Текст книги "Брюсов"

Автор книги: Николай Ашукин

Соавторы: Рем Щербаков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 49 страниц)

Брюсов всегда охотно посвящал ей <истории> свою поэзию. И в этом сборнике она мелькает перед нами снова. Но на этот раз с нею произошло то же, что и со всем его творчеством. Воображение Брюсова перестало рисовать образы; оно их мыслит наскоро, оно по ним пробегает, как по таблице с выкладками, и находит в них только средство для воссоздания очередной схемы. <…>

В «Семи цветах радуги» все стихи, которые посвящены истории, построены по этому образцу. Ее картины чередуются, как на экране научного кинематографа. Экзотика обращена в отвлеченный символ, и ее образы – только поучительные иллюстрации. Так костенеют «радости бытия» под поэтическим пером Валерия Брюсова. Их содержание – это то стремительно преходящее, что издали пленяет его фантазию, но чему он роковым образом остается чужд… (Тумповская М. «Семь цветов радуги» Валерия Брюсова // Аполлон. 1917. № 1.С. 38—43).

И там, и тут, и где-то, и здесь выясняется – Брюсов стал писать хуже. Хуже, чем писал раньше. Есть определенная группа «литераторов», зарабатывающих хлеб насущный регулярным руганием Брюсова. Тут и Айхенвальд – «масляна головушка, шелкова бородушка», и Н. О. Лернер, подозрительный пушкинист, человек с определенной тягой к хулиганству литературному (ревностный сотрудник «Журнала журналов»), тут же, наконец, кондукторша из трамвая г-жи Чайкиной, г-н А. Полянин. <…> Ну хорошо, Брюсов стал писать хуже. А что же у вас есть? Липскеров? Парнок? [225]225
  С. П. Бобров отметил четыре рецензии на книгу «Семь цветов радуги»: Айхенвальд Ю. Литературные наброски // Речь. 1916. 12 июня. № 159; Лернер Н. Облезлая радуга // Журнал журналов. 1916. Июнь. № 27; Полянин А. (София Парнок). По поводу последних произведений Валерия Брюсова // Северные записки. 1917. № 1. Изд. журнала С. И. Чацкина; Липскеров К. Семь цветов радуги // Русские ведомости. 1916. 21 дек. № 294.


[Закрыть]Да? Да будет проклята эта замаранная бумага! Я ее всю с вами вместе за любой стих из «Венка» отдам (Бобров С. Два слова о Брюсове. Рукопись в собрании Р. Щербакова).

В 1916 г. против Брюсова было возбуждено уголовное преследование в связи с публикацией сборника стихов «Семь цветов радуги». Московский комитет по делам печати 18 января 1916 года препроводил прокурору Московского окружного суда копию своего постановления от 14 января с просьбой об утверждении ареста, наложенного Комитетом на эту книгу. В постановлении было указано, что в книге стихотворений Брюсова «останавливает на себе внимание одно, напечатанное на 77-й странице и начинающееся словами «Запах любимого тела». Это стихотворение, по мнению комитета, «заключает в себе признаки преступления, предусмотренного ст. 1001 Уложения о наказаниях, а потому Московский Комитет по делам печати постановил: наложить на указанную книгу арест, просить Окружной суд об уничтожении инкриминируемого стихотворения о возбуждении против виновных лиц судебного преследования по указанной выше статье Уголовного закона».

Ходатайство Окружным судом было удовлетворено, и стихотворение из сборника было изъято и уничтожено. Сама же книга поступила в продажу (Цехновицер-2 С. 315, 316).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. РЕЯ СИЛЬВИЯ (Повесть из жизни VI века.) Элули, сын Элули. (Рассказ о древнем финикийце.) М Универсальная библиотека. – (Универсальная библиотека. № 1209), 1916 [226]226
  Второе издание, стереотипное, вышло в 1917 году.


[Закрыть].

Брюсов напечатал небольшую изящную идиллию из римской жизни VI века «Рея Сильвия» («Русская Мысль». 1914. № 6). Основа сюжета заключается в том, что молодая девушка грезит великим прошлым Рима, доходит до того, что воочию видит на улицах его былых героев, и в конце концов воображает себя Реей Сильвией, которой снова суждено родить знаменитых близнецов. <…>

Повесть эта интересна также и с археологической стороны. Несомненно, до автора дошли появившиеся в то время даже и в нашей повседневной и повременной прессе многочисленные сведения о производившихся в Риме археологических разысканиях, в силу которых многие развалины, находившиеся в окрестностях Эсквилина и носившие прежде разные наименования, были признаны остатками знаменитого дворца Нерона – domus aurea («Золотой дом»), этого грандиозного сооружения, которое, применительно к нашему времени, должно было воспроизводить прежде Царское село в центре Петербурга или Версаль в середине Парижа, но, конечно, в более грандиозных размерах. <…> В этот-то «Золотой дом» и проникает случайно несчастная фантазерка и в найденном там барельефе с изображением Реи Сильвии признает самое себя (Мамин А. С. 191).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ИЗБРАННЫЕ СТИХИ. 1897-1915. М.: Универсальная библиотека – (Универсальная библиотека. № 1135), 1916.

Эмиль Верхарн [227]227
  «По-русски обыкновенно пишут Э. Верхарн, и, каюсь, я, первый познакомивший русских читателей с Верхаренем, сам виноват в этой транскрипции. Она – неверна и основана на неспособности французов ставить ударение иначе, как на последнем слоге слова. Правильно фламандскую фамилию поэта (Verhaeren) надо выговаривать: Верхарен (или еще точнее: Ферхарен)». (Примеч. В. Брюсова).


[Закрыть]– великий поэт: надо ли это повторять после того, как это было сказано критиками всех направлений и всех станов! В книгах Верхарена каждый находит то, что ищет, так как в душе Верхарена есть струны, созвучные со всеми струнами современности.

Эстет считает Верхарена близким себе, как изумительного мастера формы, нашедшего новые ритмы для французского стиха, полнее всех других разработавшего и поистине создавшего vers libre, умеющего, как редко кто другой, играть аллитерациями, ассонансами, рифмами.

Художник любит Верхарена за пламенную яркость его образов, за дерзостную смелость его метафор, за живую картинность его описаний и изображений, встающих перед глазами столь же отчетливо, как если бы они были написаны красками на полотне.

Философ ценит творчество Верхарена за то, что оно насыщено мыслью; то путем символизации, то исходя непосредственно из отвлеченной идеи, Верхарен в своих поэмах всегда ставит себе общие проблемы мысли, и можно сказать, что все вопросы, волновавшие за последнее полстолетие умы наших современников, нашли свое выражение в его стихах, были им вновь разработаны и, так или иначе, решены методом искусства.

Человек науки приветствует в Верхарене ее певца, одного из первых «научных поэтов», осуществившего на деле благородную мечту Рене Гиля – найти синтез точного знания и искусства; Верхарен не только поет гимны науке и ее благостной мощи: он переливает в стихи ее последние откровения, превращает в живые образы то, что учеными дано в форме отвлеченных идей. <…>

«Своим поэтом» давно объявили Верхарена и социологи, так как он один из первых ввел в поэзию социологические темы, стал в лирических поэмах говорить о том, о чем ученые говорили раньше лишь рядами статистических цифр, холодных сопоставлений, доказательств, выводов; от изучения фактов борьбы города с деревней, через разбор значения фабричной промышленности, через обсуждение вопроса о милитаризме, через характеристику капитализма и пролетариата, через ослепительные картины революций, до изображения в поэмах и в драматической форме утопического лучшего будущего, – творчество Верхарена пересматривает весь строй современной жизни, обличает его гнилые основы и указывает на средства обновить его. <…>

Однако таким перечнем далеко не исчерпаны круги читателя, которые найдут в Верхарене «свое». Того, кто любит интимную лирику, полюбит Верхарена за его задушевно-нежные песенки <…> Рядом с природой «живой», – человеком и всеми формами животной жизни на земле, – рядом <…> Верхарен поставил природу «мертво-живую», чудесный мир стале-железно-кирпично-стеклянные созданий, одушевленных волей их творца – человека. Из его стихов поднялись тридцатиэтажные небоскребы, подпирающие небо фабричные трубы, лопасти и колоса могучих машин, из его стихов раздалось гудение паровозов, свист трансокеанских пароходов, жужжание аэропланных пропеллеров. Эти звуки смешались в его поэзии с фабричными гудками, со звоном золота в банкирских конторах, с громовыми речами агитаторов на митингах, с тихими жалобами бедняков, замерзающих на больших дорогах, ведущих в «город со щупальцами». <…>

В лирике Верхарена живет, движется, буйственно стремится и радостно трепещет наша современность, ставшая более понятной и более осмысленной для нас через откровение поэта, – все наше настоящее, из которого в великих содроганиях готово родиться наше будущее (Брюсов В. Данте современности // День. 1913. 25 нояб. N» 319).

Умер Эмиль Верхарн <в 1916 г.>. Это – одна из тех смертей, с которыми примириться трудно. Ушел от нас не человек, совершивший «в пределе земном все земное», но поэт, от которого мы вправе были ждать еще много замечательных созданий <…> Мое знакомство с Верхарном обнимает последние 12 лет его жизни. За все это время между нами поддерживалась довольно деятельная переписка. Не считая двух первых лет, когда наши отношения бы еще только официальными, и двух последних, когда война и разъезды как мои, так и Верхарна, затруднили переписку, за восемь лет (1907—1914) мы обменялись почти сотней писем, т. е. писали друг другу почти ежемесячно (Брюсов В. Эмиль Верхарн. По письмам и личным воспоминаниям // Русская мысль. 1917. № 1. С. 1, 4).

ЭМИЛЬ ВЕРХАРН. СОБРАНИЕ СТИХОВ. 1883-1916. Перевод Валерия Брюсова. Издание второе, дополненное. М.: Универсальная библиотека. – (Универсальная библиотека. № 1130-1131), 1916.

Брюсов не случайно всю жизнь работал над переводами великого бельгийца, не случайно также он был личным другом Верхарна. <…> Верхарн был родственен Брюсову своей близостью к современным большим городам, своей чуткостью к социальным противоречиям и надвигающимся социальным катастрофам, наконец, своей внутренней противоречивостью. И Брюсову действительно удалось дать образцовые переводы поэм Верхарна (Лелевич Г. С. 205).

В январе 1917 года Брюсов ездил в Баку, где прочитал следующие лекции: «Э. Верхарн и героическая Бельгия», «Учители учителей» [228]228
  Большая статья Брюсова «Учители учителей» (об эгейской культуре и Атлантиде) напечатана в журнале «Летопись» (1917. № 8– 12).


[Закрыть], «Общественные воззрения в поэзии Пушкина». Статьи и заметки о Брюсове в газетах: «Баку», «Каспий», «Арев» за январь 1917 года.

Северянин и я очутились в Баку; там должны были состояться два или три наших вечера. Из газет мы узнали, что в Баку находится и Брюсов, читающий там публичные лекции по древней истории Востока. Оказалось, что Брюсов живет в той же гостинице, где остановились и мы… Узнал я, в каком номере живет Брюсов, и постучался к нему. Брюсов сидел один, в своем неизменном сюртуке и мраморном высоком воротничке, левой рукой перелистывал какую-то книгу на армянском языке, а правой делал из нее выписки по-армянски же. Меня он дружелюбно приветствовал, усадил и горячо заговорил о том, какой прекрасный поэт Саят-Нова… (Шенгели Г. Валерий Брюсов // Литературная Армения. 1980. № 9. С. 96).

В 1917 г., в феврале, за две недели до революции, <…> я давал вечер стихов в Баку. <…> По городу были расклеены афиши – Брюсов читал ряд лекций. Мне очень хотелось бы его повидать и примириться с ним, но я не знал, как бы сделать это лучше <…>

…В отдельном кабинете какого-то отеля <…> мы сидели втроем: один именитый армянин города, Балькис Савская и я, когда вдруг неожиданно распахнулась дверь и без доклада, даже без стука, быстро вошел улыбающийся Брюсов. До сих пор не знаю, как это произошло, и был ли он осведомлен о моем в кабинете присутствии или же он вошел, предполагая найти в комнате, может быть, знакомого ему армянина, но только я поднялся с места, сделал невольно встречный к нему шаг. Этого было достаточно, чтобы мы заключили друг друга в объятия и за рюмкой токайского вина повели вновь оживленную – в этот раз как-то особенно – беседу (Северянин И. С. 460).

В 1916 г. я был приглашен московским издателем Л. А. Слонимским в качестве редактора художественно-литературного отдела его издательства. В этом же году было организовано мною издание альманаха «Стремнины». Среди зачинателей этого дела был и В. Я. Брюсов, который, между прочим, и придумал для альманаха упомянутое выше название.

Впервые об «Египетских ночах» я узнал от В. Я. Бpюсова из его письма от 10 июля 1916 г. Он писал: «…год тому назад, в Варшаве, я написал, а здесь в деревне <на даче, в Буркове под Москвою> обработал одну поэму. Я прочил ее в «Русскую Мысль», <…> но, по некоторым соображениям, готов отдать ее в Ваш альманах, если, 1-ое, альманах не слишком замедлит выходом и не выйдет позже 1 января 1917 г., и если, 2-ое, Ваша редакция сочтет мою поэму подходящей для альманаха. Последняя оговорка имеет особый смысл, ибо моя поэма не что иное, как продолжение и окончание «Египетских ночей» Пушкина. Я строго следовал плану Пушкина, благоговейно сохранил все написанные им стихи, но добавил вступление и ряд глав, так что теперь рассказ о «трех купленных ночах» вполне завершен. Я понимаю, насколько ответственно взятое мною на себя дело, и нисколько не буду в претензии, если редакция альманаха, и в малой степени, не захочет разделять со мной этой ответственности».

Я охотно взял на себя эту «малую долю ответственности» и убедил товарищей по редакции принять предложение Брюсова. О состоявшемся решении я известил Валерия Яковлевича и уже в августе 1916 г. получил рукопись «Египетских ночей» и письмо, датированное 1 августа того же года.

В этом письме Валерий Яковлевич пишет о посылаемой рукописи: «…некоторые стихи я еще должен изменить – т. е. поправить некоторые выражения, рифмы etc. Все эти поправки будут незначительны, и их легко будет внести в корректуру». Далее в письме Брюсов настаивает на личном свидании со мной «для того, чтобы обсудить некоторые подробности, о которых трудно говорить письменно. <…> Дело в том, что можно напечатать "Египетские ночи" просто за моей подписью, с предисловием, указывающим, какие стихи – мои, какие – Пушкина. А можно позволить себе маленькую мистификацию: прямо выдать мои стихи за вновь отысканные Пушкина – неприлично; вполне допустимо, однако, напечатать поэму без подписи, только со вступлением, подписанным мною, которое позволило бы предположить, что поэма – Пушкина. Если сохранить аноним, можно создать забавную загадку для критиков. Этот проект мне и хотелось бы обсудить с Вами при встрече. <…>» Я встретился с Валерием Яковлевичем и убедил его остановиться на первом варианте опубликования «Египетских ночей». Второй вариант Брюсов сам расценивал как литературный подлог и считал неприличным. Но относительно третьего варианта у нас были прения. Брюсов не сразу отказался от него. Но потом он убедился в том, что и третий вариант является по существу тоже подлогом, но ловко замаскированным. Кроме того, я подчеркнул невозможность сохранить аноним, так как Валерий Яковлевич читал поэму П. Б. Струве редактору «Русской Мысли», а следовательно, никакой «загадки» для критиков не создается. В результате этой беседы было принято опубликовать «Египетские ночи» за подписью В. Я. Брюсова и с его предисловием. <…>

Впоследствии Валерий Яковлевич был очень доволен, что «мистификация» не осуществилась, так как об этой работе Брюсова знали и другие лица, кроме П. Б. Струве. После этой встречи я еще несколько раз бывал у Валерия Яковлевича в связи с окончательной обработкой и изданием поэмы. Помню, когда уже была готова корректура, я указал на некоторые недосмотры. Валерий Яковлевич тут же, за чайным столом, начал выправлять стихи, потом ушел в другую комнату. <…> Через четверть часа приблизительно Брюсов вышел:

– Вот, – сказал он, – все готово, кроме вот этой строчки. Устал, не могу. Вы указали недочет, попробуйте сами и выправить…

Я был смущен таким предложением, но Брюсов настоял, и я, после некоторых усилий, выправил неудавшуюся строку поэмы. Валерий Яковлевич прочел и одобрил (Язвицкий В.).

ВАЛЕРИЙ БРЮСОВ. ЕГИПЕТСКИЕ НОЧИ. Поэма в шести главах. Обработка и окончание поэмы А. Пушкина. – Альманах «Стремнины». М.: 1917. № 1.

Как известно, поэма «Египетские ночи» не была закончена Пушкиным. Сохранилось несколько черновых, подготовительных набросков и довольно большой отрывок, включенный в повесть, написанную прозой. Воссоздать по этим данным, что представляло бы целое, – и было задачей моей работы, которую можно назвать «дерзновенной», но ни в коем случае, думаю я, не «кощунственной», ибо исполнена она с подлинной любовью к великому поэту. Почти излишне говорить, что ни на миг не мечтал я сравниться с Пушкиным и своими стихами заменитьненаписанные части поэмы; я желал только помочь читателям, по намекам, оставленным самим Пушкиным, полнее представить себе одно из его глубочайших созданий. При этом я вовсе не стремился писать непременно «под Пушкина», что крайне стеснило бы свободу творчества, и, чуждаясь всякой стилизации, довольствовался тем, что старался не выходить за пределы Пушкинского словаря, его ритмики, его рифм. Ограничивать себя теми выражениями, образами, мыслями, которые встречаются у Пушкина, казалось мне неправильным, так как поэт в дальнейших главах поэмы мог обнаружить и такие стороны своего гения, которые еще не проявлялись отчетливо в других его произведениях.

Все, что уже было сделано Пушкиным для «Египетских ночей», тщательно мною сбережено, не исключая черновых набросков, и заняло соответственные места целого. Стихи, набросанные Пушкиным начерно, остались без изменений, хотя несомненно, что многие из них поэт переделал бы при окончательной обработке поэмы. <…> Следует также добавить, что во вновь написанных главах в некоторые стихи введены образы и выражения Пушкина, взятые из чернового наброска, позднее переработанного поэтом (Предисловие).

Над «Египетскими ночами» он много работал в Буркове (лето 1915 и лето 1916 гг.), причем писал любовно, необычайно продуктивно, все время находясь в отличном настроении. «Египетских ночей» я не мог не написать», – говорил Брюсов. Этим он хотел сказать, что работа шла от сердца, без напряжения, выливалась сама. <…> С изданием «Египетских ночей» Брюсов не спешил. Первоначально было отпечатано всего 120 экземпляров, которые он разослал друзьям – поэтам, писателям и близким людям (Рихтер Н. В семье Брюсовых // Брюсовский сборник. Ставрополь, 1975. С. 185).

Нет ничего соблазнительнее для художника (и для ученого, если он не лишен дарования артистического), как попытаться завершить неоконченный или частично сохранившийся труд гения. Помимо того, что такие попытки могут иметь самостоятельную художественную ценность, они любопытны и в других смыслах. Во-первых, на них можно смотреть, как на результат всестороннего и глубокого изучения, которому предварительно было подвергнуть данный фрагмент или все творчество его автора. <…> Во-вторых, если за подобное завершение берется художник, примечательный сам по себе, то какие важные черты в нем могут открыться или яснее, чем прежде, выступить, благодаря столь тесному соседству с гением! Какое широкое поле для наблюдений над обоими! <…>

Валерием Брюсовым сделана попытка воссоздать «Египетские ночи», точнее говоря, ту поэму импровизатора, которая должна была входить в одноименную прозаическую повесть. <…> В предисловии к поэме Брюсов говорит, что он «вовсе не стремился писать непременно "под Пушкина”»… Надо отдать справедливость, что в общем это ему удалось. Многие стихи звучат воистину по-пушкински; очень приятны несовременные нам рифмы <…>, встречаются очень «пушкинские» обороты речи, «пушкинская» расстановка слов. Блистательно переложено в стихи описание дворца, взятое из прозаического подготовительного отрывка…

Многим из нас Пушкин дорог именно в таком виде, как он до нас дошел. Одной из очаровательных черт «Египетских ночей» было то, что они не кончены. Они нам рисуются окутанными облаком тайны, и любя их, мы любили и эту тайну, мы сжились с нею. Ныне могут раздаться голоса о том, что она для нас развеяна Брюсовым, что разгадал он или не разгадал Пушкина, это вопрос сложный, а вот налицо тот факт, что в нашем сознании будет теперь к мыслям о «Египетских ночах» примешиваться воспоминание о попытке Брюсова.

Полагаю, что тайна останется тайной. Ибо и Брюсов, и мы сейчас, говоря о гипотезе, исходили из того произвольного положения, что пушкинская поэма должна быть кончена. Но все дело в том, что может быть это совсем не так, что стихотворная поэма и не должна была иметь окончания. Может быть, по плану повести импровизация итальянца должна была по той или иной причине прерваться, – а окончание поэмы уже разыгралось бы в современных Пушкину условиях жизни, в Петербурге. За такое предположение в сохранившихся набросках прозаической повести говорит многое. Сам Пушкин не сделал ни единой попытки продолжить поэму. Поэтому те, кому дорога тайна, ради ее романтического очарования, могут быть спокойны (Ходасевич В. Египетские ночи // Ипокрена. 1918. № 2, 3. С. 33-40).

Во всех своих характерных особенностях новые «Египетские ночи» обнаруживают полное стилистическое с эротическими балладами из сборника «Риму и Миру». Задачу завершения «Египетских ночей» Пушкина Брюсов понял как необходимость написать новую эротическую балладу на знакомую тему с помощью обычных стилистических приемов. <…>

Брюсов заимствовал у Пушкина лишь внешнее и немногое – материал для поэтической постройки; это немногое он использовал по-своему, подчинив его формальным законам своего искусства. Тему «Клеопатры» он понял, как тему эротической баллады, соединяющей напряжение радости и страдания, чувственное наслаждение и муку, страсть и смерть; отсюда глубоко идущее тематическое уподобление «Египетских ночей» знакомым нам балладам. <…> Словарь Пушкина, идеализованный сообразно поставленной художественной задаче, но всегда абсолютно точный и строгий в смысле выбора и сочетания слов, всегда предполагающий индивидуальную, неповторяемую синтетическую связь между эпитетом и его предметом, он подчинил своеобразным особенностям своего поэтического стиля, повторяя те же слова, но в сочетаниях, делающих их смутными, обобщенными и логически невыразительными. Пользуясь словами, до крайности напряженными и яркими, соединяя их элементарными контрастами одинаково резких противоположностей, нагромождая лирические повторения отдельных звуков или слов или целых стихов, он создал произведение типично романтического, стиля, глубоко чуждое духу пушкинской поэзии. Композиционная форма лирической баллады или лирической поэмы определила собою, наконец, общий характер поэтического замысла, сменив объективный повествовательный, эпически безличный стиль незаконченного отрывка «Клеопатры» (Жирмунский В. Валерий Брюсов и наследие Пушкина. Пг., 1922. С. 84, 85).

Очень хочется работать с вами много и долго, и – это не комплимент, поверьте! – я не знаю в русской литературе человека более деятельного, чем вы. Превосходный вы работник!

Прочитал «Египетские ночи». Если вам интересно мнение профана в поэзии – эта вещь мне страшно понравилась. Читал и радостно улыбался. Вы смелый и вы – поэт Божией милостью, что бы ни говорили и ни писали люди «Умственные» (Письмо М. Горького к Брюсову от 23 февраля 1917 года // Печать и революция. 1928. № 5).

После выхода в свет «Поэзии Армении» В. Брюсов намерен был подготовить к печати новый, прозаический сборник, который знакомил бы «русское общество с культурной жизнью армянского народа в ее целом, от древнейших времен до наших дней». С этой целью он написал специальную «Записку» об издании сборника «Айастан», где, со свойственной ему добросовестностью и тщательностью, изложил обстоятельный план предполагаемого издания. Эта «Записка» – новое доказательство того исключительного внимания и интереса, который проявлял Брюсов к Армении, ее истории, культуре, литературе, еще одно свидетельство обширнейших познаний выдающегося поэта-ученого в этой области, еще одно подтверждение его бесконечно искренних и благородных стремлений как можно шире и глубже ознакомить русское общество с культурой армянского народа. <…>

Записка об издании сборника «Айастан».

Бесспорно, сборник «Поэзия Армении» представил только одну сторону в прошлом и настоящем армянского народа: его поэтическое, или даже только – его лирическое творчество. Позволю себе напомнить, что по первоначальному плану сам Московский Армянский Комитет предполагал не ограничиваться изданием книги, посвященной поэзии, т.е. стихам, но думал, как дополнение или продолжение, издать книгу, посвященную армянским писателям-прозаикам. Следовательно, издатели сознавали, что выпуская сборник «Поэзия Армении», они далеко не исчерпывали всех возможностей литературным путем ознакомить русское общество с Арменией и армянским народом. <…>

За последнее время в исторической литературе широкое распространение получили хрестоматии, составленные из определенно подобранных отрывков из сочинений писателей разных эпох. <…> Читая подлинные произведения, читатель не только получает сведения, заключающиеся в избранных сочинениях, но и знакомится с миросозерцанием людей того времени, воспринимает их подход к событиям, как бы слышит голос отдаленных столетий. В таких хрестоматиях история оживает, приобретает плоть и кровь, становится не «наукой», которую должно изучать, но увлекательным чтением. <…>

Так как отрывки будут подобраны с точки зрения художественности текста, то возможно, что связной истории книга не даст. Поэтому сборнику должен быть предпослан вступительный очерк, в котором кратко (всего на нескольких страницах) излагались бы основные черты истории Армении. Затем, так как в тексте будет много терминов, намеков на современные события и тому подобное, то к тексту необходимо будет дать примечания, которые сделали бы чтение легким для самого неподготовленного читателя. <…>

15 февраля 1917 г.

(Татосян Г. А. Из архива Валерия Брюсова // Известия Академии наук Армянской ССР, общественные науки. 1959. № 5. С. 85-92).

В доме в часы работы Брюсова – тишина. Неоткуда, казалось бы, взяться шуму и в часы, когда его нет дома. Таких часов набиралось немало. Но иногда дом оживал в отсутствие Валерия Яковлевича: я, любительница детворы, затащу к себе то маленьких сестер, то племянников, племянниц, или детей кого-нибудь из знакомых, или соседских детей и подыму с ними шум и возню. Если случайно Валерий Яковлевич застанет у меня ребят, то он, войдя к нам, холодно поздоровается, как со взрослыми на «вы», с каждым малышом, не узнавая в большинстве случаев никого из них, и с грустным беспокойством пройдет к себе в кабинет. <…>

В 1917 году у младшей моей сестры Лены, когда-то бывшей в большой степени моей любимицей, был уже годовалый сын. Вызванная к раненому мужу куда-то на фронт, она оставила сынишку на попечение своей матери, моей мачехи, и просила меня навешать его. К этому времени моя страсть к ребятишкам как-то остыла, было некогда: мои переводы, секретарская работа для Валерия Яковлевича, его нездоровье не оставляли досуга. Но все же ребенка я навестила. Играя с ним, я заметила, что он болен. Я поняла, что старенькой, хворой бабке не совладать с таким богатырем, каким был Коля, что самой мне с Мещанской улицы нельзя будет ездить на Пречистенку следить за лечением, и я упросила бабку отпустить его ко мне. Так как положение было серьезное, я ни на минуту не задумалась над тем, что скажет Валерий Яковлевич. Я тут же решила, что устроюсь в столовой, большой светлой комнате вдали от кабинета, а в смежную с ним, в мою комнату, перенесу столовую. <…>

Однако, подъезжая к дому уже с Колей, я на все лады обдумывала, что скажу я Валерию Яковлевичу, как отнесется он к моему новому жильцу. По обыкновению Валерий Яковлевич ничего не сказал, не рассердился, но, посмотрев на мою затею с явной укоризной, прошел к себе в кабинет, тщательней обычного закрывая свою дверь. Здоровье Коли было довольно скоро восстановлено, он привык ко мне и постоянно врывался в комнату «дяди Ва». К моему величайшему удивлению оба они друг другу очень понравились. Коля, как все дети в его возрасте, был очень забавен, большой взяточник шоколадок, а Валерий Яковлевич, неожиданно, сделался одним из самых щедрых дядей. Я минутами не узнавала его и никогда не поверила бы, что он может проявить столько внимания и забот к ребенку. Мне нередко приходилось останавливать Валерия Яковлевича, спорить с ним, доказывать, что лишнее баловство портит детей.

Когда, после трехмесячного пребывания Коли у нас, сестра Лена, вернувшись в Москву, приехала за ним, Валерий Яковлевич упросил Лену не совсем его отнимать, а отпускать иногда к нам гостить. Таким образом Коля стал жить то дома, то у нас, до ноября 1917 года, а затем родители уехали с ним на юг, откуда через пять месяцев вернулись, с трудом пробившись через Украину, занятую в те времена немцами. Дорогой у сестры родился другой младенец, жизнь в Москве сильно осложнилась, особенно для Колиных родителей, поэтому ребенок был отпущен к нам с меньшим сожалением. Если я отвозила его погостить, Валерий Яковлевич на меня сердился, сам, бывало, со службы заедет за ним и сам привезет его. Приедут и оба не нарадуются друг на друга! Трогательное и исключительное проявление любви и внимания к Коле не ослабевало за все восемь лет, прожитых Колей у нас, а я бы сказала усиливалось с каждым днем. Валерий Яковлевич уже начал мечтать о том блестящем образовании, какое он ему даст (Из воспоминаний И. М. Брюсовой).

К 1918 году Брюсов сильно изменился в своем внешнем облике. Поседел, исхудал, часто хворал, и для возбуждения ослабевшей энергии стал прибегать к героину. Сестра Иоанна Матвеевна была в постоянной панике:

– Чем питаться? Квартира холодная. Где взять топливо? Лекарство для мужа? Валерий Яковлевич утратил дух былого задора. С каждым днем становился пассивнее и безразличнее к окружающему. Былое оживление возвращалось к нему лишь в те минуты, когда он возился с четырехлетним племянником Колей (оставленным «погостить» на короткое время Еленой Матвеевной, его матерью, поехавшей навестить мужа-офицера <Филипенко> на Румынский фронт. Из-за невероятных революционных обстоятельств, отсутствие Елены Матвеевны затянулось на многие и многие месяцы. Затем отец Коли был арестован, и сестра Елена Матвеевна, у которой появился новый ребенок, уступила просьбе Брюсовых и оставила им Колю).

Однажды вхожу я в кабинет Валерия Яковлевича и вижу, что Коля в каком-то бумажном колпаке, вооруженный большим ножом для разрезания книг, изображает дикого охотника.

– Колечка, а где дядя Валя?

Мальчуган разводит ручонками.

– Его нету…

А потом, хитро подмигнув, показывает под стол. К неописуемому изумлению вижу: там, скорчившись, на четвереньках стоит Валерий Яковлевич. А Коля заговорщическим шепотом поясняет:

– Это – тигр. Я его подкарауливаю.

Целыми часами просиживали вдвоем престарелый поэт и краснощекий бутуз. Валерий Яковлевич читал ему Пушкина, рассказывал сказки. А то, склонившись над толстой книгой Брэма, они вдвоем любовались зверями. Иногда Валерий Яковлевич отбирал из своей богатой библиотеки две-три книги в изящных переплетах и отправлялся на Сухаревку. Оттуда, продав за бесценок книги, возвращался с сахаром, белыми булочками или яблоками для Коли (Погорелова Б. С. 193, 194).