность, и просить заключения по этому докладу. Генерал Алексеев сам не мог быть компетентным в этой области промышленности – еще менее он имел право полагаться на генерала Батюшина и окружавших его прапорщиков запаса. Вмешательство же военных властей в сферу деятельности гражданского управления расшатывало тыл, и без того непрочный, и разрушало весь государственный организм. Это должен был понимать генерал Алексеев. Ему ничего более не оставалось, как исполнить просьбу графа Андрея Бобринского и передать дела о сахарозаводчиках прокурорскому надзору. 2 декабря 1916 года оно и было передано по назначению. Им теперь занимался прокурор Киевской судебной палаты господин М. С. Крюков и следователь по особо важным делам Новоселецкий. М. С. Крюков, убежденный монархист, молодой, энергичный, стоявший на страже закона и не питавший симпатий к евреям, с нетерпением ожидал доклада судебного следователя по этому делу, успевшему прогреметь тогда на всю Россию. Судебный следователь Новоселецкий, человек молодой, с твердой волей и сильным характером, проводивший следствие всегда с большим умением, в представленном Батюшиным докладе и материалах увидел полную беллетристику и жалкий лепет с потугами на обвинение. На вопрос нетерпеливого киевского прокурора: “Что же там с делом о сахарозаводчиках?” – ответил: “Я бегло прочитал весь материал, и мне кажется, что дела нет”. Прокурор Крюков просил ему доставить материалы, желая ознакомиться лично. Ознакомившись, он не только не нашел никакого дела, но почувствовал дурной запах батюшинской комиссии.

В это время члены этой комиссии и ее осведомители Владимир Орлов, Барт, Логвинский, Манасевич-Мануйлов и другие энергично практиковали шантаж и вымогательство. О многих выступлениях этих господ уже было известно. Прокурор Крюков испросил разрешения прибыть в Ставку и 23 декабря 1916 года приехал в Могилев, где была в это время Ставка. Генерал Алексеев был в отпуске, и его обязанности начальника штаба Верховного главнокомандующего исполнял генерал Гурко. В то время члены батюшинской комиссии развели максимум своей энергии. Шантаж и вымогательство достигли своего апогея. Следует заметить, что комиссия арестовывала исключительно богатых людей, причем мотивами арестов были главным образом обвинения в сношении с воюющими с нами державами, то есть, проще говоря, обвинение в государственной измене. Орлов и Логвинский требовали от родных арестованных сахарозаводчиков крупных сумм за их освобождение. Только из-за боязни провокаций родные сахарозаводчиков воздерживались от уплаты требуемых сумм.

Манасевич-Мануйлов повел атаку против банков. Находясь в близких отношениях с Распутиным и Штюрмером, он считал себя совершенно неуязвимым и застрахованным от каких-либо для себя неприятностей и посему действовал нагло и решительно. Он потребовал от председателя Соединенного банка графа В. С. Татищева платы ему 50 000 рублей за фиктивные одолжения, угрожая в случае отказа неприятными для графа Татищева последствиями. Желая себя обезопасить от возможной провокации, Татищев, приглашая к себе Манасевича-Мануйлова для вручения ему просимой суммы, принял некоторые меры предосторожности. В соседней комнате, где должна была проходить беседа, были посажены два свидетеля и стенографистка, записывавшая в точности весь разговор. Кроме того, были переписаны номера и серии кредитных билетов, которые должны были быть вручены Манасевичу-Мануйлову. Выходя от графа Татищева, помощник Штюрмера был арестован. При обыске у него были найдены кредитные билеты с записанными номерами. Шантаж и вымогательство были не только налицо, но и доказаны. По делу Манасевича-Мануйлова в воспоминаниях прокурора Петроградской судебной палаты С. З. Заводского (“Архив русской революции”, том VIII) имеется следующая интересная фраза:

“…Шантаж, послуживший поводом к возбуждению следствия, былуже почти совсем закончен, но рисовались очертания других шантажей, мало того, появилась улика, которая указывала, что Манасевичем-Мануйловым было много натворено такого, перед чем бледнел этот жалкий шантаж”.

Какая великая была протекция у Манасевича-Мануйлова, указывает тот факт, что, когда дело его о шантаже было назначено к слушанию (16 декабря 1916 года) в Петроградском окружном суде, на имя министра юстиции Макарова накануне суда (15 декабря 1916 года) была получена следующая высочайшая телеграмма:

“…Повелеваю прекратить дело Манасевича-Мануйлова, не доводя до суда.

Николай”.

Чтобы понять причину посылки этой телеграммы государем императором, следует обратиться к опубликованной переписке императрицы Александры Федоровны к императору Николаю II. Я приведу выдержку из одного письма императрицы от 10 декабря 1916 года из Царского Села: “…На бумаге Мануйлова прошу тебя написать „прекратить дело“ и сослать ее министру юстиции. Батюшин, который имел все это дело, теперь сам пришел к Анне (Вырубова, фрейлина императрицы), чтобы просить, чтобы дело было прекращено, так как он, в конце концов, понял, что эта грязная история, задуманная другими, чтобы повредить нашему другу Питириму и др., – это все по вине толстого Хвостова. Генерал Алексеев узнал об этом позже через Батюшина. Иначе через несколько дней начнется следствие, и могут быть очень неприятные разговоры – опять все сначала, и вновь поднимут этот ужасный прошлогодний скандал. Ну, так, пожалуйста, сразу, без задержек, пошли бумагу о Мануйлове Макарову, иначе будет слишком поздно”.

Это письмо императрицы указывает ясно на ту тесную связь, которая существовала между генералом Батюшиным, Манасевичем-Мануйловым, Распутиным и Вырубовой. При этих условиях Батюшин мог игнорировать любого министра, что он и делал, так как фактически он располагал “высочайшими повелениями”. Насколько императрица относилась доброжелательно к просьбам своих друзей – Вырубовой и Распутина, показывает выдержка из ее письма от 15 декабря 1916 года из Царского Села к императору Николаю II:

“…Я так тебя благодарю (и Аня тоже) за Мануйлова, представь себе, милый, Малама в пять часов вчера сказал, что от тебя нет бумаги (курьер приехал утром), так что мне пришлось телеграфировать. Собрались поднять целую историю, примешав к ней целый ряд имен просто из гнусных соображений. И очень многие предполагали быть на суде. Еще раз спасибо, мой дорогой”.

Эта переписка указывает на те приемы и ходы, какими генерал Батюшин пользовался для достижения своих целей…

Вскоре вслед за этим был уволен министр юстиции Макаров, как об этом и заявлял Манасевич-Мануйлов при его аресте. Тем не менее в феврале 1917 года, когда Распутин был уже убит, при министре юстиции Добровольском, государь взял обратно свое повеление о прекращении дела Манасевича-Мануйлова. Петроградский окружной суд под председательством Рейнбота рассмотрел дело о шантаже, возбужденное против Манасевича-Мануйлова, и присяжные заседатели вынесли ему обвинительный вердикт с отдачей его в арестантские роты с лишением прав состояния. Это было уже накануне революции. Интересен тот факт, что Манасевич-Мануйлов состоял, как мы уже выше говорили, секретарем председателя Совета министров Штюрмера, являлся в то же время сотрудником “Нового времени”, Охранного отделения, осведомителем комиссии генерала Батюшина, а также членом революционных организаций. Благодаря этому последнему обстоятельству Манасевич-Мануйлов, а затем также и генерал Батюшин, когда также был арестован, имели горячего защитника в лице В. Л. Бурцева.

Дело Манасевича-Мануйлова было первым большим ударом для генерала Батюшина и его комиссии, так как один из главных ее участников был изъят из обращения. В это же время выбыл из строя и Распутин. Генерал Батюшин, вызванный в суд в качестве свидетеля и призываемый к порядку председательствующим Рейнботом, во время слушания дела также почувствовал, что почва под его ногами уже шатается. В это время и дело сахарозаводчиков не сулило для генерала Батюшина ничего хорошего. Прапорщик Орлов, член батюшинской комиссии, находившийся в это время в Киеве, зорко следил за ходом дела сахарозаводчиков. Увидя, что следователь Новоселецкий и прокурор Крюков не находят состава преступления в деле сахарозаводчиков, он в частной беседе со следователем Новоселецким сообщил ему, что по “инициативе военного командования” предстоит издание закона, согласно которому из имущества, конфискованного у лиц, осужденных за государственную измену, четвертая часть будет поступать в пользу открывателей. Этим путем прапорщик Орлов думал заинтересовать следственную власть в деле сахарозаводчиков. Этот разговор Новоселецкий довел до сведения прокурора Крюкова, и впечатление получилось обратное тому, на что рассчитывал Орлов. Орлову тогда пришлось привлечь к этому делу военное командование. В сих видах прапорщик Орлов телеграфирует генералу Батюшину приблизительно следующее: “Чтобы отрезвить прокурора, необходима твоя густая редакция на заключение Генерального штаба” – и одновременно сообщает ему о необходимости привлечь к делу сахарозаводчиков Генеральный штаб. Генерал Батюшин отправляется в Ставку и подает начальнику Генштаба заявление приблизительно следующего содержания: “Прошу Генеральный штаб сообщить мне о причинах поражения наших галицийских армий, и не было ли это поражение следствием спекуляции сахарозаводчиков”.

На этот запрос последовал утвердительный ответ от имени Генерального штаба за подписью генерала Лукомского. Этот ответ генерал Батюшин поспешил отправить прокурору Крюкову.

“Густая” батюшинская редакция в этом ответе генерала Лукомского, о котором просил прапорщик Орлов, была наведена добросовестно. Подписывал ли эту бумагу генерал Лукомский, не читая, или не понимал того, что он подписывал, остается тайной “военного командования”. Однако и это заявление, подписанное генералом Лукомским, не убедило прокурора Крюкова в виновности сахарозаводчиков, и он заявил и в Ставке, и министру юстиции о том, что не видит состава преступления в деле сахарозаводчиков и не находит возможным держать под стражей невинных. Крюков настаивал на назначении следствия над комиссией генерала Батюшина. Следует отдать должное прокурору Крюкову, ставшему на защиту поруганного закона и права, не устрашившегося военного командования. Линия поведения его была вполне определенной. Прикомандированный к комиссии генерала Батюшина товарищ прокурора Варшавской судебной палаты Жижин действовал иначе: говорят, это был родственник генерала Батюшина, и если бы дело о сахарозаводчиках удалось бы передать Жижину, как он всеми силами хотел, то все бы пошло бы по задуманному и приняло бы, вероятно, другой оборот.

Положение Батюшина в связи с занятой позицией прокурором Крюковым становилось критическим. Тогда изобретательный прапорщик Орлов придумал новую комбинацию; он отправился на Кавказ, где нашел какого-то армянина, также прапорщика запаса, которого убедил подать ему заявление о том, что он слышал, что сахарозаводчики вывозят сахар из Персии через Турцию в Германию. Этим путем прапорщик Орлов думал помочь генералу Батюшину перетащить дело о сахарозаводчиках на Кавказ, по месту преступления. Ему казалось, что здесь будет легче решить дело по ст. 108 о государственном преступлении. Но и этот маневр прапорщика Орлова и генерала Батюшина успеха не имел. И тогда судебный следователь Новоселецкий сделал постановление об освобождении арестованных сахарозаводчиков. Таким образом, как ни старался Батюшин и его сотрудники разрешить дело военно-полевым судом за государственную измену и воспользоваться их имуществом, ему это не удалось.

10 февраля 1917 года я был выпущен из дома предварительного заключения. Одновременно был выпущен и Добрый. Остальные сахарозаводчики, господа Бабушкин и Гепнер, были освобождены в Киеве лишь 22 февраля 1917 года. Одновременно с освобождением военное командование сделало постановление о высылке меня и остальных сахарозаводчиков из пределов Европейской России как лиц вредных.

На следующий день после освобождения (11 февраля) я был приглашен в сыскное отделение для получения проходного свидетельства на выезд в “не столь отдаленные места”. Для выдачи проходного свидетельства чиновник сыскного отделения, смотря на меня, диктовал машинистке: “…Глаза серые, волосы седые, нос прямой, особых примет нет”.

– Вы художник, – сказал я чиновнику, – и, по-видимому, привыкли писать портреты прямо с натуры.

12 февраля я был у Н. П. Саблина, контр-адмирала свиты Его Величества, лица близкого к царской семье, и рассказал ему подробно историю дела сахарозаводчиков. Н. П. Саблин, возмущенный моим рассказом, на другой день должен был быть на завтраке в Царском Селе у их величеств и любезно предложил мне представить мое письмо лично государю императору. Я составил письмо с кратким описанием моей тридцатилетней деятельности в сахарной промышленности и ходатайствовал пред его величеством о полном прекращении дела о сахарозаводчиках.

13 февраля Саблин передал мое письмо государю императору, который, прочитав его внимательно и выслушав объяснения Саблина, отдал распоряжение вызвать для доклада по этому вопросу министров юстиции Н. А. Добровольского и внутренних дел А. Д. Протопопова. Они сделали доклад по делу о сахарозаводчиках. На докладе Протопопова его величество выразил желание лично выслушать меня об этой истории, имея в виду то обстоятельство, что дело это представляло громадный интерес в российском обществе.

20 февраля 1917 года в присутствии Протопопова я представил лично государю императору подробный доклад в царскосельском дворце. Государь интересовался многими деталями этого дела, после чего на представленном ему по этому поводу рапорте министра внутренних дел написал резолюцию: “Дело о сахарозаводчиках прекратить, водворив их на места их жительства, усердною работою на пользу родине пусть искупят свою вину, если таковая за ними и была”.

О состоявшейся резолюции А. Д. Протопопов уведомил меня письмом от 23 февраля 1917 года за номером 61781. Фотокопия письма при сем прилагалась. Это было, вероятно, последнее письмо министра внутренних дел, подписанное им накануне революции. В день получения этого письма я встретил у подъезда “Европейской” гостиницы бывшего министра финансов П. А. Барка, и тот мне сказал, что на его докладе по делу о сахарозаводчиках его величеству угодно было сказать: “Я убедился, наконец, что генерал Батюшин действительно мерзавец”.

В это время закончился процесс Манасевича-Мануйлова, и физиономия комиссии Батюшина, в которой тот принимал деятельное участие, определилась окончательно.

Присяжный поверенный Н. П. Корабчевский, работавший на этом процессе, дал такую характеристику Батюшину:

“…Комиссия генерала Батюшина, созданная по просьбе генерала Алексеева, хорошего военного стратега, но весьма незавидного политика и плохого знатока людей, призванная бороться с хищниками тыла, сама быстро превратилась в алчного хищника, арестовывая направо и налево богатых людей с исключительной целью наглого вымогательства. Я совершенно в этом убедился, участвуя в предреволюционном уголовном процессе Манасевича-Мануйлова в качестве поверенного гражданского истца графа Татищева”.

Я привел мнения о генерале Батюшине и его комиссии прокуроров палат Заводского, Крюкова и известного присяжного поверенного Корабчевского – в руках этих лиц были дела батюшинской комиссии, и компетентность их суждений по этому поводу не подлежит ни малейшему сомнению.

Вслед за сим в конце февраля 1917 года произошла революция, и Батюшин со своими сподвижниками Резановым, Логвинским и другими были арестованы по распоряжению Временного правительства и посажены в дом предварительного заключения, куда с такою легкостью Батюшин сажал или тех, которые ему мешали, или тех, имуществом коих он интересовался.

Единственным горячим защитником генерала Батюшина в это время явился В. Л. Бурцев. Причину этого следует искать в близости его к Манасевичу-Мануйлову, а этого последнего к генералу Батюшину и его комиссии. В. Л. Бурцев, будучи большим идеалистом, не видел всех отрицательных сторон своего ценного агента Манасевича-Мануйлова, имевшего возможности доставать В. Л. Бурцеву самые секретные сведения из недр российского правительства. Поэтому и защищал с жаром перед комиссией сенатора Бальца как Манасевича-Мануйлова, так и его друга Батюшина. Это был хороший жест благодарности со стороны В. Л. Бурцева, но все же трудно ему было обелить их.

Для более яркой характеристики генерала Батюшина мне остается сказать еще несколько слов о его деятельности за период времени 1913–1923 годов. В мае 1918 года я был в Москве. Большевики организовали Красную армию. Для приема в нее господ генералов и офицеров были образованы военные комиссии, в которые и должны были обращаться желающие получить место. В подаваемых заявлениях господа генералы и офицеры указывали свой формулярный список и просили определенного назначения. Список лиц, подавших такие заявления, опубликовывался в “Московских советских известиях”. В номере от 21 мая 1918 года этой газеты был опубликован такой список, и среди просителей я прочел имя генерал-майора Николая Степановича Батюшина. Но назначения он не успел получить, так как ему представилась возможность бежать на Юг, где он снова стал заведовать контрразведкой в Добровольческой армии под именем генерала Петрова. Армией этой сначала руководил генерал Алексеев, а затем генерал Деникин. Сотрудниками генерала Батюшина-Петрова были те же Резанов, Орлов, Логвинский и другие. Деятельность этой компании была также направлена к грабежу и вымогательству, к этому особенно благоприятствовал общий развал.

После ликвидации Добровольческих армий Деникина – Врангеля генерал Батюшин бежал в Сербию. Сначала пристроился при монархических организациях и принимал участие во всех монархических съездах, начиная от Рейхенгаля и кончая Карловацким заграничным собором включительно, избираемый, очевидно, по недоразумению на различные должности. В мае 1922 года, узнав о деятельности генерала Батюшина в Сербии, я, желая раскрыть глаза его избирателям, писал о прошлой деятельности этого генерала представителям беженских организаций в Белграде господам Скаржинскому и Палеологу. Письмо это было напечатано 4 мая в газете “Русское дело”, издаваемой в Белграде. В ответ на это письмо “Новое время”, также издаваемое в Белграде, 13 июня 1922 года поместило письмо генерала Н. С. Батюшина. В нем он с обычной для него наглостью старался оправдаться и обелить себя, ссылаясь главным образом на защиту В. Л. Бурцева. Мне казалось, убежденному монархисту, каким рисовал себя генерал Батюшин, не совсем удобно прикрываться защитой социал-революционера. Но это дело вкуса – для генерала Батюшина все простительно. Когда я послал в “Новое время” ответ генералу Батюшину, почтенный редактор “Нового времени” М. А. Суворин не нашел возможности напечатать мой ответ. Это было к лучшему, так как это дало мне повод свой ответ на его письмо напечатать отдельной брошюрой в количестве 500 экземпляров и разослать его всем, могущим интересоваться генералом Батюшиным и его деятельностью, чисто анархического характера, до революции. В напечатанном в “Новом времени” письме Батюшина интересен его конец, я его приведу полностью:

“…Вот и весь мой ответ господину Цехановскому, видному представителю в Петрограде сахарного синдиката, который он почему-то называет крупнейшей общественной организацией. Последняя же, по-видимому, поставила себе целью извлечение во время войны не только лихвенных барышей, пользуясь тяжелым положением русского народа, но и вывоз нашего сахара через Турцию в Германию, фактическими руководителями которого были: Абрам Добрый, Израиль Бабушкин, Иовель Гепнер и другие злостные спекулянты”.

Очевидно, горбатого исправляет только могила, как говорит русская пословица. Генерал Батюшин, покинув родину и состоя беженцем почти пять лет, имел достаточно времени подумать о том, что им было сделано для России, – сколько деморализации и разрушений сделал он и его комиссия для России. Однако в его письме, напечатанном в “Новом времени” в 1922 году, та же ложь, то же невежество, та же провокация, какие им были сделаны в правительственном сообщении в октябре 1916 года. Сообщенные тифлисским армянином сведения о вывозе русского сахара через Турцию в Германию глубоко запали в генеральскую голову. На лжи и невежестве господин Батюшин далеко не уедет.

В истории разрушения государственного строя России имя генерала Батюшина должно занимать одно из первых мест. Разрушать всегда было гораздо легче, чем созидать. Вспоминая этот эпизод, который мне кажется теперь таким далеким, я должен заметить, что по должности уполномоченного правления Общества сахарозаводчиков я не был обязан вмешиваться в личные дела сахарозаводчиков, но я с гордостью думаю, что своим вмешательством в это дело я спас от веревки господ Доброго, Бабушкина и Гепнера. По выходе из тюрьмы двое из них прислали мне горячие благодарственные телеграммы. На этом дело и кончилось, а третий почему-то на меня обиделся. Наверное, на то, что я спас его от веревки.

М. Цехановский.

Министр внутренних дел.

Его превосходительству Цехановскому М. Ю.

Милостивый государь, Михаил Юрьевич.

Вследствие письма от 21 сего февраля имею честь уведомить ваше превосходительство, что я счел приятным для себя долгом оказать содействие к справедливому разрешению Вашего дела, совместно с коим мною всеподданнейше была доложена переписка и о Добром, Бабушкине и других киевских сахарозаводчиках, причем ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЕЛИЧЕСТВУ ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ благоугодно было положить следующую резолюцию: “ДЕЛО О САХАРОЗАВОДЧИКАХ ПРЕКРАТИТЬ. ВОДВОРИТЬ ИХ НА ИХ МЕСТО ЖИТЕЛЬСТВА, ГДЕ УСЕРДНОЮ РАБОТОЮ НА ПОЛЬЗУ РОДИНЫ ПУСТЬ ИСКУПЯТ СВОЮ ВИНУ, ЕСЛИ ТАКОВАЯ ЗА НИМИ И БЫЛА”.

Позвольте выразить полную уверенность, что ЦАРСКОЕ внимание к представителям торговли и промышленности даст им силу в их производительной работе в тяжелую годину войны. Примите уверение в совершенном моем почтении и преданности.

А. Протопопов.

23 февраля 1917 г.

№ 61781»

Борис Абрамович Каменка (Каминка) (1855–1942). Купец 1-й гильдии, коммерции советник (с 1901). Масон. Банкир-миллионер. Управляющий Ростовским отделением (1882–1894), член правления и директор (1894–1910), председатель правления (1910–1917) Азовско-Донского банка, который при нем превратился в четвертый по величине коммерческий банк страны (с основным капиталом 50 млн руб. и балансом в полмиллиарда). Член совета парижского Банка северных стран (с 1912), член совета съездов представителей промышленности и торговли, член хозяйственного правления Петербургской синагоги и правления Еврейского колонизационного общества. Состоял гласным Ростовской городской думы, старшиной биржевого комитета, директором Ростовского отделения Императорского музыкального общества. Председатель правлений: общества Соединенных цементных заводов, Русского общества вывозной торговли. Член правлений: общества Токмакской железной дороги, Общества костеобжигательных заводов, страхового общества «Россия», Русского общества «Сименс-Шуккерт», Таганрогского металлургического общества, общества цементных заводов «Цепь»⁵⁸.

Искал «дружбы» с Распутиным и Ко. Накануне и в период Первой мировой войны активный участник биржевой «кулисы».

Финансовый советник главы Временного правительства князя Г. Е. Львова.

После Октябрьского переворота эмигрировал во Францию.

В февральском номере 1919 г. «Русского приложения» к парижской газете «Agence Economique et Financiere» Каменка опубликовал статью, в которой утверждал, что внешние долговые обязательства России по сравнению с теми, что взяли на себя Франция и Германия (в последнем случае речь идет о внутреннем долге), менее тяжелы. В то же время он подчеркивал, что активность русских банков на территории, занятой Белой армией, возросла. Каменка также обращал внимание на то, что большевики на подконтрольной им территории действуют в согласии с руководством частных банков, а декретам об аннулировании ценных бумаг никто не придает значения.

Как вспоминала М. Ф. Кшесинская, находившаяся с Каменкой в близких отношениях и бывшая его соседка по имению в Стрельне, он был большим оптимистом – надеялся на скорое возвращение в Россию и говорил балерине, что сданные ею на хранение в его [Азовско-Донской] банк ценности «так хорошо запрятаны, что их никогда не найдут». Он даже выражал надежду, что их скоро ей вернут⁵⁹.