Текст книги "Брюсов"

Автор книги: Николай Ашукин

Уже и бывшие сторонники «чистого искусства» – вроде Брюсова – начинают жаловаться на разрыв поэзии с жизнью – поворотишко естественный, его надо было ожидать, конечно (Письмо А. М. Горького Л. Н. Андрееву от 16 августа 1911 года // ЛН-72. С. 320).

За дни своей болезни (я хворал дней пять) я неожиданно для самого себя написал лирическую трагедию с хорами, в стихах (ямбическим диметром), «Лаодамия и Протесилай» на тему утраченной трагедии Еврипида. <…> Сам я считаю эту вещь в числе наиболее значительных своих вещей (Письмо П.Б.Струве от 10 марта 1911 года // Лит. архив. С. 334).

ОСКАР УАЙЛЬД. ГЕРЦОГИНЯ ПАДУАНСКАЯ. Драма в пяти действиях в стихах. Перевод с английского Валерия Брюсова. М.: Польза. – (Универсальная библиотека. № 701), 1911.

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ВЕЛИКИЙ РИТОР. Жизнь и сочинения Децима Магна Авсония. С приложением переводов стихов Авсония. (Отдельный оттиск из журнала «Русская мысль»). М., 1911.

…Уж как я Вам благодарен за Авсония! Прочел его с истинным удовольствием и с радостью за Вас, что Вы одарены таким биографическим талантом. Я думаю, никто у нас лучше Вас не знает IV век, и какое у Вас мастерство не утомлять читателя избытком того, что Вы знаете, а художественно пользоваться оным для изображения избранного Вами лица. Усердно призываю Вас продолжать Ваши труды на этом поприще. Вот как следует написать биографию Тютчева… (Письмо П. Бартенева от 7 мая 1911 года. ОР РГБ).

Брюсов очень любил поэтические головоломки. Он с восторгом рассказывал нам о латинском поэте Авсонии, писавшем стихи, которые можно было читать от начала к концу и наоборот; стихи, внутри которых по вертикалям можно было прочесть приветствие; стихи в одну строчку. Уж не отсюда ли знаменитое «О, закрой свои бледные ноги!»?

Я как-то послал Брюсову стихотворение, подобное авсоньевскому. Этот опыт напечатан в моей книге «Автомобильная поступь». В словах, не разбитых интервалами, можно прочесть «Валерию Брюсову» по диагоналям и «от автора» – по вертикалям.

Брюсов немедленно ответил неопубликованным позже стихотворением, в котором по двум диагоналям можно было прочесть «Подражать Авсонию уже мастерство», а по вертикалям: «Вадиму Шершеневичу от Валерия Брюсова». К сожалению, все письма и стихи Брюсова (нигде не напечатанные) у меня пропали (Шершеневич В. С. 456).

Об этом римском писателе IV века один историк сказал, что он «скорее версификатор, чем поэт» и «значительное число его произведений не заслуживало сохранения». Да и сам г. Брюсов говорит, что в его стихах «многое граничит прямо с графоманией». Всю свою жизнь Авсоний занимался просто глупостями, которые г. Брюсов называет «великим мастерством в технике стихотворчества». Авсоний то писал стихотворения «исключительно из крайних слогов», то «во многих стихотворениях смешивал латинский язык с греческим, так что одно полустишие написано по-латыни, другое – по-гречески» и т. д. Автор знаменитого стихотворения: «О, закрой свои бледные ноги!» (это все стихотворение) сочувственно переводит из Авсония «Рим»: «Рим золотой, обитель богов, меж градами первый» (это тоже все стихотворение). Вот что писал Авсоний «К нимфам, похитившим Гиза»:

 
Пылайте, страстные наяды,
Любовью яростной и тщетной:
Тот отрок – будет он цветком.
 

Или – «На прелестного мальчика»:

 
Колебалась природа, мужчину создать или деву:
Создан, прелестный, был ты – мальчик мой, дева почти!
 

«Что, если это проза, да и дурная», на всех языках пустячная и глуповатая, а по-русски переданная еще малограмотно! Самое «исследование» г. Брюсова нисколько не самостоятельно, это не больше, как компиляция из трудов западных ученых. Жаль, что переводчик не украсил книжку своим портретом. Вдохновенные гениями Брюсова и Децима Магна Авсония, мы успели, слегка перефразируя знаменитые арзамасские стихи о Хвостове, сложить такую надпись к его портрету:

 
Се русска Магна Зрак. Се тот, кто, как и он,
Ввыспрь быстро, как птиц встарь, взнес верх на Геликон…
 

(О. [Лернер Н. О.] <Рецензия> // Исторический вестник. 1912. № 6. С. 1027).

Г-н Брюсов внимательно изучил, и притом, несомненно, в оригинале, все сочинения Авсония (таково традиционное написание этого имени, и сам г. Брюсов называл его так в своей статье о Пентадии) в издании Пейпера и прочитал главнейшие из новых трудов, ему посвященных, особенно французские. <…> Во всяком случае, мы имеем в статье г. Брюсова вполне солидное исследование, какого удостоились у нас еще немногие античные авторы, и они смело могут завидовать бордосскому профессору, который впервые, если не ошибаюсь, появляется в нашей ученой литературе, и притом в такой блестящей обстановке. <…> Во второй части исследования дается добросовестный и почти всегда изящный стихотворный перевод некоторых произведений Авсония (А. М. [Малеин А. И.] <Рецензия> // Гермес. 1911. № 8. С. 229).

Более всего, кажется, привлекало В. Я. Брюсова в античном мире IV столетие нашей эры и, в частности, общественная жизнь того времени в Италии. Разумеется, писатель облюбовал именно эту эпоху потому, что она до известной степени гармонировала с развитием его собственной литературной деятельности. Автор, стремившийся проложить новые пути в поэзии и избиравший для этой цели иногда довольно необычные приемы, естественно, должен был остановиться на том времени, когда в римскую поэзию вошли, по его собственным словам, «новые веянья, новые идеи и новые приемы творчества», когда «в поэзии явственно проступило то, что наш Фет называет „утонченной жизни цвет“, т. е. особая изысканность мысли, чувства и выражений» [178]178
  Цитируется статья В. Брюсова «Пентадий» // Русская мысль. 1910. № 1. С. 206-208.


[Закрыть]. Эти античные собратья были дороги Брюсову и потому, что, как самому ему при его модернистских стремлениях неоднократно приходилось испытывать тяжелые удары критики, так (я опять говорю собственными словами писателя) «первые критики этой поэзии, римские грамматики IV века, не только подчинялись обычному у всех критиков стремлению бранить все новое для вящей славы всего старого, но и самым искренним образом неспособны были оценить новые художественные завоевания своих современников». Милы, наконец, были нашему поэту и те «версификаторские хитрости», от упрека в которых он усиленно старается защитить близкого ему по духу Пентадия и его друзей. <…>

Первой работой, посвященной этому периоду и служащей как бы введением в его изложение, была <…> небольшая статья об очень скромном поэте IV в. нашей эры, Пентадии, от которого сохранилось всего 7 стихотворений. За ней последовало напечатанное также в «Русской мысли» (1911. Кн. 3) большое исследование о «Великом риторе», известном галльском поэте Авсонии, этом прототипе позднейших французских писателей со всеми их достоинствами и недостатками. С этой статьи и началось наше знакомство. Автор прислал редакции «Гермеса» оттиск «Великого ритора» с очень лестной посвятительной надписью. Благодаря Валерия Яковлевича за доставление работы, я, правда осторожно, счел долгом указать ему на один досадный недосмотр, а затем написал разбор исследования, появившегося тем временем и отдельно, и в рецензии также отметил несколько более или менее мелких недочетов. В ответ на это были получены следующие характерные строки. Собственно, ради объяснения их и рассказано все предыдущее: «Ваше одобрение моим работам мне дорого чрезвычайно. Есть области, в которых я чувствую себя хозяином, например, мир русского стиха. Без лишней скромности сознаюсь, что меня весьма мало трогает все, что критика может сказать о моих стихах. Здесь надо мной нет "старшего", я могу только учить, но учиться мне не у кого. Напротив, в области изучения античной древности и ее литературы я – самый скромный ученик и "со всем смирением" признаю Ваш авторитет. Вот почему я так живо чувствую все то доброе, что Вы говорите о моих попытках в этом направлении» (Письмо от 29 апреля 1911 года // (Малеин А. С. 188, 189).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ПУТНИК. Психодрама в одном действии. (Отдельный оттиск из журнала «Русская мысль») М., 1911.

В 1911 году в каталоге издательства «Скорпион» была анонсирована книга Брюсова «Aurea Roma» – «Золотой Рим. Очерки жизни и литературыIV в. по Р.Х.» . Книга издана не была.

Господи, как долго длился этот «Алтарь»! – так долго, что кажется, будто уже читал <его> и перечитывал, быть может, у того же Брюсова. Здесь римский дух, здесь Римом пахнет. Заговоры, восстания, вдохновенные речи, воодушевленные стремления… Вдохновение, воодушевление, жар в крови, уверенность в справедливости стремлений и действий; то, чего мы ждали, так тщетно ждем в современной беллетристике… Увы! Тщетные надежды! Рассказ ведет не воодушевленный, не вдохновенный, а посторонний и скептически относящийся к общественным увлечениям молодой римлянин… (Игнатов И. Литературные отголоски // Русские ведомости. 1912. 1 сент. № 202).

В дальнейшем плане работ по IV веку В. Я. Брюсов предполагал составить большую книгу о латинских писателях того времени, под заглавием «Aurea Roma», но это осталось неисполненным. Зато автор очень скоро и удачно справился с художественным изображением той же эпохи в повести «Алтарь Победы». В. Я. Брюсов весьма усердно готовился к выполнению этой темы. Он перечитал для нее буквально всех латинских писателей той эпохи, не исключая даже и грамматиков. <…> Текст <романа> сопровождался обширными объяснительными примечаниями с точными ссылками на источники и пособия. Приложенный в отдельном издании («Полное собрание сочинений и переводов», т.т. XII и ХШ. СПб., 1913) список тех и других содержит свыше 60 имен античных авторов и свыше 50 имен новых исследователей. Точность автора доходила до того, что он указывал, каких древних писателей он непременно должен был прочесть в более новых авторитетных изданиях и каких «в изданиях, представляющих более ценности для библиофила, чем для историка». Оговорены также и все цитаты из вторых рук. <…>

Само развитие действия напоминает более ранний, замечательный по выраженности стилизации, роман Брюсова «Огненный ангел» (из немецкой жизни XVI столетия). И там, и тут герои, ведущие рассказ от своего лица, совершенно случайно попадают под власть женщины, играющей огромную роль в их последующей судьбе. В «Алтаре Победы» интрига усложнена тем, что таких женщин не одна, а две. В «Огненном ангеле» влияние этого второго женского типа только намечено. Во второй части «Алтаря Победы» автор несколько ослабил драматизм действия, может быть, иногда излишними подробностями о секте змеепоклонников (офитов), с которыми столкнулся герой. Антикварная сторона, правда, рассмотренная очень тщательно, включая и коммунистический образ жизни сектантов, отчасти одержала здесь верх над художественной (Малеин А. С. 189, 191).

В течение 1911-1912 годов в «Русской мысли» печаталась повесть Брюсова «Алтарь победы» (из римской жизни IV века).

ГАБРИЭЛЕ Д'АННУНЦИО. ФРАНЧЕСКА ДА РИМИНИ. Перевод размерами подлинника Валерия Брюсова и Вячеслава Иванова. «Герои д'Аннунцио в истории» – статья Валерия Брюсова. Издание второе. СПб.: Шиповник, 1911. (Собрание сочинений д'Аннунцио. Том IX).

На русский язык «Франческа да Римини» была переведена дважды: г. П. Морозовым – прозой (СПб., 1903) и г-жей В. Корзухиной – подобием стихов (СПб., 1908). Оба перевода крайне неточны и совершенно не передают формы подлинника, что и оправдывает новую попытку передать згу трагедию на русский язык (Из вступительной статьи).

ПОЛЬ ВЕРЛЕН. СОБРАНИЕ СТИХОВ. В переводе Валерия Брюсова. С критико-биографическим очерком, библиографией и шестью портретами. М.: Скорпион, 1911.

Верлен – один из тех поэтов, которые пришлись по душе русским читателям. Об нем можно было бы повторить слова, когда-то сказанные А. Майковым о Генрихе Гейне:

 
Давно его мелькает тень
В садах поэзии родимой…
 

Я был едва ли не первым, кто начал переводить Вердена на русский язык; эти мои ранние опыты были напечатаны в сборнике «Русские символисты (1894 и 1895 гг.), и тогда же (1894 г.) вышел отдельной книжкой мой перевод «Романсов без слов». В этих опытах было гораздо больше усердия и восторга перед поэзией Верлена, чем действительно воссоздания его стихов на русском языке. Только два или три стихотворения из числа переведенных тогда я нашел возможным перепечатать без изменений в этой новой книге. После мода опытов появился целый ряд других переводов Верлена <…>

В то время как другие переводчики руководствовались в выборе переводимых стихотворений исключительно личным вкусом, я поставил себе целью представить русским читателям Верлена, по возможности, во всех его характерных произведениях. <…> Мне хотелось бы, чтобы мой сборник мог дать русскому читателю более или менее полное представление о жизни и творчестве «Бедного Лелиана» [179]179
  Бедный Лелиан – псевдоним Поля Верлена.


[Закрыть].

Нет сомнения, что свою задачу я мог исполнить лишь приблизительно. Всего Верленом написано, за жизнь, что-то около тысячи стихотворений. Хотя добрая половина их, преимущественно из числа написанных во вторую половину жизни, не заслуживает никакого внимания, все же остается несколько сот стихотворений, в том или ином отношении примечательных. Понятно, что мой сборник, в котором всего около сотни пьес, далек от того, чтобы представить все особенности поэзии Верлена. Кроме того, в стихотворных переводах (как я имел случай сказать по поводу своих переводов Верхарна) делаешь не всегда то, что хочешь, но только то, что можешь. Остались стихи Верлена, не переведенные мною не потому, что я их считал не характерными, но просто потому, что перевод их мне не удался (некоторые из них переведены в «Примечаниях» прозой). Несмотря на то, я могу все-таки утверждать, что в моей книге намечены все наиболее характерные периоды творчества Верлена. <…>

Как и все стихотворные переводы, моя книга не имеет целью заменить подлинник. Это невозможно, потому что в лирических стихах слишком многое надо отнести на счет музыки слов, которой можно подражать, но воспроизвести которую невозможно. Стихотворный перевод лирических произведений всегда передает лишь слепок, а не тождественное повторение. Поэтому я считал бы свое дело исполненным, если бы мне удалось дать русским читателям хотя подобие тех стихов Верлена, которые всегда производили силой своей исключительной искренности и поразительным очарованием своей музыкальной формы. Я не могу ждать и решительно не хочу, чтобы мои русские стихи читались вместо подлинных стихов Верлена; но мне хочется надеяться, что мои переводы позволят внимательным и вдумчивым читателям угадать, как много они теряют, не ознакомившись с поэзией автора «Романсов без слов». <…>

И если найдутся хоть два или три таких читателя, которых чтение моей книги заставит взять в руки французский оригинал песен Верлена, если хоть одного своего читателя мне удастся сделать поклонником его поэзии, – почту свою задачу исполненной и свой труд не лишним (От переводчика. С. 7—10).

«Собрание стихов» Верлена в переводе Брюсова обстоятельно знакомит русского читателя с творчеством французского поэта. Тщательный, любовно обдуманный труд вышел после семнадцати лет с того дня, когда он был начат еще поэтом-юношей. <…>

И с тех пор Брюсов работал над Верленом до последних дней. Биография Верлена, приложенная к книге переводчиком, подробные примечания к стихотворениям и даже самое предисловие – всё это указывает на долгое, внимательное и самое разностороннее изучение данных и подробностей, касающихся поэзии и жизни Верлена.

В этой книге Брюсов, насколько было возможно, приблизился к тому совершенству работы, которое доступно поэту-переводчику вообще (Петровская Н. Между музыкой и поэзией // Утро России. 1911. 2 апр. № 75).

Хоть и с большим опозданием, входит в русскую библиотеку Верлен. Вдохновенный гуляка влиял у нас на десятки поэтов, – и в этом смысле он давно переведен. Дух его, настроение десятка два лет витают над книгами русских стихотворцев… Но собственно перевод его, дающий более или менее полное о нем представление, появляется только сейчас в исполнении Брюсова…

Брюсов берет все книги Верлена, выбирает из них лучшее, дает хорошую биографию поэта, прилагает к книге критическую и библиографическую часть. Сам с любовью работавший над Верленом семнадцать лет, он открывает зауряд-читателю возможности настоящего изучения поэта и человека (Измайлов А. Верлен // Русское слово. 1911. 30 апр. № 98).

Летом поставила ультиматум: если он не оставит <Н. Петровскую> я уйду. Отъезд свой я обдумала. (Письмо И. М. Брюсовой Н. Я. Брюсовой от 12 сентября 1911 года. ОР РГБ).

В 1911 году Брюсов предполагал издать собрание своих избранных стихов за 1892—1911 годы под заглавием «Цепь» с эпиграфами:

 
Эти кольца обрученья,
Эти кольца стали звенья
Тяжкой цепи…
 

Ф. Тютчев

Все, все мое, что есть и прежде было.

А. Фет

В предисловии Брюсов писал:

Счастлив поэт, которому внимание его современников дает поводы и возможности пересматривать и осуществлять свои стихи. Большая часть стихотворений, которые должны войти в настоящее «полное собрание», появляются в печати в третий, в четвертый, в пятый и в шестой раз (считая их появление в журналах и разных изданиях). Перед новой перепечаткой я позволил себе вновь пересмотреть написанное мною и, по мере сил, его исправить.

План настоящего издания таков.

1) В него я включаю все мои стихотворения, когда-либо появлявшиеся в печати, в отдельных сборниках, в журналах, альманахах и т. п. Я оставил, однако, за собою право некоторые из стихотворений, которые казались мне особенно неудачными, поместить лишь в примечаниях.

2) К этому я присоединил из моих старых рукописей те стихотворения, которые показались мне характерными для отдельных периодов моей жизни или которые не были в свое время напечатаны лишь по причинам случайным. (Число этих вновь прибавленных стихотворений весьма незначительно.)

3) К тем стихотворениям, которые были мною значительно переделаны после первого появления в печати, я счел нужным приложить в примечаниях существеннейшие варианты, ибо часто бывает интересно знать не только ту форму, какую автор впоследствии придал своим созданиям, но и его первоначальные очертания. Конечно, я не счел уместным давать тут же и все мелкие разночтения различных моих изданий, в которых я переделал, изменил отдельные слова и стихи.

4) Кроме важных вариантов, я сосредоточил в примечаниях и некоторые библиографические указания, которые могут быть интересны для читателей и сообщить которые мне легче, чем кому другому.

Стихи расположены по сборникам, из которых каждый выражает определенный этап моей литературной жизни. Таким образом, в целом расположение материала – хронологическое, хотя внутри каждого сборника пьесы распределены по отделам согласно со своим содержанием. Все издание рассчитано на 4 тома. 1911 г. (ОР РГБ).

Я в Зегевольде, где утонул Ореус. Могилы еще не разыскал… Надеюсь найти. Много писал, перевел 400 стихов «Энеиды» (Письмо И. М. Брюсовой от 10 июля 1911 года. ОР РГБ).

Помню, в одну из наших совместных летних поездок Брюсов предложил мне поехать в «Ливонскую Швейцарию» (поблизости от Риги на берегу реки Аа), на могилу Коневского. Он не любил ни кладбищ, ни могил, и меня это желание удивило. В жаркий июльский день мы стояли на берегу Аа. Чуть заметные воронки крутились на сверкающей солнцем и лазурью воде.

– В одну из них втянуло Коневского, – сказал Брюсов, – вот в такой же июльский день… вот под этим же солнцем… Он был без бумаг, его схоронила деревня безвестного утопленника и только через год отец случайно узнал, где могила сына…

Он стоял, отвернувшись от меня, и бросал камешки в воду, с необычайной точностью попадая все время в одну точку. Это бросанье камешков я видела потом много раз, – оно выражало всегда у В. Брюсова скрытое волнение или глубокую печаль.

Потом мы пошли на кладбище. Ах, ничего не потерял Ив. Коневской, если деревня похоронила его в этом пышном зеленом раю, как безвестного утопленника. Зеленым шумящим островом встало оно перед нами, – низенький плетень, утопающий в травах, – ни калитки, ни засова – только подвижная рогатка загораживала вход – и то, верно, не от людей, а от коров… Совсем у плетня скромный черный крест за чугунной оградой – на плите венок из увядающих полевых цветов, а над могилой, сплетаясь пышными шапками, разрастается дуб, клен и вяз.

Брюсов нагнулся, положил руку на венок, долго и ласково держал ее так и оторвал несколько травинок от венка. Я знаю, что он очень берег их потом [180]180
  В книге Брюсова «Зеркало теней» помешено датированное 1911 годом стихотворение «На могиле Ивана Коневского».


[Закрыть].

Ив. Коневского он вспоминал не раз в горестные минуты жизни (Петровская Н. С. 42, 43).

Осенью 1911 года, после тяжелой болезни, Нина <Петровская> решила уехать из Москвы навсегда. Наступил день отъезда – 9 ноября.

Я отправился на Александровский вокзал. Нина сидела в купе рядом с Брюсовым. На полу стояла откупоренная бутылка коньяку (это был, можно сказать, «национальный» напиток московского символизма). Пили прямо из горлышка, плача и обнимаясь. Хлебнул и я, прослезившись. Это было похоже на проводы новобранцев. Нина и Брюсов знали, что расстаются навеки. Бутылку допили. Поезд тронулся. <…>

Это было часов в пять. В тот же день мать Брюсова справляла свои именины. Года за полтора до этого знаменитый дом на Цветном бульваре был продан, и Валерий Яковлевич снял более комфортабельную квартиру на Первой Мещанской, 32 (он в ней и скончался). Мать же, Матрена Александровна, с некоторыми другими членами семьи, переехала на Пречистенку – к церкви Успенья на Могильцах. Вечером, после проводов Нины – отправился я поздравлять. Я пришел часов в десять. Все были в сборе. Именинница играла в преферанс с Валерием Яковлевичем, с его женой и с Евгенией Яковлевной.

Домашний, уютный, добродушнейший Валерий Яковлевич, только что, между вокзалом и именинами, подстригшийся, слегка пахнущий вежеталем, озаренный мягким блефом свечей, – сказал мне, с улыбкой заглядывая в глаза.

– Вот при каких различных обстоятельствах мы нынче встречаемся!

Я молчал. Тогда Брюсов, стремительно развернув карты веером и как бы говоря «А, вы не понимаете шуток?» – резко спросил:

– А вы бы что стали делать на моем месте, Владислав Фелицианович?

Вопрос как будто относился к картам, но он имел и иносказательное значение. Я заглянул в карты Брюсова и сказал:

– По-моему, надо вам играть простые бубны.

И, помолчав, прибавил:

– И благодарить Бога, если это вам сойдет с рук.

– Ну, а я сыграю семь треф.

И сыграл (Ходасевич В. С. 41, 42).

Жанна Матвеевна <Брюсова> доверила мне письма Нины Петровской к Валерию Яковлевичу. Эти письма – вопль истязуемой женской души. Где кончались истязания и начинались самоистязания – судить не берусь. Там были: любовь, периоды разлуки, женские мольбы. За всем этим отдельные строки, свидетельствующие о том, что она ему изменяла. В конце концов они разошлись, и участь ее была трагична. Приняв за границей католичество и имя Ренаты (героини «Огненного Ангела»), она стала монахиней и в конце концов покончила с собой. Нина Петровская написала небольшую книгу рассказов «Sanctus Amor», где изображены перипетии этой любви.

Почему он ее бросил? Я не сомневаюсь, что с его стороны это была сильная страсть. Может быть, разрыв дорого обошелся ему. Жанна Матвеевна утверждала, что Нина погубила его. Она, по ее мнению, приучила Валерия Яковлевича к морфию. Может быть. Но разве дело в этом? Хотя, может быть, все обошлось гораздо проще. Не надоела ли она ему своей женской требовательностью, своими дурными привычками. Может быть, он почувствовал, что ему нужно бежать, спастись из этих объятий ведьмы и в то же время обыкновенной женщины. Такие женщины становятся жалкими, когда их тирания кончается, тогда они подкупают своей беспомощностью, которую прекрасно умеют усиливать. Но, по-видимому, Валерий Яковлевич не поддался этому испытанному средству (Локс К. С. 41).

Осенью 1911 г.– это было в Петербурге – совершена неожиданно, ибо я даже знаком с Брюсовым не был, я получил от него <…> чрезвычайно знаменательное письмо и целую кипу книг: три тома «Путей и перепутий», повесть «Огненный Ангел» и переводы из Верлена. На первом томе стихов была надпись: «Игорю Северянину в знак любви к его поэзии. Валерий Брюсов».

«Не знаю, любите ли вы мои стихи, – писал он, – но ваши мне положительно нравятся. Все мы подражаем друг другу: молодые старикам, а старики – молодежи, и это вполне естественно». В заключение он просил меня выслать ему все брошюры с моими стихами, так как он нигде не мог их приобрести. <…>

Очень обрадованный и гордый его обращением ко мне, я послал нашедшиеся у меня брошюрки и написал в ответ, что человек, создавший в поэзии эру, не может быть бездарным, что стихи его мне, в свою очередь, тоже не могут не нравиться <…> Вскоре я получил от него первое послание в стихах, начинавшееся так: «Строя струны лиры клирной, братьев ты собрал на брань». В этих стихах он намекал на провозглашенный мною в ту пору эгофутуризм. Я ответил ему стихами. <…> С этих пор у нас с Брюсовым завязалась переписка, продолжавшаяся до первых месяцев 1914 г., когда появилась его заметка в «Русской Мысли» о моей второй книге стихов – «Златолире» (Северянин И. С. 458).

ИГОРЮ СЕВЕРЯНИНУ

 
Строя струны лиры клирной,
Братьев ты собрал на брань.
Плащ алмазный, плащ сапфирный
Сбрось, отбрось свой посох мирный,
В блеске светлого доспеха, в бледно-медном шлеме встань!
Юных лириков учитель,
Вождь отважно-жадных душ,
Старых граней разрушитель, —
Встань пред ратью, предводитель,
Сокрушай преграды грезы, стены тесных склепов рушь!
Не пеан взывает пьяный,
Чу! гудит автомобиль!
Мчат, треща, аэропланы
Храбрых в сказочные страны!
В шуме жизни, в буре века рать веди, взметая пыль!
 

20 янв. 1912г.

(Брюсов В. Семь цветов радуги. М., 1916. С. 224)

ОТВЕТ В. БРЮСОВУ НА ЕГО ПОСЛАНИЕ

 
Я так устал от льстивой свиты
И от мучительных похвал…
Мне скучен королевский титул,
Которым Бог меня венчал.
 
 
Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь…
И только Вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь…
 
 
Не ученик и не учитель,
Над чернью властвовать устав,
Иду в природу, как в обитель,
Петь свой осмеянный устав…
 
 
И там, в глуши, в краю олонца [181]181
  Край олонца – бывшая Олонецкая губерния, с детства знакомая И. Северянину.


[Закрыть].
Вне поощрений и обид,
Моя душа взойдет, как солнце,
Тому кто мыслит и скорбит.
 

1912

(Северянин И. Громокипящий кубок. М., 1913. С. 138, 139).

Получив от Брюсова письменное приглашение <выступить со стихами в Обве «Свободной эстетики»> и деньги на дорогу, я поехал в Москву. <Приехав, тотчас же отправился к Брюсову >.

…Мы прошли сначала в кабинет, очень просторный, все стены которого были обставлены книжными полками. Бросалась в глаза пустынность и предельная простота обстановки. <…> Сначала разговор шел о литературе вообще, затем он перешел на предстоящее мое московское выступление.

– Я очень заинтересовался вашим дебютом, – улыбнулся В<алерий> Я<ковлевич>, – и хочу, чтобы он прошел блестяще. Не забудьте, что Москва капризна: часто то, что нравится и признано в Петербурге, здесь не имеет никакого успеха. <…> Главное, на что я считаю необходимым обратить ваше внимание, это чисто русское произношение слов иностранных: везде «э» оборотное читайте, как «е» простое.

Например, сонэт произносите, как сонет. Не улыбайтесь, не улыбайтесь, – поспешно заметил он, улыбкой отвечая на улыбку. – Здесь это очень много значит, уверяю вас (Северянин И. С. 459).

Последние годы я вступил членом в большинство литературных и художественных обществ Москвы. Во многих из них я участвовал в составе правления. Особенно деятельно я занимался <…> делами Московского Литературно-Художественного кружка, где состою председателем дирекции. Много времени я посвящаю также основанному при моем участии обществу «Свободной эстетики» (Автобиография. С. 117).

В Обществе свободной эстетики мы вообще нередко имели возможность слушать стихи Брюсова, собственные и переводные. Читая стихи, Брюсов обычно стоял за стулом прямой, напряженный; держался обеими некрасивыми руками за спинку. Это была крепкая хватка, волевая и судорожная. Гордая голова с клином черной бородки и выступающими скулами была закинута назад. Глухой, но громкий голос вылетал из как бы припухших губ. Такие губы называют «чувственными», – пожалуй, на сей раз эпитет был бы по существу. Скрещенные на груди руки и черный застегнутый сюртук к тому времени уже стали «атрибутами» Брюсова (Шервинский С. С. 503, 504).

Однажды [182]182
  Это чтение было 3 ноября 1911 года.


[Закрыть], когда <Марину Цветаеву> пригласили выступить с чтением стихов в обществе «Свободная эстетика» в Литературно-художественном кружке в доме Вострякова, на Малой Дмитровке, она позвала меня ехать с собой:

– Вместе скажем стихи, ты их все знаешь.

– А удобно?

– Какое мне дело! Прочтем вместе – ведь получается же унисон? Мы же одинаково читаем…

Мы поехали. В большой комнате за эстрадой собрались за столом все поэты [183]183
  Неизданные стихотворения читали В. Брюсов, А. Белый, Б.Садовской, С. Рубенович, М. Шик, В.Ходасевич, Н.Львова, С.Соловьев, В. Шершеневич (см.: Раннее утро. 1911. 5 нояб.).


[Закрыть], которые должны были читать стихи. Председательствовал Валерий Яковлевич Брюсов. Худой, в черном сюртуке, с черным бобриком надо лбом и черной бородкой, с острым взглядом темных глаз, отрывистая, чуть лающая интонация – он витал над сборищем поэтов, как некий средневековый маг. <…>

Когда мы вышли на сцену (может быть, в форменных гимназических платьях?), публика приветственно заволновалась. Но «по высокому тону» этого литературного собрания аплодировать было запрещено.

В два – одинаковых – голоса, слившиеся в один в каждом понижении и повышении интонаций, мы, стоя рядом, – Марина, еще не остригшая волос, в скромной, открывшей лоб прическе, я – ниже и худее Марины, волосы до плеч, – читали стихи по голосовой волне, без актерской, ненавистной смысловой патетики. Внятно и просто. Певуче? Пусть скажет, кто помнит. Ритмично.

Мы прочли несколько стихотворений. Из них помню «В пятнадцать лет» и «Декабрьская сказка». <…> Был один миг тишины после нашего последнего слова – и аплодисменты рухнули в залу – как весенний гром в сад! <…>

Это был первый вечер Марининой начинавшейся известности. Из всех воспоминаний Марины о писателях я меньше всего люблю ее статью о В. Я. Брюсове: писать надо, думаю, только о тех, кого любишь. Но что Марина имела основание, кроме критики его стихов, не любить Брюсова – это я должна признать (Цветаева А. Воспоминания. М., 1974. С. 435, 436).

Был сочельник 1911 г. – московский, метельный, со звездами в глазах и на глазах. Утром того дня я узнала от Сергея Яковлевича Эфрона, за которого вскоре вышла замуж, что Брюсовым объявлен конкурс на следующие две строки Пушкина:

 
Но Эдмонда не покинет
Дженнидаже в небесах.
 

– Вот бы Вам взять приз – забавно! Представляю себе умиление Брюсова! <…>

Приз, данный мне Брюсовым за стихи, представленные в последний час последнего дня (предельный срок был Сочельник) – идея была соблазнительной. Но – стих на тему! Стих – по заказу! Стих – по мановению Брюсова! И второй камень преткновения, острейший, – я совсем не знала, кто Эдмонда, мужчина или женщина, друг или подруга. <…> Кто-то, рассмеявшись и не поверив моему невежеству, раскрыл мне Пушкина на «Пире во время чумы» и удостоверил мужественность Эдмонда. Но время было упущено: над Москвой, в звездах и хлопьях оползал Сочельник. <…>