Текст книги "Брюсов"

Автор книги: Николай Ашукин

Соавторы: Рем Щербаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 49 страниц)

Собрание моих сочинений, выходящих в издании З. И. Гржебина, не может быть названо «полным» в академическом смысле слова. Частью это зависит от условий, поставленных издательством, частью от моего личного желания. Но издание это не является и собранием «избранных произведений», не должно считаться какой-то антологией. В известной части оно включает все, что я сам желал бы видеть в собрании своих сочинений.

Впервые в печати мои строки появились еще в 1889 г., если не считать совершенно детских опытов, печатавшихся даже раньше. Следовательно, ныне, в 1923 г., моя «литературная деятельность» обнимает уже свыше 30 лет. За этот период мною написано и напечатано очень большое количество самых разнообразных литературных произведений: кроме стихотворений, лирических поэм, рассказов, повестей, драм, также длинный ряд переводов в стихах и прозе, и наконец, весьма много работ научных, критических и публицистических, как отдельных исторических и историко-литературных исследований, так чисто журнальных и газетных сшей. Полагаю, что все это, собранное вместе, составило бы до 500 печатных листов. <…>

Мне представляется правильным ограничить данное «собрание сочинений» тем, что было мною написано за первые 25 лет моей писательской жизни. При всем внешнем разнообразии оно все же составляет нечто цельное, объединенное если не неизменным, то все же только постепенно видоизменяющимся мировоззрением, если не единой, то единообразной техникой. Это, если позволено мне критически судить о себе самом, «собрание сочинений Брюсова-символиста», от его первых опытов в этом направлении до тех произведений, в которых автор явно изживает сам себя. Ранние произведения этого рода теперь кажутся мне не вполне удачными пробами несколько заносчивого юноши; в дальнейшем я теперь вижу постепенное овладевание формой и осознание своих взглядов; в наиболее удачных произведениях (что признавало большинство моих критиков) достигнуто известное мастерство, так что они являются характерными образцами творчества символистов; наконец, в последних книгах чувствуется уже повторение самого себя, усталость и работа по готовым шаблонам, – печальный удел, которым обычно заканчивается эволюция каждой литературной школы. Таким образом это собрание произведений 1892—1917 гг. имеет свое начало и свой конец: это нечто завершенное, к чему присоединять попытки писать в ином роде (удачные или неудачные – иной вопрос) – было бы неуместно. <…>

Позволю себе только указать, что сравнительно с предпринятым издательством «Сирин» в 1912 г. «Полным собранием» моих сочинений, настоящее «собрание» сокращено мною приблизительно вдвое, т. е. что я вычеркнул половину из тех произведений, которые были включены и предполагались для включения (издание 1912 г. не было закончено) в «Полное собрание» [260]260
  Издание Полного собрания сочинений З. И. Гржебиным осуществлено не было.


[Закрыть](ОР РГБ).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ОСНОВЫ СТИХОВЕДЕНИЯ. Курс ВУЗ. Части первая и вторая. Общее введение. Метрика и ритмика. Издание второе. М.: Государственное издательство, 1924.

«Основы стиховедения» имеют назначение – служить учебником в ВУЗе, где этот предмет преподается (ФОН университетов, Высшие Художественно-Литературные и Театральные учебные заведения и др.), а также для «Литературных студий» и тому подобных специальных курсов. <…> В частности, учебник имеет в виду далеко не только лиц, пишущих стихи, но всех вообще изучающих художественную литературу, т. е. будущих историков литературы, критиков, инструкторов литературы и т. п. Понимание поэзии без знакомства с техникой стиха всегда останется недостаточно полным (Из предисловия).

Теория Брюсова ведет нас непосредственно в лабораторию поэта. Это – не чисто умозрительные построения, для которых безразличен вопрос о практической реализации основных выводов научного изучения. Для Брюсова стиховедение стояло как проблема технологическая. Научные выводы интересовали его постольку, поскольку они оказывали влияние на практику поэтов, поскольку они могли обучить поэтов их мастерству. Наука Брюсова есть наука мастера. <…> Обращаясь к характеру брюсовского анализа стиха, нельзя не отметить исключительный объективизм его утверждений. Этот объективизм имеет несомненную связь с общим позитивизмом мышления Брюсова. Из всех символистов он в наименьшей степени был подвержен мистицизму и религиозным настроениям. <…>

Брюсов был реформистом стиха на протяжении всей своей поэтической деятельности. Он не оставил без ответа ни одно явление современных достижений в области стиховой формы. И тем не менее – во всех самых революционных шагах он вскрывает своей теорией органическую закономерность литературной традиции. Несмотря на то, что теоретические взгляды Брюсова несомненно эволюционировали и второе издание его курса представляет собой нечто принципиально новое по сравнению с первым [261]261
  Имеется в виду книга «Наука о стихе» (М., 1919).


[Закрыть], – все же основные линии его труда сохранены в прежней форме (Томашевский Б. О стихе. М.: Прибой, 1929. С. 321—324).

ЭДГАР ПО. ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ ПОЭМ И СТИХОТВОРЕНИЙ. Перевод и предисловие Валерия Брюсова с критико-библиографическим комментарием [262]262
  К книге приложены краткий биографический очерк о Э. По и критико-библиографический комментарий, составленные В. Брюсовым.


[Закрыть]. М.; Л.: Всемирная литература, 1924.

Причины, побудившие меня приняться за этот труд, – перевод лирических стихов Эдгара По, – я считаю достаточно важными. Лирика Эдгара По – одно из замечательнейших явлений в мировой поэзии. Исключительно своеобразная сама по себе, заключающая в себе ряд созданий, которые должны быть признаны классическими образцами словесного искусства, она в то же время – источник весьма многих течений в позднейшей литературе. Круг идей, вложенных в поэмы Эдгара По, и многие его технические приемы были позднее широко разработаны и использованы поэтами конца XIX века, английскими, французскими, немецкими, русскими и др., и правильно оценивать их произведения невозможно без ближайшего знакомства с одним из основных первоисточников [263]263
  Интересно, что в одной из немногих рецензий на книгу С. Динамов утверждает, что стихи Э. По «ничего оригинального в себе не заключают» (Книгоноша. 1924. 1 сент. № 34).


[Закрыть]. Между тем до сих пор в русской литературе не только не существовало удовлетворительного перевода поэм Эдгара По, но напечатанные переводы – за исключением не более, как двух-трех – дают совершенно превратное представление о его поэзии, что особенно должно сказать о переводах К. Бальмонта (Из предисловия переводчика).

Первые произведения Э. По были напечатаны еще при жизни Пушкина, а первые переводы Э. По на наш язык стали появляться в конце восьмидесятых годов <…>

Брюсов, один из основателей русского символизма и, несомненно, наиболее крупный представитель этого течения в славянской группе языков, положил всю свою жизнь на работу над русской версией По. Собрание (кодекс) Брюсова включает почти все произведения По, написанные в стихах (нет трагедии «Полициан», и об этом стоит пожалеть), и по полноте своей оставляет далеко за собой все переводные сборники стихов американского поэта как наши, так и иноязычные. <…>

Брюсов давно стал выступать как переводчик, метод его, как переводчика, достаточно хорошо известен: в данной книге мы имеем перед собой все свойства брюсовского перевода, а именно: тщательность в намечании общего плана работы, попытку сохранить наиболее важные, по мнению переводчика, детали техники и большую осторожность в согласовании синтаксического построения подлинника с требованиями русской речи.

Конечно, при таких высоких требованиях не все они и не всегда могли осуществиться одновременно. Не всегда Брюсову удавалось сохранить капризные переходы английского трехдольника, не везде Брюсов находил точное определение наиболее важного приема: в балладе «Падение Дома Эшеров» он сохранил всюду хореический ритм, хотя вторая половина баллады у По написана амфибрахием <…>, в «Вороне» (огромная работа Брюсова, потребовавшая четырех переводов этой поэмы, тянется через всю жизнь нашего поэта и вряд ли ее можно считать завершенной автором) местами звуковой характер группированных Э. По слов определяет все построение – Брюсов переводит самые слова, т. е. звуковую метафору обращает в метафору смысловую и таким образом отклоняется и от прямого (семантического) смысла подлинника, и от его морфологического оправдания. Но все это, конечно, детали, которые теряются в общем. Мы можем гордиться, что такой колоссальный по сложности груд был завершен в наше время нашим современником и тем, что издателем его было наше государство (Аксенов И. А. Эдгар По. Полное собрание поэм и стихотворений / Пер. В. Брюсова // Печать и революция. 1925. № 1. С. 287, 288).

Хотя и с большим опозданием, хочу сердечно поблагодарить Вас за то внимание, с каким Вы отнеслись к моему переводу Эдгара По. В свое время я просил А. Н. Тихонова передать Вам мою благодарность и надеюсь, что он исполнил мою просьбу. Как Вы, может быть, видели по корректурам, я воспользовался почти всеми Вашими указаниями, так как не мог не признать их справедливости. В некоторых случаях, впрочем, было простое недоразумение. <…>

Но напрасно Вы не указали мне многих других недостатков перевода, которые, конечно, бросились Вам в глаза. Перечитывая свои переводы в корректуре, я с отчаяньем убедился, как еще много, бесконечно много в них слабых мест. Особенно в старых переводах: «Ворон», «Улалюм» (я поставил, по Вашему, «Юлалюм», но не вернее ли «Элалюм»?), «К Анни» и многое другое! Кое-что я поправил, например, «Энни» вместо «Анни» и др., но, конечно, лишь кое-что. Чтобы исправить все, что я заметил, пришлось бы проработать еще год, а то и два, три! – следовательно, пока отказаться от издания. Но меня все эти недостатки все же теперь очень мучат. Авось, доживу до 2-го издания! (Письмо М. Л. Лозинскому от 16 марта 1924 года // ЛН-98. Кн. 2. С. 565).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. МЕА [264]264
  Спеши (лат). Книга вышла в свет уже после смерти поэта.


[Закрыть]. Собрание стихов 1922– 1924. M.: Государственное издательство, 1924.

Продолжая стоять на той же точке зрения <что и в сборнике «Дали»> и имея в виду проложить пути к «научной поэзии», автор в стихах этого сборника не считал возможным «приспосабливаться» к тому или иному уровню понимания. Он писал для читателя, который знает столько же, сколько он сам, и не настолько скромен, чтобы считать такое требование преувеличенным (Примечания).

В этом сборнике <«Меа»> с символическим и многозначным заглавием, в сборнике тематически чрезвычайно пестром – последняя дань большого и умного поэта веку и его кумирам и своим личным, общественным и профессиональным пристрастиям. Сборник открывается циклом «В наши дни»: патетика, революции, приветствия и размышления пожалуй, главным образом, – размышления в торжественных и даже пышных словах; конечно – в привычной манере эрудита: от древности, от исторических камней – к кипению вихрей этого дня, к предчувствию будущей «эры эр». <..>

В следующем цикле под названием <«В мировом масштабе»> – еще больше простора для замысловатого, а порою и глубокомысленного теоретизирования на мировые темы уже философской, а не политической категории. Макро– и микрокосмос. «Невозвратность», «Мир N-измерений» – о судьбах вселенной; «Мир электрона» – о «душе» атома. «Хвала зрению» – тут скрывается, пожалуй, философема заглавия. <…> Цикл «Из книг» – пленительная власть книжной культуры; это – ряд посвящений любимым спутникам от исторических образов древности до учителей и сверстников в поэтическом труде и соучастников философских раздумий. <…>

Стихи этого сборника обременены обычной для Брюсова книжной мудростью и атрибутами ученого аппарата в стиле, ритмически нарочито (из-за профессионального пристрастия) усложненном; конструкция фразы произвольно затруднена иногда ради эффектов рифмы; словарь изобилует терминами и именами. Книжка в конце снабжена объяснительными примечаниями. Рекомендовать сборник можно только для читателя, уже в достаточной мере искушенного (Лаврова К. Валерий Брюсов. «Меа» // Красная новь. 1924. № 7—8, декабрь. С. 382, 383).

В 1924 году Брюсов писал драму «Мир семи поколений», начатую в 1921 году. Это последнее большое художественное произведение писателя осталось незаконченным. Первая публикация драмы осуществлена С. И. Гиндиным в журнале «Звезда» (1973. № 12).

Постоянная работа над своими стихами, даже давно написанными, была всегда свойственна поэту. Каждое новое издание стихов Брюсова, куда входили произведения из прежних сборников, всегда несло за собою некоторые неожиданности, так как новые стихотворения появлялись в совершенно новом оформлении. Подыскивались более сжатые и точные определения; придавался более острый и вскрывающий самое существо эпитет к тому или другому слову; наконец, вставлялись целые заново построенные стихи, подчас даже ряд строф – вот отличительные черты постоянного усовершенствования формы и существа поэзии Брюсова (Брюсова И. М. От редактора // Избранные произведения В. Я. Брюсова. Т. I. М.; Л., 1926. С. 13).

Было это в 1924 году, через двадцать пять лет после последнего пребывания поэта в краю, где море «кипит и вздымается». Брюсову шел тогда 51-й год. Здоровье его было расшатано напряженной, нервной жизнью. Давали о себе знать и старые недуги. <…>

После июльского «приятного безделья» Брюсов август 1924 года провел в Коктебеле, в гостях у поэта и художника Максимилиана Волошина. Один из очевидцев пишет: «Собравшееся здесь обширное общество поэтов, ученых, художников и музыкантов во главе с гостеприимным хозяином сумело создать оживленную, культурно-насыщенную атмосферу, которая, видимо, пришлась по вкусу Брюсову. Приехав на несколько дней, он провел в Коктебеле почти весь месяц».

Общее оживленное настроение, царившее среди обитателей дома Волошина, захватило и Брюсова. Он стал не только участником, но и руководителем многих литературных игр, прогулок и других культурных развлечений. Одним из таких развлечений, организованных поэтом, были стихотворные конкурсы. Участвуя сам в одном из конкурсов, Брюсов написал стихотворение «Самсон».

По установившейся традиции, 17 августа, в пору созревания крымских плодов и винограда, отмечался день рождения Максимилиана Волошина (хотя он родился в мае). Брюсов в честь юбиляра написал оду, выдержанную в шутливо-иронических тонах (Дегтярев П., Вуль Р. С. 141, 142).

Разговор Брюсова был совершенно лишен тех прелюдий и интермедий общих мест, которыми наполнен диалог обывателя. Брюсов сразу начинал с дела, и когда тема естественно исчерпывалась, он прекращал беседу. Да ему и некогда было попусту разговаривать: он постоянно торопился с одного заседания на другое. Это чувство торопливости по инерции сохранилось даже и на лето: племянник Коля, которого Брюсов так любил, рассказывает, что в Крыму дядя Валя постоянно торопил: «Пойдем гулять скорей», «Пойдем на море скорей, а то опоздаем»… (Григорьев М. С. Брюсов в последние годы жизни // Прожектор. 1925. № 3).

После многих лет беспрерывной работы Брюсов взял отпуск со службы на два месяца, и мы <вспоминает Иоанна Матвеевна> отправились в Крым всей семьей, т. е. Валерий Яковлевич, я и наш приемный сын и племянник 8-летний Коля, к которому «дядя Валя» проявлял любовь поистине дедовскую. Местом отдыха была выбрана Алупка та самая Алупка, в которой мы с Брюсовым провели наше первое лето. Отдохнуть было пора; переутомление Валерия Яковлевича чувствовалось во всем. Моим просьбам обратиться к врачу, чтоб полечить кашель, мучивший его, не внимал Валерий Яковлевич, но старался доказать, что он совершенно здоров, бодрился, взбирался на горы, катался верхом, купался, плавал. Возвращались мы в Москву врозь. Валерий Яковлевич заехал на несколько дней в Коктебель к поэту Максимилиану Волошину (Материалы к биографии. С. 148, 149).

Все с нетерпением ждали приезда поэта Валерия Яковлевича Брюсова. Андрей Белый несколько раз в день складывал свои чемоданы, готовый в любую минуту сняться и уехать. Брюсова что-то задержало в Севастополе.

Наконец он приехал и совершенно неожиданно, под вечер. В этот вечер Андрей Белый должен был читать свои стихи. Сейчас же после вечернего чая терраса быстро опустела. Все торопились занять места в мастерской, где должно было происходить чтение. Мы с мужем задержались и почти одни кончали чай. В этот момент на террасу вошел быстрыми шагами пожилой незнакомец, и мы сразу догадались, что перед нами был Брюсов. Он был в чесучовом пиджаке и темных брюках, со шляпой и тростью в руках.

Его наружность: карие, почти черные глаза, среди темных, густых и длинных ресниц. Взгляд умный, холодный и жесткий. Сдвинутые густые брови. Торчащие широкие скулы. Прямой, мясистый нос. Толстые губы под нависшими седеющими усами и острая бородка. Высокий лоб, ежиком подстриженные волосы. Весь его облик являл собою сплетенный узел движения, нервности и раздражения.

Это незамедлительно и проявилось. Он вмешался в разговор моего мужа с кем-то и начал ему объяснять, что нельзя употреблять выражение «подняться на перевал». Сергей Васильевич <Лебедев, известный химик> стал доказывать, что если цель прогулки подняться на перевал, то можно употребить такое выражение. Тогда Брюсов излишне горячо стал повторять: «Это неправильно, это неправильно! Я – альпинист. Много раз подымался в Альпах. Такого термина нет “подыматься на перевал”. Можно только сказать: “перевалить за перевал”».

Сергей Васильевич перестал ему возражать, и тогда Брюсов набросился на молоденькую поэтессу, которая с кем-то говорила о современной поэзии, и стал резко с ней спорить. Вскоре мы отправились на чтение, и я через несколько мгновений увидела его стоящим над нами, на балконе в мастерской и прошедшего туда по внутренней лестнице, незаметно для Андрея Белого.

Перед началом чтения Андрей Белый, по обыкновению, стая нервно и долго извиняться, оправдываться за свое чтение и за свою поэзию. Это было скучно и не нужно. Брюсов не выдержал и послал ему сверху несколько крылатых словечек насмешки и сарказма. К счастью, Андрей Белый его не слышал и даже не знал о его присутствии. Так остро и напряженно вошел Брюсов в волошинскую летнюю, большую семью (Остроумова-Лебедева А. П. Автобиографические записки. Т. III; М., 1951. С. 31-35).

В обычных вечерних чтениях Брюсов вначале не принимал участия – ни в обсуждении чужих стихов, ни чтении своих. Кажется, только на третий вечер он выступил как поэт, прочитав большой цикл стихотворений, написанных за последние годы. Брюсов читал около двух часов, развернув веред слушателями результаты громадной поэтической работы. Но, несмотря на большое разнообразие тем, замыслов, стиховых приемов, было ясно, что эта ученая, изобретательная и какая-то неживая поэзия совершенно не доходит до слушателя. <…>

Чтения эти мало сблизили поэта с его аудиторией. И только понемногу Брюсов перешел какую-то заветную черту, отделявшую его от людей, заметно преобразился, вступил в общий круг жизни. Он стал не только участником, но и руководителем многих «литературных игр» и культурных развлечений.

Одной из таких забав, всецело организованных им, были стихотворные конкурсы. По вечерам на большой террасе, при многолюдном стечении всех обитателей дачи, устраивался турнир поэтов. Каждый присутствующий подавал записку с предлагаемой темой.

В стихотворных конкурсах принимали участие, помимо самого Брюсова, Максимилиан Волошин, С. В. Шервинский, поэтесса Адалис, П. Н. Зайцев и пишущий эти строки. Во главе жюри находился Андрей Белый. Для первого конкурса остановились на теме «Женский портрет». Конкурирующие разошлись на полчаса.

Так как занимаемое мною помещение находилось рядом с комнатой Брюсова, я в продолжении получаса явственно слышал быстрые шаги Валерия Яковлевича, слагавшего видно, свои стихи на ходу; небольшие паузы отмечали, очевидно, краткие периоды записи сложившихся строф. <…>

Началось чтение. Жеребьевкой был определен порядок выступления: первая очередь выпала Брюсову. Он прочел стихотворение на тему о старинном женском портрете. В четырех-пяти строфах, написанных длинными строками (если память не изменяет – ямбическими), Брюсов описывал полотно старинного художника, изображающее женский облик иной эпохи. Стихотворение было мало характерно для Брюсова, особенно последней поры, оно было выдержано скорее в «тургеневском стиле». Но чисто стихотворческая сторона была, разумеется, безукоризненна.

Более «брюсовским» оказалось его стихотворение на втором конкурсе, написанное на тему «Царь Соломон». Оно было выдержано в историко-философском стиле, говорило не столько о библейской личности, сколько об эпохе, отличалось нарушением положенного размера (свыше 20 строк). Но в нем была та устремленность, которой не хватало первому стихотворению.

Когда удалялось жюри и поэты между собою решали вопрос о победителе состязания, Брюсов держал себя чрезвычайно скромно и дружелюбно по отношению к другим участникам. Он каждый раз энергично выдвигал претендентов на премию, совершенно безошибочно указывая лучшее стихотворение. Оба раза мнение жюри совпало с его указаниями. На первом конкурсе одержал победу С. В. Шервинский, написавший прекрасный сонет об одном «Женском портрете» Боттичелли, заканчивающийся стихом:

 
Опушенные веки Джулиано…
 

Победительницей второго конкурса была признана поэтесса Адалис, написавшая своеобразное обращение влюбленной женщины к библейскому царю, завершенное колоритным стихом:

 
Иудейский желтый виноград…
 

<…> Не все в Коктебеле признавали Бориса Пастернака. Иным его стихотворения представлялись намеренно усложненными, ненужно загруженными и неоправданно непонятными. Брюсов взялся доказать ценность этой поэзии. С томиком «Сестра моя жизнь» [265]265
  Гроссманом ошибочно назван более ранний сборник стихов Пастернака «Темы и вариации», тогда как все упоминаемые стихи входят в сборник «Сестра моя жизнь» (1922).


[Закрыть]в руках в продолжении целого вечера читал и комментировал стихи Пастернака. Дважды прочел он особенно ценимое им «Так начинают»… причем с высоким, почти трагическим напряжением читал последние строки:

 
Так начинают ссоры с солнцем,
Так начинают жить стихом.
 

С таким же увлечением он толковал ряд других стихотворений молодого поэта: «Шекспира», «Фауста», стихи о Пушкине. Сражение было выиграно. Скептики согласились с Брюсовым. Пастернак был ими понят и признан. <…>

Память на стихи у него была поразительная. Однажды, на закате, общество отправилось лодками в соседние бухты к подножию потухшего вулкана Карадага. Лодка двигалась вдоль огромных каменных массивов, шагнувших в море и повисших над ним своими отвесами. Темные базальтовые слои скалистых стен, гроты, колонны, причудливые арки создают здесь впечатление какого-то древнего пейзажа. Словно разворачивается здесь фантастический фон Одиссеевых странствий – острова сирен, пещеры циклопов. Ритм качающейся лодки настроил Брюсова на декламативный лад. Еще при отчаливании он начал декламировать Баратынского. <…>

За Баратынским последовал Вергилий. Брюсов читал на память большие отрывки из «Энеиды», еще с большею плавностью и торжественностью произнося свои любимые латинские стихи. Когда вслед за ним Волошин прочел пушкинского «Ариона», Брюсов с восхищением повторил строки:

 
Вдруг лоно волн
Измял с налету вихорь шумный…
 

Максимилиан Волошин, сидя на корме, читал свои стихи о Коктебеле: – «И на скале, замкнувшей зыбь залива, – Судьбой и ветрами изваян профиль мой»… Медленно проплывала лодка вдоль готических уступов огромных екая, и мерно звучали пластические строки о Киммерии, о «напряженном пафосе Карадага»… Цикл поэм о восточном Крыме был закончен. Кто-то обратился к Брюсову с просьбой прочесть его давнишнее стихотворение «Антоний».

– О, нет, это так давно писано, я от этого совершенно ушел. Это словно не я писал. <…>

Брюсов принял деятельное участие в живом кино, устроенном С. В. Шервинским. Ставилась комическая пародия на авантюрные фильмы. Брюсов исполнял роль офицера французской службы – капитана Пистолэ Флобера. Одним из главных партнеров его был Андрей Белый в роли какого-то международного авантюриста. Оба поэта с увлечением выступали на столь необычном для себя поприще, великолепно поняв комизм задания и тонко разрешая эту трудную проблему.

В частности Брюсов вызывал дружный смех зрителей своими широкими жестами при повторявшейся фразе конферансье-режиссера: «Садитесь. Через десять минут я покажу вам Африку» (Гроссман Л. С. 286—295).

Брюсов принял деятельное участие в живом кино, устроенном С. В. Шервинским. Ставилась комическая пародия на авантюрные фильмы. Брюсов исполнял роль офицера французской службы – капитана Пистолэ Флобера.

В Коктебеле для Макса Волошина, в день именин его изображали пародию мы на кино (вернее, фильму «Патэ»); но и в легкой игре проскользнул лейтмотив отношений – старинный, исконный: борьбы между нами; он, изображая командующего аванпостом французским в Сахаре, сомнительного авантюриста, меня – арестовывал; мне передали, как оба, в пылу нас увлекавшей игры, за кулисами перед готовимой импровизацией спорили, кто кого на цепь посадит:

– Я – вас!

– Нет, – я вас!

Наблюдавшие нас утверждали, что в лицах (моем и его) был действительно пыл, точно речь об аресте – не шутка: серьез (Белый А. С. 516, 517).

Валерий Яковлевич охотно согласился позировать и был очень аккуратен и точен. <…> В начале первого сеанса у нас вышла маленькая стычка. Избегая делать портреты лиц «позирующих», державших известную позу, я старалась всегда, чтобы они забыли о том, что сидят перед художником и чувствовали бы себя свободно и просто. Предложила ему сесть, как он хочет, в наиболее свободную для него позу. Много раз я замечала, что такая свободная поза была часто и наиболее характерной для данного лица.

– Зачем мне садиться, как я хочу. Я сяду так, как вы меня посадите, – заметил он. Тогда я предложила ему курить и сесть, как ему будет угодно.

– Я не стала с ним пререкаться, усадила его в первую попавшуюся позу, надеясь, что в разговоришь

– Я знаю, что во время сеанса нельзя курить и нельзя двигаться. Курить я не буду и жду от вас указаний, как мне сесть, – заявил он решительно.

Я не стала с ним пререкаться, усадила его в первую попавшуюся позу, надеясь, что в разговоре он забудет позировать, и станет шевелиться и жестяная поза пропадет. Сеансы наши для меня были очень интересны. Мы оживленно все время о многом говорили.

Над портретом я работала уже четыре сеанса и была недовольна своей работой. В эти дни, что бы я ни делала, чем бы ни занималась, мысль о портрете занозой сидела в моем сознании. Последние дни перед своим отъездом Валерий Яковлевич позировал мне по два раза в день. Портрет меня не удовлетворял. Но я не понимала, чего же не хватает в нем?

На портрете был изображен пожилой человек с лицом Валерия Брюсова, но это не был Валерий Брюсов. Что выпало из моего наблюдения? Что-то очень существенное и основное, без чего не было Валерия Брюсова.

И вот, когда он позировал в последний раз, во время сеанса вошел Сергей Васильевич <Лебедев> и вступил с ним в беседу. У них сейчас же возник спор. Во время спора он позабыл, что позирует, и вскочил со стула. В нем были и раздражение, и порыв.

И вдруг я поняла, хотя я изображала его с глазами, смотрящими на меня, они были закрыты внутренней заслонкой, и как я ни билась над портретом, не смогла бы изобразить внутренней сущности Брюсова. Он тщательно забронировался и показывал мне только свою внешнюю оболочку. Но если бы он был более откровенен, распахнулся бы и я поняла, что в нем кроется, каков он есть на самом деле, смогла бы я изобразить его? – это еще вопрос. Может быть, его внутренняя сущность была так чужда мне, что у меня в душе не нашлось бы соответствующих струн передать ее моими художественными возможностями?

Одним словом, когда он на другой день пришел позировать, услышав его шаги, я схватила мокрую губку и смыла портрет. По какому импульсу я это сделала, до сих пор не могу объяснить. За минуту я еще не знала, что уничтожу его.

Вошел Валерий Яковлевич. Сконфуженно, молча показала ему на смытую вещь. Он посмотрел на меня, на остатки портрета и пожал плечами: «Почему вы это сделали? – Он был похож. Но не огорчайтесь, не волнуйтесь, – снисходительно сказал он, – это ничего, это бывает. Вот эту осень я собираюсь приехать в Ленинград и даю вам обещание, что буду вам там позировать».

Мы попрощались. Я его больше никогда не видела… (Остроумова-Лебедева А. Л Автобиографические записки. Т. III. М., 1951. С. 38, 39).

<В Коктебеле> передо мною прошел новый Брюсов: седой и сгорбленный старик, неуверенно бредущий по берегу моря и с подозрением поглядывающий на солнце; меня поразили: его худоба, его хилость и кашель мучительный, прерывающий его речь; по-иному совсем поразили меня: его грустная мягкость, какая-то успокоенность, примиренное отношение к молодежи, его окружавшей, огромнейший такт и умение слушать других (Белый А. С. 280).

Ничего строгого, властного, холодного не было в Коктебельском Брюсове. Он был прост, общителен и мил. По-отечески снисходительно и дружелюбно вступал в спор с задорными девицами, отрицавшими огулом всю русскую культуру или отвергавшими какое-нибудь крупнейшее поэтическое явление. Участвовал в каждой морской или горной экскурсии в многолюдном обществе молодежи, выступал в диспутах по поводу прочитанных стихов, играл в мяч, налаживал литературные игры.

Но тень какой-то глубокой утомленности и скрытого страдания не покидала его. Часто он казался совершенно старым, больным, тяжко изнуренным полувеком своего земного странствия. Когда он сидел иногда, согнувшись на ступеньках террасы, в легкой летней сорочке без пиджака, когда, перевязав мучившую его больную руку, жестикулировал во время беседы одной свободной рукой, когда читал в продолжении целого вечера свои новые стихи, которые явно не доходили до аудитории, встречавшей и провожавшей их глубоким молчанием, – в такие минуты что-то глубоко щемящее вызывала в вас фигура старого поэта. Его поэтические триумфы, его роль литературного конквистадора, величественный блеск его имени – все это словно отделялось, как отошедшее прошлое, от его глубоко утомленной и скучающей фигуры. Словно слышались знаменитые строфы его ранней поэмы:

 
Я жить устал среди людей и в днях,
Устал от смены дум, желаний, вкусов…
 

Но теперь это звучало роковой и неизбывной подлинностью. Чувство глубокого пресыщения, утомленности и безразличия к тому, что еще может дать жизнь, столь ярко, богато и плодотворно прожитая, – вот что выступало как основная доминанта его переживаний. Не казалось ли ему, что круг существования завершился, что вечер уже сгустил недавние сумерки в близящуюся ночную черноту, что наступает давно отмеченный им час, обрывающий жизнь на какой-то «строфе случайной» (Гроссман Л. С. 295, 296).

Со мной случилось маленькое несчастье. На другой день по приезде в Коктебель (кстати: путь был долгий, скучный и очень тягостный) я пошел с некоей «экскурсией» на Карадаг, здешнюю самую высокую гору (потухший вулкан); нас вел некий геолог, проф. Байков, который собирался давать научные объяснения. Шли мы, шли и зашли уж далеко в горы, как вдруг нашли тучи и хлынул ливень. Начался потоп. Вода сверху, снизу, с боков. Одно время мы укрывались в кустах (леса там нет), потом, убедясь, что дождя не переждать, решили идти назад. Все дороги размокли, превратились в непролазную грязь. Каждое углубление стало бешеным потоком, который сбивал с ног пытавшихся перейти его вброд. Эти потоки волокли вниз груды огромных камней. Гром гремел, молния сверкала, а дождь все лил, лил, лил. И три часамы шли вниз под этим дождем. Прекрасные сандалии мои обратились в лохмотья, брюки – в грязные тряпки, куртка – в мокрые лоскуты, шляпа – размокла и развалилась, как гриб… Пришлось все же идти вброд, ползти по грязи, карабкаться по скользко-мокрым камням, и все это – под дождем, в мокрой насквозь одежде, и так три часа. Естественно, что я захворал. Приемы хины кое-как меня поправили, но остался ожесточенный неврит в руке. Я не могу сейчас ни согнуть, ни разогнуть руку (левую), почти не могу спать, ибо боль длится 24 часа в сутки. Здесь есть доктор. Он посоветовал компрессы, аспирин и салициловую мазь. Все это выполняю, но улучшений пока мало. Вот почему сейчас выехать в Москву не могу: я и двигаться-то могу с трудом – каждое движение причиняет боль. Сижу на солнце и не шевелюсь, – все, что могу делать. Итак, не сердись, что я запаздываю. Это совершенно против моих ожиданий и против моей воли. Чтобы ехать, необходимо чтобы рука хоть сколько-нибудь успокоилась. Без компресса я совсем пропадаю от боли, а где же в вагоне, в дороге (на пароходе и т.д.) класть компрессы? Придется промедлить еще несколько дней, это – неизбежно. Не сердись!