Текст книги "Генерал Корнилов"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 42 страниц)

– Благодарю вас, хан. Я этого и ждал… Неожиданно он произнес усталым, тихим голосом:

– Не оставляйте меня, хан.

Маленький Юрик бросился Хаджиеву на шею и повис, восторженно заболтал ножонками.

– Мама, мама, хан остается с нами, не уходит!Таисия Владимировна сунулась в передник и поспешила убежать на кухню.

К вечернему чаю явились дочь Наталья и адъютант поручик Долинский. Сидели допоздна. Последний вечер. Завтра генерал переселится в гостиничный номер. Лавр Георгиевич крепился, но выглядел подавленным, грустным. Его невыносимо угнетало позорное клеймо изменника.

Юрик уснул на коленях Хаджиева. Лавр Георгиевич расстегнул тужурку и, грустно поглядывая на спящего сынишку, стал негромко по-персидски говорить стихи Фирдоуси. Язык персов был плохо знаком молодому офицеру. Он понимал не все. Но главный смысл стихотворения великого поэта уловил: «Смерть – это пряное вино. Чаша для него – вся наша жизнь. Сама судьба наливает вино в чашу. И нет ни одного человека на земле, который не отведал бы из чаши этого великого вина…»

Дочь Наталья сделала Хаджиеву знак выйти. В коридоре она в отчаянии заломила руки.

– Хан, ради Бога, заберите у него револьвер. Он у него в столе, в левом верхнем ящике.

– А вы его позовите, – предложил офицер.

– Папа, – крикнула Наталья, – на минуточку, пожалуйста! Похищенный отцовский пистолет Наталья унесла с собой. Утром, уже в гостиничном номере, Лавр Георгиевич сделал

Хаджиеву выговор:

– Хан, неужели вы считаете меня за институтку? Нет уж, этого подарка я им не доставлю! – Неожиданно он произнес своим обычным, бодрым тоном: – Теперь у нас с вами, дорогой мой, столько дел, что заниматься глупостями просто некогда.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Что заставило последнего русского царя Николая II избрать для своей фронтовой Ставки такой городишко, как Могилев? Скорей всего устойчивая неприязнь ко всему, что было связано с великим князем Николаем Николаевичем. Сместив своего дядю с поста Верховного главнокомандующего, государь немедленно перенес Ставку из Барановичей в этот затхлый местечковый городишко.

С утра 2 сентября Хаджиева отыскал командир 2-го эскадрона Текинского полка ротмистр Натанзон. Он приехал помочь молодому офицеру обеспечить безопасное перемещение Корнилова из бывшего губернаторского дома (где помещалась Ставка) в здание гостиницы.

– Хан, передайте Верховному, что я со своим эскадроном готов за него умереть. – И прибавил: – Текинцы не бросят своего «уллы-бояра»!

Опасения ротмистра подтвердились. Еврейское население городишка каким-то образом прознало, что арестованных генералов будут перевозить в гостиницу. Возле старого губернаторского дома собралась толпа. Многие приготовили камни… Снаружи охрану Ставки несли солдаты Георгиевского батальона. С ними обыватели пересмеивались, дружески толкались. Многие из Георгиевских кавалеров прошли в депутаты местного Совета.

Открылись деревянные высокие ворота, и по четыре в ряд выехали всадники в ярких халатах и косматых шапках. Они стали теснить зевак с дороги и выстроились в два ряда от самых ворот до крыльца гостиницы. В этот суровый живописный коридор въехал автомобиль с тремя генералами. На всех троих были низко надвинутые фуражки… Вид текинцев, на горячих, пританцовывающих лошадях, с шашками, кинжалами и карабинами, не сулил ничего хорошего. Крики раздавались, но ни один камень не пролетел вдогонку отчаянно пылившему автомобилю.

К вечеру возле гостиницы собралась толпа солдат: фуражка на затылке, шинель внакидку. Двое самых разбитных пытались дружески разговорить хмурых текинцев.

– Это, значит, тут теперь самый-то главный? Хоть показа ли бы… – Ишь ты, царем захотел! Теперь сиди, голубчик… Потолкались, погомонили и разошлись. Задирать текинцев не отважился никто.

Хаджиев был доволен, что охрана из Георгиевских кавалеров осталась в Ставке. Их, предателей, полностью заменили текинцы. Для генералов отвели целый этаж (скоро обещали привезти новую группу). Караульная служба упростилась, и все же на ночь Хаджиев обязательно удваивал посты. Текинцы переносили тяготы с завидным мужеством. Людям пустыни не привыкать к длительным переходам без сна. В песках кочующий обыкновенно спит вполглаза. Здесь, в захудалом городишке еврейской оседлости, безводных и бессонных переходов не было, однако природные воины и кочевники воспринимали революционное возбуждение обывателей как признаки самума, страшного ветра пустыни, вздымающего в знойное небо целые сыпучие барханы. Мудрые караванные верблюды обыкновенно ложатся на песок и поворачиваются к ветру спиной. Люди прижимаются к верблюжьим бокам и с головой закутываются в бурки. Спасение от песчаного урагана одно: спрятаться и переждать. Здесь же закутывать головы и даже закрывать глаза было опасно…

В ночной тишине джигиты негромко обсуждали последние события.

– Ах, если бы снова родиться, знал бы как состариться!

Они возмущались предательством полковника Кюгельгена. Насмешник Эсен, хмыкнув, сказал о нем так:

– Если встретят в обнове хорошего человека, его обязательно поздравят. Но если встретят плохого, то обязательно спросят: «Где взял?»

Молоденький Керим презрительно сплюнул:

– Гонит двух коз, а свистит на всю степь!

Соглашаясь с товарищами, суровый Шах-Кулы зловеще произнес:

– Ничего, была бы лепешка, а зубы найдем!

С деликатностью кочевников, неназойливо, но внимательно они приглядывались к состоянию Корнилова. «Уллы-бояр» осунулся, пожелтел. Козырек большой генеральской фуражки совсем закрыл глаза. Но держался он ровно, по-прежнему никогда не повышал голоса. Текинцам нравилось мужество их кумира. Настоящий мужчина не имеет права поддаваться панике!

Хаджиев однажды слышал, как Шах-Кулы назидательно изрек:

– Кричащий в гневе смешон, молчащий в гневе страшен… Молодой офицер, размышляя над последними событиями, лишь теперь понял всю глубину коварства презренных заговорщиков. Присылая к «уллы-бояру» своих лазутчиков, они заманили его в ловушку и теперь ославили на весь мир как заговорщи-ка, изменника, мятежника. Не было никакого заговора, никакого мятежа! «Уллы-бояр» честно исполнял свои обязательства и ждал из Петрограда приезда важных гостей. Для них уже были приготовлены лучшие номера в гостинице (вот этой самой!).

Обида за любимого генерала вскипала в бесхитростных душах текинцев неукротимой жаждой мщения. О презренные шакалы, с вами бесполезно разговаривать, вы понимаете только язык хорошей дубины!

Хаджиев упрекал и самого себя. Он бдительно организовал охрану генерала, оберегая его от покушений, в то время как никаких покушений быть не могло, потому что «уллы-бояр» требовался заговорщикам только живой и невредимый. Не стань Корнилова, им пришлось бы отыскивать кого-либо другого, способного выполнить роль такого же кровавого страшилища. О змеи… гнездовище ядовитых змей!

Теперь же шакалья стая постарается с ним расправиться. На мертвого льва удобно свалить все собственные грехи, вылить всю свою грязь.

Ему вспоминалась весенняя пустыня под древним городом Мервом. После ледяной зимы пески оживали и на целые две недели расцветали всеми красками жизни. Зеленел саксаул, влажный ветер колыхал целые поля тюльпанов. Наступало пробуждение и для песчаных грозных змей. Эти ядовитые твари сползались в бесчисленные стаи и в любовном томлении сплетались в огромные шевелящиеся копны сильных мускулистых тел. В такую пору змеиный яд особенно смертелен. Укус гюрзы способен свалить могучего караванного верблюда… Впрочем, весна в песках вооружает сильным ядом всех обитателей пустыни. Помимо змей смертельно ядовитыми становятся мохнатые пауки каракурты, скорпионы и фаланги.

Что-то похожее происходило с нынешней весны и в России. Но если в песках ликующее возрождение продолжается всего несколько бурных влажных дней, то российская весна затягивалась вот уже почти на целый год. Огромную страну забрызгивало ядом невиданного озлобления, кровавой мести и безжалостных расправ. Здесь все, буквально все грозило смертью. Население большой державы на глазах превращалось в скопление, в жуткое переплетение взаимно ненавидящих людей, в сплошное отвратительное змеевище.

И – еще. Жизнь в пустыне не знает жалости. Безжалостна суровая природа, безжалостны и люди. Заболевшего в пути верблюда лишь освобождают от тяжелой клади, развьючивают и оставляют умирать. Животное ложится на песок и тоскливо, обреченно провожает уходящий караван. Верблюд уже слышит нетерпеливое завывание шакальей стаи, но знает, что эти ненасытные твари с жадными зубами не набросятся на него, пока нескроется вдали последний силуэт, пока не смолкнет тусклый бряк караванного колокольчика. Только тогда они осмелеют и накинутся на обессиленную жертву и примутся рвать ее на части, давясь кусками теплого, еще трепещущего мяса…

Хаджиев, дремавший не раздеваясь, не снимая сапог, поднимался с лежанки и выходил в кромешную темень поздней осенней ночи.

На втором этаже бессонно светилось одинокое окошко. Корнилов читал до самого утра. Хаджиев с гневом вспоминал приезд последнего столичного лазутчика – Львова. Кто-то из конвойцев еще тогда бросил по адресу скользкого, льстивого человека: «Глаза – бирюза, душа – сажа…» Интересно, почему он молчал, пока газеты поносили ни в чем не виноватого «уллы-бояра»? Куда его спрятали? И лишь во вчерашних газетах, за которыми Хаджиев специально ездил на вокзал, к поезду, появилась телеграмма Львова на имя Керенского: «От души поздравляю Вас… Рад, что спас Вас от руки Корнилова».

В газетах сообщалось о производстве нескольких рядовых казаков в офицеры. Сделал это сам Керенский в порыве благодарности. К нему явилась делегация казачьего полка, столкнувшегося на подступах к Петрограду с рабочими заслонами. Агитаторы постарались отвести неминуемое столкновение. Казакам доказали, что они стали жертвами чудовищного обмана, они исполняют приказы вовсе не начальства, а изменников, предателей… Прямо в Зимнем дворце Керенский поздравил казаков с офицерским чином и приказал беспощадно расправляться с любыми смутьянами, невзирая на имена и высокие чины.

Хаджиев, как и все текинцы, презрительно относился к казакам. Они погубили «ак-падишаха» (белого царя), теперь они собираются погубить «уллы-бояра». На что польстились? Аллах все равно накажет их за подлое предательство. Придет время, и они горько раскаются, но только будет уже поздно, слишком поздно!

«Вступление в единоборство со страшным львом является признаком безрассудства и безумства. Имея в мыслях ветер высокомерия, власти и желания управлять, они упадут на землю презрения. Ступив ногой смелости в долину гибели, они обратят лицо в сторону бегства и станут мишенью рока, а также пищей меча…»

Лавр Георгиевич отправился под арест со спокойной совестью. Предстоящий суд его нисколько не страшил. Готовились сказать всю правду и Лукомский с Романовским… Напрасно Нежин-цев – он появился в Быхове, когда арестованные лишь обживались в здании гимназии, – напрасно он уговаривал генералов возмутиться и воззвать к здоровым силам армии.

– Лавр Георгиевич, вам стоит только сказать слово – и лучшие наши офицеры отдадут за вас жизнь. Я это знаю!Предложение своего любимца Корнилов отклонил. Он по-прежнему не хотел никакой междоусобицы.

Полк, сформированный Нежинцевым, покидал место своей постоянной дислокации. Куда направлялся? Этого не знал и сам Нежинцев. Пока полк переводился в Киев. На старом месте, в Проскурове, у Нежинцева не заладились отношения с Советом. Узнав, что местные депутаты раздувают слухи о жертвах еврейского погрома (убито будто бы более 60 тысяч человек!), Нежинцев не стерпел и рассмеялся:

– Помилуйте, господа, во всем Проскурове живет каких-то 15 тысяч!

С тех пор за добровольцами установилась репутация антисемитов и погромщиков.

Нежинцев рассказал, что для ударников (так он называл своих бойцов) будет сшита особенная форма: черно-красные погоны и на левом рукаве мундира голубой шеврон с черепом и костями. Отборные части возрождаемой русской армии должны одним своим видом наводить страх на любого противника. Нежинцев сокрушался, что негде добыть стальных касок…

Первый полк добровольцев покидал фронтовой район и направлялся в тыл. Там, в глубине России, его ждал совершенно новый враг.

Нежинцев попросил:

– Лавр Георгиевич, встаньте у окна. Мы пройдем мимо.

Корниловский ударный полк тронулся под гром оркестра, перепугав быховских обывателей. Арестованные генералы стояли у окон второго этажа – в каждом окне по фигуре. На ударниках знаменной роты Корнилов различил кумачовые погоны и голубые квадратики нарукавных шевронов. Командиры подразделений энергично выворачивали вправо головы и (рука под козырек) упоенно колотили подошвами в мостовую.

Знаменная рота прошла в торжественном безмолвии и четким строем. Следующие роты подходили с песнями:

Смело, корниловцы, в ногу. Духом окрепнем в борьбе…

Минуя здание гимназии, ряды сворачивали в переулок. Тяжелая местечковая пыль оседала на листьях тополей, тронутых осенней желтизной. Внезапно генералы увидели немолодого офицера, ковылявшего с палочкой в руке. Поравнявшись с окнами, он вскинул руку к козырьку. Это был батальонный командир.

Смело мы в бой пойдем За Русь святую И всех жидов побьем, Сволочь такую!Проводив полк, генералы взволнованно посовещались, и Хаджиев поскакал на вокзал, торопясь вручить Нежинцеву послание Корнилова: «Все ваши мысли, чувства и силы отдайте Родине, многострадальной России. Живите и дышите только мечтою об ее величии, счастье, славе. Бог вам в помощь!»

Объявив о генеральском мятеже и арестовав военачальников, Керенский поверг страну в состояние лихорадочной горячки. Российского обывателя охватил ужас. Армия внезапно представилась сборищем убийц и грабителей. Газеты умело обыгрывали азиатский конвой главного заговорщика – Корнилова. Да и сам он, уроженец степного края, выглядел как современный Аттила. Святой Руси угрожало новое нашествие кочевников.

Еще в середине августа генерал Корнилов провозглашался спасителем России. Спустя всего две недели он превратился в кровавое чудовище.

Августовский мятеж царских генералов завершил то, что начиналось пресловутыми мартовскими приказами № 1 и № 2.

Решительно переменилось отношение Временного правительства к большевикам. Из непримиримых врагов они мгновенно стали главными союзниками. А их место – безжалостных ненавистников правительства – заняла армия.

В начале сентября на каждого человека в офицерской форме стали посматривать, как на закоренелого корниловца.

Вышло так, что русский офицер стал страшнее немца.

Героическая Троя, как известно, отбивала натиск неприятелей долго и упорно. Крепость пала от Троянского коня. Для России ее ненавистники приготовили сразу двух «коней»: немецкий вагон (Ленин) и американский пароход (Троцкий).

Полнейшая деморализация русской армии поразительным образом совпала с активнейшей деятельностью Советов. И примечательно, что именно в эти дни совершенно замер гигантский фронт. Немцы почему-то не спешили воспользоваться счастливою возможностью. Они чего-то выжидали, как бы позволяя Керенскому без помех расправиться с ненавистным русским генералитетом.

Генерал Алексеев продержался на своем посту недолго – всего несколько дней. Арестовав «царских сатрапов» (так назывались главные мятежники), он был снят. Керенский испытывал подвешенное состояние, когда боевые генералы наотрез отказывались от самых лестных назначений. В конце концов ему пришлось опереться на Брусилова и Бонч-Бруевича. В пристяжку к ним были возвышены ближайшие родственники премьер-министра – Верховский и Барановский.

В августе Керенский требовал присылки верных войск для защиты Петрограда. В сентябре он впадал в истерику, узнавая о движении любого воинского эшелона в сторону столицы. Особен-но страшил его 3-й Конный корпус во главе с генералом Крымо-вым.

А между тем по забитым железным дорогам продолжали ползти длинные эшелоны с солдатами и лошадьми. Армия – слишком громоздкий организм. Приказ главковерха действует на всю ее толщу, подобно урагану на просторе океана. И даже когда стихает ветер, вся водная масса долго не может успокоиться и колышется по инерции.

Начальники дивизий получали категорические, но противоречивые приказания. «Остановить части 3-го Конного корпуса…» И – тут же: «Прикажите этого не исполнять!» Царила настоящая сумятица, неразбериха. Железнодорожное начальство все более склонялось к исполнению указаний своего «Викжеля» – так стало называться профессиональное объединение дорожных служащих.

Поздней ночью на станцию Луга (137 км от Петрограда) влетели эшелоны 1-й Донской казачьей дивизии. На выходных светофорах горел красный огонь. К нескольким казакам, соскочившим из теплушек, сонным, распояской, подошли рабочие с винтовками. «Куда торопитесь, служивые?» – «Как – куда? Правительство защищать!» – «А от кого? Мы, видишь, его тоже защищаем…» Паровозы нетерпеливо отдувались, пуская клубы пара по примороженной траве.

На соседний путь прибыл поезд, составленный из теплушек и классных вагонов. С подножки вагона соскочил стройный генерал Дитерихс, начальник штаба 3-го Конного корпуса. На вокзале ему доложили, что от станции Вырица прекратилось всякое движение в сторону Петрограда. Причина? Вооруженные отряды рабочих разбирают железнодорожные пути.

На рассвете на станции Нарва стали скапливаться эшелоны Уссурийской дивизии.

Ближе всех к Петрограду удалось продвинуться двум эшелонам Дикой дивизии. Начальник дивизии князь Багратион слепо исполнял все указания генерала Крымова. Долго находясь в пути, князь ничего не знал об аресте Корнилова. Князь по прямому проводу вызвал Могилев, Ставку. Вместо Лукомского с ним разговаривал генерал Романовский: «Прошу доложить генералу Корнилову, что туземцы исполнят свой долг перед Родиной и по приказу своего Верховного главнокомандующего, верховного героя, любящего больше всего на свете Святую Русь, прольют последнюю кровь, чтобы доказать, что он – единственный, который может достигнуть победы и остановить Отечество от гибели…»

Генерал Романовский понимал эйфорическое состояние грузинского князя, начальника дивизии. Недалекий умом, но исправный службист, он привык исполнять повеления начальства. Сейчас его пуще всего тревожит состояние испорченного железно-дорожного пути, и он просит, он требует немедленной присылки строительного батальона для ремонта полотна и укладки шпал с рельсами. Знал бы он, как изменилось положение! Местные картавые Советы так и жаждут крови русских генералов!.. Генерал Романовский провел весь разговор с начальником дивизии в спокойном тоне. Пусть князь Багратион продолжает исполнять свои обязанности. Главное сейчас не в нем, а в генерале Крымове. Этого не остановят никакие преграды. Он уже давно рвется действовать. Если только военному мятежу все-таки суждено случиться, то это будет не корниловский мятеж, а крымовский…

Романовский продиктовал телеграфисту: «Все передам… Но должен вам сказать, что железнодорожный батальон прислать вам не удастся, так как у нас его нет. Но, по-моему, в нем нет никакой надобности, так как от Вырицы до Царского Села 34 версты. Вы скорее дойдете походным порядком…»

«По высадке в Вырице следуем в походном порядке. Но восстановить путь необходимо для продвижения обозов и продовольст-вования».

«Понимаю… Прошу держать самую тесную связь с генералом Крымовым».

Романовский понимал, что князь Багратион будет продвигаться до тех пор, пока не столкнется с заслонами Красной гвардии и не получит от вездесущих агитаторов газету с ликующим сообщением о «полной победе демократии над гнусным мятежником». И все-таки оставалась надежда на генерала Крымова. Он вел на ненавистный Петроград свой мощный кавалерийский корпус.

Фигура генерала Крымова тревожила и обитателей Зимнего дворца. Это был опаснейший из всех имевшихся на службе военачальников. Его не устрашали ужасы междоусобицы. Он давно понял, что без великой крови в России не обойтись.

Крымова следовало арестовать или обезвредить любым иным доступным способом.

Командира 3-го Конного корпуса одолевала жажда деятельности. Хвастливые заявления Керенского о бескровном подавлении мятежа и «об единении всех сил народа и правительства» лишь распаляли ненависть лихого генерала. Душа его болела за поруганную армию, за опозоренных товарищей по строю. В конце зимы генерал Алексеев понадобился прохвостам всего на один день – уговорить командующих фронтами дать свое согласие на отречение царя. Теперь, осенью, генерал Корнилов потребовался им всего на один час – насмерть перепугать российского обывателя.

Генерал Крымов считал Корнилова человеком меча и боевого поля. Дернул же его черт сунуться в политику! Ловушка, в которую он угодил, была причиною того, что Корнилов утерял прямой военный взгляд на происходившие события.Генералы не годятся в профессиональные политики. Пример – судьба блистательного Наполеона. Только на острове Святой Елены этот гениальный полководец уразумел, какой игрушкой он сделался в руках пройдошливых людей, вершивших всеми европейскими делами. У русских генералов имелся опыт Скобелева, которому сование в политику принесло загадочную кончину в самом расцвете сил.

«С шулерами не садись!» – эту истину знает каждый новоиспеченный прапорщик. У этой сволочи крапленые колоды. Разве мыслимо их переиграть? Канделябр поувесистей – вот чем с ними следует «играть»!

Корнилов по праву считался одним из самых боевых генералов русской армии. Свою отвагу он доказывал неоднократно. Будь мятеж на самом деле, он не стал бы отсиживаться в Могилеве, а, подобно Наполеону на Аркольском мосту, лично возглавил бы свои отборные дивизии.

Ах, как умело использовали его «зарывистую» репутацию, как ловко подставили!

Крымов, в отличие от Корнилова, политику ненавидел и политиков презирал. Пустобрехи и рукосуи… Он был человеком строя и команды. В армии не митингуют, в армии действуют! Он считал, что власть следовало употребить еще ранним летом. Теперь гниль расползлась и задачи отягчались. Но тем решительней необходимо действовать!

Он стискивал зубы, читая «патриотические» завывания премьер-министра Керенского о «святом единении всей страны вокруг демократической власти».

3-й Конный корпус, закаленный в боях, представлял великую силу. Столичный гарнизон Крымов не ставил ни в грош: рвань и шваль. Более серьезной силой были отряды Красной гвардии, вдруг получившие хорошее вооружение. Недавно к ним присоединились две вполне боеспособные части: 2-й пулеметный полк и 180-й стрелковый.

Все равно перевес был на стороне наступающего корпуса.

Если бы не агитаторы! Язвы умелой пропаганды разлагали части с катастрофическою быстротой. Из мускулистых, дисциплинированных дивизий в несколько дней получался какой-то непристойный студень.

Вскоре движение на Петроград замедлилось, затем остановилось. Князь Гагарин, командир бригады, донес, что в Чеченском полку в качестве большевистского агитатора действует внук легендарного Шамиля.

Отчаяние Крымову было неизвестно. В этот же день он откомандировал двух надежных офицеров на Дон, к атаману Каледину. Он первым понял, что русским, измотанным длительной войнойс Германией, предстоит война еще более жестокая и беспощадная, самая кровавая междоусобица – свои против своих.

Еще весной, наезжая с фронта в Петроград, Крымов несколько раз появлялся в кабинете Корнилова. Разговор шел откровенный. От Временного правительства все ощутимей попахивало гнилью. Как водится, рыба тухла с головы. Тогда много надежд связывалось с «Союзом офицеров». Крымов считал, что достаточно будет махнуть плетью и притопнуть сапогом. Шашек незачем и вынимать!.. Уезжая из столицы, Крымов оставил там «прикомандированного офицера связи», полковника Самарина. Это был человек проверенный, надежный. В течение лета Самарин исправно выполнял свои обязанности. В штаб 3-го Конного корпуса поступала регулярная информация. Крымов, двинув свои дивизии на Петроград, был уверен, что встретит в осажденном городе боевое офицерское подполье. Зажав прогнивший город в эти своеобразные клещи, генерал собирался в считанные дни провести необходимую «санацию». Он мысленно пощелкивал себя по голенищу плеткой. Дел будет совсем немного. Вся беда России в нездоровой голове. Тело и душа ее не были затронуты столичной порчей.

Так он считал, покуда не убедился, что гибельная порча поразила и офицерский корпус. Он посылал своих людей в столицу, снабжал их адресами и деньгами… А что же обнаружилось? «Аквариум», «Вилла Родэ», «Медведь» – вот, с позволения сказать, поля сражений, на которых отличились его посланцы-заговорщики. Стыд и срам! Напиваясь в этих кабаках, они выбалтывали много, очень много. Отдел столичной контрразведки во главе с загадочным Мироновым регулярно получал самую секретную информацию о намерениях русских генералов, искавших средств для спасения Отечества.

В тот день, когда генерал Алексеев отправился в Могилев для ареста мятежников, генерал Крымов получил вызов Керенского. Поразмыслив, Крымов ехать отказался. На следующий день в штаб корпуса пожаловал полковник Самарин. Генерал обрадовался верному человеку и накинулся на него с расспросами. Полковник высмеял все опасения Крымова. В Петрограде генералу решительно ничто не угрожает. Его примут с распростертыми объятиями. В самом деле, надо же как-то исправлять создавшееся положение!

Так, значит, все же ехать? И Крымов дал себя уговорить.

План: изъять опаснейшего генерала из самой гущи войск осуществился.

Полковник Самарин приехал на автомобиле. Он усадил Крымова и повез его в Зимний дворец.

Всю дорогу до Петрограда генерал сидел мрачнее тучи. Его точило сожаление, что он поддался уговорам и поехал. О чем советоваться с этим слизняком? Сдать командование? Но, с дру-гой стороны, не стоять же было в самых пригородах столицы до морковкиного заговенья! Ни вперед, ни назад… Корпус разлагался и начинал митинговать.

Ах, как все складывается неудачно!

Самарин довез генерала до Кавалергардского подъезда и остался ждать в автомобиле. Крымов предупредил, что, прежде чем вернуться к корпусу, он намерен заскочить на петербургскую квартиру, к семье.

Настроившись на ожидание, Самарин вытащил портсигар. Внезапно он вытаращил глаза, папиросы посыпались ему на колени. Четверо юнкеров, сгибаясь под тяжестью носилок, вытащили на подъезд грузное тело в генеральском мундире. Полковник узнал Крымова.

Юнкера, проворно управляясь, затолкали носилки с телом в автомобиль. Машина унеслась в Николаевский военный госпиталь.

Самарин опомнился и побежал наверх.

…О том, что произошло в кабинете премьер-министра, рассказывали путано и неохотно. Будто бы Керенский с первых же слов набросился на генерала с гневными упреками, называя его соучастником Корнилова. Не стерпев, генерал размахнулся и закатил обидчику оглушительную затрещину. Тут же в кабинете грохнул выстрел. Керенский выскочил в приемную с безумными глазами. Он вопил, что Крымов от позора и стыда пустил себе пулю в висок, но остался жив…

О попытке самоубийства генерала его жена Мария Александровна узнала из телефонного звонка. Она кинулась на Захарьев-скую, в госпиталь. Ни сына, ни дочери дома не оказалось.

В госпитале Марию Александровну встретили сурово, к мужу не пустили.

– Что вы, сударыня? Нельзя-с. Как можно!

– Но он жив, живой? Скажите же!

– Сударыня, пожалуйте к начальству. Мы люди маленькие… сами знаете.

Генерал находился в операционной. Состояние его считали безнадежным. Мария Александровна издали высматривала, как носятся люди в развевающихся халатах. «Господи, помоги!» – молилась несчастная женщина.

Ближе к вечеру к ней вышел усталый человек в белом халате с закатанными рукавами. На груди у него висел квадратик марли. Он почему-то избегал смотреть прямо в глаза.

– Странный выстрел, – произнес он. – Да, странный… По нимаете, края раны совсем не обожжены. Как он мог сам выстре лить в себя с расстояния двух метров? Ума не приложу…

В сознание раненый так и не приходил. К утру он умер.

Загадочность крымовской смерти усилилась от странного распоряжения премьер-министра: хоронить генерала разрешили лишь в 6 часов утра, гроб сопровождали только члены семьи. Непонятно, куда исчезли все документы генерала.

Подвыпивший санитар, увязавшийся на кладбище, по секрету сообщил, что ночью в палату к генералу ворвались три «медицинские еврейки» и сорвали с ран бинты. «Уж оченно они к ним были ненавистны!» Но как это теперь проверить?.. Санитар советовал утешиться тем, что генерала закопают «чинно-благородно» на хорошем месте кладбища, тогда как самоубийц велено хоронить за оградой кладбища. «Это закон. Уж я-то знаю», – бормотал он.

В середине сентября полковник Самарин был намного раньше срока произведен в генералы и отправился в Иркутск командовать войсками округа.

Так было вознаграждено еще одно предательство…

С убийством генерала Крымова погасли последние надежды на обуздание хозяйственной и политической разрухи. Снова, как и три века назад, орда захватчиков, утвердившихся в столице, ввергла несчастную Россию в пучину междоусобиц и взаимоистребления на хищную потребу мирового зла.

Кровавая заря всходила над Россией!

А житию моего героя, генерала Лавра Георгиевича Корнилова, оставалось после этого всего семь месяцев.

Рассказывать ли обо всем, что было пережито им за осень, зиму и один весенний месяц?

Нет, ограничусь лишь тремя страницами в этой короткой яркой жизни: крах всяческих надежд на мощную поддержку южного казачества, гибель в бою любимейшего офицера, подполковника Нежинцева, и собственная смерть в последний мартовский день под самыми стенами Екатеринодара…