Текст книги "Рассказы о книгах"

Автор книги: Николай Смирнов-Сокольский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

На его счастье, наместник А. В. Алябьев, великолепно понимавший истинную причину высылки Сумарокова, кстати, родственника известного поэта и драматурга А. П. Сумарокова, постарался всячески облегчить участь юноши.

Он устроил его на службу, дал возможность заниматься литературным трудом и помог в организации журнала. Но Панкратий Сумароков, хотя и принимал в журнале ближайшее участие, официально не был ни его издателем, ни редактором. Журнал издавался при Тобольском главном народном училище на средства Приказа общественного призрения.

В предисловии к «Иртышу» так рассказывается цель издания журнала: «Находя весьма нужным доставить учителям свойственное званию их упражнение, посредством коего и среди исполнения возложенной на них почтенной должности, достигли бы и они дальнейших способностей, к вящему усовершенствованию столь изящного заведения, Тобольское главное народное училище предприняло издавать ежемесячник, наполняя оный всякого рода сочинениями, так и переводами в стихах и прозе».

Но учителей этого училища, участвовавших в журнале, было всего четверо: Воскресенский, Лафинов, Набережный и Прудков-ский. Главным сотрудником журнала являлся Панкратий Сумароков. Участвовала в журнале и горячо любившая его сестра Наталия Платоновна Сумарокова, красивая молодая женщина, поехавшая в добровольную ссылку с целью облегчить участь брата.

Нашлись и другие сотрудники: Бельшев, Бауэр, Дягилев, Гладков, Трунин, Смирнов, Северяков, Флоренский и другие – все чиновники, военные и ученики Тобольского училища. Наряду с Сумароковым, наиболее деятельное участие в журнале принимал прокурор И. И. Бахтин, не лишенный литературных способностей человек. К тому же он был настроен прогрессивно, и его резкие обличения крепостного права в журнале обращали на себя внимание.

«Иртыш, превращающийся в Ипокрену», вообще, был весьма интересным по содержанию изданием. Любопытным его сотрудником был некий Апля Маметов, знаток Бухары, а также Михаил Алексеевич Пушкин, дальний родственник А. С. Пушкина. Судьба М. А. Пушкина была столь же печальна, как и судьба Панкратия Сумарокова. Он был так же несправедливо заподозрен в фабрикации фальшивых ассигнаций и выслан в Тобольск.

Журнал печатался в количестве 300 экземпляров и расходился туго, несмотря на помощь со стороны наместника. Оставшиеся нераспроданными экземпляры раздавались ученикам в виде награды, предусмотренной уставом народного училища. Для этого номера журнала переплетались в дешевые четырехкопеечные переплеты.

Журнал давал убыток, хотя сотрудничество подавляющего большинства участников было бесплатным. Людей, желавших сохранить комплекты «Иртыша» в своих библиотеках, в Сибири было, очевидно, совсем мало, и журнал исчез с книжного рынка.

После прекращения издания журнала, по распоряжению Алябьева было решено несколько полных его комплектов представить в дар «разным знаменитым особам, пребывающим в Санктпетербур-ге и Москве». Особами, которым было определено подарить «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», были П. В. Завадовский, Г.Р.Державин, О.П.Козодавлев, Е.Р.Дашкова, И.В.Гудович, Н.П.Шереметев, П.В.Лопухин и М.М.Херасков.

Все восемь комплектов решено было предварительно переплести в зеленые сафьяновые переплеты с золотым обрезом, на что было истрачено 120 рублей ассигнациями за счет Тобольского Приказа общественного призрения.

Один из этих комплектов (которых, возможно, было заготовлено больше) попал в мою библиотеку. Любопытно, что нашелся он не сразу, а по томику из разных книжных лавок и в течение более десятка лет. В комплекте шесть томов, по четыре номера в каждом.

По сведениям В. Семенникова, годом позже начала издания журнала «Иртыш, превращающийся в Ипокрену» в той же тобольской типографии Корнильева печатался другой журнал, значительно менее интересный, носивший название «Журнал исторический, выбранный из разных книг». Издавался он в 1790 году, и вышло его две части по 13 печатных листов в каждой. Этого журнала нет ни в одном хранилище.

По окончании издания «Иртыша» П. П. Сумароков в течение 1793 и 1794 гг. издавал уже самостоятельно другой журнал, под названием «Библиотека ученая, экономическая, нравоучительная, историческая и увеселительная в пользу и удовольствие всякого звания читателей». Вышло ее 12 частей, но журнал этот к теме настоящего рассказа уже отношения не имеет.

Возвращаясь к первенцу русской сибирской журналистики «Иртышу, превращающемуся в Ипокрену», нельзя не подивиться мужеству сотрудников его – Сумарокова, некоторых других и, в особенности, прокурора Бахтина, не убоявшихся выступать в то время против крепостного права. Общий либеральный порядок, заведенный в Тобольске наместником А. В. Алябьевым, играл здесь не последнюю роль.

Читая такие, например, бахтинские строки, обращенные к дворянам, как:

«А вы, что за скотов, подобных вам приемля,

Ни бедных жалобе, ни воплю их не внемля,

Употребляя власть вам данную во зло,

На всяк час множите несчастливых число...»,

Или такую эпиграмму:

«Как будто за разбой вчерашнего дня, Фрол,

Боярин твой тебя порол;

Но ништо, плут тебе! Ведь сек он не без дела:

Ты чашку чая нес, а муха в чай влетела!»

– невольно думаешь, что за нечто подобное литераторов из Петербурга и Москвы в то время, не стесняясь и не медля, высылали в Сибирь. Не было ли причиной подобного послабления сибирякам, что их уже высылать было некуда? Не наоборот же – в Петербург или в Москву?

«ФЕАТР ЧРЕЗВЫЧАЙНЫХ ПРОИСШЕСТВИЙ»

Книга эта, изданная в Петербурге в год выхода в свет радищевского «Путешествия из Петербурга в Москву» (1790), имеет, по обычаю времени, длиннейшее многословное название: «Феатр чрезвычайных происшествий истекающего века, открыт и представлен очам света в следующих созерцаниях: Проказы езуитов и францисканских монахинь; Странное приключение одного маркиза при целовании папского туфля; Гибельная участь дочери французского купца; Злость священника; Невинно повешенный, получивший жизнь; Бродящее мнимое приведение по ночам; Посрамленное легковерие ученых; Уничтоженная гордыня гишпанца на Руси; Разврат учителя француза; Плоды коварства; Храбрость росса; Посрамление невежды и проч.»

Далее стоят какие-то непонятные инициалы: «Т... П... О...» и идут выходные данные книги: «С дозволения управы благочиния, во граде св. Петра, печатно при императорской типографии 1790 года»1.

Года через два после того, как я приобрел эту книгу, я встретил другой экземпляр этой же книги, несколько отличный от имеющегося у меня первого. Книга была напечатана на лучшей бумаге, и вместо непонятных инициалов на заглавном листе на обороте его значилось: «Издание Главного Народного Санктпетербургского училища учителя Павла Острогорского».

Кроме того, вслед за заглавным листом, шли еще два листа добавочных, не имеющихся в первом моем экземпляре. На этих двух листах было напечатано пышнословное посвящение книги генерал-аншефу графу Ивану Петровичу Салтыкову, «истинному любителю и покровителю науки и упражняющихся в оной».

Было ясно, что передо мной особый, «подносной» экземпляр этой книги. То, что он отпечатан на лучшей бумаге, меня не удивило: так и должно было быть. Но почему автор с общего тиража снял свою фамилию, а также «посвящение»,– показалось необычным.

Решил заняться этой книгой, тем более, что библиограф Битовт, описавший «Феатр» (без расшифровки имени автора) в каталоге библиотеки К. М. Соловьева, снабдил описание примечанием, что книга—«редкость, не бывшая в продаже на нашем антикварном рынке»2.

Фамилия автора книги мне стала теперь известна, но сведения о нем, которые давал «Словарь» Г. Н. Геннади, были весьма скудными: «Острогорский Павел Петрович, учитель логики и красноречия в юнкерской школе при Сенате». Все! Сочинений у Острогорского по словарю Геннади, оказалось всего два: переведенная с немецкого книжка «Испытание свойств чая и кофе» (1787 г.) и этот самый «Феатр», с расшифрованными инициалами «Т... П... О...» – это значит «Трудами Павла Острогорского». В сноске Геннади давал драгоценное указание: «О нем упомянул Н. Греч в своих записках» . Искать стало уже много легче.

Были положены на стол «Записки» Греча, из которых выяснилось, что сам автор записок учился в Юнкерской школе у Пяти углов и что директором в ней был в 1801 году А. Н. Оленин.

«В третьем классе,– пишет Греч,– преподавал логику и красноречие Павел Петрович Острогорский, человек неглупый, умевший красно говорить и внушавший ученикам уважение и необходимый страх. Мы его очень боялись, хотя он не был суров, ни даже строг. Острогорский в молодости вздумал быть писателем и напечатал в 1790 году книгу под заглавием «Феатр чрезвычайных происшествий». ...Карамзин отделал ее по заслугам в «Московском журнале». Несмотря на это, она вышла в 1793 году вторым тиснением. Острогорский никогда не говорил о ней. Мы вздумали было представить ему в числе школьных работ выписки из этой книги и просить его мнения о них, но побоялись»4.

Самым ценным в воспоминаниях Греча было, конечно, указание на рецензию Карамзина в «Московском журнале». На существование ее указывал и Губерти, но он назвал «Феатр» сборником «грязных, пошлых и вполне бессмысленных нелепостей» и писал, что книга «превосходит кажется прочие одного с ней рода, как цинизмом содержания, так и множеством опечаток». После этого не хотелось читать рецензию Карамзина.

Но тут я вспомнил, что сам Губерти был реакционных взглядов и писал, например, о Радищеве как о человеке «вызвавшем справедливое негодование». Это заставило меня заглянуть в «Московский журнал» Карамзина, проверить – что там написано о «Феатре»5.

Рецензия Карамзина о «Феатре» оказалась много сдержаннее, но в общем мало чем отличалась от вышеприведенных высказываний Губерти. Карамзин главным образом обрушивался на язык автора, который якобы не позволил ему «прочитать и пяти страниц сей книги».

Однако в этой рецензии мое внимание остановило сообщение Карамзина, что «присланные в Москву экземпляры сей книги почти все в один день были проданы».

Это было чрезвычайно важное сообщение. Очень немногие книги в то время так быстро раскупались. Разговор о «циничности» сочинения Острогорского оказался значительно преувеличенным, да и, кроме того, ряд книг примерно того же времени и действительно «клубничного» характера, вроде сочинения Г. Громова «Нежные объятия в браке и потехи с любовницами продажными» (Спб., 1799), отнюдь не раскупались в один день.

Тут явно было что-то другое, не только сделавшее книгу «раскупаемой в один день», но и заставившее автора снять свое имя с общего тиража и выбросить посвящение ее генерал-аншефу Салтыкову.

С книгой несомненно что-то случилось, что-то доставило ей скандальную известность, до смерти перепугавшую автора. Даже и через десять лет после этого он не терпел о ней никакого упоминания.

Прочитав внимательно книгу, я многое понял. По содержанию «Феатр» представляет собою типичный сборник различных коротеньких историек-анекдотов на самые различные темы. Таких сборников насчитывалось немало в XVIII и начале XIX века. Частично это были переводы, частично собственные сочинения автора-составителя.

Однако подбор этих коротеньких рассказов в книге «Феатр чрезвычайных происшествий» оказался весьма тенденциозным. Вне всякого сомнения, автор принадлежал к вольнодумно настроенным людям.

Правда, литературный талант Павла Острогорского, как и вольнодумство его, были не на очень большой высоте, но если он в 1790 году писал в своей книге о духовенстве, что «пока обуявшее суеверие допустит царствовать этой бесплодной праздности, пока не водворится в человечестве беспристрастный светильник ума, пока, говорю, просвещением не разодрана будет завеса невежества и не сбросится постыдная для рода человеческого личина...»—то такого рода высказывания для своего времени нельзя не признать безусловно мужественными.

Если человек пишет о «прислужниках святейшего папы», что они – «те пресмыкающиеся твари, которые только знают «дай», а что значит «отдай» совсем недоумевают», если мы находим в книге слова, что «богачи – жадная пучина, пожирающая все сокровища мира, желающая себе всего, а другим ничего», если видим, что автор книги негодует против испанского лекаря, посмевшего заявить, что-де «русским языком только с попугаями говорить можно», то и Карамзин и, тем более, Губерти не убедят нас, что такая книга была раскуплена в один день только якобы из-за «циничности» ее содержания.

Остальные «созерцания» «Феатра» типичны для целого ряда книг того времени. Здесь и осуждение «французского воспитания», и борьба с космополитизмом, выражающимся в уродливом преклонении перед заграницей, и многое другое.

Основное направление книги Острогорского было антиклерикальным, что и вызвало ее преследование со стороны Екатерины II, считавшей попов и монахов опорой трона. Много позже того, как я догадался о судьбе этой книги, я прочитал в обзоре собрания редких книг Библиотеки Академии наук такое сообщение Е.И.Бобровой о «Феатре»:

«...было запрещено сочинение П. Острогорского, хранящееся в Отделе рукописей и редкой книги, изданное в Петербурге в 1790 году: «Феатр чрезвычайных происшествий». Книга состоит из пятнадцати отдельных рассказов, излагающих самые разнообразные приключения, куда включены эпизоды из жизни распутных монахов и священников. Книга эта была очень быстро распространена, и в XVIII веке она уже считалась большой редкостью»6.

Год 1790-ый, год появления в свет великой книги Радищева, был грозным годом для литературы. Неудивительно, что когда вышли первые, еще «подносные» экземпляры «Феарта», то сведущие люди, посмотрев книгу, предупредили автора, что ничего хорошего для него от этого сочинения получиться не может. Перепуганный Острогорский снял свою фамилию и посвящение с напечатанного тиража. Книгу быстро расхватали, и на долю цензуры, арестовавшей ее, осталось не так много экземпляров.

По-видимому, уже через три года (в 1793), ситуация несколько изменилась, и Острогорский (а может его издатели) сумели выпустить второе издание, буквально повторяющее первое. Ни имени автора, ни каких-либо посвящений в книге второго издания тоже не было. Очевидно, Острогорский навсегда распростился с литературой и предпочел карьеру педагога. Никаких других книг, подписанных его именем, я уже нигде не нашел.

Зато мне удалось разыскать его книгу, вышедшую раньше «Феатра чрезвычайных происшествий». Она называется «Анегдоты или достопамятнейшие исторические сокровенные деяния Оттоманского двора. Сочинены членами парижской академии наук».

Вышла книга «Во граде святого Петра» в 1787 году «на иждивении трудившегося в преложении». В книге такое же пышнословное «посвящение», на этот раз – графу А. С. Строганову. Подписано оно инициалом «П... О...»7

По слогу и характеру книги видно, что это тот же Павел Острогорский. Книга как-то проскочила мимо библиографов, зарегистрировавших ее, как «перевод неизвестного автора».

Содержание книги ничем не отличается от ряда других таких ясе книг с описаниями «тайн оттоманского двора», но в предисловии переводчика мое внимание остановила следующая сентенция:

«Государство, управляемое властью, порабощенную страстям, не может иметь постоянного спокойствия. Государь, удовлетворяя собственным страстям, не радит о выгодах подданных. Часто без нужды общественной возбуждаются войны, сопровождаемые пагубными следствиями для народа; а иногда междуусобное возмущение, отвергающее скипетр правления, возгорается».

Хотя это и было сказано по адресу Оттоманской империи, но легко могло быть отнесено к Екатерине П. Тут намеки и на обилие ее «собственных страстей», и на «войны, сопровождаемые пагубными следствиями для народа», и на «междуусобное возмущение, отвергающее скипетр правления», весьма похожее на только что с трудом подавленное ею крестьянское восстание.

Хотел этого Павел Острогорский или не хотел, но сентенция эта для своих лет прозвучала более чем смело.

Недаром и эта книга тоже сейчас мало известна. Издание осталось незаконченным, и вряд ли судьба его была благополучной. Напуганный грозой, разразившейся над головой автора «Путешествия из Петербурга в Москву», П. П. Острогорский раз и навсегда бросил свои литературные упражнения.

Я рад, что попытался вырвать из забвения его имя. Мне кажется, оно стоит этого.

«ДОН ПЕДРО ПРОКОДУРАНТЕ»

В сборнике «Советская библиография», выпуск 1 (18) 1940 года, напечатана статья Ю. Масанова «Литературные мистификации». В этой статье термин «литературная мистификация» определяется так: «Это литературные произведения, приписываемые действительными авторами другим реально существующим лицам – писателям или поэтам, фактически не принимавшим никакого участия в данном сочинении, непричастным к его созданию и авторству»1. Далее автор правильно утверждает, что «по самому факту своего возникновения и развития – литературная мистификация есть средство литературной полемики, общественно-политической сатиры и противоцензурной маскировки».

Среди многих примеров литературных мистификаций советскому читателю наиболее знакома книга, напечатанная издательством «Academia» в 1933 году,– «Письма и записки» Оммер де Гелль, француженки, в свое время, действительно, реально существовавшей и якобы встречавшейся с Лермонтовым.

Однако Оммер де Гелль никогда в жизни не писала никаких «Записок» и не имела никакого отношения к Лермонтову. Как было установлено Н. О. Лернером, автором этих записок является П. П. Вяземский, сын поэта Петра Вяземского, друга Пушкина. Даже факсимиле, приложенное к книге под видом подлинного автографа Оммер де Гелль, написано собственноручно автором этой мистификации2.

Сами по себе «Записки» сделаны настолько искусно, так ловко использованы факты из жизни Лермонтова и самой Оммер де Гелль, что все они долго входили в биографию великого поэта и в романы, ему посвященные.

«Записки» Оммер де Гелль были переведены и на французский язык и изданы во Франции.

Вспоминается другая литературная мистификация – значительно ранее изданная, чрезвычайно редкая, но хорошо известная литературоведам книга. Называется она: «Дон Педро Прокодуранте, или Наказанный бездельник. Комедия, сочинения Кальдерона де ла Барка, с гишпанского на российский язык переведена в Нижнем Новгороде».

Книга без имени переводчика напечатана в Москве в 1794 году и в свое время вызвала не мало шума3.

Знатоки творений знаменитого испанского драматурга Кальдерона напрасно стали бы искать у него подлинник указанного выше перевода. Они не найдут у него и произведения, похожего на «Дон Педро Прокодуранте», которое могло бы послужить хотя бы канвой для вольной переделки.

Чтобы объяснить появление на свет этой удивительной подделки под Кальдерона, вышедшей, как мы увидим ниже, в одном и том же году в двух изданиях, нам придется углубиться в весьма далекие времена.

«В старину живали деды веселей своих внучат» – так, кажется, поется в «Аскольдовой могиле>. Многие «деды» жили, конечно, в свое время чрезвычайно весело, но далеко не каждому из таких «дедов» их внукам, правнукам и праправнукам стоит завидовать. Это, разумеется, в тех случаях, когда сами эти внуки и праправнуки порядочные люди, а не такие же стяжатели и воры, каким был, например, здравствовавший в те далекие годы некий П. Н. Прокудин, занимавший в городе Нижнем Новгороде, ныне Горьком, должность директора экономии – должность не столь крупную, сколь выгодную. Вверенные его «заботам» государственные крестьяне обирались им до нитки. Государственные доходы от солеварниц, государственные поборы с знаменитой нижегородской ярмарки, доверенные его попечениям,– все служило предметом бессовестного обогащения несусветного взяточника и плута Прокудина. Не было меры подлости в аферах этого «эконом-директора». Беззастенчиво расхищалась государственная казна, еще более беззастенчиво обирались люди.

Шутя со своими приятелями, он сам любовно называл себя «шельмой». Шельмой он и был в самом деле. Прокудин, что называется, кормил и поил весь чиновный мир губернии, сам широко давал взятки людям, от которых зависел. Даже собственную красавицу-жену он, при случае, не прочь был подтасовать для услуг лицам из высшего начальства, смотревшим за это сквозь пальцы на его беззакония.

Что это было за «высшее начальство» – можно себе легко представить! Вспоминаются слова гоголевского Собакевича, говорившего Чичикову: «Один там только и есть порядочный человек– прокурор, да и тот, если сказать правду, свинья...»

Современник Прокудина князь И. М. Долгоруков в своих «Записках» рассказывает о Прокудине: «Жена за ним была дворянка, простая, но прекраснейшая женщина всего Низового края. Он давал ей полную волю и не ревновал ни к кому, держал открытый и прихотливый стол, кормил то на серебре, то на фарфоре, принимал толпы гостей во всякое время дня, имел к умножению соблазна домовую церковь, в которой из одной роскоши и тщеславия пели обедню на придворный манер и в то же время его собственные певчие с большим искусством. Поп и дьячок одевались в бархат, фимиам курился, а свечи горели в серебряных утварах. Дом его во всех смыслах был в той стороне образчик светского великолепия в столицах. Владея подгородной деревней, он в ней имел и предлагал разные сельские увеселения. Там выстроен был Эрмитаж, в котором он потчевал знатнейших городских чинов за подъемными приборами на машинах. Все его презирали как вора примеченного, и все, однако, к нему езжали»4.

Очевидно, это было настолько в нравах времени, что далее князь Долгоруков, занимавший в Пензе видное положение, не стесняясь пишет: «Он имел особенную причину меня отлично угощать: брат его родной был в Пензе в том звании, в каком он тут, а я, греха не потаю, вкушал крайнее удовольствие в его доме, потому что с женой его было не скучно. Она была из тех прелестных женщин, на которую один взгляд по писанию уже прелюбы творит».

Наш рассказ был бы чрезвычайно печальным, если бы все люди, подобно автору этих -«Записок» Долгорукову, с одной стороны, негодовали против взяточника и вора Прокудина, а с другой, без всякой брезгливости пили и ели на его краденые деньги, да еще были не прочь «творить прелюбы» с его супругой.

Порядочный человек, наконец, нашелся в лице Якова Петровича Чаадаева, отца знаменитого впоследствии П. Я. Чаадаева, ближайшего друга Пушкина, автора «Философических писем», за напечатание одного из которых был закрыт в 1836 году журнал «Телескоп».

Яков Петрович Чаадаев, человек старинного дворянского рода, сам не чуждый литературе, великолепно понимая, что Прокудина «голыми руками» не взять, решил прибегнуть к испытанному оружию – сатире.

Это он – автор пьесы «Дон Педро Прокодуранте», вскрывшей все злоупотребления Прокудина. Фамилия испанского писателя Кальдерона была взята для маскировки. В комедии под видом Дона Педро Прокодуранте, имя и фамилия которого, кстати, весьма сходны с фамилией и именем Прокудина, выведен и беспощадно разоблачен во всех своих жульнических комбинациях господин эконом-директор.

Действие происходит якобы в Испании, действующие лица носят испанские имена, но все это было сделано настолько остроумно-прозрачно, что не оставалось ни одного самого наивного читателя, который не догадался бы в чем дело.

Полны гнева персонажи комедии Чаадаева, когда, вступаясь за обираемых несчастных крестьян, они рассказывают о взятках и поборах, собираемых с нижегородцев. Один из персонажей не оставляет и тех, которые не брезговали «хлебосольством» Прокудина. В зло написанном монологе этот персонаж говорит:

«Если бы такого человека, каков есть Дон Педро Прокодуранте ни в один честный дом не пускали, то другие, опасаясь того же, от плутовства бы своего воздерживались».

В монологе тут же приводится пример, как один из знатных гостей Прокодуранте откровенно признавался:

«Я знаю, что все, что не вижу у него, есть грабленое, но сие ведь не портит вкуса нежных на столе его яств и драгоценных вин, коими нас он потчивает».

«Да разве ж соучаствовать в грабленном похвально?» – вопрошает лицо, произносящее этот монолог, и далее продолжает:

«Не стыдно ль от известного мошенника принимать краденое и питаться через то кровью бедных ограбленных им людей?»

Не забыты в комедии ни супруга Прокудина, прекрасная «Дорфиза», ни ближайшие его прихлебатели и помощники.

Написана комедия для своего времени смело и остро, и она не могла не произвести огромного впечатления. Прокудину не помогли все его связи, так как имя Кальдерона хорошо защищало подлинного автора от посягательств готовой придти на помощь цензуры.

Разъяренный Прокудин начал скупать все отпечатанные экземпляры комедии и уничтожать. Разумеется, мера эта не могла принести успокоительных для него результатов.

Комедия стала хорошо известна; и, по-видимому, Прокудину не поздоровилось.

Единственное, чего он достиг—это то, что превратил уцелевшие экземпляры комедии «Дон Педро Прокодуранте» для позднейшего времени в большую библиографическую редкость.

Библиограф М. Н. Лонгинов, рассказывая в 1856 году, в «Современнике», некоторые, изложенные мною выше подробности об этой книге, сообщенные ему лично сыном автора, П.Я.Чаадаевым, между прочим, говорит, что Петр Яковлевич «с большим любопытством прочел эту комедию, которая так редка, что он и его родные не могли никогда ее отыскать, несмотря на все свои старания, так что о ней существовало только семейное предание»5.

Книга действительно чрезвычайно редка. Особенно редка она во втором издании, о котором только вскользь упоминают библиографы, как о никогда не виданной книге.

Это второе издание (у меня есть оба) ничем не отличается от первого, кроме нового титульного листа, на котором весьма крупно значится: «Издание второе», но зато не указана типография, как это сделано на первом. Год издания показан тот же —17946.

По всему видно, что на самом деле никакого второго издания не было. Просто к той же самой книге подклеили новый титульный лист с указанием: «Издание второе». Вне всякого сомнения, что это одна из мер, предпринятых автором комедии против разъяренного Прокудина. Когда последний начал скупать и уничтожать экземпляры комедии, Яков Петрович Чаадаев решил его добить, выпустив на рынок остаток тиража комедии с новым титульным листом, на котором нарочито крупным шрифтом значилось: «Издание второе».

Разумеется, этим господина эконом-директора Прокудина, столь похожего на неприглядного героя комедии «Дон Педро Прокодуранте», можно было довести до удара, которого он, впрочем, и заслуживал.

Оба издания комедии – чудесная памятка из истории русской обличительной сатиры и великолепный документ, доказывающий наличие литературных мистификаций как средства противоцен-зурной маскировки.

Все это, конечно, «дела давно минувших дней» и «преданья старины глубокой», но, как говорил Н. С. Лесков в «Левше»: «преданья эти нет нужды торопиться забывать».

«ОЛЕНЬКА»

В моей библиотеке есть одна редкая книжка, написанная для театра и имеющая некоторое отношение к литературным мистификациям. Книжка называется «Оленька, или Первоначальная любовь». Местом печати указано село Ясное, год издания—1796. Заглавный лист украшен довольно милой виньеткой, причем, то, что она отгравирована именно для этой книги,– весьма сомнительно. Бросается в глаза и то, что обычный гриф– «Печатано с указного дозволения» – помещен на титульном листе нарочито крупным шрифтом. Ни автора, ни типографии не указано1.

«Оленька, или Первоначальная любовь» – пьеса со стихами и песнями, нечто вроде оперы, весьма наивного, если не сказать более, содержания. Описавший эту книгу библиограф Губерти приводит надпись на имеющемся у него экземпляре, сделанную в 1831 году рукой одного из предыдущих владельцев книги, такого содержания: «Ныне пишут помягче этого и поскладней, а это немножко дурковато»2.

Пожалуй, лучшей рецензии на эту книгу трудно и придумать. Книга, может быть, и не заслуживала бережного хранения, если бы не ряд обстоятельств, делающих ее весьма интересным документом. Давно известно, что автор этой пьесы – князь А. М. Белосельский-Белозерский, отец поэтессы княгини Зинаиды Волконской, член многих ученых обществ, русских и иностранных, автор ряда трудов по вопросам искусства и автор стихотворений, напечатанных во французских журналах.

Как он мог оказаться автором пьесы, о которой мнение, что она написана «немножко дурковато», можно считать вполне справедливым, на первый взгляд кажется совершенно непонятным.

Библиограф Губерти, потративший восемь печатных страниц своего труда на пересказ наивнейшего содержания самой оперы, не уделил и двух строк подробностям появления этого издания на свет, хотя все подробности были ему известны.

Об этой истории рассказывает Петр Андреевич Вяземский в своей «Записной книжке». Рассказ его написан настолько живо, что хочется привести его целиком. Вяземский пишет:

«Князь Белосельский (отец милой и образованной кн. Зинаиды Волконской) был, как известно, любезный и просвященный вельможа, но бедовый поэт. Его поэтические вольности были безграничны до невозможности. Однажды в Москве он написал оперетку– «Оленька». Ее давали на домашнем и крепостном театре А. А. Столыпина. Не придворная, а простая дворовая труппа его отличалась некоторыми художественными актерами, которые после заняли почетные места в императорском московском театре. Помню, между прочим, одного из них – Лисицына: он был очень забавен в комических ролях простачков и долго смешил московскую публику.

Оперетка кн. Белосельского была приправлена пряностями самого соблазнительного свойства. Хозяин дома, в своем нелитературном простосердечии, а, может быть, и вследствие общего вкуса стариков к крупным шуткам, которые кажутся им тем более забавны, чем они не очень целомудренны, созвал московскую публику к представлению оперы Белосельского. Сначала все было чинно и шло благополучно.

Благопристойности ничто не нарушало,

Но Белосельский был не раз бедам начало.

Вдруг посыпались шутки, даже и недвусмысленно прозрачные, а прямо набело и наголо. В публике удивление и смущение. Дамы, многие, вероятно, по чутью, чувствуют что-то неловко и неладно. Действие переходит со сцены в публику: сперва слышен шопот, потом ропот. Одним словом, театральный скандал в полном разгаре. Некоторые мужья, не дождавшись конца спектакля, поспешно с женами и дочерьми выходят из зала. Дамы, присутствующие здесь без мужей, молодые вдовы, чинные старухи следуют этому движению. Зала пустеет. Слухи об этом представлении доходят до Петербурга и до правительства. Спустя недели две (тогда не было ни железных дорог, ни телеграфов) Белосельский тревожно вбегает к Карамзину и говорит ему: «Спаси меня: император Павел Петрович повелел, чтобы немедленно прислали ему рукопись моей оперы. Сделай милость, исправь в ней все подозрительные места, очисти ее, как можешь и как умеешь».