Текст книги "У истоков русской контрразведки. Сборник документов и материалов"

Автор книги: Николай Батюшин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)

Выше было упомянуто, секретным сотрудником в этом деле явился тот писарь штаба Варшавского военного округа, у которого старик Г. сначала попросил что-то перепечатать ему на машинке, а затем просил доставлять ему копии секретных военных документов. Еще много ранее того штабу Варшавского военного округа удалось получить секретное описание германского Генерального штаба наших крепостей. Документ этот был переведен на русский язык, издан типографским путем и разослан для ознакомления войск с теми скудными данными, которыми располагал наш противник относительно наших крепостей. С этого описания была отбита копия на пишущей машинке и вручена старику Г. как наш секретный документ через указанного писаря.

При обыске у старика Г. найден не только этот документ, но в потаенном месте за привинченной мраморной доской умывальника вся переписка с немецким руководителем тайной разведки и список его вопросов не только организационного, но и чисто оперативного свойства. Будучи арестован, старик Г. чистосердечно признался в своей вине, ссылаясь на тяжесть своего материального положения, и поведал о тех приемах, к которым он прибегал для получения ответов на поставленные ему руководителем немецкой тайной разведки вопросы.

В числе их был вопрос о том, что из себя представляет кадровая батарея 48-й артиллерийской бригады. Дело в том, что в Варшавском военном округе были расположены 46, 47, 48 и 49-я пехотные резервные бригады из четырех двухбатальонных полков каждая, скрытая же артиллерия, вышеупомянутой кадровой батареи, имелась лишь в 40-й пехотной резервной бригаде. Эту неясность и должен был разъяснить старик Г., не знавший даже, где была расквартирована эта батарея.

Как-то едучи на площадке трамвая в Варшаве, он разговорился со своим соседом, артиллерийским солдатом со странной шифровкой на погонах, в коей фигурировала и цифра 48. Оказалось, что это как раз и есть интересующая старика Г. батарея, расположенная в городе Радимин Селдецкой губернии. В этой батарее имелся, по словам этого солдата, отличный оркестр балалаечников.

Старик Г. решил воспользоваться собранными этим путем сведениями, чтобы побывать в городе Радимине как гость батареи. В скором после этого времени супруга командующего войсками Варшавского военного округа давала большой благотворительный бал, на котором старик Г. решил устроить выступление этого оркестра. Немедленно же он пишет письмо командиру этой батареи об этой своей затее, ставя при этом лишь два условия для участия оркестра батареи на балу: безвозмездность его услуги и обязательность личного ознакомления с игрой оркестра.

Польщенный столь заманчивым приглашением командир батареи просит старика Г. в офицерское собрание на обед и даже высылает за ним экипаж. За обедом с оркестром балалаечников в офицерском собрании старика Г. сажают между командиром батареи и старшим ее офицером. Улучив момент, старик Г. спрашивает последнего о странности наименования батареи. Ничего не подозревающий старший офицер ее спокойно разъясняет Г., что в военное время каждый взвод батареи разворачивается в батарею, т. е. кадровая батарея превращается в четырехбатарейную бригаду.

Вернувшись в веселом расположении после вкусного обеда в обществе, которое, по словам Г, ему и во сне не снилось, он пишет письмо супруге командующего войсками и устраивает в конце концов бесплатное выступление упомянутого оркестра на устраиваемом ею вечере к удовольствию ее самой и командира батареи.

Не менее находчив был старик Г. при разрешении и второго поставленного ему вопроса – предполагается ли открытием военных действий вторжение масс нашей конницы в пределы Германии. Старик Г. сначала и не знал, как приступить к разрешению этого вопроса. Часто бывая в своей кирхе в Варшаве, он, естественно, знал о тех распрях, которые были около нее из-за председателя церковной общины. После одного из воскресных богослужений старик Г. подходит к часто посещавшему эту кирху начальнику кавалерийской дивизии генералу Р и представляется ему как старый магистр фармации. Благообразный с большой белой бородой, вид старика Г. невольно расположил этого генерала в его пользу. Начав разговор с церковных распрей, старик Г., льстя генералу, предложил ему для спасения положения занять должность председателя церковной общины. Генерал согласился, что дало Г. возможность посещать дом генерала по делам выборов.

В одно из таких посещений старик Г. затронул в разговоре вопрос о только что имевшей место катастрофе с дирижаблем «граф Цеппелин». Развивая эту тему, старик Г. незаметно перешел на войну 1870–1871 гг., когда «граф Цеппелин», вторгшись со своим разъездом во Францию, едва не попал в плен. После этого старик Г. стал описывать те ужасы, которые ожидают Германию со вторжением в ее пределы массы русской конницы. «От этого мы теперь отказались», – заявил генерал.

Для того же, чтобы быть в курсе дела варшавской крепости, старик Г. не остановился даже перед созданием у себя на квартире в Варшаве маленького клуба для офицеров гарнизона этой крепости, особенно для тех, которые жили изолированно на отдельных ее фортах. Хотя находившаяся под боком Варшава и тянула их к себе своими соблазнами, но это было им не по карману.

Старик Г. устройством у себя на квартире места свидания этих офицеров, где они могли за скромную плату не только выпить рюмку водки, но даже и сыграть в карты, шел на встречу их небольшим требованиям. Естественно, офицеры эти, не стесняясь, вели разговоры, большей частью на злободневные военные темы, давая тем желанную пищу пытливому уму старика Г.

Не всегда, однако, является возможность вести одновременно и внутреннее и наружное наблюдения за подозреваемом в военном шпионстве лицом. Тогда центр тяжести разработки дела ложится только на одно из них, в большинстве случаев на внутреннее наблюдение. Большим затруднением является также установка военного наблюдения на театре военных действий особенно вблизи боевого фронта, в большинстве случаев обнаженного от населения. Здесь волей-неволей приходится вести разработку дела при помощи внутреннего наблюдения, т. е. при содействии сексотов. Например, при разработке дела Мясоедова, оперирующего в районах действующей армии, установка наблюдения за таким человеком, к тому же знающим приемы политического сыска, как он, было бы равносильно провалу всего дела. Пришлось приставить к нему сексота в виде личного его секретаря, опытного чиновника Департамента полиции, главное назначение коего заключалось в перлюстрации получаемых Мясоедовым с оказией писем, содержание которых и послужило одной из главных против него улик.

Не сразу однако вошел к нему в доверие этот секретарь. Жил он в Ковно, в смежной с Мясоедовым комнате. Как-то вечером секретарь писал письмо своей невесте и, не докончив его, вышел во двор. Немедленно же он услышал направлявшиеся к его столу шаги Мясоедова, начавшего читать его письмо. Подсмотрев за этим в замочную скважину, секретарь через несколько дней проделал то же самое, причем в письме невесте расхвалил до небес своего начальника. Повторилась та же история и на другой после этого день. Отношения Мясоедова к своему секретарю резко изменились в лучшую для последнего сторону, и с той поры он вошел в доверие своего начальника. Так по крайней мере говорил об этом этот секретарь.

Дело Мясоедова началось с письменных показаний раненого в боях Самсоновской армии в августе 1914 г. поручика 23-го пехотного Низовского полка К. Его, оставшегося на поле сражения, подобрали немцы, а затем как мнимого шпиона командировали в Россию со следующими задачами: разрушить мост через Вислу в Варшаве, подкупить коменданта Новогеоргиевской крепости, убить великого князя Николая Николаевича и пр. Так как в его рапорте имелись данные относительно расквартирования германских западных частей в Восточной Пруссии, а также сведения об укреплении расположенных там виадуков и мостов, что вполне соответствовало действительности, то не было оснований не верить и показаниям поручика К. относительно Мясоедова как работавшего в пользу Германии шпиона. По приказанию Ставки контрразведывательное отделение Северо-Западного фронта приступило к разработке этого сложного и очень запутанного дела. В самом начале его приезжал в штаб Северо-Западного фронта в Седлец жандармский полковник, по-видимому, с ведома Сухомлинова с предложением своих услуг помочь разработке дела. Так как оно около месяца находилось без движения в штабе 4-й армии в Петрограде, и однако к разработке его, видимо, боялись приступить «Страха ради иудейска», то штаб Северо-Западного фронта просил Ставку или убрать этого жандармского полковника, или пусть сама Ставка ведет разработку этого дела. Ставке пришлось уступить.

В ночь на 19 февраля 1915 г. дело это было ликвидировано, причем обыски были произведены в Ковно, Петрограде, Вильно, Киеве, Одессе, Либаве, Двинске, Варшаве и пр. Все арестованные были направлены в Варшавскую тюрьму, дабы на театре военных действий надежнее изолировать арестованных от внешнего мира. Мера эта оказалась нелишней, так как сразу же начались систематические нарушения правил свидания с арестованными, за что варшавскому тюремному инспектору, невзирая на его высокий чин действительного статского советника, пришлось менее чем в 24 часа оставить свое место по приказанию главнокомандующего Северо-Западным фронтом генерал-адъютанта Рузского. Эта решительная мера сразу же возымела действие, напомнив правительственным агентам об их долге на войне.

О грандиозности этого дела можно судить потому, что весь отобранный, на нескольких притом языках, у арестованных материал переписки достигал 62 пудов, т. е. одной тонны. Среди нее был один интересный документ 10-й армии секретного характера, при которой заведующим тайной разведкой в иоганнисельбургском районе и состоял Мясоедов – «Адреса 19 января (1915 г.)». Про него в книге арестованного по делу Мясоедова Фрейната «Правда о деле Мясоедова и др.» говорится, что это был «листок бумаги с указанием расположения в указанный день отдельных частей 10-й армии» (с. 50). На самом деле это было расположение входивших в состав 10-й армии дивизий, т. е. документ огромной важности. Мясоедов так и не мог объяснить, для чего понадобился ему этот документ, полученный незаконным при этом путем. Если бы он доставил нам такой же документ относительно германской армии, действовавшей против нашей 10-й армии, то, вероятно, его не постигла бы столь печальная участь, ибо знать точное расположение противника – значит, наполовину его победить.

Среди отобранных у Мясоедова бумаг была настолько интересная его переписка с генералом Сухомлиновым, что начальник штаба Северо-Западного фронта генерал Гулевич приказал положить ее на дно секретного ящика разведывательного отделения этого штаба и «никому не показывать». Переписка эта послужила впоследствии основанием для начала дела генерала Сухомлинова.

Большой интерес в смысле технической разработки дела представляет собой процесс вольнонаемного типографщика типографии штаба Варшавского военного округа Р Дело это начато по предложению его хорошего знакомого, который за крупную сумму денег обязался предать Р. в руки правосудия как шпиона. Дело это велось исключительно путем внутреннего освещения вышеупомянутым сексотом. Р. был арестован на пути за границу, причем у него были отобраны исправленные корректурные оттиски, обыкновенно бросавшиеся в сорную корзину, секретного военностатистического описания территории Варшавского военного округа.

К разряду этих же дел, разработанных при содействии лишь внутренней агентуры, относится в свое время много нашумевшее дело директора Русско-Французского банка Д. Л. Рубинштейна. Устанавливать за ним наружное наблюдение было бесполезно, настолько он был ловок. При обыске, например, у него был найден дневник установленного за ним Департаментом полиции наружного наблюдения. Он был в хороших отношениях с директором этого Департамента генералом Климовичем; да вообще у него были очень хорошие знакомства в высших сферах. Накануне, например, обыска у него обедал министр внутренних дел Протопопов. Его очень хорошо знала А. А. Вырубова. Про Распутина, которому доставал любимую им мадеру, и говорить нечего. Ввиду этого разработка дела Рубинштейна представляла огромные трудности не в техническом отношении, а главным образом благодаря его связям в Петрограде.

При обыске у него был найден секретный документ штаба 3-й армии. Вероятно, у него было бы найдено несравнимо большее количество секретных документов, если бы он не был предупрежден о готовящемся у него обыске человеком, близко стоящим к председателю Совета министров Штюрмеру, что выяснилось лишь впоследствии.

Кроме того, расследованием было выяснено, что Рубинштейн зарабатывал до 40 процентов прибыли с заказов на оборону путем выдачи возглавляемым им банком гарантий, бравшим эти заказы частным заводам и предприятиям. Результатом этой лихвенной наживы была несвоевременность поставок предметов обороны и несоответствующее притом их качество, чем наносился ущерб армии.

Образцом разработки шпионского дела при помощи одного лишь наружного наблюдения является дело австрийской службы полковника Редля. Неполучение в Вене долго лежавшего письма «до востребования» со вложением в него русских денег заставило австрийцев установить наружное наблюдение за его получателем. По-видимому, оно его упустило, настолько он быстро получил это письмо и уехал на наемном автомобиле в гостиницу. Другого автомобиля на бирже не было, почему офицеры и не могли последовать за ним. Обыскав отвезший полковника Редля автомобиль, филеры нашли футляр от перочинного ножика, который и был предъявлен одним из них полковнику Редлю. Последний, смутившись, признал футляр за принадлежавший ему, чем себя и выдал.

В отличие от активной тайной разведки пассивная не делится мною на контрразведку мирного и военного времени, так как фактор объявления войны почти что не отражается на мирных приемах ее работы во время войны. Последнее обстоятельство должно лишь ускорить эту работу, насколько возможно содействуя быстрому очищению оперативного и тылового районов от подозреваемых в военном шпионстве лиц. Если при этом не будет найдено достаточно улик для начала судебного процесса, то лица эти во всяком случае должны быть удалены в глубокий тыл государства на все время военных действий. В этом отношении наше «Положение о полевом управлении войск» 1914 г. давало широкие права особенно главнокомандующим фронтами.

Столь строгие меры приходится иногда применять даже к части населения государства, когда центробежные ее стремления угрожают интересам государства. Иногда же приходится это делать в отношении целой профессии. Во время Великой войны пришлось, например, выслать из Риги специальными даже поездами дам-профессионалок легкого поведения в глубокий тыл, так как город этот, перегруженный ими, находился в переходе от передовых позиций и представлял уже собой опасность в смысле охраны военных тайн. В самом деле посещение офицерами разных притом войсковых частей и учреждений этих дам, поддержание письменных с ними сношений, оставление иногда офицерами своих точных адресов для личных их посещений – все это при умелом использовании неприятелем могло нарисовать картину расположения наших войск на широком притом фронте.

Заключение

В предыдущих своих лекциях я старался на примерах объяснить значения активной и пассивной тайных разведок и теоретически обосновать технику их ведения. При этом я далек был от мысли сделать из каждого слушателя курсов искусного руководителя тайной разведки. Как на медицинском факультете, где тоже идет вопрос о жизни человека, необходима широко поставленная клиническая практика, так и настоятельным дополнением этих лекций должны быть практические занятия по тайной разведке. Но даже это не может дать тех плодов, которые принесет с собой одна лишь жизненная практика, сделав соответствующий отбор. Здесь более чем где-либо применимо изречение, что история конницы есть история ее начальников. Вот почему имена выдвинувшихся на ниве тайной разведки лиц должны перейти в историю, как полковник Николаи, генерал Ронге и др., особенно при увеличивающемся с каждым почти днем значении тайной разведки вообще в государственной жизни народов.

Юнкерские годы

Мои юнкерские годы

«Что прошло,

То будет мило».

Мое пребывание в 1890–1893 гг. в Михайловском артиллерийском училище мне дорого не по одному тому, что меня отделяет от него почти полвека жизни; если бы я родился второй раз и вторично пришлось выбирать себе училище, то я непременно пошел бы в училище, которое заложило во мне не только серьезные основы военного дела, но главное воспитало сознательного солдата.

В этом училище очень умело соединялось широкое научное образование на математической, главным образом, основе со стремлением расширить путем самообразования горизонты своих питомцев и во всех других отношениях. Отголоски прежних времен, когда, говорят, бывали в стенах училища свободомыслящие юнкера, к моему времени вылились в предоставлении юнкерам своего рода автономии – в смысле подбора газет и журналов для читальной комнаты, составления программ для музыкальных вечеров в лагере и пр.

«Читалка» на самом деле была тем священным, всегда переполненным местом, где соблюдалась благоговейная тишина, дабы дать возможность в перерывы от зубрежа «проглотить» газету или углубиться в серьезное чтение ежемесячников.

Основательно были поставлены в училище и строевые занятия, так как необходимо было не только научить обращаться с орудием, но и ездить верхом, возить орудие, т. е. управлять парой лошадей; не только маршировать, но и уметь делать гимнастику, фехтоваться и даже танцевать. Танцам в мое время придавалось немалое значение, и на них обыкновенно присутствовал даже начальник Артиллерийской академии и училища генерал-лейтенант Демьяненков.

Комично было видеть будущих ученых артиллеристов и профессоров в вихре вальса «в два па» под звуки немудреного оркестра и периодическое прихлопывание в ладоши балетмейстера Троицкого. Со многих из них действительно несколько потов сходило от столь непривычных для них упражнений. Уклониться, однако, от танцев не было никакой возможности из-за очень строгого контроля. Даже в этом, хотя и вынужденном схождении крайностей, видно было мудрое стремление к всестороннему развитию юнкера.

Перегруженность учебными и строевыми занятиями составляла для нас мало досуга для забав. В этом обстоятельстве, с одной стороны, и серьезности постановки образования, – с другой, и кроется причина полного отсутствия цуканья юнкеров младших классов. К тому же не только портупей-юнкера, но даже сам фельдфебель фактически никакой дисциплинарной властью над юнкерами не пользовались. Они были как бы первыми среди равных. Это не мешало, однако, юнкерам быть сознательно дисциплинированными и случаев выходок по отношению старших я за все три года не припомню. Если бы это паче чаяния имело место, то встретило бы всеобщее осуждение своих же товарищей.

В училище я поступил в числе нескольких человек со стороны, главная же масса моих товарищей была из кадетских корпусов с лучшими баллами по математике. Для меня, только что окончившего Астраханское реальное училище, все было ново. Переход из открытого учебного заведения в закрытое вообще нелегок, но я как-то не чувствовал в училище казарменного гнета, не было и намека на бессмысленную дисциплину, сухую муштровку, наоборот – гуманное, справедливое и ровное отношение к подчиненным лежало в основе нашего воспитания.

Превалирование учебной части над строевой, эта дань прошлому увлечению теорией – высшей математикой в особенности – чувствовалось на каждом шагу и придавало некоторый оттенок серьезности юнкерам нашего училища по сравнению с другими военно-учебными заведениями. Более близкие отношения у нас установились с Морским кадетским корпусом, выражавшиеся между прочим во взаимных посещениях балов. В лагере начали налаживаться более серьезные отношения с нашими соседями слева – юнкерами Николаевского Кавалерийского училища, где традиционное цуканье юнкеров вошло в строгую систему воспитания; искоренить это цуканье не удавалось даже таким волевым начальникам, как генерал Плеве. По-видимому, в отношении названных училищ находила себе оправдание французская пословица – «крайности сходятся».

Вышеочерченная обстановка в стенах училища сделала то, что через 2–3 месяца грань между юнкерами-кадетами и юнкерами со стороны или «штрюками», как нас называли, безболезненно стерлась, и к Рождеству Христову мы представляли собой уже однородную юнкерскую массу, сильную корпоративной спайкой и не особенно тороватую (щедрую. – Ред.) при этом на свойственные 17-летнему возрасту шалости.

Сознательная немелочная дисциплина как-то сама собой входила в мою голову и возникала в непреоборимую в моем представлении стену между офицером и юнкером. Мне не казалось теперь странным, как это юнкер, получивший замечание на улице от незнакомого ему офицера, должен был вернуться к своему офицеру и доложить об этом – в ожидании соответствующего за то наказания.

Меня не удивил впоследствии и такой факт, имевший место в лагере, где нам разрешалось кататься на лодках училищной флотилии по Дудергофскому озеру, но не заезжать в камыши для флирта с дачницами и по сигналу с береговой мачты возвращаться в бурную погоду домой. Однажды это приказание не было исполнено одним юнкером, лодка при сильном волнении перевернулась и его полуживым вытащили из воды; когда он выздоровел, все же на него было наложено очень строгое наказание.

Эта систематическая выработка чисто военного взгляда на взаимоотношения начальника и подчиненного вылилась в окончательную у меня форму к Пасхе, ибо я отлично помню, как я был поражен, когда после пасхальной заутрени с нами христосовался не только наша гроза, командир батареи полковник Чернявский, но даже и совершенно недосягаемый для нас начальник Артиллерийской академии и училища генерал-лейтенант Демьяненков. Это временное в столь радостный для русского человека день снисхождение начальства к нам, нижним чинам, как-то особенно трогательно запечатлелось у меня на душе, придав этому редкому церковному торжеству особенную прелесть. Таким образом, семь-восемь месяцев понадобилось для того, чтобы превратить меня, штатского человека, в сознательно дисциплинированного воина.

По царским дням после благодарственного богослужения в училищной церкви все юнкера собирались в парадном зале, где генерал Демьяненков разъяснял нам смысл празднуемых событий. Нельзя сказать, чтобы он был оратором, тем не менее получасовая, хотя и скучноватая, речь его, пересыпаемая любимым им выражением: «Ну, я со своей стороны», оставляла все же в нашей душе благодатный след.

Главным же нашим воспитателем и молчаливой грозой училища был незабвенный командир батареи полковник Чернявский. Основными чертами его духовного облика были поразительное, чисто хохлацкое хладнокровие и удивительная ясность ума.

Он был всегда ровен в сношениях как с подчиненными, так и с начальством до великого князя Михаила Николаевича включительно. Одной своей довольно грузной фигурой с правой рукой за бортом сюртука он производил и в стенах училища, и на стрельбе, и особенно на маневрах какое-то успокаивающее действие на наши горячие головы. Он сравнительно редко беседовал с нами, разъясняя проступок провинившегося юнкера, но делал он это коротко, внушительно, «беря быка за рога».

Таков же он был и как преподаватель артиллерии на младших курсах. Не мудрствуя лукаво, не вдаваясь в сложные математические вычисления, а базируясь главным образом на здравом смысле, он удивительно умело вкладывал в наши головы основы баллистики. Эти первоначальные основы значительно облегчали изучение деталей сложного артиллерийского дела в последующие два года.

Не производя своей фигурой впечатления изысканной вежливости, полковник Чернявский тем не менее был очень тактичен. Про него, например, рассказывали такой случай, относящийся к времени состояния великого князя Сергея Михайловича юнкером нашего училища: после первого конного батарейного учения в лагере батарея приезжала в парк, и полковник Чернявский скомандовал: «Ездовые слезай»; великий князь немедленно же после этого отправился в барак, не ожидая последующей команды.

В следующий раз полковник Чернявский проделал то же самое и, дав великому князю пройти значительное расстояние по направлению к баракам, скомандовал: «Садись». Великому князю пришлось бежать обратно к своему коню. Естественно, более не повторялось ничего подобного.

Этот инцидент не отразился на добрых отношениях великого князя к своему «дядьке», как любовно называл он полковника Чернявского.

В бытность мою юнкером я частенько видел у нас на стрельбе великого князя Сергея Михайловича, изучавшего на практике это трудное дело под руководством своего способного «дядьки».

Ровность отношений, молчаливость, соединенная с довольно строгим видом полковника Чернявского, заставляли всех нас его бояться, но вместе с тем уважать и даже любить за его разумную справедливость в разборе наших прегрешений по службе.

Как всегда, про таких, как полковник Чернявский, незаурядных личностей, было много рассказов и анекдотов, старавшихся оттенить ту или иную особенность его недюжинной натуры. Я вспоминаю такой рассказ про юнкера Солонину. При представлении полковнику Чернявскому он назвал свою фамилию, делая ударение на втором слоге. «Как? – спросил полковник Чернявский, – Солонина? Такого слова нет, «солонина» – знаменитый полк». Чернявский умышленно протянул слог «ни». Так затем три года и величали его в училище.

Из других офицеров училища мне памятны: штабс-капитан Эрис-хан Алиев, мой полубатарейный командир, и поручик Похвиснев. Эрис-хан Алиев имел военную жилку и обладал большим здравым смыслом. Это сказывалось на ведении им строевых занятий, в частности, по верховой езде. Им, например, практиковался такой, вероятно принятый на Кавказе среди горцев, способ приучения людей не бояться лошадей. Он заставлял боязливого юнкера подползать под брюхо лошади и чесать его. Естественно, сейчас же стал циркулировать между нами такой рассказ про одного из наших товарищей: когда он был под брюхом лошади, то штабс-капитан Эрис-хан Алиев, поправляя указательным пальцем правой руки свои усы, спрашивает, чешет ли он; боязливым голосом тот отвечает ему из-под брюха: «Чешу, чешу, господин капитан».

Незаурядные военные дарования штабс-капитана Эрис-хан Алиева нашли себе применение на войне, где он доблестно командовал одним из корпусов на германском фронте.

После революции я встретился с ним в Ессентуках. Он был все тот же, политических взглядов не изменил, и стал как-то ближе мне.

Поручик Похвиснев отличался холодностью, замкнутостью и строгостью. С ним я встретился на войне осенью 1914 г., когда войска 1-й армии подходили к Кенигсбергу. Он прибыл тогда в штаб Северо-Западного фронта, где я был начальником разведывательного отделения, для разработки по артиллерийской части плана овладения Кенигсбергской крепостью. Я был чрезвычайно горд, снабжая генерала Похвиснева прекрасными планами этой крепости и секретными документальными данными о ней, добытыми и изданными еще до вверенным мне разведывательным отделением штаба Варшавского военного округа. Генерал Похвиснев был уже не так сух и сумел найти соответствующий тон при нашем разговоре, оставив о себе очень хорошее впечатление.

Когда мы подучились ездить верхом, то полковник Чернявский распределил нас по орудиям. Я попал ездовым первого уноса 8-го орудия; в среднем был Богалдин, а в корню или Тигранов, или Савченко. Не скажу, чтобы я был доволен моим назначением, ибо лошади этого флангового орудия были чересчур резвы для наших молодых сил. Нередко коренники – Рьяный и Разбег подхватывали орудие, и мы носились одни по Красносельскому полю. Можно себе представить, как доставалось после того нам от орудийных номеров, особенно от сидевших на передке и на своем теле очень резко чувствовавших удары от попавших под колеса камней. Вообще происходили вечные пререкания из-за встречных камней между передковыми номерами и коренным ездовым, нередко доходившие до пускания в ход банника. Особенным искусством наезжать на камни отличался Тигранов, и про него говорили, что он, объезжая картошку, наедет на камень, со свойственной южанинам горячностью Тигранов пытался оправдываться, но всегда неудачно.

Как я уже выше упомянул основой нашего образования была высшая математика, а потом, естественно, более всего запечатлились у меня в памяти образы ее профессоров: Будаева, Пташицкого и отчасти Рощина.

Профессор Будаев подавлял своим строгим ученым видом, был не только знаток, но и артист своего дела. Вывод сложных математических формул или рядов у него выходил просто. К концу лекции классная доска была сплошь заполнена красиво, а главное, равномерно расположенными знаками. Он почему-то говорил «ксен» вместо «господин», «кса» – вместо «господа». Невзирая на кажущуюся суровость, в душе он был добр и баллы на репетициях ставил хорошие.

Он педантически точно бывал на своих репетициях. Однажды его репетиция пришлась после трехдневного роспуска по случаю посещения училища великим князем Михаилом Николаевичем. Естественно, мы решили воспользоваться этим обстоятельством и не держать репетиции у профессора Будаева. Мы написали ему письмо с просьбой не приходить на репетицию и ожидали, что он нам скажет на лекции в день самой репетиции. В этот день профессор Будаев был так же спокоен, как всегда, так же медленно завертывал в принесенную с собой бумажку мел, так же ясно что-то доказывал, исписав всю доску, и, положив мел, ушел из класса, призакрыв за собой дверь. Мы были удивлены, но спросить его о репетиции не решались. Внезапно дверь приоткрылась, и Будаев заявил нам: «Кса, а на репетицию-то я все же приду». Мы так и ахнули. Надо, однако, отдать должное доброте профессора Будаева, на репетиции он был очень милостив и баллы ставил добрее обыкновенного. В конце концов, мы были даже довольны, что репетиция у нас была.

Профессора Будаева мы почти так же побаивались, как и полковника Чернявского, но относились к нему с большим уважением и даже любовью.

Невольно я вспоминаю один из наших юнкерских спектаклей в лагере, где, между прочим, женские роли исполняли, и зачастую очень удачно, сами юнкера; как один из юнкеров в роли учителя был загримирован Будаевым. Это доставило нам большое удовольствие без какой-либо злой к тому примеси.