355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Николай Кузьмин » Генерал Корнилов » Текст книги (страница 18)
Генерал Корнилов
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 02:45

Текст книги "Генерал Корнилов"


Автор книги: Николай Кузьмин



сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 42 страниц)

– А разве, – вспомнил он, – когда вы встречаетесь с вашим Гучковым… вы ничего не замечаете?

– Н-ну… разве что глаза.

– Вот именно! Его фамилия по матушке Лурье. Иудей чисто породный!

– Так мы что… – вырвалось у генерала, – совсем уже завое ваны?

В ответ Завойко испустил тяжелый вздох:

– Петроград – это гноище, Лавр Георгиевич. Разве вы еще не убедились? Ваше место на фронте. Мы все надеемся, что армия скажет свое слово. Так что подальше от этой помойной ямы, подальше!

Он объявил, что тоже намерен вырваться из Петрограда. Не исключено, что вскоре они могут и увидеться. Каким образом? Где? Завойко рассмеялся и сказал, что позаботится об этом сам.

И они расстались…

На посту командующего войсками Петроградского военного округа Корнилов продержался недолго – всего полтора месяца. Но и за эти шесть недель вблизи верхов новой российской власти он узнал такие зигзаги политического «Зазеркалья», каких ему не доводилось видеть даже за границами Отечества, куда он отправлялся то в мундире русского военного агента, то в немыслимых лохмотьях, не только преобразив свою внешность, но и переменив самое имя.

Его столичный пост оказался чрезвычайно важным. Всеобщая разруха, насаждаемая намеренно, искусственно, вызвала возмущение здоровых сил русского общества. Инстинкт нации, попавшей в беду, толкнул ее к испытанному средству спастись и сохраниться – к армии.

Из всех государственных структур царской России никак не соглашалась погибать русская армия. Рухнула дисциплина, продолжались расправы с офицерами, полки митинговали, но оставался Генеральный штаб и сохранялись традиции, корнями уходившие во времена древнекняжеских дружин. Человек в военном мундире обязывался присягой на всю жизнь быть защитником Отечества с оружием в руках.

За шесть недель в столице Лавр Георгиевич установил – вернее, с ним установили – связь с несколькими патриотическими организациями. В первую голову следует назвать «Республиканский центр». Беда Отечества объединила в этой группе людей самых разнообразных политических пристрастий. Одно время они действовали потаенно, собираясь вечерами в помещении «Общества Бессарабской железной дороги» на Невском. Преобладали люди промышленности, с деньгами, но имелись и военные. Общее мнение выработалось такое: и правительство, и Совет лишь попросту теряют время на митинговую болтовню, главная беда грозит из особняка Кшесинской, от большевиков. Туда сходятся все недовольные и раздраженные, там спрессовывается вся ненависть уставших от войны, от неразберихи, от прямой измены. Каждый из тех, кто там днюет и ночует, не задумываясь воткнет свой штык в барский живот под жилеткой или под мундиром. Завойко со своей поразительной памятью-кладовой немедленно припомнил, что приехавший недавно Ленин с самого 1905 года прямо-таки грезил именно гражданской войной. И он своего добьется, такая война грянет, что несчастная Россия задохнется в пароксизме чудовищного взаимоистребления, если только… если только не принять срочных, ясных, решительных мер. Тут все надежды снова обращались к армии. Помимо силы с оружием вруках именно там имелись люди, способные на властные команды. А в нынешней сумятице так требовался хозяйский зычный голос!

«Республиканский центр» располагал солидными средствами – на святое дело денег не жалелось. Корнилова привлекало, что промышленные люди действовали плечом к плечу с военными: в организации имелся так называемый «Военный отдел». Под крышей этого отдела собрались «Военная лига», «Совет союза казачьих войск», «Союз георгиевских кавалеров», «Союз инвалидов», «Комитет ударных батальонов», «Союз воинского долга», «Союз бежавших из плена». О существовании многих организаций Лавр Георгиевич даже не догадывался. Однако стремление к действию вдохновляло. Народ, вначале растерявшись, очнулся и протирал глаза.

Март пролетел необычайно быстро, наступил апрель. Этот весенний яркий месяц оказался последним в корниловской столичной жизни.

Заявление о своей отставке Корнилов сделал 23 апреля.

Гучков, исполняя обещание, вызвал к аппарату генерала Алексеева. Тот проявил строптивость и отказался заменять генерала Рузского. Он так и заявил о кандидатуре Корнилова: «неприемлем». Гучков попробовал нажать (все же министр!), Алексеев пригрозил отставкой. Этого еще не хватало! Гучков испугался и уступил. Договорились предложить Корнилову пост командующего 8-й армией на Юго-Западном фронте.

Лавр Георгиевич согласился без лишних слов. На другой день он выехал в Каменец-Подольск, в штаб армии.

Тем временем события в Петрограде развивались своим порядком. Едва появившись в штабе армии, Лавр Георгиевич узнал, что «нота Милюкова» обошлась дорого и самому правительству. Свои высокие посты оставили сразу двое министров – Милюков и Гучков. К изумлению Корнилова, военное министерство возглавил адвокат Керенский.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Борис Викторович Савинков, выдающийся конспиратор и подпольщик, знаменитейший террорист, отправивший на тот свет не одного крупного сатрапа царского режима, переживал нечто похожее на истинное потрясение – так подействовала на него неожиданная встреча с давнишним знакомцем. Если быть точнее, то поразила его, человека закаленного внезапностями своей боевой профессии, не сама встреча, хотя столкнуться нос к носу с человеком, мысленно отпетым и похороненным, было подобно грому над головой или проблеску молнии перед глазами. Савинков был сражен непостижимым поведением знакомца, на которого он буквально наскочил у входа в ресторан «Альпийская роза», куда, как недавно выяснилось, полюбили заглядывать сотрудники английского посольства в Петрограде.

Знакомцем, внезапно встреченным на пороге ресторана, был Рутенберг, инженер и конспиратор-террорист, пропавший вдруг из Петрограда (тогда – еще Петербурга) после загадочного исчезновения попа Гапона, тоже человека знаменитого на всю Европу и сильно донимавшего прежнюю, старорежимную охранку со всеми ее филерами, провокаторами и генералами. Гапон исчез так таинственно, как будто провалился в землю, и вдруг спустя месяц был обнаружен на даче в Озерках болтающимся в петле, закрепленной на вешалке в прихожей. Пустынная, заброшенная дача принадлежала инженеру Рутенбергу.

Рутенберг вышел из «Альпийской розы» не один, а со спутником, и Савинков, как ни был поражен явлением давно сгинувшего знакомца, одним летучим взглядом натренированного конспиратора признал в этом его спутнике успевшего уже примелькаться развязного одесского еврея Розенблюма, таскавшего в кармане добротный документ на имя подданного Великобритании Сиднея Рейли. Искусно-пронырливый и обходительный, этот еврейчик был поразительно смазлив. Своей оживленной физиономией он сильно смахивал на итальянца. Савинков заметил, что английское посольство усиленно напичкивало Петроград именно молодыми, именно привлекательными сотрудниками, как будто намеревалось использовать их в качестве неотразимых соблазни-телей. На такие вещи глаз у Савинкова был наметан: природных бабников он засекал без промаха… Впрочем, в число официальных сотрудников посольства Рейли (он же – Розенблюм) как будто не входил.

Так, значит, Рутенберг живой и невредимый? Где же он столько пропадал?

Ошеломленный внезапной встречей, Борис Викторович сделал непроизвольное движение, неподготовленное совершенно, а следовательно, искреннее и душевное: он приостановился и даже, кажется, раскинул руки, собираясь обниматься. Еще бы, столько лет и столько зим!

О дальнейшем Савинков постоянно вспоминал со стыдом. На его сердечное движение не последовало отзыва. Рутенберг повел себя так, словно они виделись вчерашним днем. Он лишь приостановился для небрежного рукопожатия и, торопясь к дожидавшемуся спутнику, нетерпеливо высвободил руку.

– Я вас найду, – пообещал он на ходу. Словно какому-то кабацкому приставале, пьяненькому прилипале!

«Те-те-те… Что бы это значило?» Савинков был обескуражен и оскорблен. Такой тычок, такое, с позволения сказать, великобар-ское отпихивание! Да уж не с ума ли он сошел? Как смел?

Невыразимая нелепость положения заключалась в том, что столь искренне обрадоваться встрече (и броситься, естественно, с объятиями) полагалось Рутенбергу, а вовсе не ему, Савинкову, всемогущему повелителю загадочных и безжалостных боевиков. Кто такой, в конце концов, этот ничтожный инженеришка по сравнению с ним, чье имя заставляло вздрагивать министров и губернаторов! Подчиненное, зависимое положение Рутенберга было таким, каким ему и полагалось в боевых террористических организациях, где высшие лишь повелевают, а низшие исполняют приказания беспрекословно. Рутенберг всю свою жизнь и являлся таким низшим бессловесным исполнителем. Как он сиял, как ликовал, когда Савинков находил необходимым милостиво обратить к нему свой надменный лик! Этот редкий знак внимания Рутенберг искренне воспринимал как отличие и поощрение. И вдруг… вот эта нелепая встреча!

Подумать только – сунул руку на ходу и убежал! Не оглянулся даже… Да что же, черт возьми, происходит нынче в Петрограде и в России? Отчего вдруг так переменились люди? Или, может, так изменились времена?

Встреча с Рутенбергом повергла Савинкова в глубокие и мрачные раздумья. В эти дни, когда вокруг, куда ни глянь, правила свой пышный бал сплошная эйфория, Савинков, напротив, находился в постоянном раздражении, в затянувшемся приступе исступленного недовольства всем и всеми, грозившем, как он знал по опыту, перейти в самую настоящую злобу, в ненависть обманутого неудачника, опоздавшего на общий праздник. Во все дни своего нынешнего пребывания в бурлящем Петрограде Борис Викторович не переставал испытывать нарастающее ощущение своей ненужности, своей, что ли, отстраненности от главного, от основного, что происходило и вершилось. Говоря по совести, он страдал от своей невостребованности для событий, которые готовил всей боевой кровавой жизнью. Столько рисковать, столько сделать и вдруг оказаться на обочине, чуть ли не в канаве!

Интересно бы спросить всех этих скороспелых революционеров, доставало ли у них смелости угрожать жизни самого царя? Зато сейчас – только послушать!.. Савинков испытывал досаду, что он пересидел во Франции и с возвращением в Россию сильно запоздал. Но он же воевал, а не развратничал в Париже! Он и во Франции, как мог, работал на свержение проклятого царизма! Эту его заслугу, этот фанатизм, это постоянство отметил, кстати, такой человек, как Уинстон Черчилль, потомок славных Мальборо. К слову, он его и обнадежил насчет будущего: Черчилль, уже прощаясь после встречи, обронил, что в российской буре Савинкову предстоят великие дела. А такие люди слов на ветер не бросают… Ободренный разговором с Черчиллем, воспаляемый надеждами, Савинков рванулся в Петроград. И что же он увидел, что застал? Оказывается, он здесь никому не нужен.

Гордость его воспламенялась, он зажмуривался и скрипел зубами. А тут еще эта встреча с Рутенбергом…

Перед глазами Савинкова сами собой воскресли великие события двенадцатилетней давности. Как вроде бы все давно происходило, а в сущности совсем-совсем недавно. Тогда, после российского позора от японцев, после унизительного Портсмутского мира, с которым Витте вернулся из Америки, вкрадчивый и обходительный Рутенберг стал настоящей тенью глупого доверчивого Гапона. Так ему было приказано, и так он все исполнил, превратившись чуть ли не в родственника наивного попа, поверившего в свое великое предназначение. Рутенберг был с ним под огнем солдат на площади, он уползал с ним в подворотню по крови и валявшимся телам, он с ним прятался потом и умело конспирировал (даже сам остриг его тупыми ножницами), уехал с ним за границу и там провел по всем заранее намеченным адресам.

Примечательна пестрота людей, встречавшихся с Гапоном, принимавших в нем участие. Первый свой приют он нашел в Париже на квартире Азефа. Затем мятежного священника прини мали Ленин и Плеханов, французские социалисты, а в Англии даже особы королевской крови. Однако чем основательнее становились эти зарубежные знакомства, тем все более мрачнел Гапон. Наступало запоздалое прозрение, страшное, смертельное. Он помнил, что рабочие Питера, вся многотысячная доверчивая масса, двинулись к царю с одной целью: пожаловаться, как отцу. Но разве не шныряли люди, подбивая молодых рабочих разбить оружейные магазины на Большой Конюшенной и на Литейном? А Рутенберг вдруг зачем-то потребовал побросать все хоругви с иконами и, вооружившись, пробиваться к Зимнему с боем!.. Все это вспоминалось, и Гапон мрачнел. Азеф, Рутенберг… Плеханов с Лениным… Какой клубок интриг, какая круговерть! Куда его занесло? День ото дня Гапон становился все более желчным, раздражительным. В его сочном украинском языке все чаще прорывалось: «жиды», «жидовская шайка». Это был опасный признак. Еще немного, и прозревший поп примется каяться, замаливать свои невольные грехи.

Окончательно его судьбу решило перехваченное письмо. Гапон написал его и отправил на родину тайно от Рутенберга (все-таки не углядел, конспиратор вшивый!). Поповское письмо из-за границы попало в руки самому Азефу. Савинков тоже подержал его и прочитал внимательно. Ошеломление от письма было всеобщим: Гапон готовился им подложить громадную свиньищу.Уразумев всю провокационную подоплеку с рабочей манифестацией к царю, он осознал и свою роль в этой дьявольской затее. Такие вдруг прозревшие недоумки становятся опасны, порой даже страшны. Их теперь ничем не остановишь!.. Дочитывая поповское письмо, Савинков в этих неуклюжих строках на измятых листках ощущал запоздалую ярость человека, понявшего свою гигантскую ошибку. Гапон писал: «Нет у них никакой заботы о трудовом народе, а есть у них дележка революционного пирога. Из-за него они дерутся, и все жиды. Во всех заграничных комитетах всем делом ворочают жиды. Даже во главе Боевой организации эсеров стоит жид. И еще какой жирный!»

Помнится, Азеф клокотал, на его красных вывороченных губах пузырилась яростная пена.

– Этот поп пр-редал р-революцию!

На свою беду, Гапон распознал то, чего ни ему, ни другим распознавать не полагалось. Мир христианский, мир православный должен быть обрушен руками самих гоев. В ответ в нем возмутилась душа священника, служителя Бога.

С Гапоном было решено покончить. Исполнить приговор поручили Рутенбергу.

Дав Гапону дожить тревожную зиму в Париже, инженер, сердечный друг, увез его в Петербург, заманил на свою пустующую дачу в Озерках и там убрал бескровным и бесшумным способом – повесил. Труп священника провисел на даче больше месяца, до наступления теплых дней…

Самого этого термина «интеллигент» Савинков не выносил и всякий раз, услышав, начинал терять свое знаменитое самообладание. Необыкновенное это слово появилось в русском языкесовсем недавно, в 1876 году, изобрел его писатель Боборыкин. Самый образ так называемого интеллигента Борис Викторович постоянно держал перед своим мысленным взором: издерганный субъект в дрянных сапожонках, длинноволосый, с обильной перхотью по плечам, с криво надетыми очками. В русском обществе всегда имелся избранный слой необыкновенно образованных людей, и они считали новомодное словечко «интеллигент»самым что ни на есть ругательным. Интеллигент в смысле настоящей культуры напоминал самонадеянного студента-медика, возомнившего на третьем году обучения, что ему ведомы самые сокровенные секреты человеческого организма. Такой не задумываясь ставит с порога самые страшные диагнозы. К сожалению, вся жизнь и деятельность Савинкова проходила в самой гуще подобной интеллигенции, чрезвычайно самонадеянной и агрессивной. В конце концов эти малообразованные, совершенно некультурные люди стали действовать в его прославленных романах – типичные недоучки, с азартом ринувшиеся в политику. Недаром в этой среде были так почитаемы Белинский, Герцен, Чернышевский, Добролюбов, вся деятельность которых проходила под пламенным призывом к глубинным толщам русского народа: «Бери топор и отбрось всякие сомнения! Всё, что видишь, – всё твое!» Подобного рода «разумное, доброе, вечное» они и сеяли, и рассеивали. Вся их просветительская деятельность сводилась к остервенелому науськиванию народа на власть.

Ну а сам-то он – разве далеко ушел в своих романах, которые зачитывались до дыр? Словно не было ни Куликова поля, ни Полтавы, ни Бородина… Россия – тысячелетняя раба, бродят на пустырях тощие козы с выщипанными боками, шелудивые жители робко крадутся вдоль плетней… Запад – совсем иное дело, там что ни год, то рост свободы! В России же растет лишь рабство безмолвного, забитого народа.

Народ… Ради народа, как считалось, и велась ожесточенная кровавая борьба с самодержавием, с династией, с царем и их послушными опричниками. Ради народного счастья и занялся сам Савинков террором.

Судьба, жестокая к другим, к Савинкову оказалась благосклонной. За ним установилась репутация человека отчаянного, рокового. Постоянно заигрывая со смертью, он как бы бросал на кон самую жизнь. «Чет – нечет» – вот что, казалось, руководило всеми его рискованными поступками. И долгие, очень долгие годы его сопровождало удивительное счастье: постоянно выпадал «чет». Погибли сотни его товарищей-боевиков, сам же он оставался цел и совершенно невредим. За границей он оказался после первого ареста. Там, в Женеве, Савинков немедленно установил связь с членом Центрального Комитета партии эсеров Абрамом Гоцем. Тот вскоре свел его с человеком омерзительного вида:рыжий, лупоглазый, с толстыми и вечно мокрыми губами неутоленного сладострастника. Савинкову сразу вспомнился оставленный им в ссылке Луначарский. Новый знакомец с отталкивающей внешностью оказался Евно Азефом, главным распорядителем в так называемой Боевой организации эсеров. Выпученные глаза Азефа пристально и без всякого стеснения обшаривали Савинкова с ног до головы. Казалось, главарь боевиков на глаз определяет качество свалившегося на руки «товара». Несомненно, он сразу уловил пряный запах английского «Шипра» и аромат недавно выкуренной сигары, приметил физическую развитость и, конечно же, продуманную изысканность костюма. Перед ним сидел лощеный джентльмен, лишь одна мелочь выдавала его: он часто, слишком часто посматривал на свои ногти, покрытые лаком. Настоящий джентльмен маникюра обычно не замечает.

Боевая организация эсеров к тому времени зарекомендовала себя как небольшой отряд отважных, отчаянно смелых людей. Это им удалось привести в исполнение приговор Александру II – он был среди дня на людной столичной улице разорван на куски. Боевики получали инструкции за границей и отправлялись в Россию, словно охотники в поле или лес для отстрела крупной дичи.

Азефу с его опытом не составило труда проникнуть в самую суть мятущейся души неофита. Его не обманула нарочитая сдержанность Савинкова, его маска ледяной невозмутимости. Определив Савинкову место в своих тайных расчетах, Азеф послал его обратно в Россию. Бомбы должны были греметь не переставая. У Боевой организации эсеров имелся обширный список очередных жертв.

Перед Савинковым была поставлена задача казнить Плеве. Наружное наблюдение установило, что министр каждую неделю в один и тот же день ровно в 12 часов отправляется для высочайшего доклада в Зимний дворец. Маршрут министерской кареты был прослежен до каждого поворота. Наметив день покушения, боевики едва не стали жертвами собственной неосторожности: утром в гостинице, в номере Покотилова, взорвалась приготовленная бомба. Савинков, испугавшись, покушение отменил и скрылся из Петербурга.

Через месяц Азеф сам приехал в Россию, отыскал затаившегося Савинкова и грубо, унизительно наорал на него.

– Послушайте, вы… Вам же нельзя поручить никакого серь езного дела. Вам только котят топить в ведре! Тоже мне…

Потемнев, Савинков закрылся веками и словно окаменел. Он выслушал всю брань и среагировал лишь на упрек в трусости:

– Я вам докажу, Евно Фишелевич!

Широкая мясистая рожа Азефа разъехалась в ухмылке.

– Интересно будет посмотреть!Затем он приступил к инструкциям.

В середине следующего года, 15 июля, Плеве был убит бомбой террориста Сазонова.

Следующей жертвой намечался великий князь Сергей Александрович.

Савинкову, вполне естественно, было знакомо чувство страха. Однако он научился его преодолевать. Подчиненные ему боевики привыкли видеть его всегда безукоризненно одетым, благоухающим хорошим английским одеколоном, с лицом, напоминающим безжизненную маску. Казалось, в душе этого человека умерли все обыкновенные чувства, ему ведомы лишь долг и обязанности, связанные с тем историческим делом, которому он дал клятву служить до конца своих дней.

Сознавал ли он, что служит всего лишь марионеткой в опытных руках? Думается, для этого он был достаточно умен. Тем более что Боевая организация как таковая была чрезвычайно малочисленна и никаких секретов, никаких тайн среди боевиков не существовало. Савинков досконально знал, кто именно занимался подготовкой убийства Александра II: Натансон, Дейч, Вой-наральский, Айзик, Арончик, Аптекман, Девель, Хотинский, Бух, Колоткевич, Геся Гельфман, Фриденсон, Цукерман, Лубкин и Гартман. (А в газетах того времени писалось, что русского самодержца прикончили два жида, два поляка и один русский (Михайлов).

Словом, Савинков вполне отдавал себе отчет в том, чью волю он исполняет, чьим слугой он стал. Он принял эту службу и образцово исполнял свои обязанности, лелея одну мысль: со временем избавиться от постороннего гнета и стать хозяином самому. В своих мечтаниях, в своих надеждах он, как мы увидим вскоре, залетал необычайно высоко.

В начале 1903 года в захолустном Минске состоялся Всероссийский конгресс сионистов. Планы их простирались далеко. На очереди помимо громких убийств стояли: расстрел рабочей демонстрации 9 января, война России с Японией, восстание на «Потемкине», революция, создание Петербургского Совета депутатов.

Все намеченное, как мы знаем, свершилось. Любопытно лишь взглянуть на список главных действующих лиц. Широкой публике известно, что, покушаясь на жизнь великого князя Сергея Александровича, бомбу бросил Каляев. Однако он был всего лишь отчаянным метателем (указывалось прямо – непосредственным убийцей должен быть обязательно русский). Готовила же покушение опытная и жестокая Дора Бриллиант… Бунт на броненосце «Потемкин» был подготовлен неким Фельдманом… Ну и конечно же очень показателен список заправил Петербургского Совета депутатов: Бронштейн (Троцкий), Носарь (Хрусталев), Гревер, Эдилькен, Гольдберг, Фейт, Брукер.О настоящей роли Азефа во всех событиях стало известно еще в те годы. Он был разоблачен с громадным шумом, со скандалом. И как же поступила грозная, безжалостная Боевая организация, как она отреагировала, как наказала провокатора? А никак! Мерзкого предателя никто не тронул даже мизинцем. Азеф уехал за границу и там в достатке и спокойствии дожил свои дни.

А в Боевой организации его место занял Савинков. Впоследствии стали все громче, все настойчивее раздаваться недоуменные голоса: как же мог Савинков, при его-то уме и опыте, не разглядеть в омерзительной личности Азефа презренного предателя? Ведь от него же, что называется, за версту шибало! Что, совсем уже ослеп? А вот не увидел, да и все тут!

Больше того, он прилюдно сердечно целовался с Азефом губы в губы, долго ощущая потом омерзительное влажное прикосновение, и делал усилие, чтобы не утираться сразу же после поцелуя. Своей небрезгливостью он как бы подчеркивал: в нашем страшном деле внешность ничего не значит, ни о чем не говорит, можно быть уродом, но героем. Таким героем он искренне считал Азефа и дольше всех не соглашался поверить в его подлую провокаторскую роль.

Заменив разоблаченного с таким скандалом гнусного предателя, Савинков быстро набрал необычайный вес среди боевиков. Теперь уже его (как совсем недавно Азефа) окружал ореол героизма и самопожертвования.

Но что-то вдруг сломалось в самой сердцевине бесстрашного боевика, балующегося на досуге сочинением романов. Подействовало, несомненно, грязное разоблачение Азефа. Однако самое болезненное исходило от невзначай прочитанного письма Гапона…

В самую свою счастливую и победительную пору Савинков удовлетворялся тем, что вся система беспощадного террора представлялась ejvry в виде айсберга, мощного и скрытого внизу и видимого лишь своей верхушкой. И он, он сам являл собой эту самую верхушку! Но вот это позорище с Азефом и письмо несчастного Гапона… Айсберг существовал на самом деле, но только айсберг перевернутый: тонкий слой исполнителей внизу и мощный небоскреб руководителей над ними. Самых верхних этажей, как ни старайся, все равно не разглядеть – они уходят за облака. Какой-то там Илья-пророк порой прокатится на своей грозной колеснице, а им внизу положено расслышать, перекреститься и исполнить… Догадывался ли Савинков о том, какие силы управляют сверху всей боевой работой? Прежде он об этом просто не задумывался. Он был увлечен и риском, и победами. Однако с некоторых пор… Ну да, большие деньги и, естественно, большие люди… Ротшильды, Якоб Шифф, Ашберг, Мендельсон и конечно Варбурги… Как высока, однако, эта пирамида настоящей власти!Настоящие пророки, невидимые, грозные, только не на колесницах, а в лимузинах… Элита, поднебесная банковская высь!

Неожиданная встреча с Рутенбергом все окончательно расставила по своим местам.

Свое обещание найти Савинкова инженер исполнил на следующий день.

Утром вдруг без стука отворилась дверь и в номер вошел незнакомый человек в длинном пальто и в надвинутой на глаза шляпе. Молча, не здороваясь, не произнося ни слова, он протянул обескураженному Савинкову заклеенный конверт и быстро вышел. Получилось: ворвался, вручил, убежал. Вся процедура заняла меньше минуты. Борис Викторович не успел привстать из кресла. Вопреки своему обыкновению он не успел даже запомнить лица внезапного посетителя. В памяти остались мотающиеся полы слишком длинного пальто и прямо-таки торчащие из глаз твердые поля надвинутой шляпы.

Разорвав конверт, Савинков нашел записку Рутенберга, назначавшего ему встречу в «Альпийской розе». Он рассмеялся. Надо же, как обставил! Кажется, он настолько увлекся конспирацией, что… Кстати, где он отыскал этого шута горохового в шляпе? А ведь подчинил со всеми потрохами. Надо полагать, проинструктировал, как появиться, как вести себя. Балаган!

Лишь потом мелькнуло: «Интересно, как он сумел так быстро отыскать мою гостиницу?»

Направляясь на встречу, Савинков решил взять реванш за вчерашнее унижение у входа в ресторан. Сегодня роли переменятся. Он продумал каждый жест, каждую приготовленную фразу. Этот зазнавшийся инженеришка увидит прежнего повелителя боевиков, загадочного, непредсказуемого и страшного. Да-да, именно страшного! Пусть вспомнит…

Намеренно опоздав, Борис Викторович нашел Рутенберга за отдаленным столиком. Вопреки ожиданию инженер– не ерзал на стуле и не вертел головой от нетерпения. Он спокойно обедал. Савинков при этом обратил внимание, что стол накрыт для одного. Так он когда-то сам поступал, приглашая подчиненных для инструктажа: человек появится, опустится на краешек, выслушает и исчезнет. Кровь кинулась Савинкову в голову. «Хам! Он что же…» Закончить мысль не удалось. Рутенберг, прожевывая, вилкой показал напротив. Его как будто нисколько не удивило, что Савинков не снял пальто, шляпы и даже перчаток.

Савинков клокотал. Он медленно опустился, поставил трость между колен, обе руки положил на нее. Его знаменитые припухшие веки прикрывали нестерпимый блеск глаз. В пальто, шляпе и перчатках, он сидел, как на бульваре, демонстрируя, что ему глубоко наплевать на увлеченное насыщение собеседника. Он пришел по делу и может в любой момент подняться и уйти.Тампонируя салфеткой губы, Рутенберг сказал:

– Борис Викторович, я помню вашу привычку совмещать обед и ужин. Но я надеюсь, вы выпьете кофе? Что подать – коньяк, ликеры?

Савинков положил подбородок на сложенные руки. Он с трудом разжал стиснутые зубы:

– Благодарю. Мне ничего не нужно. Я тороплюсь.

Отстраняясь, чтобы дать лакею собрать грязную посуду, Рутенберг вдруг улыбнулся. Он выпятил животик и с наслаждением всадил в рот золотую зубочистку. Глаза его, смеясь, оглядывали всю надутую, спесивую фигуру знаменитого боевика. Эта маска с чугунными веками, процеживание слов сквозь зубы… Сколько, должно быть, репетировано перед зеркалом! Роковой мужчина, мировой злодей… Как это, должно быть, действует на барышень!

– Борис Викторович, я нахожусь в растерянности. У меня на руках поручение Дмитрию Рубинштейну… письмо, короче гово ря. Но что я узнаю? Он, оказывается, в крепости сидит! Я начи наю узнавать, я начинаю бегать и разнюхивать – и что же? Этот дурак не нашел ничего лучше, как заняться самым базарным мошенничеством. Как вам это нравиться?

– От кого письмо? – все так же вбок спросил Савинков.

– А! Я вам разве не сказал? От Варбурга.

Глаза Савинкова медленно повело на собеседника. Рутенберг встретил его взгляд насмешливо, но твердо. Несколько мгновений они словно исследовали один другого. Без слов было сказано много, очень много. Имя Варбурга заставило Савинкова мысленно воскликнуть: «Ого!» Теперь понятно, откуда эти барские манеры. Прошедшего времени он, как видно, даром не терял. Подумать только, куда сумел пролезть! Варбург… В конечном счете это Ротшильды и Ашберг, а если глянуть дальше, то обозначится Америка со всей ее оравой банков, чудовищно разбогатевших на войне.

Лакей принес и стал разливать кофе. Савинкову пришлось чуточку посторониться. Горячий аромат ударил в ноздри. В узеньких рюмочках изысканно засветилась янтарная жидкость.

– Пожалуйста, Борис Викторович. Кюрасао, ваш любимый. Как видите, я ничего не забыл.

Неловким, принужденным движением Савинков снял шляпу, стащил перчатки. Поискал глазами и бросил на стул сбоку. Фу ты, черт… Как, однако, мешало пальто! Он расстегнул верхнюю пуговицу.

Рутенберг продолжал радушно угощать, как будто… как будто это не он вешал у себя на даче наивного Гапона! (Об этом почему-то подумалось в настоящую минуту.)

Пригубив из рюмочки, Савинков покатал на языке маслянистую ароматную жидкость. Глоток горячего кофе создал во ртунеобыкновенный вкусовой букет. Веки Савинкова дрогнули и утратили свою надменность. Он завозился и придвинул стул.

– Пинхус Моисеевич, я узнавал о Рубинштейне. Он замазался довольно сильно. Ему пока не выйти.

Рутенберг добродушно рассмеялся:

– Вы известный паникер. Помните, я просил вас поговорить с… этим… с Манасевичем? Получилось довольно смешно. Страш нее кошки зверя нет!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю