Текст книги "Генерал Корнилов"

Автор книги: Николай Кузьмин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 42 страниц)

– Я вспомнил… Я читал… Он действительно…

Симанович, лихорадочно напрягая память, вспомнил: прошлым летом все столичные газеты захлебнулись от патриотического восторга. Генерал Корнилов, немолодой, заслуженный, попал в германский плен при весеннем наступлении Макензена. Сделав несколько попыток, он все же сумел бежать из лагеря военнопленных, добрался до Дуная и на бревне переправился в Румынию. Случай был уникальный. Генерал был удостоен царской аудиенции, его наградили Георгиевским орденом 3-й степени (орден 4-й степени он имел за русско-японскую войну)…

Мало-помалу личность героического генерала довольно отчетливо представилась испуганному Симановичу. Память не подвела.

Но вот поди же знай!..

Хозяин тяжело вылез из кресла и, грузный, вислобрюхий, с расстегнутой рубашкой, навис над присмиревшим гостем:

– Запомните, умница Талейран угадал Наполеона в молодень ком генерале Бонапарте. Загодя угадал. И ничего от этого, прошу заметить, не проиграл. Тут же… Драгоценный мой, неужели вы не видите, что время болтунов кончается? На сцену выдвигаются люди дела, генералы. Они болтать не любят. Да им и не положе но… Короче, меня интересуют именно генералы. Кто там у вас… в этом вашем списочке? Ну конечно, Алексеев. Еще Брусилов, Рузский… Обратите внимание на Бонч-Бруевича… Деникин, по жалуй… Не забудьте и такого – Крымов… Ну и конечно этот вот… Корнилов. Как вам нравится, что он перед войной работалвоенным агентом в Китае? А?.. То-то же. На такой пост кого попало не посылают!

Стремясь поскорее скрыться с глаз, Симанович изображал готовность к исполнению. Деятельной походкой он направился к двери. Хозяин, нахохлившись, смотрел ему в спину мрачным взглядом.

– Арон, – вдруг вкрадчиво позвал он, – а почему вы ничего не сообщаете о делегации?

Симанович споткнулся.

– Но я же еще прошлый раз… Они еще не ходили, нового ничего.

Речь шла о делегации самых именитых прихожан столичной синагоги, собиравшейся обратиться к представителям новой демократической власти России с благодарностью за избавление евреев от гнета царского самодержавия. Сбылась вековечная мечта Божьего народа! Осуществились самые сокровенные чаяния лучших умов России!

– Слушайте сюда, Арон. Никакой благодарности – запомни те. Еще чего! Какая благодарность? Кому? За что? Выбросьте это слово – благодарность. Зарубите себе: не благодарность, а позд равление. Вы понимаете меня? Поздравление! Нам не за что их благодарить. Но поздравить мы обязаны. Как равные равных. И как вежливые люди. А благодарят их пусть другие… если, конеч но, захотят.

Вместо того чтобы уйти, гость затоптался.

– Ну… что там у вас еще?

– Я вспомнил… о Корнилове об этом. Он прошлым летом прибежал из плена, но его собрались судить. Спас его сам царь. И наградил…

Повесив голову, хозяин терпеливо выслушал.

– Спасибо, мой драгоценный. Но все это я уже знаю. Не от вас, прошу заметить. Но ничего, ничего, вы еще исправитесь. Не так ли? Ну и прекрасно… Но только вот что: вы его слишком-то тоже не берите в голову, этого Корнилова. Товар, я вам скажу, неважный. Почему? А очень просто: он слишком честен, чтобы быть умным. Такой, знаете ли, слуга царю, отец солдатам. В общем, взвейтесь соколы орлами! Ну вы меня понимаете… Но, может, именно это как раз и хорошо? Нам же от него совсем немного нужно: чтобы он взял да и навел порядок. Только и всего. И больше ничего. Остальное уж не его ума дело!

Симанович вдруг позволил себе усмехнуться:

– А зачем?

– Что – зачем?

– Ну, порядок этот? Хозяин от души расхохотался:– Ах вы, золотко мое! Подойдите-ка поближе, я пощупаю вашу умную головку. Что вы знаете о порядке? И как его себе представляете? Нам, Арончик, нужен не какой-нибудь порядок, а только наш. Hani – и никакой другой. И мы его наведем. Установим в конце концов. И пусть только попробуют… Я им не завидую, Арон. Вот для этого-то и требуется Корнилов, Он как раз такой человек. Ну а если вдруг и он… Что ж, быстренько найдем другого. Я поэтому вам и сказал: держите на уме все это генеральское добро, перебирайте их, как камешки. Не один, так другой! Нам-то какая разница?..

На рамы высокого дворцового окна сырой ветер с Невы лепил пласты сизого водянистого снега. Утро наступало натужно, с неохотой. Пошел уже десятый час, а фонари на Миллионной не погасли. Керенский, в полувоенном френче, в бриджах и крагах, что-то нетерпеливо высматривал за окном. Всякий раз он приподнимался на носках и словно бодал оконное стекло. По Миллионной проносились редкие пролетки. Лица пассажиров были закутаны. Снег валил стеной.

За спиной Керенского, в креслах, сидели князь Львов, Родзян-ко, Милюков, Некрасов, Набоков, Шингарев. Царило гнетущее молчание. Переносить напряженное ожидание помогали сигары. Курящие пускали в потолок искусные кольца дыма и внимательно следили за причудливой игрой облачков душистого табака.

Нетерпеливо посматривая на часы, компания ожидала своих посланцев – Гучкова и Шульгина. Они умчались вчера в Псков экстренным поездом, там заполучили на руки манифест об отречении царя и теперь, по расчетам, уже должны прибыть обратно. Никаких задержек в пути не предвиделось… Минуты утекали невыносимо медленно. Керенский нервничал больше остальных. Он несколько раз ударился лбом о стекло.

С Троицкого моста спустилась щегольская пролетка, свернула направо, на Миллионную. От копыт рысака и от колес летела грязь со снегом. Экипаж остановился возле пустынного подъезда путятинского дворца. Один за другим слезли двое и, поглядывая наверх, на окна, стали торопливо подниматься по ступеням.

– Приехали! – объявил Керенский, оборачивая к ожидающим вертикальное лицо с торчащими ушами и ежиком на голове. Английские бриджи, схваченные крагами, пузырились на коленях.

Среди ожидающих возникло нетерпеливое движение. Сидеть остался один князь Львов. Похоже, он расслабленно дремал и ничего не услышал.

В теплую душистую комнату вошли Гучков и Шульгин, вытирая платками мокрые лица. Помятый вид обоих свидетельствовал о ночи без сна. Они явились прямо с поезда. – Ну, наконец-то! – вырвалось у Керенского. Он вплотную подошел к приехавшим: – Рассказывайте, господа, рассказы вайте!

Шульгин обошел его и вдруг остановился: из громадной двери, раскрывшейся бесшумно, появился великий князь Михаил, сопровождаемый своим секретарем. Он выжидающе уставился на подкрученные усы Шульгина. Гучков, смешавшись, принялся совать в карман несвежий носовой платок.

– Ваше высочество, – начал он, – мы уполномочены зая вить…

Князь Львов походил на спящего. Обе его руки безвольно свисали с подлокотников кресла. Милюков, багроволицый, с белоснежной шевелюрой, уставился на заговорившего Гучкова поверх тлеющей сигары. Накопившийся пепел грозил свалиться ему на колени.

Керенский и Некрасов нервно переглядывались. Внезапное появление великого князя смешало все планы. Разговаривать с ним полагалось вовсе не Гучкову.

Сбивчивая речь Гучкова сводилась к тому, что на плечи великого князя свалилась громадная ответственность за судьбу России и за исход войны…

– Позвольте! – вдруг раздался резкий голос Керенского. Он выбросил руку вперед и сделал два широких журавлиных шага.

Гучков растерянно умолк. Быстрый и приметливый, он начинал догадываться, что, оторванный от столичных событий, чего-то не успел узнать. За целую ночь могло многое произойти.

Наклонив свой ежик, словно собираясь бодать великого князя, Керенский стал говорить о настроении частей столичного гарнизона. Революционные солдаты возмущены, что в манифесте, о котором сегодня сообщили все газеты, не сказано ни слова об Учредительном собрании. Принимать трон в складывающейся обстановке значило дать толчок развязыванию великой и весьма кровавой междоусобицы.

– Ваше высочество, – патетически воззвал Керенский, про стирая руку к утомленно слушавшему великому князю, – чувст вуете ли вы в глубине души железную волю прирожденного вож дя? Рассчитываете ли вы, ваше высочество, опереться на серьезные национальные силы, дабы предотвратить потоки крови, которые не замедлят устремиться к подножию трона? Не падет ли на голову вашего высочества великий грех жестокой националь ной распри, гражданской войны, этого величайшего народного несчастья?

В припухших глазках Гучкова проблеснуло озарение. Кажется, он начинал соображать, догадываться… Шульгин быстрей всего разобрался в изменившейся за ночь обстановке. Твердымголосом он поддержал велеречивого Керенского. Обращаясь к великому князю, он сказал:

– Если только у вашего высочества нет надежных и предан ных людей, кои могли бы создать опору вашего трона, то, прости те… как при таких условиях подавать вам совет принять остав ленное наследство?

Высокая фигура великого князя нелепо возвышалась посреди комнаты. Он устало согнул колено. По его тонкому лицу легкой тучкой промелькнуло выражение брезгливой досады. Он старался ни на одном из присутствующих не задерживать своего взгляда.

Наконец все отговорили и выжидающе замолкли.

– Хорошо, господа. Я вас выслушал внимательно… Спасибо. Прошу дать мне несколько минут на размышления. Я должен подумать.

Сделав гвардейский поклон одной головой, великий князь повернулся.

– Прошу вас! – вскричал Керенский, бросаясь князю напе рехват. Его нелепая фигура со вскинутой рукой загородила ухо дившему дорогу. – Обещайте нам, ваше высочество, не совето ваться с вашей супругой!

Опустив глаза, великий князь поизучал сверкающие краги и башмаки неистового адвоката, медленно поднял голову и гневно глянул на его мясистые, прыгающие щеки:

– Успокойтесь. Моей супруги здесь нет. Ее вообще нет в Петрограде. Она осталась в Гатчине.

Под выразительным великокняжеским взглядом Керенский смешался и освободил дорогу.

Великий князь брезгливо переступил то место, где стоял Керенский. Внезапно он обернулся и сделал знак князю Львову и Родзянко следовать за ним. Тучный Родзянко с усилием выдрался из кресла.

Керенский, сцепив руки за спиной, нервно бегал по ковру. На нем поскрипывали новенькие краги. Он остановился возле Гучкова, собираясь что-то сказать, передумал и снова лихорадочно забегал. Его сжигало нетерпение.

Собрание томилось, часто поглядывая на плотно притворенную дверь. Один Керенский, словно летучая мышь в сумерках, продолжал выписывать свои судорожные зигзаги.

Медленно растворилась высоченная дверь, показался великий князь. За ним протиснулся торжественный Родзянко. Князь Львов значительно моргал бесцветными ресницами… Сознавая величие минуты, все поднялись разом и молча.

– Господа… – Спокойствие давалось великому князю с боль шим трудом. – Господа, при создавшихся условиях я не могу принять престола.Голос его, бесплотный, вымученный, словно прострелил собравшихся. Отказ от трона ожидался, и все же новое, теперь уже окончательное, отречение прозвучало с необыкновенной силой. В оцепенении никто не шевелился.

– Ваше высочество, – вскричал внезапно Керенский, – вы благороднейший из людей!

Он кинулся к великому князю и стал ловить его бессильно висевшую руку. Отстранившись, Михаил обошел его, как столб, и на этот раз уже в полнейшем одиночестве удалился.

Не замечая общего удрученного безмолвия, Керенский энергично потер руки:

– Прекрасно! Господа, у нас слишком мало времени. Предла гаю пригласить наших товарищей Набокова и барона Нольде. Акт отречения, на мой взгляд, нуждается в тщательном редактирова нии. Лучше всего поручить это специалистам.

Вопреки ожиданию работа над текстом документа затянулась. Зажглась громадная люстра, шторы задвинули.

Набоков с английской невозмутимостью, совершенно не повышая голоса, втолковывал Шульгину, что великому князю не подобает императорское «мы» и «повелеваем». Такое позволительно лишь обладателю трона. Шульгин в конце концов согласился.

Керенский схватил бумажный лист, помахал им, чтобы просушить чернила, и принялся читать: «Одушевленный единою со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае воспринять верховную власть, если таковая будет воля великого народа нашего, которому надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые основные законы государства Российского…»

– Объясните мне, господа, – внятно проговорил молчавший все время Шингарев. – Государь, как мы знаем, отрекся в пользу брата Михаила. Но в чью пользу отрекается великий князь Михаил?

– В пользу народа! – напыщенно заявил Керенский. – Его величества народа!

Поправок больше не требовалось. Родзянко, грузно шаркая ногами, направился звать великого князя. Оставалось получить его подпись.

Не присаживаясь и не читая текста, Михаил тряхнул пером в сторону и быстрым росчерком подписал. Керенский вытягивал шею, заглядывая через его плечо. Ему не молчалось, не стоялось на месте.

– Ваше высочество, вы великодушно доверили нам священ ный сосуд вашей власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли!

Великий князь удалился под торжественное безмолвие. Величие исторической минуты коснулось сознания каждого из присутствующих.

Едва за великим князем затворилась дверь, Керенский выпятил грудь и сунул руку за борт френча.

– Господа, Россия ждет наших решений. Сообщаю вам, что нам удалось отменить царский указ о назначении генерала Ива нова командовать войсками Петроградского округа. Р-революция в бурбонах не нуждается! Нам требуется новая армия, и мы ее создадим. Сейчас решается вопрос, кто заменит генерала Ивано ва. Мне называли имя Корнилова. Уверяют, что это вполне при личный человек.

Мешковато завозился Милюков.

– Александр Федорович, этот генерал пишет стихи. Керенский дернул головой, словно от удара в подбородок.

– Стихи? Гм… Нет, не читал.

– Он по-персидски пишет.

– Вот даже как! Но-о… почему же не по-русски?

– А вот он приедет, и вы его спросите сами! – усмехнулся Милюков.

– Стихи… – бормотал Керенский. – А что? Прекрасно. Но вая армия, новые генералы… Генерал не из казармы, а-а… так сказать, с Парнаса. Вот что значит, господа, очистительная революция!

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Лавр Георгиевич свою жену без тени улыбки называл «начальником тыла». Таисия Владимировна, многолетняя спутница жизни, обладала редкостным умением в любых условиях устраивать вполне приличный быт. Сказывались навыки офицерских жен, мотающихся с мужьями по самым захолустным гарнизонам. Они исхитрялись кормить и мужа и детей на скудные 39 рублей казенного жалованья.

В Петрограде семья Корнилова много лет снимала небольшую, тесную квартирку у вдовы-чиновницы возле Певческого моста. Поселились они, когда Лавр Георгиевич учился в Академии Генерального штаба. Здесь жили в страшном 1905 году, отсюда уехали в Китай и сюда же вернулись четыре года спустя. В этих стенах прошлым летом Корнилов пережил немало горьких дней, когда, убежав из германского плена, ждал военного суда.

Должность командующего войсками округа (по прежним меркам – столичный генерал-губернатор) предусматривала казенную квартиру. Таисия Владимировна решила не ломать налаженного быта. Судьба военного человека, да еще в такое время, могла переломиться в одночасье.

Больше всех возвращению отца обрадовался четырехлетний Юрик. Мальчишка, крепенький, живой как ртуть, не слезал с отцовских колен. Он каждый вечер не ложился спать, не дождавшись отца со службы… Дочь сильно подросла и выглядела настоящей невестой. Она увлекалась столичными театрами, много читала. Огонь в ее комнатке горел допоздна. Как-то мимоходом Лавр Георгиевич глянул на валявшуюся книжку. «Конь бледный» Бориса Ропшина (Савинкова), знаменитого террориста, настоящей грозы царской семьи и губернаторов. Вперемежку с бросанием бомб этот отчаянный боевик-убийца быстро и ловко сочинял романы с «идеологией», которыми зачитывалась учащаяся молодежь.

К утреннему чаю Таисия Владимировна положила на угол стола несколько свежих газет. В теперешней столичной жизни чтение газет, хотя бы наспех, стало необходимостью. Чаевничали на кухне, вдвоем, как некогда в туркестанских знойных гарнизонах, где молоденьким офицерам приходилось снимать чуть ли неглиняные сараи с прохудившимися крышами. Дети еще спали. Дочь, по обыкновению, зачитывалась до рассвета.

Чай подавался огненный, заваренный до черноты. Отрывисто прихлебывая из громадной кружки, Лавр Георгиевич торопливо просматривал газеты.

Градус газетной эйфории поднимался с каждым днем. Журналисты захлебывались. «Царство свободы…»«Эра всеобщего братства…» Вместо старорежимного «господин» теперь все чаще «гражданин», а иногда – «товарищ». Вместо привычного «Боже, царя храни» гремит повсюду «Марсельеза»… Копируют, как могут, французских якобинцев!

Ага, снова о нем: «революционный командующий…» Вот заладили!

За ним изо всех сил ухаживали – это становилось ясно. Ему не давали отойти в тень, заняться работой по наведению порядка в запущенном хозяйстве столичного гарнизона. А дел накопилось невпроворот. Однако взяться за расчистку никак не доходили руки – все некогда, все недосуг, бесконечные вызовы, совещания, торжественные собрания. Революция праздновала свою победу над самодержавием. При этом фигура столичного генерал-губернатора постоянно выставлялась напоказ. Не останавливались даже перед самой грубой лестью. Чье-то бойкое перо развязно утверждало, что в облике «первого революционного командующего» чрезвычайно много схожего с Суворовым: такой же щуплый телом, простецкое мужицкое лицо, удаленность от придворных дрязг, даже чуть ли не природное отвращение к любой политике, к любым интригам.

Интересно, какие события готовились и какая ему при этом отводилась роль?

Лавр Георгиевич обратил внимание на желчные насмешки английского посла Бьюкеннена. Давая интервью кому-то из пронырливых газетчиков, посол иронизировал: «По представлению русских, свобода состоит в том, чтобы легко относиться к вещам, требовать двойной заработной платы, демонстрировать на улицах и проводить время в болтовне и голосовании на публичных митингах». Высокомерную язвительность посла понять нетрудно. Русские, обрадовавшись свободе, отказывались и работать, и воевать. А ну им взбредет в голову бросить опостылевшие окопы и побежать домой, к бабам и детишкам? Что тогда останется союзникам? Воевать с Германией один на один? Поэтому послы Англии и Франции, Бьюкеннен и Палеолог, не жалели сил, чтобы удержать русскую армию в окопах. Они уже начинали понимать, что в лице князя Львова в качестве союзника имеют человека, совершенно не умевшего управлять. Отсутствие же центральной твердой власти грозило катастрофой, в первую очередь на фронтах.Таисия Владимировна дождалась своей минуты. С чувством оскорбленной женщины она произнесла:

– Это же низость! Как ему не стыдно? И это великий князь! Ей-богу, жаль, что я не мужчина, не офицер. Я бы вызвала его на дуэль!

Дело касалось бывшей императрицы Александры Федоровны. Великий князь Кирилл Владимирович (тот самый адмирал с красным бантом), беседуя с газетным человечком, самым бессовестным образом поливал помоями несчастную царицу. «Я не раз спрашивал себя – не сообщница ли она Вильгельма, эта бывшая императрица? Но всякий раз силился отогнать от себя эту страшную мысль».

Подавив вздох, Лавр Георгиевич покачал головой. Хорош Рюрикович, да еще великий князь! Так выслуживаться перед новыми властями! Из кожи лезет… Сукин сын, холуй!

– Что ты от них хочешь? – проговорил он. – Романовы… Помойка!

Как всякого военного, Корнилова связывали с царской семьей узы долга и присяги. Лавр Георгиевич относился к той части русского офицерства, которая тянула свою лямку с убеждением: «За царем служба не пропадает!» В большинстве своем выходцы из солдатских семей, они пробились к широким генеральским эполетам исключительно горбом и составляли движущую силу русской армии. В армии, считал Корнилов, выковывался знаменитый русский характер. Армия была школой долга, чести, стойкости и патриотизма. Само суровое воинское дело заставляет человека выпрямлять свою душу, свой характер.

Любой организм, в том числе и государственный, имеет обыкновение стариться, дряхлеть. Искусство управления державой в том и состоит, чтобы сохранять ее громадный организм в состоянии как бы вечно молодом, деятельном, мускулистом. Чьей виной считать дряхление России? Великая держава год от года превращалась в рыхлую дебелую купчиху, которую сводят под руки с высокого крылечка и усаживают в шарабан, чтобы везти в баню парить и натирать бобковой мазью. Больна была Россия, и больна опасно. Военные люди убеждались в этом ощутимее других, ибо много лет не вылезали из окопов и поливали землю кровью.

И все-таки к больному зовут врача, но не палача!

В первую минуту, узнав о добровольном царском отречении, Лавр Георгиевич пришел в негодование. Царь сбежал со своего поста, словно дезертировал. За такие позорные проступки во время военных действий полагалось самое безжалостное наказание. Однако постепенно выяснялось, что отречение было не добровольным, а принудительным. Государь стал жертвой обмана, заговора, предательства.Корнилов узнал, что генерал Алексеев весь день 1 марта провел у прямого провода, переговариваясь с командующими фронтами. Мнение русского генералитета было категорическим: царь должен отречься и уступить трон наследнику. Государь покорился приговору и поставил свою подпись под манифестом (заготовленным заранее). Гучков с Шульгиным восторженно схватили этот документ и, не теряя ни минуты, помчались с ним обратно в Петроград. Так выглядело отречение в официальном изложении. На самом же деле Корнилов обнаружил грубую неувязку в хронике событий того рокового для России дня, 1 марта. Да, Алексеев провел переговоры с генералитетом. За отречение царя высказался даже великий князь Николай Николаевич. Однако суровый приговор командующих окончательно оформился лишь утром 2 марта, а в это время Гучков с Шульгиным уже подлетали из Пскова к столице, имея на руках манифест об отречении. Что же выходило? Царя, заманив в штаб Северного фронта, по сути дела, арестовали и принудили, заставили отречься! И совершили это государственное преступление двое: генералы Алексеев и Рузский.

В свете всего этого Лавр Георгиевич догадался, почему вдруг такое нежелание встретило его назначение командующим войсками столичного округа. На посту военного генерал-губернатора Петрограда заговорщики рассчитывали видеть сугубо своего. Он же в число доверенных, настолько посвященных не входил. Вся затея вокруг трона задумывалась и совершалась без него.

Генералы просчитались и остались в дураках. Политические ловкачи использовали их, словно носовой платок, а затем отшвырнули за ненадобностью. Грубая, наглая и недальновидная работа. Все-таки что ни говори, но армия оставалась силой, единственной силой во взбаламученной стране. Армию никак не сбросишь со счетов, тем более что продолжалась упорная война и Временное правительство не собиралось прекращать ее до полной победы над Германией.

Сожалел ли о рухнувшем троне генерал Корнилов? Нисколько. Династия, считал он, сгнила на корню.

Что стоил поступок великого князя Кирилла Владимировича!

Именно поступок этого самого бессовестного из Романовых заставил государя сделать в своем дневнике горькую запись о всеобщей измене и подлости.

Корнилов, занимая свой высокий пост, сознательно ограничивал себя чисто военными задачами. Сование генералов в политику ни к чему хорошему никогда не приводило (последний пример – генерал Скобелев). Не случайно же правительство России называлось Временным. В некий срок, оно уступит свои полномочия Учредительному собранию. Повторится, как считал Корнилов, ситуация 1613 года, когда Земский собор принял решение сохранить русский трон и отдал его малолетнему представителю бояр Романовых.

Так будет и теперь: пускай решает народ!

Добровольное отречение царя освободило офицеров русской армии от исполнения присяги. Над людьми с погонами остался довлеть один лишь долг. Это древнее воинское чувство заставляло каждого действовать по собственному разумению.

В русских семьях было издавна заведено, что всю вину за непорядок в доме нес сам глава, муж и отец. Его великие права хозяина обусловливали и главные обязанности. Он правил, он и отвечал.

Крушение династии не свалилось на Россию в одночасье. Этот катаклизм готовился и проводился планомерно и неторопливо. Корнилов по роду своих занятий был достаточно искушен в домогательствах главных ненавистников России. Незримой, но крепчайшей сетью, подобной паутине, настойчиво и неотвратимо опу-тывались все сферы государственного механизма, особенно усилившись на переломе двух веков. Паутина крепла год от года, умело хозяйничали искусники пауки, и огромная держава подтачивалась изнутри, все более уподобляясь гигантскому, однако крайне обессиленному дереву, которое держалось лишь на одной коре. Поэтому понадобился лишь толчок, чтобы вся громада рухнула навзничь – так падает простреленный навылет богатырь.

К началу нынешней весны план сокрушения России, если судить по-военному, превратился в план мобилизационный. Внутреннее неустройство поразило все органы управления. К концу 1916 года была достигнута полнейшая дискредитация центральной власти, наступил ее необратимый паралич. Пауки умело и искусно дергали за роковые ниточки, каждый за свою. У каждого имелся свой участок, свои подопечные, и каждый втолковывал тому и тем, с кем связывал его план всеобщего, тотального разрушения державы: «Вы исполняйте то-то и то-то, и больше ничего не нужно». Таким образом, каждый «обрабатывал» лишь свой участок: газетчики, думские лидеры, распутинский кружок и даже фронтовые генералы. И только где-то наверху составлялась общая картина российского развала.

Корнилова возмущали потоки грязи, выливаемые на царскую семью. С особенною изощренностью пакостники преследовали императрицу: «Царица Сашка и мужик Гришка», «Царь с Егорием, а царица с Григорием». Кухонная, обывательская мерзость, но оттого-то и прилипчивая… Лавр Георгиевич (особенно после рождения Юрика) сознавал тяжкий крест царицы, ее неизбывное бабье горе, вызванное смертельным недугом наконец-то вымоленного наследника. Несчастная мать, она уверовала в поразительные способности загадочного сибирского мужика. Если бы не Распутин, наследник был бы давно мертв. Поэтому любые наско-ки на «святого старца» она воспринимала как желание погубить своего мальчика, наследника престола. Ее слепая вера в божественную силу Друга простиралась до того, что она стала советоваться с ним и по государственным делам. Все, что узнавалось ею от мужа, становилось известным и Распутину. Тот же, бахвалясь и кичась, становился легкою добычей своего пестрого окружения. О, это распутинское окружение! Что стоит, например, одно учреждение при нем секретаря, словно Распутин был каким-то важным государственным деятелем. Этим секретарем при «святом старце», любителе легкомысленных женщин и кутежей, был поставлен юркий и пронырливый, чрезвычайно деятельный Арон Симанович.

Подножие царского трона всегда, во все времена облеплялось доставателями разных милостей. Теперь же через Арона Сима-новича (а следовательно, через самого Распутина) близорукую, доверчивую царицу облепили вовсе уж бессовестные ловкачи. Такой счастливою возможностью немедленно пользовался всяк, кто работал в пользу немцев. Отсюда и выросло чудовищное обвинение, будто возле царского трона свили свое гнездо германские шпионы.

Гнездо, несомненно, существовало, однако свито оно было вовсе не царицей!

Самое ошеломительное узнавание, столь привычное разведчику, Лавр Георгиевич испытал в последние дни своей столичной службы. Речь шла о зловещей атмосфере, царившей в дни февральской конференции союзников в Петрограде. Главной фигурой на этом совещании был делегат Великобритании лорд Мильнер.

Внешне участники конференции усердно работали над тем, чтобы приблизить день полного и бесспорного поражения Германии. Однако мало кто знал, что в один из февральских вечеров лорд Мильнер вдруг потребовал встречи с князем Львовым и с ним о чем-то долго совещался. Наутро в одном из номеров гостиницы «Франция» состоялся тайный сход избранных «представителей общественности». Там, в узком, доверенном кругу, лорд Мильнер продиктовал первый состав русского революционного правительства, названного Временным.

После этого Лавр Георгиевич уже не удивлялся, узнав, что никаких перебоев с хлебом в Петрограде не было и быть не могло: запасов муки на Калашниковской бирже имелось свыше 450 тысяч пудов, да еще на подходе к Петрограду находилось 12 эшелонов из Таврической губернии. Хлебом город был обеспечен до мая месяца!

Народ на улицы вывели намеренно, специально…Картина царского отречения стала предельно ясной, когда Корнилов узнал, что лорд Мильнер занимает высочайший масонский пост – Великого магистра Большой шотландской ложи.

Ради того, что Россия получила в ночь на 2 марта, Великий магистр и приезжал в Петроград, где искусно сплел в один клубок думских деятелей и генералов, банкиров и промышленников, полномочных дипломатических представителей и темных людишек типа Арона Симановича и французика Сико…

По Невскому проспекту валила хохочущая толпа. Впереди на великолепной лошади гарцевал матрос. Ездить в седле он не умел и судорожно цеплялся за гриву. Время от времени, ухмыляясь во всю ширь физиономии, он срывал с головы бескозырку и махал зевакам по обеим сторонам проспекта. Толпа пялилась не столько на матроса, сколько на диковинную лошадь. С лебединой шеей, с коротко подрубленным хвостом, она картинно выбрасывала ноги, словно исполняла балетный номер.

Шофер автомобиля, не оборачиваясь, буркнул:

– В цирке Чинизелли заарестовали, дураки!

Наблюдая, Лавр Георгиевич с убитым видом покачал головой. Всяк веселился, как умел. Балаган… Глаза бы не глядели!

Развязные уличные нравы проникли и в старинное здание на Дворцовой площади, знаменитого своей величественной аркой. Прежде у парадного подъезда штаба округа, словно живые атланты в гренадерской форме, каменели часовые. Кивера, усищи, сверкающие штыки… Как они оживали и принимались священнодействовать, беря на караул, едва показывался генерал! Теперь же у подъезда, заплеванного шелухой от семечек, Корнилова встречали два юнкера Павловского училища. Они лениво поднимались на ноги и вяло провожали взглядом его сухую энергичную фигурку, дожидаясь, пока он не взбежит по мраморным ступеням. Лавр Георгиевич старался не смотреть на юнкеров. Откуда набирают подобных недоносков? Длинноволосые, в неряшливых шинелях и мятых фуражках, винтовки держат, словно бабы рогачи… Позор!