Текст книги "Генерал Корнилов"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 42 страниц)

Леонид Николаевич заверил, что здоровые силы России по-прежнему делают ставку на Корнилова. Сейчас просчитывается, что может выйти, если наступление все-таки окончится неудачей. Он недавно разговаривал с генералом Калединым. Тот уверяет, что «тихий Дон-батюшка» не откажется стать боевым плацдармом будущего русского сопротивления. Кстати, добавил он, после неожиданной отставки генерала Алексеева главный комитет «Союза офицеров» успел провести утреннее заседание и кооптировал опального генерала в почетные члены. На время генерал Алексеев как бы отступит в тень, скроется из глаз. Однако он полон стремления не прекращать борьбы, искупить свою великую вину. В самые ближайшие дни он незаметно посетит Ростов и Новочеркасск. Побывает генерал и в Екатеринодаре. О настроении кубанского казачества «Союз офицеров» достоверными сведениями не располагает…

Знал ли Новосильцов о неприязненных отношениях Корнилова и Алексеева? Конечно, знал. Но, рассказывая, он давал понять, что в настоящее время о недавних распрях следует забыть. Этого требуют интересы общего дела… Одновременно он предостерег Корнилова о том, что новый главковерх Брусилов «на дух не выносит «Союз офицеров». Скорей всего о чем-то догадывается. Так что командующему 8-й армией об этом следует помнить постоянно. В ходе наступления им доведется разговаривать довольно часто…

Вся первая половина июня ушла на подготовку армии к боям.

– Боюсь, – сказал Корнилов генералу Романовскому, – не вышло бы у нас по-брусиловски.

Восстанавливая боеспособность армии, Лавр Георгиевич представлял, как русская пехота поднимется проламывать германскую оборону. За время окопного сидения немцы загородились шестнадцатью рядами колючей проволоки. Артиллеристы и пулеметчики скрывались в бетонных капонирах. Для успеха понадобятся снаряды, изобилие снарядов. Солдаты поднимутся из окопов, если только увидят, что вражеская оборона перепахана мощным артиллерийским огнем.

Основательней других был подготовлен 12-й стрелковый корпус генерала Черемисина, начальника жестокого, даже безжалостного, сумевшего сохранить в своих подразделениях необходимую дисциплину. Генерал Черемисин всеми силами стремился отличиться. Он жгуче завидовал Брусилову, достигшему за несколько майских дней прошлого года степени национального героя.Многое в успехе наступления будет зависеть и от боеспособности соседей – войск 6-й и 11-й армий.

Всякому военному знакомо чувство унижения, когда, пробираясь по ходу сообщений на виду у противника, приходится невольно пригибаться. Страх за собственную жизнь заставляет демонстрировать подобную зависимость от происков врага.

Многие часы перед 18 июня – намеченном дне наступления – Лавр Георгиевич только тем и занимался, что пригибался. Таиться и скрывать приходилось постоянно. Двуличие одолевало. Если прежде, при царе, военные действия были единственной обязанностью командиров, то ныне, при позорном двоевластии в столице, надлежало помнить о политике, то есть говорить одно, поступать же совершенно по-иному, часто даже противоположно тому, о чем совсем недавно сам же толковал.

Генерал Мартынов, корниловский товарищ по германскому плену, об истреблении русской армии написал целую книгу-исследование. Поражение в русско-японской войне, доказывал он, было подготовлено тем, что военный организм державы разлагался специально. То же самое совершалось и перед нынешней войной. Поражениям на фронте радовались. Революцию ждали, как весеннего солнышка после долгой и лютой зимы. Тем, кто сваливал российский трон, страшна была Россия победившая, она им требовалась побежденная, разорванная, поверженная в прах.

«Чем хуже, тем лучше!» – девиз всех предателей.

Военные так рассуждать не смеют. Долг и присяга обязывают их сражаться за Отечество.

Но как вдохнуть решимость в солдатские ряды? Солдату война осточертела. А тут еще проклятые большевики, не обремененные никакими обязательствами, не устают горланить о сепаратном мире и дележе земли!

За шесть недель в Петрограде Корнилов навсегда запомнил, как устрашающе носились по проспектам битком набитые грузовики. В щетине солдатских штыков они походили на чудовищных ежей. Однажды величественный швейцар, забирая у него шинель, пророкотал: «Теперича народ как скотина без пастуха!»

Армии, чтобы подняться из окопов и одолеть врага, требовалось снова стать прежним послушным организмом. Иначе наступление провалится, захлебнется кровью.

В эти горячие июньские денечки по всем участкам Юго-Западного фронта без устали мотались комиссары Савинков и Филонен-ко. Вперемешку с ними налетал военный министр Керенский – устраивал митинги, произносил громовые речи.

Временное правительство полностью отдавало себе отчет, что от успеха задуманного наступления зависит его дальнейшая судьба.Комиссар Юго-Западного фронта Борис Савинков нагрянул в штаб 8-й армии под самый вечер. Он был запылен, вид усталый, знаменитая челочка на обширном лбу прилипла. Недавний столичный щеголь, модный писатель, он ничем не напоминал того уравновешенного человека, каким два месяца назад пожаловал к Корнилову в штаб Петроградского военного округа. Вместо прежнего вылощенного денди перед командующим армией сидел уставший от трудов, изгвазданный в грязи чернорабочий. Впрочем, самому Савинкову эти превращения нравились невыразимо. Это Корнилов уловил с первой минуты.

– Генерал, мы привезли вам неприятное известие. Недавно в расположении 114-го пехотного полка убит комиссар Линде.

Об этом неожиданном убийстве Корнилов уже знал. Комиссара Линде, вольноопределяющегося из столичного Волынского полка, погубило собственное безрассудство. Он усвоил вихревую манеру своего кумира Керенского. Надо уметь разговаривать с озлобившимися окопными солдатами. Линде же принялся их стыдить, срамить, назвал трусами. Фронт – не столичная аудитория с восторженными курсистками.

Филоненко сидел скромно, молча, лишь посверкивал глазами. Лавр Георгиевич был доволен, что комиссар при штабе его армии в такие дни не суется под руку. По сути дела, он Филоненко еще не видел, не сталкивался с ним. Как армейский комиссар, он пристегнулся к комиссару фронта и, видимо, именно в этом полагал свои главные обязанности. Как и в Петрограде, он не отходил от Савинкова ни на шаг.

В новом облике, фронтовом, Савинков понравился Корнилову. В Петрограде знаменитый террорист и писатель выглядел великосветским хлыщем, завсегдатаем салона Гиппиус и Мережковского. Здесь он демонстрировал умение говорить с людьми и ладить, завидную небрезгливость и, главное, необходимый такт, не позволяя ни себе, ни Филоненко мешаться под ногами фронтовых начальников. Каждый обязан заниматься своим делом. Комиссары во главе с выборными комитетами призваны обеспечить идеологическую сторону предстоящих жестоких сражений.В новом свете увиделся Савинкову и Корнилов. Боевой генерал находился в привычной обстановке. Здесь он уверенно чувствовал себя повелителем тысяч и тысяч солдат, сведенных в бригады, дивизии и корпуса. Взглядом писателя Савинков отметил маленькие, аристократические руки генерала, коричневые, сморщенные, с громадным аляповатым перстнем на мизинце (несомненно, с перстнем связано какое-то предание, перстень был явно азиатского происхождения). Савинков подумал, что в этих сморщенных коричневых руках военачальника с древними монгольскими глазами сосредоточена колоссальная сила. Эти руки обучены и привыкли держать вожжи власти. Савинков пытался обхаживать нелюдимого генерала еще в Петрограде, он проникся стремлением окончательно завоевать его доверие здесь, в боевой обстановке. Доверие Корнилова обернется его безоговорочной поддержкой. Такой человек был необходим Савинкову для успешного исполнения задуманного. Голова планирует, замышляет, а руки исполняют. Голова имелась, и неплохая голова, требовались руки, сила, готовность подчиняться и исполнять.

Никак не в состоянии обособиться от своего писательского ремесла, Савинков вдруг едко подумал, что, пожалуй, впервые так придирчиво рассматривает старорежимного царского генерала не как объект для террористического акта, а как желанного драгоценного соратника.

Уже назавтра Савинков четко сформулирует лозунг, под которым начинал исполнение всего задуманного. Лозунг этот был: «Под красным флагом Керенского, под крепкой рукой Корнилова – вперед, к победе!» Он провозглашал его сам и заставлял повторять на бесчисленных солдатских митингах своего верного Филоненко.

Керенский… Никто не верил, будто Савинков всерьез преклонился перед военными талантами ловкого, удачливого адвоката, вдруг нацепившего серебряные шпоры. Угадывалась всего лишь обязательная закулисная игра, все та же проклятая политика, так осточертевшая Корнилову за время службы в Петрограде. Еще меньше верил в бескорыстное служение своего патрона привычно безмолствующий Филоненко. Не далее как сегодня, совсем недавно, по дороге в Каменец-Подольск, в штаб 8-й армии, Савинков принялся рассказывать своему спутнику о том, что вытворяет Керенский в покоях Зимнего дворца. Безродный выскочка, настоящий п а р в е н ю, он помешался на барских причудах и завел в Зимнем порядки похлеще царских. Но если государя отличало милостивое обращение со своей челядью, то адвокатишка сдурел настолько, что хлещет дворцовую обслугу по щекам. По Петрограду ползли слухи о безобразных ночных загулах в царских покоях, о кокотках и реках шампанского. «Добром не кончит», – мрачно пророчествовал Савинков.

Наступали неторопливые летние сумерки. Савинков устало объявил, что на сегодня больше никаких мероприятий, надо как следует отдохнуть – замотались. В расслабленной позе он почти лежал в глубоком кресле. Подавляя зевоту, он счел необходимым поделиться с генералом важными новостями. Они касались Крыма. Украинские самостийники откопали генерала Скоропадского, и тот не придумал ничего лучше, как объявить, что Крым никогда не принадлежал России. Немедленно вынырнул какой-то Суль-кевич и сцепился со Скоропадским, домогаясь вернуть весь Крымский полуостров в состав Турции. Обрадовались, подлецы…

Савинков внезапно раззевался, затряс головой, стал извиняться:

– Устаешь чертовски, генерал… Ну-с, честь имеем. Завтра мы собираемся выехать пораньше.

Затянув рукопожатие, он как бы вскользь предупредил, что назавтра в Каменец-Подольск наскочит Керенский. Он двигается за ними по пятам… Выходило так, будто оба комиссара исполняли роль махальщиков – они скакали впереди военного министра и расчищали ему путь.

Керенский не налетел – пронесся мимо. По штабному Бодо от него получилась краткая депеша, объяснявшая крайнюю занятость военного министра. Стремительность по-прежнему оставалась отличительной чертой его руководящего поведения. Ему не оставалось времени на посещение штабов, его ждали окопы, передовая. В последней строке депеши звучал полувопрос, полуприказ: «Генерал, вам угодно меня сопровождать?»

Лавр Георгиевич отказался без раздумий и откомандировал в свиту военного министра капитана Нежинцева.

Насущные вопросы предстоящего наступления были давно обсуждены. Фронтовые требования сводились к одному – снарядов!

Капитан Нежинцев, насмешливо поблескивая стеклышками своего гвардейского пенсне, рассказывал о своем недолгом пребывании в окружении военного министра, и Лавр Георгиевич узнавал и заносчивое вскидывание подбородка, и россыпь кратких распоряжений, и это ставшее знаменитым засовывание руки в черной перчатке за борт френча. Глаз Нежинцева отметил, что френч при всей измятости сшит у превосходного портного.

Прежде чем появиться на Юго-Западном фронте, Керенский метеором пролетел Гельсингфорс, Ригу, Киев, Одессу, Севастополь. Бесспорно, он был ушиблен ролью, которую ему, случайному человеку, навязала сама История…

Нежинцев неожиданно признался:

– Лавр Георгиевич, говоря по совести, я, кажется, начинаю понимать большевиков: наш министр никаких симпатий возбуждать не в состоянии!

Он присутствовал на полковом митинге и ему передалось молчаливое впечатление хмурой солдатской массы от этой нелепой фигуры со стоячими волосами и оттопыренными бледными ушами. Видимо, он был на месте в безобразно взбаламученном Петрограде, в Вавилоне разрухи и распада, но только никак не здесь, где любая нелепость грозила обернуться морями человеческой крови.

Солдат, шофер автомобиля, сидел истуканом, глядел перед собой. Керенский рукой в перчатке держался за его плечо и, возвышаясь, широко раскрывая квадратный рот, вылаивал густо стоявшим без всякого строя солдатам о том, как размолоченная Германия кинется перед союзниками на колени и будет просить мира, щадящего, милосердного. Однако нет, никакой пощады проклятые тевтоны не получат. Пускай не мечтают, не надеются…

– Наша славная русская армия совершала подвиги при царе. Неужели при республике она окажется стадом баранов? Неужели не встанет своею доблестною грудью за свою свободу? Вперед, богатыри! Не на пир, но на смерть зову я вас. Мы, герои револю ции, имеем право на смерть… Если вам предстоит почетная ги бель на глазах всего восхищенного мира – позовите меня. Я пойду впереди вас с ружьем в руках! Офицеры стояли в крутой толпе вперемешку с солдатами. Ни одного хлопка в ладони так и не раздалось. Бесхитростные головы соображали: кажись, опять на проволоку лезть! А министр насиловал свое испытанное красноречие явно в расчете на энтузиазм нижних чинов. Он привык бросать небрежные упреки генералам, что они совершенно не умеют разговаривать с теми, кто ниже их чином. Он искренне верил, что одно его появление на передовых позициях вызовет всплеск героизма и самопожертвования. Атмосфера сгущалась, солдаты поджимали губы. На их грязных лицах читалось: снова уговоры, а как же насчет замирения и земли?.. Ведь обещали каждый Божий день!

Прапорщик Савицкий, из вольноопределяющихся, наклонился к подполковнику Николаенко, командиру батальона:

– Вчера у нас в полковом комитете мы едва отбились от большевиков. Вы же знаете, как с ними… Но теперь к ним качнутся многие!

Подполковник посмотрел на свежий порез на нечистой щеке прапорщика (брился второпях) и ничего не ответил. Он пытался отговаривать министра от митинга. Не отговорил, лишь получил презрительный упрек. А следовало удержать. Вон как они набычились! Он с беспокойством размышлял о том, как бы половчее закрыть митинг и без всяких осложнений спровадить министра. Долго ли до греха?

Керенский вытащил платок и, беспокойно бегая глазами по затаившейся толпе, стал утирать длинные мокрые губы. Такой томительной паузы не предполагалось. Обычно толпа кидалась к автомобилю и принималась восторженно подкидывать министра в небо… Молчание солдат становилось нехорошим.

Прапорщик Савицкий, напрягая горло, крикнул:

– Господин министр, у нас совершенно нет резервов! Керенский дернулся и резко обернулся на голос. Его рыхлое лицо перекосила гримаса ненависти. – Мальчишка! – крикнул он. – Когда мы, революционеры, бросались на борьбу с царизмом, мы не оглядывались назад. Нет, не оглядывались. Мы шли и умирали без оглядки!

Он высмотрел в группе офицеров подполковника Николаенко и приказал:

– Подполковник, отстраните этого паникера от наступления. Революция не нуждается в услугах ему подобных!

Густая краска залила лицо прапорщика. Он затравленно заози-рался. Капитан Нежинцев положил ему руку на плечо:

– Тихо, тихо… Не обращайте внимания.

А Керенский, снова обращаясь к толпе, прокричал:

– Идите, славные солдаты революции! Вперед! Идите… я вам приказываю. Идите и, если надо, умрите без колебаний!

Подполковник, грубо расталкивая офицеров, стал пробираться к автомобилю.

Прапорщик, все еще заливаясь краской, говорил Нежинцеву:

– Я-то пойду, господин капитан. Но вот они-то, солдаты-то?

– Не переживайте, плюньте, – уговаривал его Нежинцев.

Он видел: подполковник Николаенко вскочил на подножку автомобиля и ткнул солдата-истукана в плечо. Машина немедленно рванула с места…

Поздним вечером в просторном блиндаже батальонного командира за товарищеским ужином прапорщик Савицкий захмелел от разведенного спирта и принялся хватать капитана Нежинцева за рукав – никак не мог забыть оскорбительной министерской оплеухи на солдатском митинге.

– Господин капитан, да вот… ей-богу же… Заклинаю честью! Я уже два раза ходил в штыковую… Господин подполковник подтвердит… Страшно, конечно, но чтобы уж… Я ведь что хотел сказать? Снарядов! Дайте нам снарядов, а уж дальше мы все сами сделаем. Главное, я достоверно знаю, что снарядов у нас горы. Но – на складах, в тылу. Так подвезите же, подайте! Я только это и хотел сказать. А он – слыхали? И у меня товарищ есть, я ему верю, как себе… так он рассказывал. Приходит эшелон, а там в вагонах не снаряды, а апельсины! – Он вдруг визгливо, пьяно захохотал. – Как вам это нравится? Немцы нас – чемоданами, а мы их – апельсинами!

Подполковник Николаенко с отцовским выражением глянул на молодого офицера и благодушно посоветовал:

– Сережа, вышел бы на ветерок да глянул: кажется, опять летают.

Савицкий понял и обиделся:

– Я, конечно, пьяный, и вы вправе… так сказать… и все такое прочее. А ветерок ваш мне совершенно ни к чему. Я и отсюда знаю: да, летают. И – бросают. И завтра я с утра стану отбирать эти проклятые листовки.Речь, как понял Нежинцев, шла о немецких аэропланах. В последнее время на русских позициях для стрельбы по воздушным целям приспособили самодельные станки для пулеметов. Аэропланы стали появляться по ночам, с них сыпались листовки. «Солдат Иван, какого черта ты сидишь в окопе? У тебя дома давно делят землю!» Отбирай не отбирай эти листовки, а на солдат они оказывали действие.

Савицкий снова вспомнил о министре.

– «Иди и умри…» А? Хорошенькое дело! Нет, не по-русски это. Мы, конечно, не задумаемся и умрем, но-о… зачем же зара нее-то? Кому охота?

Сосед Савицкого, немолодой офицер, с расстегнутым воротом на волосатой груди, пивший сегодня много, но пьяневший трудно, мрачно изрек, что Керенский никакой не русский, а самый настоящий жид.

– Я знаю точно. У меня дядя знал его еще по Петербургу.

– Ваше здоровье, капитан! – вскричал Савицкий и схватил стакан. – Мне мой товарищ рассказал, что Ленин тоже жид. Они учились вместе… Сплошные жиды, капитан… «Евреи сидят на конях вороных, былинники песни слагают о них!» – внезапно продекламировал он и задохнулся от пьяненького смеха.

Подполковник Николаенко взглядом попросил у гостя снисхождения. Офицерам на передовой так редко выпадает посидеть, поговорить в компании.

Показав на уронившего голову Савицкого, подполковник негромко обронил, что и Керенский, и этот таинственный Ленин, и зловещий Протопопов – все они из Симбирска, земляки. Своеобразный «волжский куст» неординарных российских людей, которых история вдруг выталкивает на поверхность…

– Волга-Волга, мать родная… – вдруг завопил Савицкий, смутился и, уронив голову, заснул тут же за столом.

Настала пора расходиться. Небо светлело.

Капитан Нежинцев ночевал в блиндаже мрачного офицера. Разувшись, тот долго шевелил пальцами голой ноги. Лицо его было туча тучей. Внезапно он заговорил о своем уважении к генералу Корнилову. Наводить на фронте порядок следовало как раз с того, на чем настаивал Корнилов: с введения смертной казни. Гуманизм хорош в мирное время. У войны свои законы. Здесь каждый шаг пахнет кровью.

– До чего довели, канальи: на каждого мало-мальски дисцип линированного солдата стали смотреть, как на офицерскую при хвостню. А? Ты, дескать, холуй, подлиза… – Он крепко стукнул себя по колену. – Собираемся наступать, а я боюсь, признаться: не стрельнули бы в спину!

Они улеглись, потушили свет и долго еще переговаривались в темноте. Офицер рассказывал о летчиках. Отважные ребята, что-то вроде рыцарского ордена. Неподалеку находилось два аэродрома… Внезапно вспомнил о женском ударном батальоне.

– Представляете, одни бабы. И командует баба. Бочкарева, Георгиевский кавалер. Недавно эти бабоньки взяли немецкую батарею… представляете? У нас тут офицеры было на кобеляж настроились. Который месяц на передовой! Так их ударницы – по мордасам, по мусалам. У них, оказывается, сухой закон. До конца победы ни Боже мой! Не моги и помышлять. Все, как одна, из Смольного, из Екатерининского института благородных девиц. Если кто на шашни клюнет – всё, сами же и пришибут. Каково? Вот ведь как бывает…

Утром капитан Нежинцев пристроился на санитарную повозку. Возница с вожжами в руках шагал рядом. Два раненых солдата тихо переругивались. Один из них баюкал перевязанную, толсто уверченную руку и скрипел зубами от боли. Измученный толчками на ухабах, он то соскакивал с повозки, то садился снова.

Благодушный возница, неряшливый обозный солдатишка, говорил не переставая. Ему, рассказывал он, сильно не пофартило: едва военного министра не повидал, опоздал.

– Приехал бы к обеду – в самый раз. А так только пыль понюхал. Геройский, говорят, мужчина, воитель настоящий. Из нашего брата тоже ведь есть всякие. Ну один и полез напоперек. Дескать, что мне толку в этой победе, если я буду убитый? Земля-то кому другому отойдет! Ка-ак он глянет на него да как глазьми-то сверканет… солдатишка этот как стоял, так и свалил ся: ноги подкосились. Не выстоял, сил недостало…

– Мели, Емеля! – не вытерпел солдат с забинтованной ру кой. – И не солдат вовсе говорил ему, а прапорщик, известный человек. И не с ног упал, а наоборот – послал твоего министра куда подальше! Вот как было дело.

Возница смешался:

– Я… что? Я сам не видел. А только говорят…

– Давай, погоняй. А лучше дай-ка вожжи. Рука как огнен ная. Сил нету терпеть!

Вожжей обозный не отдал и принялся утешать раненого тем, что тот отвоевался: сейчас его положат в госпиталь, скинут всю грязную окопную муру и первым делом – в ванну с мылом…

– Я ж вижу, не слепой – вошки на тебе достаточно. Раненый сконфузился:

– В обороне накопил.

– Ох эта оборона! – подхватил обозный. – Уж что мы с этой вшой не делали, с заразой! Ничего не помогает. Иной ажник шевелится… Но вот что дивно: едва приказ и двинемся вперед – как сдует их, поганок. Ну сразу ни одной! Прямо чудесно. Затокак только сели, закопались – откуда и возьмутся! Словно их со склада подвезут…

Вернувшись в штаб, капитан Нежинцев застал командующего армией в расстройстве. Верный Хаджиев успел ему шепнуть, что заскакивал Савинков, застал у Корнилова Завойко и они, как можно было расслышать из приемной, жестоко разругались. После этого «уллы-бояр» переменился, стал раздражительным, придирчивым.

О ссоре Савинкова с Завойко Лавр Георгиевич рассказывал с неохотой. Вроде бы Завойко сел на своего любимого конька и щегольнул при этом знанием нефтяного дела. Он называл борьбу за нефтяные месторождения «черным делом» и уверял, что стоит только появиться нефти, как непременно возникает ловкий Сруль. А уж если появился Сруль, рядом с ним обязательно возникнет Смердяков… Остальное Нежинцев уловил без всякого труда. Оба спорщика настолько разгорячились, что принялись уязвлять один другого намеками на позорнейшую смердяков-щину.

Лавр Георгиевич сказал, что после этого неприятного спора Завойко вдруг исчез из города. Даже не попрощался! Корнилов связывал это с тем, что Савинков вчера намекнул инженеру, будто он вовсе не тот человек, которым старается казаться. Сегодня Хаджиев побывал в гостинице. Завойко исчез – номер сдан, постоялец выехал.

– Хороший этот парень, Хаджиев, – отозвался Нежинцев. – Чистый, верный, прямой… Глаз радуется!

Корнилов признался, что с нетерпением ожидал возвращения начальника разведывательного отдела. У него не выходило из головы зловещее предупреждение Савинкова. Намек явный… но что он имел в виду?

– Неужели то, что он служил у Нобеля? Я знаю, мы говорили. Он в Петроград приехал прямо с Эмбы.

У капитана Нежинцева имелись совсем иные сведения. До отъезда на эмбинские нефтепромыслы инженер Завойко пережил большие неприятности. Одно время ему вдруг понадобились деньги, и он стал пытаться получить банковскую ссуду. Банки, куда он ни совался, отказывали наотрез. Тогда Завойко сочиняет «Записку» о махинациях банкиров и относит ее не куда-нибудь, а в Министерство внутренних дел. Оттуда, нисколько не волыня, этот документ подают на стол самому царю. Содействовал этому свитский генерал Мейендорф… И лишь впоследствии открылось, что генерал старался не за красивые глаза. С помощью Завойко генералу удалось купить в Западном крае роскошное имение за пустяковую цену. Едва став владельцем имения, генерал немедленно продал его за настоящую цену. Этот гешефт принес генералу «навар» в 250 тысяч рублей.Вот что за человек этот Завойко!

Но и это еще не самое страшное. Незадолго до войны русская контрразведка установила его тесные отношения с неким Кюр-цем, немцем, жившем в Петербурге. В начале войны Кюрца поймали за руку на шпионаже, арестовали и без особенного шума сослали в Рыбинск. После этого скомпрометированному инженеру ничего не оставалось, как самым срочным образом отправиться подальше от столицы.

Монгольские глаза Корнилова сверкнули:

– И вы об этом знали?

Капитан Нежинцев замялся. Он не умел и не привык наушничать. В конце концов он ответил арабской пословицей: «Не спрашивай, и тебе не будут лгать!»

В тот вечер между ними пробежала кошка. Корнилов закончил разговор распоряжением наутро приготовить сводку о германских резервах на их участке фронта. Нежинцев ушел с невысказанной мыслью о формировании особенных частей из добровольцев – ударных батальонов. В голову ему запал рассказ о девушках-ударницах под командой лихой Георгиевской кава-лерши Бочкаревой. Подумать только: отбить у противника целую батарею! Вот так институтки… Такие подвиги записываются на скрижалях любых войн, и записываются навечно!

Мысль о формировании ударных батальонов капитан Нежинцев осуществил позднее. Из этих батальонов добровольцев был сколочен особый полк, названный Корниловским. Первым его командиром стал Нежинцев.

Через два дня, 18 июня, на русском фронте началось большое наступление.